Небо перелетного зверя

Тема: Не волнуйся! Я знаю короткую дорогу

 

Первым делом поутру следует навести порядок на грядках: рассадить всех на свои места, схлестнувшихся за ночь в яростном клинче черновник и гневишню подкормить смирением, внести немного мудрости в разросшееся буйство грустеники, влюбники и закалины, перевернуть с головы на ноги здравыни и слабачки.

Потом наступает черед сада, которому от буйного ветра ночью досталось по первое число.

Валентин осторожно поправляет храблями понурые кроны, поливает задором молодые саженцы, но все это время не перестает думать о напрасных усилиях. Он уже немолод, совсем скоро на нем и самом можно будет гадать справному геронтоманту; а столичные мастера уже сейчас могли бы узнать ближайшее будущее округи – и даже отчасти изменить.

Впрочем, будущее интересует его весьма мало: ничего удивительного или неожиданного для него там не предвидится.

Придет очередная буря, посильнее прочих – и от фермы останутся одни стены.

В конце концов, когда-то он надеялся, что сумеет состариться в компании своих собственных зверушек и пичуг. Единственной семьи, что осталась у него на склоне лет, и единственной, в какой он нуждался.

Но домашняя птица с фермы уже давно зарылась в окрестные холмы, чтобы устремиться к неведомому Нутровищу Земному, а последние звери, жряк Марк и марал Игнатиус, улетели на запад не далее как позавчера.

Сад и грядки остались ему последней отрадой – бестолковой, сварливой, робкой… Валентин вздохнул особенно грустно.

Сегодня ночью он проснулся от того, что парил над постелью. Невысоко, не более чем в ладони над отсыревшими от пота смятыми простынями. Но озорному сквознячку, что просачивался в спальню из-под оконной рамы, хватило: Валентина начало понемногу сносить в сторону комода. Спал прорицатель, как всегда после трудного дня, ничком, и воспарил так же. Сперва сонный взгляд заблудился в распадках и кряжах, перечерченных и размалеванных сизым лунным светом и глубокими тенями, напряженно пытаясь припомнить, куда несется ковер, сколько осталось времени, кого придется умасливать, а кого убрать… и только потом, чуть повернув голову и уткнувшись взглядом в портрет на комоде, в знакомое до боли лицо, он рывком очнулся и болезненно ушибся, неловко скатившись на студеный пол.

То, что не свернул при падении шею, счел очередной немилостью судьбы, яростно расчесывая татуировку Герба Стойкости на левом предплечье.

Потому позже обычного Валентин вышел к грядкам, что аж стонали от дозревающих плодов, к саду, клонящего ветви под весом урожая. На дальнее поле и лежащий за ним луг с некоторых пор он старался заглядывать пореже: по ночам приключались на них шум, гам, какофония, немелодичные выкрики и прочее беспокойство. Утро же открывало вытоптанные делянки, изрытую копытами землю, и более ничего, так что лучше было предоставить вещи самим себе. В конце концов, никого, кто нуждался бы в укосах и дробленом зерне, на ферме более не осталось, а хозяину с избытком хватало хлопот и поблизости.

Например, в прекрасном, едва затронутом увяданием саду.

Осень царствовала тут в золоте и багрянце, воистину как сказал поэт. Задаваясь насущным вопросом, не напрасны ли окажутся труды, Валентин принялся собирать душистую и сочную дань. Кто знает также, думал он, будет ли кому завершить эту страду, ведь, судя по определенным приметам, ничьей одинокой смерти на данной ферме так и не случится в обозримом будущем. Случится, продолжал он неприятные мысли, нечто другое, в некотором смысле со смертью сходное абсолютно. Потому как мир, явствовало с непреложной очевидностью, вознамерился убежать от него, протечь меж пальцев.

