Ксеноглоссия Барни Кастета

Аннотация:

Барни Кастету приспичило жениться, да не на ком-нибудь, а на скандально известной суггестистке Никте Цизальпинской. Вот только Барни - боевой андроид, не располагающий ни единым средством аналогового сообщения.

[свернуть]

 

Последними с трибун уходили руки.

Рукам, хрупким и субтильным на их тростниковых ходульках-распорках, приходилось трудно в ненастные или просто ветреные дни; в бурю же рукам на трибунах показываться иной раз было опаснее, чем Барни — на арене. Тем не менее, среди его племени считалось хорошим тоном отзываться о руках уничижительно и едва ли не с ненавистью. В конце-то концов, ланисты сделали из них идеальных боевых машин ради потехи живых… а не машин попроще и поплоше.

В дни рядовых игр — в честь не самых популярных чинуш, замшелых полузабытых праздников или богов дюжинного порядка — рук случалось особенно много; тогда гладиаторы — иссечённые, изувеченные, опирающиеся друг на дружку по трое-четверо — плевались, лязгали, скрежетали и громыхали, выражая бурное презрение всяк на свой лад.

Руки уходили, будто не слыша и не замечая. Барни Кастет успел узнать, как трудно и сложно сохранить лицо, убираясь с окровавленного песка освистанным. О да, ещё как узнать! Руки демонстрировали класс. Хотя бы в этом. Барни всегда уважал класс и умел его распознать.

И то, и другое, впрочем, Барни делал молча. Его отроду лишили любых способов говорить, нацеливая на обучение убивать максимально эффективно и эффектно. Ничего лишнего.

Ничего личного.

— Опять, — проворчал Уник Цепь, поигрывая обрубками цепей, распустившихся на кулаках. — Опять она припёрлась, дурная баба. Опять мы зря старались, запасая снаряды. Ну что за холерная непруха!

Прочие бойцы нестройным и негромким гулом поддержали мнение громадного Цепи. Ланиста, к счастью, был занят подбиванием бабок и сведением баланса нынешнего дня игр, не то плети получили бы все недовольные сразу.

Барни не желал, чтобы его сочли недовольным присутствием дурной бабы, но и в трусы записываться не спешил. На всякий случай он свёл в кучу мощные кастеты и прикрыл бронированными предплечьями голову.

Теперь можно было без помех уставиться на очаровательную гражданку, что терпеливо дожидалась, пока с трибун уйдут руки. Она поступала так не впервые, проявляя к механическим уродцам уважение не меньшее, нежели обычным живым людям. Это наверняка что-то да означало, думал Барни.

А ещё ему очень хотелось, чтобы гражданка упала с трибун и дала ему шанс защитить её или хотя бы спасти.

— Эй, парни!

Ланиста Грек, супясь и кривя жабий рот, спускался к ним прямо по стене арены. Большинство живых зрителей наверняка бы задержались понаблюдать за дополнительным бесплатным зрелищем… поэтому ланиста никогда не позволял себе подобных кунштюков при стечении граждан. Тележка поскрипывал, кряхтел, но справлялся отменно. Растопырив длиннющие металлические лапы-ходули, он по-паучьи прытко скатился на песок и засеменил шажками помельче, практически не побеспокоив угнездившегося на нём хозяина. Передвижением по пересечённой местности таланты внешне невзрачного Тележки не только не исчерпывались; им они даже не начинались. Кастет честно не знал, как долго продержался бы, выставь ланиста против него Тележку на арене, не говоря уж о закрытых поединках для богатеев. Но Грек был неумолим: Тележке положено было оставаться Тележкой до Урочного Часа.

— Так, — Грек придирчиво осмотрел всех, ничем не выказывая, в каком расположении духа находился. — Та-а-ак. Топайте в казармы, пусть вас начинают латать… жрать потом, я сказал. Тпр-р-ру! Не так шустро.

Грек пожевал губами, склонив голову. Пожал плечами, словно в нерешительности. Бойцы переминались с ноги на ногу, пытаясь справиться с тревогой. Подписывая своих даже на смертельные закрытые схватки, ланиста нервничал меньше.

— Кастет, — решил Грек наконец, — Цепь. Хромой Меч. Мотыга… и, пожалуй, Сороконожик. Да. Вот так.

