Пустошь за нашими порогами

Аннотация (возможен спойлер):

Странник Сол носит меч и прическу с пучком на макушке, пьет молоко нимф из-под коры осин и буков. Его может встретить только тот, кто уже не перешагнет собственного порога. Виль, однако, не желает мириться с вердиктом: ему нужно отнести лекарство собственной мачехе, иначе она не доживет до казни.

[свернуть]

 

 

Не знаю, как. Вот единственный честный ответ: не знаю.

Ладно, выбрести за городскую стену с перламутрово мерцающими шипами, вывернутыми наружу, к старой пуще — да. Ну, миновать предместья, полные вороных хрюшек, рыжих гусей и густо замешенной грязи.

Но выбраться из марки без помощи чудного чужака я вряд ли сумел бы.

Топая через многолюдное село Даничи, сомневаться я уже перестал. Шагал широко, держась за дурацкий нож с обёрнутой дурацкой рыбьей шкурой рукояткой. Старался не пучить глаза слишком сильно — и не обделаться ненароком тоже очень старался. Смеётесь, а ведь гуморы и продукты людского тела издали слышны всяким, тамтым и небылым; кому-то внятнее, кому нет — но особенно отчётливо, конечно, охотящимся на человека на дорогах и среди домов.

Собак на извилистых, то тесных, то раздольных улочках хватало с избытком, да бранчливых до звона; но их я опасался не шибко: мачеха моя, как уже рассказывалось, знала верные слова, да и обережки из косматой шерсти Трезора обучила плести на совесть. Опять же, село выглядело сытым, зажиточным. Нет, собаки меня не тронули бы.

Иное дело — всякие. Столько всяких, сколько в Даничах, не видывал я и в Вальпургиеву ночь. Мелкие людишки, в цветистых камзолах и ботфортах, в невероятно широкополых шляпах с петушиными перьями, сменялись пузатыми полуголыми, а то и вовсе косматыми с головы до пят карапузами, поверх стрех ворочали камнеподобными головами велени, из-за плетней казали рожи псоглавцы…

Ну, вот там, да. Дёрнул, значит, меня за плечо, опрокинул на спину: уж я подумал, началось, напали, потянул нож наружу, — и говорит:

— Дурилка, куда прёшь-то?

Не ест меня. Не колотит. Стоит, смотрит эдак с прищуром. Волосы длинные, ничуть не маслянистые, собраны на маковке в пучок. И на боку придерживает левой рукой… не домаха, не карабела, не шемшир кривой, не клыч, на конце широкий… да вовсе вроде и не сабля…

Сол сам-то про Рдянь говорил: меч. Видел я немало мечей, знатные рыцари запасались оберегами перед походами у мачехи-то. То никакой не меч был, как по мне. Впрочем, мне Рдянь, думается, и не покорился бы, и не отозвался бы.

— Так куда прёшь? — переспрашивает, а сам поглаживает осинку — ровно девку смазливую. Нежность такая, такое желание в этих касаниях, я аж отвернулся, покраснел…

И вижу: сижу-то я на краю Грегуаровой топи, впереди кочки россыпью и болотные утопцы зенки из-под пары дальних кочек уже кажут.

— А где село? — говорю. — Вот только что было!

— Нет, — отвечает, — какой там. Версты три уже за тобой иду — всё по бездорожью.

Посмотрел пристально, грустно, постучал ногтем по рукояти кривого клинка на боку. Хмыкнул — и добавил:

— По пустоши.

И посмотрел эдак значительно. И сидел это я задницей на мокрой склизкой кочке, и понимал же, что надо бы вдуматься: кто, да зачем спасал, да чего хочет, мало ли… Но впереди топь стремительно укрывалась сумерками, впереди всякие лопотали в четверть голоса и огонёчки уже казали.

Обереги оберегами, а только с нынешней моей ношей, аж звеневшей от лютого дикого волшебства, меня учуют вообще все. И когда придёт ночь, наступит их законное время охоты.

…Прежде расспросов надо было оттуда проваливать.