И вздыхал. Снова и снова. Прислушиваясь к хрустящим суставам, скрипящей пояснице и потрескивающим коленям – приметам столь же верным, сколь и безжалостным. Вспоминая, сколько раз он встречался с ними лицом к лицу в самых разных городах – в том числе в шести столицах, сколько раз вглядывался в запутавшиеся в морщинках глаза, в костистые носы, в складки сухой кожи и задавался вопросом, действительно ли они чувствуют так же, как и он, взаправду ли по-прежнему способны мыслить, как он, верно ли жизнь, заключенная и запертая в ветхих покровах старости, равна – или хотя бы подобна – его жизни…

Только этому странный гость и был обязан тем, что сумел застать Валентина врасплох.

 

- Доброй осени! – раздалось за спиной геронтоманта, и с того мига он вдруг разобрал, что большинство скрипов, хрустов, тресков и скрежетов доносилось с некоторого расстояния и, стало быть, отнюдь не возвещали близящейся дряхлости самого Валентина. Возвещали они, как обнаружилось тут же, приближение громадного чешуйчатого зверюги с рожей достаточно тупой для столь несоответствующего моменту приветствия.

- Определенно, - проворчал прорицатель вслух, - к кому-то осень благоволит сильнее, чем ко мне.

Зверь оскалил желтые потрескавшиеся клыки и пустил тягучую слюну. А с высокого седла, обнаружившегося на покатой спине, отозвался тот же самый басовитый голос:

- Стал бы я разъезжать на эдакой образине вместо справной диатримы, спрашивается, кабы был выбор? Не стал бы, уважаемый, таков правильный ответ.

Валентин равнодушно передернул плечами и закинул на плечо живовую корзину. Мельком взглянул на мощные ножищи в стременах. На доспехах лат старые разводы пыли, размокшей под дождем, успели снова покрыться благородным рыжеватым муаром. Вставленная пяткой в упор пика, некогда покрытая кружевными узорами, давно снова стала практически однотонной. На бархатной попоне виднелись сальные пятна и пролысины, красовались извилистые черви грубых швов.

- У меня, - бросил Валентин, - даже крыс не осталось, мил-человек. Не то чтобы очень скучал я по крысам, но ведь какой иной зверь крепче за землю держится? Воистину последняя осень наступила, чего ж доброго-то?

Он грузно двинулся к дому, внутренне считая каждый шаг и пытаясь догадаться, как скоро между лопаток вонзится пика и насколько болезненной станет смерть. Он не склонен был заблуждаться насчет привычек и обычаев странствующих благородных рыцарей – особенно рыцарей, откровенно поиздержавшихся в странствиях. И, как ни крути, в лицо гостя он не заглянул, а значит, видел не более половины необходимых для прорицания знаков.

- Стой! – громыхнул за спиной рассерженный бас. Вместо тычка пикой Валентин почувствовал, как вздрогнула земля, когда наездник спрыгнул из седла. Почти без шума – и это в рыцарском-то доспехе! – Да знаешь ли ты, старик, с кем говоришь?!

- С рыцарем, - начал было Валентин, ступая еще пару шагов, но гость немедля перебил хозяина.

- Так что ж ты, худородный…

- С рыцарем, - повторил Валентин, мгновенно возвысив голос ровно настолько, чтобы перекрыть зычный рык пришельца, - родом южанином, посещавшим один из Коллегиумов Мруща достаточно долго, чтобы усвоить тамошнюю манеру выражаться, служившим в гвардии – судя по клеймах на латах, не выше чем в Друзьях наследника престола, - а поскольку девизы на пике принадлежат ныне почившему князю Яроне, полагаю, что не принявшим присяги новому старшему у трона. С рыцарем, успевшим побывать в четырнадцати крупных сражениях, да так и не заработавшем ничего, кроме отметин на латах, плаще и я не удивлюсь, если и на шкуре тоже, потому как ты до сих пор заметно прихрамываешь. С рыцарем…

- Достаточно, - проворчал гость примирительно. – Вижу, вижу, что ты разглядел, не сымая капюшона, поболе, чем моя первая теща сподобилась бы, нацепив хрустальные окуляры. Хотелось бы, однако, чтоб эта дерюга не мешала нам смотреть друг другу в глаза, как…

- Я, - скупо усмехнулся Валентин, - знаю, с кем говорю. Твое прошлое не загадка для меня. А знать твое будущее я не желаю.