Вздохнул, поглядев туда, куда уставился и Кастет. Руки уже втянулись в проходы, теперь там маячила только небольшая ладная для живого фигурка той самой женщины.

— Названные — со мной. Остальные — в казармы сей же момент!

 

Барни топал за Греком, испытывая, помимо ломоты в помятой левой руке и сквозняка, смутное беспокойство. Все выбранные, насколько он успел узнать, участвовали в пряных заварушках, как называли бои, устраиваемые между живыми гладиаторами и автоматонами. Такие вещи никогда не происходили на большой арене, но в закрытых атриумах…

Рим — большой город. Рим — разный город.

И люди в нём обитают разные. Некоторым, например, суп был пресен без перцу. Другим — без зрелища чужой крови и смерти пресной казалась жизнь.

Барни не любил бить живых. Слишком просто их изувечить или убить… из-за этого утрачивалась красота поединка и терялся смысл схватки: выучиться сражаться максимально эффективно против различного оружия, в разнообразных обстоятельствах. Стать идеальным. Стать непобедимым.

Стать Тележкой, только с пудовыми кулаками, подумал он с неслышным смешком.

Их привели на крытый плац, служивший торгом для рабов. Именно здесь продавали гладиаторов-людей. Товар ценный, штучный и при всей простоте в обращении достаточно хрупкий, чтобы выпускать их в бой только на крупные торжества. Барни бывал тут прежде, когда Греку требовались суровые монстры, усмирившие бы новобранцев одним видом.

Грек вошёл сюда свободно и величественно, как завсегдатай. Это была его территория, его охотничьи угодья, и он привычно не боялся тут никого.

Вздорная баба уже ждала их, и несколько дюжих рабов-живых стояли обок её с видом более решительным и мрачным, чем стоило бы. Любой из присутствующих автоматонов положил бы всех, не заскрипев. А Тележка, поди, даже не потерял бы невозмутимо-беспомощного вида тележки.

А потом женщина поздоровалась, и Кастет понял, что слова ткут нечто большее, чем просто очевидный смысл. Он хорошо распознавал слова, как любой тренированный боец, но тут…

Никта. Её звали Никта, иные же прибавляли Цизальпинская, намекая на выродившийся, выдохшийся дух дикарей — содомитов и порн. На улицах, признала Никта, не гнушались указывать сии несомненные пристрастия её предков прямо, без экивоков и деланной вежливости. В самом деле, продолжала она, ей свойственно больше печься о судьбах меканизмов и автоматонов, чем простых граждан или варваров-живых; тем не менее сегодня её привела сюда как раз забота о соотечественниках из плоти и крови.

Барни насторожился, чувствуя, как те самые нехарактерные для автоматона-бойца эмоции заполняют всё его существо. Больше, чем когда-либо, ему хотелось пасть к ногам Никты, служить ей, оборонять её. Он ревниво покосился на Цепь, потом на Хромого Меча — и вдруг заметил, как поменялось лицо Грека.

Тот кивал, раскрасневшись и едва не пуская слюни. Никта почти победила старика, ещё немного — и он бы предложил ей хоть бы и Тележку…

Кастет вздрогнул и насторожился, готовясь к драке. Что-то было нечисто.

Она обратилась к Сенату, но, увы, эти уважаемые старцы ценят золото превыше любых чувств… а может, они попросту туговаты на ухо… как бы там ни было, Никта поняла и решила исправить свою ошибку.

Она пришла к уважаемому ланисте как униженная просительница.

Барни почувствовал странный зуд в кулаках.

— Уничтожьте их! — страстно пропела Никта, указывая на Кастета, Цепь и компанию. — Да будет отомщено зло, которое они совершили!

Грек попытался встать на давно потерянные ноги. Цепь потрясённо мотал головой. Хромой Меч задумчиво смотрел на громадный раскрашенный под ржавчину клинок, не иначе прикидывая, как сподручнее себя прикончить.

Барни молча оттолкнул Тележку и навис над Никтой, угрожающе раскачиваясь, пока правая его нога вдавливала в каменную плиту самого резвого из рабов-охранников.