— Помочь? — спросил чужак, стоя вольно и беззаботно. Мерещилось, будто пальцы его уходят в кору — не как у фантомов, понимаешь, без следа; а как в воду, оставляя бурунные дорожки. Остро запахло в воздухе апрелем, почками, липкой юной листвой. Кто-то стонал; не сам ли я?

— Сам.

— Ну да, — покивал чужак. — Ну да. Село вон в той стороне.

Махнул рукой — да осинку и обнял, тьфу ты, стыдоба! Прижался губами к коре, выдыхая часто, знойно. А по щекам, верьте, нет, слёзы покатились — вот такенные! — и как завоет! Долго я такого видеть не возмог.

Побежал.

Да не со страху, нет… мне так лучше думается, на бегу. А подумать было о чём. Морок на меня навели, никакого сомнения не могло быть. Крепкий добротный морок, сумела ли бы мачеха моя спроворить такой, даже не знаю. Но только тот, кто умел так заморочить и запутать дорогу, куда проще мог бы убить ко всем небылым. И легче тоже, да.

Матиуш, говорите? Да ясное дело. Кому ещё надо?

Как? Вот что я не мог придумать. Как он сумел обморочить меня, да ещё так сильно, и… и — что делать? Неровен час, встретится по пути засада, а то и не одна; раз нарушив обычай, Матиуш мог подойти к расправе основательно, чтобы уж наверняка.

Высокая осока по обе стороны луговой тропы дышала сыростью и вечерней прохладой. В чёрно-зелёных недрах хлюпало, шлёпало, кто-то с кряканьем и вознёй устраивался на ночлег. Темнело быстро, и вот-вот пришлось бы бежать в сплошном мраке. Утопцы с трясины, конечно, сюда уже не пойдут, но у ручья свои хозяева ночные, равно как и дневные.

И как раз в ту пору я добежал.

Так оно выходило. Ручья-то, что послужил бы оградой и заслоном от всяких с разновсякими непонятками, да и морок расшиб бы понадёжнее, я не увидел. Выбежал на простор, рассёкший ровной, изумрудно зеленеющей полосой саженные тростники и осоку, пробежал до противоположной травяной стены, да и замер. Вернулся на середину места, где следовало бежать ручью. Топнул ногой, ожидая, что провалюсь в стылую воду не меньше, чем по пояс.

Ночь тем временем пришла, наступила и воцарилась. Хохотали пересмешники, мечась стрелами между кронами ракит. Троица увлечённых друг дружкой ведьм пронеслась в бреющем полёте в сторону Лысой горы, ежемгновенно демонстрируя чудеса эквилибристики на метле — впрочем, не одной только эквилибристики. Грузно и мощно протопал кто-то из Хозяев, заслоняя бородавчатым боком изрядную часть мира.

Звуки и видения ночной пустоши поразительны не только в первый раз. Но в первый…

Для большинства таких, как я, сошедших в неурочное время в неверном месте, звуки и картины эти, встретившиеся впервые, погибельны.

Ложе пропавшего ручья пошло мелкой дрожью, зарябило, и я успел обрадоваться, что вот-вот вырвусь и из этого кошмара, как откуда-то из тростников, раскатисто шлёпая сапогами по раскисшей почве, примчался чужак — ворот развязан, куртка нараспашку, очи злые и подозрительно блестящие — и с разбегу влепил мне такую затрещину, что в тростники на другом берегу я влетел, почти не касаясь земли ногами.

Оглянулся, твёрдо решив располовинить зелье, предназначенное мачехе…

Странник с пучком на башке стоял, широко расставив ноги, обеими руками держа меч, ещё скрытый в ножнах. Не шелохнулся, когда изумрудная мшистая гладь стала лопаться и расползаться, блестя краями разрывов, а затем взорвалась, выпустив наружу Голую Лошадь. Не отступился, не вздрогнул.

Когда Лошадь отряхнула бельмастую башку от комьев грязи и щёлкнула тремя рядами медных зубов острастки ради — чужак меч обнажил.

Кому другому пришлось бы втолковывать долго, нудно и не шибко успешно. Не мне. Я поутру, выбираясь в окошко мачехина домишки, твёрдо знал, что я крутой ведьмачище, гроза лиходейным всяким и небывалым, истребитель жути и изгнатель пакости, готовый исправить недолю, причинённую миру и народу моей названной матерью-негодницей.

