Семь шагов глубже во мрак

Аннотация:

В приполярном городке, полном санных упряжек и снежных баб, объявляется немой старик, всегда носящий свитера с высоким воротником. Его интересуют старожилы города, а еще – конкурс декламации стихотворных отрывков, приуроченный к празднику Единства Державы.

[свернуть]

 

 

Привет, солнце.

Посмотри на себя со стороны: как ты вяло, будто парализованный старик, поднимаешься на ходящих ходуном локотках над горизонтом, над засыпающей тундрой, над губастыми олешками, над лохматыми песцами со свалявшейся шерстью! Как ты раскидываешь неверные и ненадежные тени между подлых кочек. Как делаешь вид, что все еще день или опять день, или новый и даже прекрасный день, но только тепла нет, доброты нет, ни черта в тебе нет, солнце.

Как ты бледно изображаешь улыбку мудрого всеотца, а само не способно даже элементарно согреть мелкого лемминга – разучилось, растеряло силы, впало в детство, в маразм, в немощь и дряхлость, в паркинсон и альцгеймер, солнце…

Ну прямо как я.

Старик опускает голову и медленно уходит по обледенелой улочке, осторожно ставя одну стопу впереди другой и не делая резких движений. Возможно, когда-то он и вправду умел переноситься прямо туда, куда желал, или кружить в облаках наподобие гигантской хищной птицы; но эти дни миновали.

Выцветший желтый автобус с Пионерской на Краеведческую протрубил в прямую спину, упрятанную в драповое пальто, в затылок, где-то глубоко под слоем пыжиковой шапки скрывающий беспомощную, одуванчиковую седину – случившуюся, настигшую за жалкий месяц пути домой. Старик шаркал себе вдоль изъязвленного тротуара, не дрогнув, будто вдобавок к несомненной немоте утратил еще и слух. Автобус укатил прочь, густо пыхая приторным выхлопом.

Хорошо, что день тут все еще наступал – впрочем, близилась, близилась полярная ночь, это старик знал: не отсюда ли, из простывшего, задубелого детства убегал он вечность назад в злую, быструю и теплую столицу?

Старик добрался до своего дома – вернее, места, которое ему было велено считать домом, когда местные жители сообразили, что прогнать его не удастся просто оттого, что прогонять нужно куда-нибудь. Поднялся на пять ступенечек, оказавшись на площадке первого этажа, неуклюже потрещал шеей, крутя головой из стороны в сторону: не глядит ли кто? – потом ткнул пальцем в замок и дверь распахнулась.

Мелкий фокус, один из немногих, не требовавших ничего, кроме концентрации воли.

Не умеющий концентрироваться, слабый духом человек сдох бы на сотом километре от столицы.

- Помочь вам, дедушка? – участливо спросили за спиной в тот же самый миг, и старик обернулся, едва не роняя авоську с покупками, обнажая кривой ритуальный нож…

И задохнулся – сразу: горло обожгло и стиснуло плотное кольцо. Даже в первую встречу старик сумел бороться не дольше трех минут, о чём жалел много дней, - три минуты еще крепкого, не смирившегося с вырванной силой тела. Сегодня в ушах зашумело сразу, болезненно заломило виски… старик убрал нож привычным движением, но руки задрожали так, что на секунду показалось, будто просто воткнул в живот.

Показалось.

- Нет, спасибо, - мягко пропел из-под подбородка, из высокого колючего воротника свитера ненавистный чужой голос. Чуточку глуховатый, но что ж взять с дряхлой развалины? – Всё в порядке… мальчик.

Ну да. Мальчик – рослый, коротко остриженный, с блеклым лицом: бледные пухлые губы, светло-голубые глаза, светленькие ресницы и брови, курносый нос. Скорее тощий, чем наоборот. В белоснежной, если верить рассеянному свету лестничной площадки, рубашке, отглаженных брюках. И в галстуке, чтоб им всем пусто было. Отличном кумачовом галстуке пионера.