Кастет медленно развёл руки и свёл их с надлежащим грохотом прямо перед лицом Никты.

Опомнившийся Грек завопил что-то о жалобе преторам, остальные парни зашевелились и придвинулись ближе к Никте, а она всё ещё стояла и смотрела на Кастета странным взглядом. Словно не могла поверить в поражение; но не только. Не только.

— Молоток, — хмуро сказал Цепь, когда вздорная баба скрылась из виду. — Молоток, Кастет!

Барни же шёл, обуреваемый диким, незнакомым восторгом. Он восхищался тем, как женщина победила ланисту, победила, вооружённая словами. Он думал о том, что с удовольствием составил бы с ней боевую двойку, и уж тогда не было бы никого, с кем они бы не справились.

Выходя с плаца, он двинул кулаком в стену, демонстрируя ярость и угрозу; но не испытывал их на самом деле. Камень даже не треснул.

 

Грек вошёл в стойло Барни поздно ночью. Дремлющий Кастет с трудом принялся нагнетать воздух в топку. Огонь растеплялся медленно, видать, тоже хотел поспать.

— Спасибо, — буркнул ланиста, некоторое время поглядев на Барни. — Я твой должник, чурбан ты эдакий.

Барни молчал.

— Чтобы ты знал, это не просто баба. Она умеет словом делать… ну, что хочешь. Ты можешь считать, что совершаешь подвиг, или что преступил все мыслимые законы, или что свободно пройдёшь по углям… да, и такое случалось; и — шли! Шли…

Грек протянул руку, положил покрытую шрамами ладонь на плечо Кастету.

— Она хочет перевернуть наш привычный незыблемый Рим. Не думай, что она такая… гнида. То есть, и это тоже, да; но главное — она хочет равных прав с людьми для… для вас. Для автоматонов. Меканизмов.

Барни посмотрел в зарешёченное окошко. Ночь была лунной. Пойти, что ли, потренироваться, раз не сплю, подумал он с сомнением. Ланиста вздохнул.

— Да, не для вас лично, но тут какое дело? Она же трибун, ей нужна поддержка живых… без граждан ничего и никогда не решится, понимаешь? Сенат… да. Сенат.

Тележка скрипнул, и Грек кивнул головой сам себе.

— Я бы тоже хотел, чтобы у вас были равные права с живыми, знаешь ли. Иной автоматон — человек получше человека.

Барни промолчал.

Иногда слова только мешают.

 

Двумя днями позже в сонный вечерний час Барни сидел в мастерской лудуса, дожидаясь, пока шкуру, выстиранную и починенную, не вернут из латальни. Парнишка-техник Архимед крутился вокруг него, смазывая сочленения. Кастет машинально выполнял поданные заискивающим тоном команды: поднимал руку, сгибал, разгибал, опускал, разворачивался.

Думал он только о Цепи. Великан Уник здорово сдал в последнее время, так что в сегодняшней схватке едва не лишился обеих рук. В этом каким-то странным образом была виновата Никта.

Кастет сомневался, что Цепь сможет достойно выступить против живого, когда это понадобится в следующий раз. Он думал о том, как одна хрупкая живая выбила из колеи бравого лихого автоматона… и почти хотел, чтобы кто-нибудь попытался выбить из колеи его.

Именно поэтому он заметил странное ощущение от смазки, которую Архимед вливал ему в плечевой сустав.

Одним движением он развернулся в поясе, опрокинув наземь мальчишку.

Поднялся и наклонился, с удивлением услышав странный скрип ещё и в пояснице. Здорово, подумал Кастет. Просто здорово. Наверняка, там не просто песок, хотя и песку хватило бы, если бы сустав заклинило на арене. Зар-раза! Убить, что ли, скотину?

— Я не хотел! — завизжал мальчишка, глядя на приближающийся кастет. — Это всё Никта, она меня наняла, я не хотел!

Наступила та мера шума, которая в мастерской сходила за мёртвую тишину.

Барни слушал собственное мерное шипящее дыхание. Левый мех слегка подсвистывал, но пока ещё не требовал замены. На полгода хватит, если не схлопотать под дых. Он попробовал замедлить дыхание, остановить… мир медленно тронулся с места и крутанулся вокруг. Барни лязгнул заслонками, шире раздул меха.