И тут рыцарь в первый раз удивил геронтоманта. Звонко, по-детски заливисто расхохотавшись.

- Гляжу, не помешает тебе, дедуля, подмога, верно? – спросил вместо ответа – и тут же ухватился сразу за две немалые корзины.

- Стреножил бы ты зверя, - буркнул Валентин.

- Ох, дедуля, - рыцарь сноровисто приторочил поклажу к седлу ящера, а потом ухватил по корзине поменьше на плечи и решительно затопал по тропинке, ведущей среди золотокронных гневишен. Поскрипывали кожаные одежки под доспехами. – Не тот это зверь, которого удержат ремни. Сам, небось, все прекрасно видишь. – Пауза. – Всегда, кур-рва, он со мной. Всегда и всюду. Иногда вот польза от этого, а иной раз…

Ящер торопливо косолапил следом за наездником, распространяя почему-то легкий дух серы и болотной воды. Валентин же успевал только не терять из виду шипастый хвост.

Желтушное солнце едва взгромоздилось в зенит, а урожай уже очутился в подполе и погребе возле жилого дома. Валентин придирчиво осмотрел горы и всхолмья плодов и ягод, покрутил головой неодобрительно и выбрался наружу, во все еще приветливый и теплый свет. Рыцарь стоял у крыльца и пристально вглядывался куда-то в дальнее поле.

- Интересно, - сказал он, услышав прорицателя, но не торопясь оборачиваться. Доспех обеспечивал южанину безупречную осанку, однако Валентин не колеблясь поспорил бы, что внутри – о, внутри рыцарь сутулится, словно и сам ждет удара в спину в любой миг. – Интересно, почему ты позволяешь тому, что… позволяешь выделывать такие фокусы на своей земле? Не отказался бы я узнать, знаешь ли ты вообще, что там такое – на том поле?

Не отвечая, геронтомант прошел мимо, заскрипел рассохшимися ступенями, хрястнул разболтавшейся дверью. Лязгая расписными мисками, захлопотал на кухне. Не обращая внимания ни на поле, ни на гостя, ни на зверя под седлом. Выбрался на крыльцо не раньше, чем закончил с ужином.

 

- Если хочешь, я мог бы, - рыцарь пристукнул пятой пики о дощатый настил.

- Нет, - мотнул головой Валентин, - не хочу. Садись, будем ужинать. Гостя накормить, напоить…

Геронтомант дернул щекой и принялся что есть силы дуть на пышущую парком знайтошку, потом по-кошачьи осторожно стал обдирать растрескавшуюся кожуру. Отвлекался, только чтобы досыпать едова из большого горшка себе или гостю. Ну, и чтобы наливать в глиняные чарки.

- Удивляюсь я, - проговорил рыцарь, задумчиво вертя в пальцах свою чарку, - и понять не могу. Для человека, носящего татуировки Королевского Верного, как ты, достаточно нехарактерно бросать дела на самотек настолько, что возникает риск потерять все, над чем трудился, утратить столь нелегко давшийся крохотный мирок… собственный, чего уж, мир.

- Много же ты, наверное, понимаешь в мире.

Валентин откинул-таки капюшон и поглядел на рыцаря – точно между глаз, не встречаясь взглядом. Воитель, хвала небу, оказался отнюдь не напыщенным юнцом – скорее, человеком средних лет, с загорелым дочерна лицом, пересеченным тремя глубокими шрамами – мантихора или гиппогриф, отметил геронтомант, - собольими черными бровями, крупным горбатым носом и светло-серыми льдистыми глазами, наполнившимися в эту минуту весельем.

- Верно, - признал южанин и поскреб захрустевшую щетину на подбородке, - в войне малость побольше будет.

Оба замолчали, прислушиваясь к начинавшему вечернюю перебранку саду. Первым не выдержал гость.