Старик вздрогнул, непроизвольно вспомнив, как гордился этой идеей, как выпестовал ее и пустил в мир. Новый фасон пионерских галстуков выглядел сумасбродством и фанаберией, но только выглядел. Никто, слава богу, даже в самом Совнаркоме не догадывался о подлинном значении этих тряпочек. Так было достаточно долго, галстуки удерживали в узде прорывающиеся темпераменты нарождающихся и взрослеющих… талантов, Контора, повиновавшаяся в те годы старику, чутко и бдительно вылавливала самых выдающихся и привлекала к службе, а Политбюро делало вид, что совсем и не интересуется древними предрассудками. Делало вид успешно.

Старик отвернулся и переступил порог – осторожно, бережно: годы взяли свое, ухватили за глотку и заставили беречься, как последнюю развалину. Как только люди могли привыкнуть к старости, привычно подумал старик, как к этой немощи, вялости, дряхлости можно притерпеться? И можно ли вообще?

Впрочем, поправился он мысленно, если стареешь исподволь, понемногу, десятилетиями – как знать? Не всем, не всем приходится упускать из рук молодость за месяцы…

- Как же «в порядке»? – спросили уже ближе, мальчик, оказывается, ничтоже сумняшеся шагнул вовнутрь следом, и теперь с интересом разглядывал пыльную обстановку стариковского жилья. – Как же «в порядке»? Вам пришлось сегодня намотать никак не меньше пяти кругов по всему городу! То на рынок, то в центральную аптеку, то на самый Железняк… Это же, наверное, трудно, да?

Старик обернулся все-таки, натужно кряхтя. Сам не знал, зачем. Если этот мальчишка и впрямь прислан его добить, если преемнику, ну или преемникам, уже хватило зрелища и захотелось гарантированной безопасности (интересно, знают ли они про камни?), ошейник все равно не позволит защититься от убийцы.

Неужели уже и детей присылают, растерянно ворохнулась беспомощная каракатица старческой мысли. Сделалось ужасно мерзко от того недалекого косного недоумка, кем он успел стать, не говоря о том, кем станет. Ну, если не убьют прямо сейчас.

Мальчик хмурился: понятное дело, ему не нравилась пауза, не нравилось слабоумное молчание, так похожее на издевку или попытку правдоподобно соврать. А поверить в то, что старик – немой, пионер не сможет: он уже слышал голос ошейника.

Ну, мысленно потребовал старик, не молчи же, ты, тварь!..

- Трудно, - мягко произнес ошейник, - но в здоровом теле – здоровый дух!

- Слышали мы, - усмехнулся мальчик, и старик удивился, как гордо прозвучало это «мы». – Когда вы, товарищ Сторосов, поднимались по лестнице, здоровый дух особенно отчетливо было слышно.

- Из здорового тела, - добавила не менее некрасивая девочка с веснушчатой мордашкой, входя следом за мальчиком. За ней держался еще один пацан, натуральный крысеныш, чернявый, вертлявый и в круглых уродских очках.

- Дверь закрой, - бросила через плечо девочка, и старик напрягся, внутренне собираясь, накапливая в узловатых нынче пальцах рук желанный зуд. Ножом ему не махать, но малые всплески и выбросы магической субстанции у любого чародея практически сразу становились частью метаболизма и гомеостазиса. Ошейник не распознавал невербальные воздействия как сознательные, не то придушил бы пленника, наверное, еще в столице.

- Вы уже две недели рыщете по городу, - продолжил первый пионер, подхватывая авоську и проходя мимо старика на кухоньку. – Жалко смотреть, честное слово, как вы… убиваетесь, - выдохнул мальчик, закинув груз на стол.

Он выглянул в окошко, полюбовался заснеженными кустами, двором, на котором катали снежные комья, складывая новых снеговиков в придачу к изрядному количеству уже усеивавших снег, несколько карапузов, потом прошел обратно в прихожую.

- За это время вы обшарили, по-моему, все, что можно. Зачем-то интересовались пожилыми людьми.

- Очень пожилыми, - вставил очкарик и запнулся.

- Уже, я бы сказала, отжившими, в смысле, умершими, - улыбнулась девочка. Старик видел, как некоторые змеи улыбались теплее. Хорошие тут растут детишки, подумал он злорадно. Хотя он и сам в свое время был не подарок…

- Но меня интересует, что вам надо было от товарища Селезнева Алоизия Кировича? – блондинчик вдруг оказался совсем рядом, взглянул в упор фирменным гэбистским взором. И вот тут-то его кулачки и оказались сжатыми до побеления костяшек.