Речь. Она была такой простой, доступной даже этому продажному остолопу Архимеду, позорящему имя великого родственника. Она была естественной для граждан, она служила исправнее меча коварной и мстительной Никте… Она была не для него.

У него оставался один-единственный способ выразить свои мысли.

Барни снова занёс кулак над мальчишкой, и тот слабо пискнул от ужаса.

— Я же… я же тебя… как родного…

Барни стукнул кулачищем в нагрудную пластину. Потом мягко толкнул в грудь мальчишку. Тот замер, прислушиваясь к себе, всё ли сломал неистовый Кастет, недоверчиво всхлипнул и круглыми глазами уставился на гладиатора.

Барни повторил процедуру.

— Ты, — тупо повторил Архимед. — Я.

Кастет кивнул и ткнул рукой куда-то в сторону наружной стены, куда недавно показывал сам техник.

— Чтоб меня Гадес выкормил… — выдохнул мальчишка.

Оно наверняка примерно так и обстояло, сказал бы Барни, умей он говорить, это кем надо быть, чтобы подопечному подстроить подлянку! Думать гадости ловко и к месту он научился уже давно. Уж с Уником-то ещё и не тому научишься.

— Я должен пойти к ней, — сказал Архимед, увидев под самым носом сверкающий кастет Кастета.

Барни кивнул. Трудное же это дело — разговоры разговаривать. Будь он живым, наверняка вспотел бы. Но мешкать нельзя.

— Да зачем?!

Кастет ткнул двумя кулаками друг в друга.

— Ты хочешь с ней встретиться?! Да она никогда… — Барни почти ласково прижал маленького скота к стенке, и тот сглотнул. — Не моего ума дело. Исполню. Только ты не…

Барни попытался качнуть головой. Вышло наверняка смешно, вот только Архимеду, конечно же, было не до смеха. Он не умел предавать. Их никогда не учили этому — даже тех, кто умел складывать слова.

Когда Архимед вышел из стойла, Барни хохотал — точно так, как делал это всю свою жизнь.

Не шелохнувшись и без единого звука.

 

— Ты.

Барни развёл руки, потом стукнул кулаком в нагрудник: я, мол. Кто же ещё.

— Слишком тупой, чтобы услышать, так ещё и немой.

Никта не собиралась щадить самолюбие автоматона, и Кастет немного обиделся. В конце концов, бесполезных рук она вон собрала, чтобы выступить перед ними с речью! От него же пользы может быть намного больше, он же…

— Чего ты хочешь?

Барни поднял кулак, спрятал его за спину, вскинув второй перед глазами. Подумав, положил одну руку наземь и накрыл её скорпионьим хвостом.

— Защищать меня? От кого?!

Кастет почувствовал себя идиотом — но Архимед успел рассказать ему, что после фиаско в беседе с Греком положение Никты пошатнулось. На неё уже совершили два покушения, и скорее всего, будут ещё. Вера в мистическую силу убеждения этой женщины пошла на убыль — а с ней и её шансы выжить.

Барни подумал, как можно ответить на глупый вопрос Никты, и решил промолчать.

Женщина досадливо всплеснула руками.

— Послушай, — громко, медленно и отчётливо произнесла она. — Пойдём со мной, я покажу тебе, что меня любят. Как меня любят. Ты увидишь сам и, может быть, поймёшь… защищать меня! Смешно!

Её голос дрогнул, Барни был в этом уверен. Но молчал.

Так же молча он двинулся вместе с рабами-охранниками, оказавшись на площади.

Море рук. Разрази их гром, на площадь набилось целое море рук. Были тут и автоматоны-уборщики, и автоматоны-носильщики; но руки, энергично маша, привлекали к себе наибольшее внимание. Неудивительно: сегодняшняя речь обещала показать им, что кто-то обращает внимание на их самих, а не только на их жесты.

Барни это не нравилось. Ему наплевать было на внимание к рукам в сочетании с желанием уничтожить автоматоны, созданные для убийств. А вот то, что в беснующейся толпе слишком легко не заметить нападение, определённо его злило.

Вера, подумал он. Вера только мешает… он сам не знал, чью именно веру подразумевал — истовое ли поклонение рук или непреклонную самоуверенность Никты.