- Я ж не шутил, дедуля, - негромко сказал он, наклоняясь к деревянной столешнице, - я давно искал кого-то вроде тебя.

Валентин вскинул бровь:

- Если только никто ничего не путает, я мало чем могу помочь человеку вроде тебя, сэр. Я геронтомант, а ты…

- А я. – Рыцарь заговорил громче, скупо и веско бросая слова между собой и прорицателем. – А я гнал, что есть мочи, год за годом, отыскивая кого бы то ни было, кто сумел бы справиться с моей бедой. С моей, - он покосился на Валентина, - старостью.

- До нее еще далеко, - ухмыльнулся геронтомант. – Ты на удивление молод для подобных тревог.

- Мне гораздо больше, чем можно увидеть глазами, - спокойно отрезал рыцарь. – А моя старость вовсе не так далека, как можно было бы подумать. Посмотри в окно.

Валентин выглянул во двор, но не увидел ничего нового, не считая топчущегося на месте ящера. Несколько минут он тупо рассматривал ящера, потом перевел взгляд на небо. Что-то в очертании облаков вдруг внятно сказало ему о перелетном звере, о поре, когда приходится отрывать стопы от земли, о смене времен… Прорицатель быстро опустил взгляд, борясь с желанием укрыться от сделавшегося внятным, ясным и прозрачным мира под капюшоном.

И в этот самый миг он вдруг понял еще кое-что – и уставился на рыцаря.

- Да, это не настоящий зверь. Она пришла ко мне однажды поутру, была страшная грозовая ночь, со многих домов срывало крыши, черепицы летали словно град, и выли, уносясь прочь, мои черношерстные борзые, и я пал на колени возле Магды, моей Магды, и поклялся… Утром была только она. И с тех пор – везде, всегда, куда бы я ни шел.

- Это старость, - прохрипел Валентин. – Это, чтоб тебя вороны накормили, старость.

- Ну да.

- И ты ездишь на ней верхом.

- А что мне оставалось – после того, как зверюга загрызла мою диатриму?!

Прорицатель рассмеялся. Смеяться было легко и спокойно, можно было откинуться назад, смотреть в кракелюры на беленом потолке, иногда сильно, до алых кругов под веками зажмуриваться, притопывать ногой и отмахиваться невесть от чего. Смеяться можно было бесконечно долго, века и эпохи, изгладив из памяти и страхи, и подозрения, и скорби. Смеяться можно было без слов и мыслей, на единой высокой и чистой ноте, выжигающей разум. Однако воздух в легких закончился, и тогда Валентин вынужден был вдохнуть новый. А потом, куда деваться, заговорил.

 

- Можно было бы подгадать уйму деньков получше, чтобы являться ко мне, - объявил он. – Моему жряку стукнуло двенадцать лет, это чертовски много для их породы, и я полагал, что никакая осень не указ подобным ветхим развалинам… но даже жряк улетел, понимаешь?

- Все старое уходит, - скучающим тоном повторил южанин, - что было бы правдой, кабы не мое чудище под седлом. Оно не то, что не уходит, оно жиреет и растет с каждым днем. Скоро придется завести лесенку, чтобы подниматься на чешуйчатый круп. С этим-то как быть?

Валентин пожал плечами.

- Ни одна душа, - ответил он, - и не слышала про такие дела прежде нынешней осени. Твоя старость, прости за оксюморон, - явление самых что ни на есть новых времен.

- Что же тогда говорить о том, что куролесит на поле? Там ведь…

- Не стоит, - поморщился прорицатель, - не спеши разрушать мой мир, он хоть и мал да худосочен, но все-таки мой. А я не желаю знать о том… куролесце.

- Понимаю.

- Наверняка, - Валентин улыбался. – Наверняка. Но главное, добавлю, - что даже в лучшие времена тебе не имело смысла являться к кому-то вроде меня.

Южанин промолчал, неторопливо водя бруском вдоль кромки меча. Нервирующий звук заточки, как ни странно, отменно успокаивал гордеца.

- Ладно, - сдался геронтомант, - скажи сам: чего ты хочешь от меня?