Надо же, отстраненно удивился старик, а ведь совсем не похож.

Ошейник молчал: в его плетеное кожаное тельце до сих пор не заглядывала мысль, что визиты престарелого носителя к другим малоинтересным, даже лишенным чародейских задатков старым пердунам могут выглядеть подозрительно. Старик поклялся бы, что чувствует, как горло медленно, но неотвратимо сжимает петля. И скупо усмехнулся: не все ж ему одному чувствовать себя одураченным?

- Ищу друзей детства, товарищ пионер, - выдал, наконец, ошейник.

В точку. Все трое ребят сразу расслабились, пусть и постарались не выказывать облегчения. Даже блондинчик просветлел лицом, хоть и не слишком.

- Допустим, - сказал он тоном следователя, - но я не хотел бы, чтобы вы утруждали себя такими поездками впредь. Мы возьмем над вами тимуровское шефство. Будем бегать в магазин, или в горсовет, если нужно.

Старик насмешливо смотрел на хорохорящегося визитера. Тот, однако, еще не закончил:

- Но если я узнаю, что вы снова ищете… кого-то, я лично сообщу куда следует. Вот. Потому что все эти посещения только зря марают память про наших родственников. И нашу… наши… имена. Вот. Не думайте, мы навели справки о том, почему вы уехали из Москвы, товарищ Сторосов.

Все трое постояли немного, но так ничего и не дождались, поэтому молча вышли, притворив за собой дверь.

Представляю, что за справку им залудили, поморщился старик, направляясь в ванную, чтобы умыться. И едва начал плескаться, услышал тот самый голос, голос ошейника.

- Хотел бы и я навести справки, товарищ… Сторосов. Ох, как хотел бы.

Сторосов вздохнул и закряхтел.

 

Никого не осталось, вот в чем беда.

Однажды ты убегаешь, словно земля горит под ногами, - униженный и затравленный, не имеющий ни власти, ни друзей, ни лучика света, что манил бы вперед. Один темный, сумрачный тоннель. Темнота, из которой не вырваться: пыльная скука школьных занятий, однообразие ремесленных навыков в училище, повернутая на разговорах про секс, бокс и хоккей компашка, глупо перебирающие ногами на танцульках девчонки… и ты сам: не выносящий водочного духа, не лузгающий семечек, не разбирающийся в спорте, не умеющий ни плясать, ни веселиться простым розыгрышам. Никому не нужный, пока не понадобится объект для издевательств.

Ты убегаешь, унося в котомке записные книжки метеороманта, - даже не массивный талмуд служебной инструкции, потому что взламывать несгораемый шкаф нужно уметь, а где же такому учат.

Ты убегаешь и клянешься, что однажды вернешься и восстановишь справедливость: тех, с кем уезжали с танцев девчата, поразишь новейшей «Волжанкой», тех, кто прогонял прочь от веселившейся компании, - побьешь и унизишь еще почище. Посрамишь учителей, что пытали у доски, заставишь жалеть не желавших водиться с тобой…

А потом случается чудо, ты добиваешься всего, чего хотел, и уже никогда не показываешься дома. Ты забываешь.

Чтобы вспомнить лишь после окончательного поражения.

Приползти, приковылять в стылый, промозглый город своего детства.

И увидеть: никого не осталось.

 

Ребята окружали старика, глядя на него снизу вверх. Внимательно и пристально, хотя уже без прежней настороженности. Все-таки ошейник худо-бедно смог их убедить. А потом старик наловчился оставлять им записки так, чтобы недреманный часовой не успел заметить и наказать.

Иногда становилось очень интересно, как много понимает разумный страж. Например, отдает ли себе отчет, что, задушив старика, будет обречен лечь с ним в могилу и неторопливо сгнить, а может, быть сожранным червями заодно с трупом? Все же следовало, конечно, внимательнее отнестись к совместным с Комитетом разработкам; не гадал бы сейчас, а знал точно: жизненные параметры, привычки, слабые места… это если бы не настиг склероз, например, и не выжег нужные сведения к едрене фене.

Как уже уничтожил многие другие.

«Вы пробовали петь старые песни?» - написал он в последней записке, почти не сомневаясь в ответе.