Никта вышла и вскинула руки. Барни отвернулся от неё, глядя только в толпу, в скопище автоматонов, в хаос металла, древесины и кожи… не ты, думал он, перебирая незнакомые силуэты, и не ты, и наверняка не та ходячая швабра…

Он двинулся направо, успел сделать шаг — и уже увидел.

Автоматон… нет, обычный не шибко разумный меканизм выпорхнул из кучи рук почти невесомо, как танцор с быком. Он почти не коснулся двух рабов-охранников, и только забившие вверх фонтаны крови показали, сколь гибельным может быть «почти».

Меканизм летел, словно фурия, словно гарпия, словно… словно кто-то из братьев Кастета. Вот только Кастета-то он и не учёл.

Барни впечатал меканизм в помост, вторым ударом проломив к Тифону добротные доски. Барни спрыгнул следом и несколькими методичными ударами закончил с меканизмом. Потом он выпрыгнул обратно на помост, загородив собой Никту и стал озираться.

— Ты тяжело ранен? — услышал он за спиной, но промолчал.

Никта снова и снова требовала ответа, Никта кричала, чтобы кто-нибудь остановил уже и починил этого холерного автоматона, а Барни всё вглядывался в толпу.

Он вертелся волчком вовсе не по той причине, которую придумала себе Никта. Кастет слишком много раз видел, как автоматонами управляют живые люди, как это делал даже их честнейший Грек.

Где-то тут находился тот, кто управлял меканизмом, напавшим на Никту… и довольно скоро Барни угадал мастерового человека в невзрачном прислужнике, неторопливо двигавшемся к выходу.

Он настиг его в три прыжка, словно гротескный лязгающий кузнечик со внушительными кулачищами. Прислужник почти успел юркнуть в чересчур тесную для гладиаторствующего автоматона дверь одного из домов. Почти успел сбежать.

Барни Кастет не любил бить живых.

Но умел.

 

Женщина с притворным послушанием откинулась на ложе, позволила накрыть себя мужскому телу. Вечное напряжение выматывало, постоянные усилия истощали, и подчас ей невыносимо хотелось разрядки, хотелось побыть просто… просто бабой. Получить нехитрое удовольствие. Полюбоваться на смешную торжествующую физиономию — и уничтожить, а иногда и довести до смерти точно подобранными словами.

Женщина почувствовала горячий влажный язык именно там, где ему следовало быть нынешним вечером, быть долго, неторопливо и вдумчиво, пока не придёт пора…

Язык пропал, сменившись лёгким сквозняком и негромким хрипом.

Никта открыла глаза и замерла.

Неуклюжий автоматон нависал прямо над нею. Она явно недооценила способности этого… Кастета к незаметному передвижению.

Скорпионий хвост гладиатора-телохранителя, снабжённый мощной удавкой, удерживал незадачливого её любовника за шею. Лицо мужчины побагровело, глаза выкатились.

— Отпусти! — велела она, впустив в голос всю властность и мощь. — Немедленно отпусти!

Автоматон послушно сгинул в полумраке. Скрипнуло окно. Послышался громкий плюх, потом — сдавленный вопль. Затем остались только торопливые шлепки, подсказывающие, что нынешней ночью ей уже не достанется горячего и влажного языка, который теперь стал даже нужнее, чем прежде.

— Кастет!

Автоматон тут же возник рядом. Она гордо и зло взглянула на него… и испытала сильнейший позыв прикрыть наготу. Справиться с неожиданным приступом скромности получилось с превеликим трудом, к тому же, шея и плечи так и остались залиты румянцем.

— Вон! Я освобождаю тебя от службы, скотина! Кто дал тебе право…

Барни протянул руку и указал на пол. Небольшая блестящая верёвочка с парой удобных захватов для пальцев осталась лежать у подножия кровати.

— Вон! — закричала она, чувствуя, как глаза застилает гнев. — Вон!

Никта ударила автоматон кулачком и разревелась, как обычная римлянка.

Барни вышел, погромыхивая, словно демонстрируя своё недовольство. Если бы он умел говорить, подумала трибун, то наверняка сказал бы ей, что все эти вспышки желаний и похоти только мешают им, им обоим, выполнять предначертанное. Или не сказал бы?