- Способа справиться со зверем, - выдохнул рыцарь, непроизвольно хрустнув пальцами. Зверь столь же странный и дикий, как разгуливавшая по подворью фермы старость, проглянул в его взгляде – и сгинул. – Пусть, разорви ее демоны, пропадет. Уйдет. Проваливает от меня.

- А как же меч?

Рыцарь демонстративно сплюнул на пол. Подумал и старательно затер плевок ногой. Но по-прежнему молчал, что тоже служило ответом – лучшим, нежели слова.

- Я не правлю старостью, - терпеливо пояснил прорицатель. – Не манипулирую ею. Не приказываю, не повелеваю, не уговариваю, умасливая. Я всего-то лишь ее читаю. Как книгу. Изодранную в клочья, фрагментированную, чудовищно безграмотно написанную на устаревшем диалекте издревле мертвого языка… и все же. Но – только читаю, а не, скажем так, пишу.

- М-да, - грустно сказал рыцарь. Против ожиданий – без гнева, ярости или возмущения. Устало, слишком устало. – Не подойдет. Мою-то надобно не читать. Что мне толку в знании? Я застрял, как муха в янтаре, уж прости. Не старея, не выбиваясь из сил, не дряхлея ни телом, ни умом. Не становясь ни мудрым, ни старчески слабым. Всегда один и тот же, тогда как мир…

- Мир утекает у тебя между пальцев, - видимо спокойно сказал Валентин. Он поднялся и подошел к окну.

- Каждый день я все глубже надвигаю капюшон, сэр рыцарь. Потому что не желаю видеть ни неба, ни земли, которые говорят со мной все понятнее – иной раз куда лучше, чем лицо столетней живой руины вроде старого мерзавца-кузнеца из поселка в долине. Я не желаю видеть всеобщую старость, потому что она намного больше, чем может вместить немолодой прорицатель.

И потому еще, подумал он про себя, что старость, когда доходит до естественного конца, ведет за собой смерть.

- Вряд ли я достигну большего, чем ты сам, - подытожил Валентин, и тут же его развернуло на месте, могучая рука встряхнула его за ворот плаща, а другая занесла меч. Прорицатель с интересом взглянул в полные боли глаза рыцаря.

Наконец с шорохом и звяканьем меч вернулся в ножны.

- Пора спать, - сухо, скрывая разочарование, сказал геронтомант.

- Лягу возле зверя, - звенящим от напряжения голосом отчеканил рыцарь.

Валентин проводил его взглядом, потом еще раз взглянул на огненную полосу заката и вздрогнул. Стало невероятно душно, пришлось открывать окошко и жадно пить прохладный вечерний воздух, разглядывая сучья в подоконнике. Даже так, макушкой, он чувствовал небо.

Теперь небо звало его.

 

- эй! Стой! Куда?!

Валентин открыл глаза, и почувствовал, как что-то крепко ухватило его за щиколотку, и вот-вот сдернет с кровати. Извернувшись, он попытался было лягнуть нападавшего, но обнаружил, что вовсе не лежит в своей постели, а парит достаточно высоко над землей. Этого хватило, чтобы полет прервался, и прорицатель грянулся оземь – вернее, на кого-то, куда более твердого и угловатого, чем простая утрамбованная земля подворья.

Спустя какое-то время запал и ругательства иссякли как у него, так и у рыцаря, оказавшегося снизу в небольшой куче мале. Рядом громко сопел ящер-старость, однако зубов, к счастью, в ход не пускал. А вот пара гневишен поблизости, раззадорившись, закидывали спелыми ароматными ягодками и рыцаря, и ящера, и даже сослепу самого геронтоманта.

С поля доносился заполошный гвалт и ритмичное буханье.

- Интересные гесты, - проворчал рыцарь, вставая. – Интересный ты, дедуля, типус. Надобно ли понимать так, что и в моих родных местах… тоже начали летать?

Валентин передернул плечами.

- Скорее всего, да. Эта осень… она ведь не только для зверей и птиц. Она и для нас. Для всего, что уходит, чья эпоха переходит в прошлое.