«Да. Но в галстуке быстро задыхаешься, в обморок упасть можно. А снимать галстук нельзя, сразу усекут.»

Понятно. Это-то началось не при преемниках, кстати: Сторосов и сам не горел желанием пускать на самотек важный процесс воспитания колдовской смены. Помнил, каким рос, знал, кем вырос. Понимал, что чем больше люди узнают про мир вокруг, чем сильнее распространяется радиовещание да телевидение, чем больших успехов страна достигает в кинематографе, тем больше появится таких, кто захочет не рутинной, не будничной жизни. Больше, много больше Петек Сторосовых.

Галстуки, в которых невозможно спеть ничего, что таило бы хоть крохи волшебства, стали замечательной находкой. И не окажись он сам у черта на куличках старым умирающим хрычом, нипочем не усомнился бы в этом решении. Все продумано: пробы голоса каждые полгода, начиная с пяти лет и заканчивая двумя дюжинами, галстук повязывается уже в семь и носится, практически не снимая – каждому выдают по три, а то и по четыре штуки, - до конца девятого класса. Потом их заменяют значки, носимые на шелковых шнурках: металл держит лучше.

Ошейник, впрочем, превосходил любой значок, потому что был свит из полосок кожи ангела, василиска и человека.

Потерев шею, Сторосов наклонился и сыпанул снега из горсти, завершая намеченный контур. Показал тимуровцам, которые внимательно изучали прихотливые завитушки. Медленно, осторожно слепил снежок – и швырнул куда-то в тумбу, увенчанную гребнем из труб. С хрустальным звоном полетели острые ледяные осколки, очкарик нервно ухватился за коленку, недоверчиво посмотрел на аккуратный тончайший разрез.

Селезнев-младший ухмыльнулся и вдруг без замаха метнул снежок уже в Сторосова. Ловко, четко, быстро. Не прогуливал уроков физкультуры, сразу видно.

Вот только снежок, долетев до края узора, который теперь окружал старика, разлетелся, словно от удара битой, превратившись в искрящуюся пыль.

Сторосов стоял и кряхтел, глядя, как в глазенках молодой поросли появляется отсвет неприятных, да и просто опасных мыслей.

Наконец-то, подумал он и посмотрел вдаль, туда, где уже опять заходило солнце. Бессильное, дряхлое, беспомощное.

Вдоль улицы было не протолкнуться от снеговиков.

 

Старик выключил телевизор и остался один на один с тускло мерцающим прямоугольным пятном. За всю историю человека существовал лишь один-единственный великий немой, да и тот внушал больше жалость, нежели почтение или желание подчиниться. Второму, кажется, не суждено случиться.

Магия, если присмотреться, оперирует гораздо меньшим количеством чудес, чем религия. Даже чем математика. Все просто и закономерно.

В какой момент тимуровцы взяли его в оборот?

Когда он растрогался тому, как слаженно два неизвестных мальчишки и страшненькая девчонка выполняют точные инструкции человека, направлявшего движение колоссальных территорий? Когда они отбрасывали снег с крыши, на которой он преподал основы построения магических чертежей? Когда они вместе встречали последний в нынешнем году рассвет?

Сторосов не знал.

Однако идея, чеканная и точная идея заменить текст, который предстояло декламировать конкурсантам, на похожий, но изготовленный по канонам ритмической речи примитивных поморских начетов, принадлежала именно Селезневу.

Какое-то время Сторосов честно пытался сделать именно то, что и требовали от него тимуровцы. По-своему эдакий кукиш в кармане ничем не уступал тому, что видел пред собой старик, возвращавшийся в родной край: кровавой, запоминающейся на века мести.

Потом одумался.

И написал собственный текст, предназначенный порадовать одного-единственного слушателя.

Селезнев и компания целыми неделями не отходили от взбалмошного подопечного, практически сбились с ног, отслеживая его перемещения и пытаясь проконтролировать все контакты престарелого ссыльного. Им хватило ума понять, что возвращение заслуженного труженика волшебного фронта является опалой; но оценить глубину и силу таковой опалы было неоткуда: кто другой из тутошних краев мог похвастаться, что поднимался хоть бы на половину той высоты, с которой пал Сторосов?