Она так и не уснула до утра. Несколько раз подходила к окну и видела, что массивный автоматон, выйдя из дома, так и остаётся у двери. Знала, что он беспокоится о ней.

Он не видел её. Но тоже знал.

 

В этот раз никто, видимо, не желал промахнуться.

Тесный переулок, куда свернула лектика Никты Цизальпинской, во мгновение ока был заперт громадными корпусами автоматонов-крушителей армейского типа, хотя и со стёсанными аквилами. Они двинулись с обеих сторон, рабы бросили лектику и кинулись бежать, но их убивали походя, без пощады.

Попытавшегося влезть на стену сбили камнем и растоптали на земле.

Барни оставался рядом с Никтой, успевшей выбраться из лектики, и думал о том, что оказался слишком самонадеян… а может, просто недооценил опасность, по лезвию которой разгуливала эта дурная баба.

Как бы там ни было, это была замечательная пора его жизни. И сейчас ей предстояло закончиться.

Он метнул камень в голову одного крушителя, развернулся и помчался навстречу другому, неуклюже волоча за собой лектику. Швырнул её с дистанции в пять своих шагов, успел пройти ещё два — и выбросил оба кастета вперёд, позволяя крушителю сломать ударную конечность.

Отлетел назад, упал на колено, хвостом метнул камень в сторону другого крушителя. Надеялся, что не попадёт в Никту, но знал, что если не поспешит, ей не выжить всё равно.

А потом начался бой, который он так любил и знал.

И он говорил с крушителями на их языке, а они отвечали ему понятно и доступно.

Пока не наступила тишина, и в этой тишине отчётливо звучал женский плач.

Барни столкнул с себя грузный корпус одного из крушителей. Поднялся на ноги. Пошатнулся, теряя равновесие, потом всё-таки с трудом, но отыскал точку опоры. Медленно выпрямился, вслушиваясь в кашляющие хлопки лопнувшего меха. Не смертельно. Как всегда. Не смертельно. Не было сил. Теперь она поймёт, кто мы такие, подумал Барни устало. Автоматоны. Меканизмы. Неживые. Неблагодарные. Бесчувственные. И что уж говорить, даже то, что один из них за неё вступился… он останется одним — из них. Иссечённая шкура висела неряшливыми клочьями. Он почти почувствовал отчаяние: теперь она опять вспомнит, кто он такой. Отвернётся. Прогонит. Или признает вещью… вроде Тележки.

Поделом. Она собирается перевернуть Рим, а он… что может перевернуть он? Парочку списанных армейских крушителей?

— Ты хотел меня бросить, — услышал он почти под ногами. Посмотрел, с трудом фокусируя единственный уцелевший глаз.

Никта стояла возле него. Невредимая, слава арене и Греку. И очень, ну просто чертовски злая.

— Ты, — сказала она и ударила Барни кулаком. — Хотел. — Новый удар. — Меня бросить! — Никта Цизальпинская пнула изломанный и помятый автоматон-гладиатор ногой и запрыгала на одной, как девчонка… если не считать колышущихся женственных форм.

Барни улыбнулся. Бы. Если бы мог. Наконец-то с ним начали разговаривать на его языке! Возможно, у них ещё может быть будущее, хоть какое-то.

Возможно…

Он понял, что держит Никту на руках. Бережно-бережно, как никогда и никого не держал. Он почувствовал, как она прижимается к нагруднику, и даже вроде бы расслышал биение её сердца.

Он лязгнул заслонками воздушной тяги, уже не чувствуя радражения, уже не ярясь от так мешавшей немоты, от неумения говорить, по крайней мере… по крайней мере, говорить по-человечески. Кажется, теперь автоматон и человек впервые попробовали понять друг друга. Им не нужны оказались ни слова, ни удары — но и помехой это всё больше не служило.

Нам придётся многому научить друг друга, но мы справимся, подумал Барни Кастет.

Они молчали, и в этом молчании были восторг и упоение жизнью, и забота, и благодарность, и…

Барни Кастет и Никта Цизальпинская учились наречию счастья.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 7. Оценка: 4,43 из 5)
Загрузка...