Не узнать же рдеющие уголья чёрно-багрового клинка не сумел бы даже паршивый ведьмачий подмастерье.

— Сол, — мрачно выдохнул я, стукнув кулаком по бережку. Потому как Сол это и был. Странник Сол, проводник между тропой наших дней и порогом в конце пути. Сказывали, он тоже в своём роде хозяин. Ничей человек, вольно странствующий по пустоши.

Голая Лошадь, однако, того наверняка не слыхала.

Взревев, она ринулась на Сола, загребая когтистыми лапами мох и дёрн, рьяно и свирепо настолько, чтобы не заметить, что с каждым шагом всё глубже уходит в землю. Добравшись до Странника, Голая Лошадь попыталась откусить нахальную голову резким движением длинных узких челюстей — и уж тут заметила, что увязла.

Сол занёс меч над головой, держа рукоять обеими руками. Ни мускул не дрогнул на изборождённом шрамами лице. Лошадь рыкнула, рванувшись, что есть силы, не добилась ровным счётом ничего, а потом растерянно пискнула:

— Беседы…

Слышали ли вы, что у тамтых кровищи нету, хоть они сподспуду, у нас то есть, слоняются, хоть у себя, на пустошах? Слышали, значит. Так скажу я вам: врут.

Кровища из шеи Лошади ударила столпом повыше минарета, забрызгивая всё вокруг, даже немного окропив меня.

Один лишь Странник Сол не дожидался, пока голова упадёт на дно не-ручья, и уж подавно не захотел попасть под чёрный, пряно пахнущий кровавый дождь. Стоял за моей спиной, отирая лезвие меча моим же армяком. Укоризненно качал головой, но глаза — глаза его постоянно внимательно изучали пустошь вокруг, а руки… Разные в наших краях сказки сказывали о Соле. Разные. О Соле, распахавшем небо. О Соле, выкопавшем ров посреди волны. О Соле, научившем стрижа ругаться, а муравья — уходить на день раньше.

Про убийцу царственных тамтых не говорил никто. И про мягкие, но ловкие и быстрые руки музыканта.

— Ну что? — спросил Сол, неуловимым движением вложив Рдянь в ножны. — Пошли? Или хочешь всё же до села дойти?

Да всё просто, на самом деле. Реки, что проточной водой преграждают дорогу тамтым и небывалым, в пустоши отсутствуют вовсе. Точно так же любой дом, выстроенный по правилам, освящённый и не осквернённый преступлением или грехом, представляет собою, грубо говоря, рукотворный камень. Ни двери, ни окна на честном доме в пустоши не отыскать. И ещё собаки… д-да… ну, это пустое.

— Не до села, — вздохнул я и котомку, чего там, показал. — Мне в другую сторону надо.

— Угу. И далеко дойдёшь?

Ночью даже на пустыре каком, в дальних, как говорится, сенях пустошей, можно подчас такого всякого надыбать, что останется от тебя не больше, чем в напёрсток сложить. На подлинную же пустошь я пока даже краем глаза не заглядывал, ни сквозь шар, ни в зеркало, ни в чару, ни через перстень. Только в книжках мачехиных подсматривал. На картинках. Дрожь по хребту от таких картинок, знаете ли. А вот слова…

— Пока не закончусь, — ответил Солу, да опосля помалкиваю.

— Учён не учён, — скривился странник, зачем-то поглядев на небо, пурпурное и мерно дышащее, как и говорилось в книжке. — А ушами силён. Верно, песья сыть?

— Виль моё имя. Вильгельм, значит.

— А моё, ушастый недоучка, ты наверняка знаешь.

— Сол… — начал я, и тут же плюхнулся наземь, зазвеневший от щелбана лоб растирая.

— Сол — значит, Сол, — сказал странник, и поскрёб щетину на щеке. А ведь усы да бороды-то на пустоши не растут — даже у вольных вроде Сола. Появляются только по желанию и велению, никак не сами по себе… на что они ему? — Так куда ты направляешься?