- Для этих гневишен? – вытирая нагрудник, поинтересовался рыцарь.

- Вероятно. Впрочем, люди почти наверняка улетят раньше.

- Занятно, - сказал рыцарь. – Что ж, тогда мне и впрямь надо поспешить обратно. Прямо сейчас, сказал бы я, и пора.

Он сноровисто вспрыгнул в седло, а Валентин вскочил и потянулся к поводьям. Ящер грозно заворчал, щеря клыки. Рыцарь хватил его по загривку и вопросительно уставился на прорицателя.

- Ты сделал уже сам – почти все, что было нужно. Ты правишь своей старостью, как сам хочешь, ты ее повелитель и наездник. Ты главный. Это важно. Но.

Валентин перевел дыхание.

- Но ты, как и я, и любой человек, не знаешь, куда тебе нужно.

- Я…

- Не знаешь! – рявкнул геронтомант. – Не то вместо моего порога давно бы уже был дома. Но ты потратил слишком много лет на то, чтобы свыкнуться с мыслью о старении, и боишься, что вы с Магдой станете чужие друг другу – в силу твоей противоестественной молодости. Тем более, что старость-то вымахала, а значит, пути-дороги назад уже и не сыскать.

Южанин угрюмо кивнул.

- Отпусти ее, - геронтомант вскинул руку. – Не Магду! Отпусти зверя, выпусти из рук поводья и позволь ему доставить тебя туда, куда тебе нужно. Тогда вы сможете состариться вместе. Отпусти ее, и она приведет тебя единственно возможным путем.

Рыцарь помолчал. Потом поводья прошелестели по чешуе ящера.

- Я отойду, - поспешно сказал Валентин, - а ты можешь рассказать ему, куда тебе надо.

- Погоди, - отозвался южанин. – Не спеши. Баш на баш, иначе не годится.

Он сглотнул.

- Там, на поле… там тоже зверь вроде моего, ты ведь понимаешь, да? Только твой зверь – молодость. Юность. Сдается мне, он там совсем не один… но твой тоже там, это наверняка. Ступай туда. Просто иди. Ты справишься.

Валентин кивнул, а потом отправился к дому и взошел на крыльцо. Он смотрел на поле, на мелькание огней и лучей, но слышал только рыцаря с юга, который тихо просит о чем-то свою старость.

 

Он стоял на краю поля, у невысокой каменной межи, едва доходившей до пояса. Он смотрел, как носятся взапуски стремительные прекрасные звери. Прекрасные и чуждые, как все, чему предстояло заместить улетающий вместе с осенью мир.

Свою молодость он узнал безошибочно. Ей не должно было находиться среди зверей грядущего, и тем не менее вон она – он – скакал, словно молния, повинуясь ритмам и мелодиям, что ранили слух Валентина.

Геронтомант знал, что рано или поздно все же придет сюда, придет хотя бы ради призрака надежды снова видеть ее. У рыцаря был шанс встретить старость об руку со своей Магдой. Валентин же оставил свою жену далеко в прошлом, и ни малейшей вероятности встретить ее в нынешнем времени не было. Не было никогда.

Но, возможно, если его молодость…

Он вздрогнул. Да, рано или поздно он придет сюда и встанет перед зверем своей молодости, позволив тому читать по старому морщинистому лицу. Он не рыцарь с железной волей и стальным кулаком, он не станет подчинять себе зверя – наоборот, покорится сам.

Рано или поздно.

Но еще не сегодня.

Валентин стоял и смотрел до самого восхода солнца и немного после. Потом развернулся и пошел обратно в дом – и теперь-то уж земля не пыталась подтолкнуть его в ступни снизу, наоборот. Нечто странное творилось с ним. Слегка кружилась голова, а уши нервно вслушивались во что-то внутри, прорывавшееся наружу. Вслушивались и не узнавали; а потом все-таки узнали.

Прорицатель пел.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 8. Оценка: 3,75 из 5)
Загрузка...