Они следили за ним так, как учили опытные топтуны из ГБ, а старик попросту шлялся по городу и подолгу кряхтел на каждом подходящем углу. Откашливал и сплевывал мокроту, в которую заключал одиночество и боль, ужас и горечь, раскаяние и жажду тепла.

Пионеры не понимали. Даже зажравшиеся преемники, похоже, принявшиеся делить власть, - не сумели бы.

Разве что опереточный карлик со щеточкой черных усов, оставивший живопись оттого, что терпеть не мог рисовать людей, зато обожал делать из них иллюстрации к собственным бредням, - разве что он сумел бы; вот только он покончил с собой не без помощи Сторосова.

Очень, очень давно.

Старик смотрел в экран и пытался найти причину не позволить тимуровцам превратить торжество и праздник в ритуал подчинения и страха. Пытался и не находил.

Как и никогда прежде.

 

Они смотрели друг другу в глаза: старик и девочка, которая сразу показалась ему страшненькой.

Селезнев прислал ее, а не очкастого мальчишку, ябеду и прилежного ученика. Сторосов попытался прочитать в этом скрытый смысл, потом молча ушаркал на кухню готовить яблочный чай. У мальчика было пока лишь двое сподвижников, он не мог оперировать силами огромного Союза и многочисленных союзников.

Когда-то и сам старик мог положиться лишь на парочку не самых приглядных друзей из столичного отребья. Но даже сейчас помнил, каково было вообще без союзников. Помнил – потому ни капли не осуждал Селезнева.

- Он ведь тоже не придет, да? – вдруг спросила девочка, щелкая семечки и беззаботно раскачивая ножками.

Старик угрюмо поглядел на нее и пожал плечами.

Если все пойдет как надо, хотел бы сказать он, тогда, может быть…

В этот момент ошейник сжал слишком сильно, старик захрипел, пытаясь отодвинуться от обитого клеенкой стола, от боли, от мучительной иссякающей жизни, от прискорбного завтра… и тут девчонка сунула остренький ноготок прямо в кожу бдительного стража, и прочитала что-то, хрипло, неритмично, неверно…

Ошейник замер, а старик осторожно, со свистом втянул в себя воздух.

Надо же, подумал он. Надо же.

И впервые осознал, что не представляет, чем закончится конкурс декламации.

Впервые понял, что итог может весьма отличаться от запланированного.

Скрюченным дедовским пальцем он начертил на столешнице вопрос: это придумал твой парень?

И пока она не засмеялась тихо и чуточку хрипловато, даже не сообразил, сколь многое значил ответ.

У некрасивой белобрысой девочки было свое волшебство. Магия, что не шла ни в какое сравнение ни с той, что оказалась записана в текстах для декламации, ни с той, что наливалась постепенно древней силой в огромном узоре, сложенном из его следов за бесконечные недели униженного блуждания по полярному городу.

Она тебя убьет, из последних сил посигналил демон ошейника. Она притупит твою бдительность, как ты – мою, и…

Старик молча пожал плечами, подчиняясь неизбежному.

Где-то на площади в последний вечер этого года шел конкурс, пионеры истово декламировали простенькие стишки, каждый из которых служил продолжением длинного, хитроумного заклинания, что оживляло начерченный Сторосовым узор. Где-то там очкастый мальчик и чересчур сообразительный Селезнев уже стали частью сложного, разболтанного и испорченного, но механизма судьбы.

Здесь было тепло, тускло, пыльно.

Но именно сюда тянулись ниточки, управлявшие нынешним вечером.

Старик смотрел на девочку и пытался понять, почему она еще жива.

Почему он ее не убил, как следовало бы.

Неужели он и взаправду ничему не учится в этой жизни?

 

А потом наступила долгая, долгая ночь, и батальоны снеговиков ожили на улицах города, чтобы стать первыми частями немыслимой ледяной армии.

Они двинулись вдоль русла закованных в прозрачную броню рек, направляясь к столице, и сила бесхитростного детского чтения пронзила хитроумные заслоны преемников старика, как раскаленный нож – сливочное масло.

Снеговики шли.

А тут, в городке, пела метель, заметая дома до третьего этажа, и смотрели в засыпанное снегом окно старик и девочка.

Они знали, как назовут себя, когда явят миру.

Но до Нового года у них еще было время.


Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...