— В Перегоду.

Рядом кто-то завизжал, будто жрали заживо. Отозвались сразу несколько голосов — смеясь. Походило на то, что даже на тракт я без подсказки и подмоги выйти не сумею. Грош, подумал я недовольно, грош мне цена, ведьмачонку…

— Кто здесь только ни живёт, — пробурчал я, испуганно озираясь.

— Нет, — сказал Сол, отряхивая колени и ступая по тропе меж тростника. — Не так. Не живёт. Правильно бы сказать: кто здесь только ни умер. Пустошь.

Оглянулся через плечо, подмигнул.

— Ладно. Пошли искать твою Перегоду.

— Да что её искать-то…

Ветер шарил за пазухой, я даже не сразу сообразил, что и как. Но вот: шарил. Примерно как вон у тебя, пузанчик, с полчаса назад. Ветер на пустоши — тот ещё проказник. Если, конечно, он один, в чём мало кто из написавших мачехины тома уверен был. Может, их видимо-невидимо, как эллины и уверяли: борей и нот, зефир и…

Перелесник промчался перед нами полностью обнажённый, под кожей причудливыми письменами играли языки пламени. На каждой руке тащил по миниатюрной навке, что есть мочи исцеловывая обеих по очереди.

— Тьфу, пропасть, — сказал я в сердцах — и повис, держась обеими руками за тонкую, но крепкую руку Сола. Тот скрипнул зубами, медленно и осторожно отступил от края неширокого, но бездонного провала и поставил меня на землю.

— Слушай, — сказал медленно и внушительно. — Ты далеко не уйдёшь, если не начнёшь стеречься.

Я кивнул, чуть не плача. Что бы вы сделали на моём месте, поглядел бы я. Ведь Сол, как я подумал про себя, главного-то и не понял: ежели бы я помер по дороге, а может, ещё у Матиуша в лапах, я не сумел бы даже произнести запретные в пустоши слова. Ан произнёс всё-таки! Может, не такой уж я…

— Ты хочешь жить. Хотя жить тебе больше нечем, Виль. Вот в чём ошибка. Но, — Сол пожал плечами и снова сверился по небу, теперь азартно чесавшемуся: — Но тут уж или выучишься, или не успеешь.

И мы направились дальше.

Ай!

— Дом, — сказал я, опомнившись и со второго раза вопрос расслышав. — Что ж ещё-то? В Перегоде у меня дом. И мачеха Валькира Виссарионовна. — Примолк, а сам приглядываюсь: слыхал ли о ней странник, так ли уж знаменита и величественна старая карга? Да где там! Ничегошеньки так и не понял. Странник слушал молча, а уж волновался и ёрзал, прямо как камень у дорожной развилки.

Пришлось рассказать. Всё едино никому странник не раззвонит. Книги твердили одно: кто Сола-странника встретит, тот уже вовек родного порога не переступит. Как хочешь, так и понимай; а только решил я, что Сол вечно вдоль пустоши крутится, ни к живым, ни к изжившим не отправляясь.

А чего стесняться? Мачеха слыла не последней ведьмой; знатная, властная, да и закон коронный чтила, пока выходило. Ну, с блюстителями схлестнулась — это зря, конечно. Только знай вы её так, как я знал, трижды подумали б, уж не захотелось ли ей кому-то отомстить — из таких, кто и Валькиру в бараний бы рог согнул. А ведь умирающего колдуна проклятье смертное, кто не знает, даже магистра Храмовного ордена навылет пробило. Не говоря уже о Забытом Короле Карле.

— Чудно, — только и сказал странник, услышав, как я сбежать было собрался, и как мачеху под стражу в собственном доме взяли, и как собираются завтра сжечь, да только принесённое нетопырём письмо дожигает её прежде всякого костра. И как к Матиушу ходил за зельем верным, чтобы умереть быстро и без страданий, но не раньше выбранной минуты. — Да и пусть бы умирала. Раз отмучилась бы…

Хоть тыщу раз странником будь, но ведьмачью мысль не поймёшь, подумал я.

— Да пойму я, пойму, — неожиданно хохотнул Сол. Неприятно так. Совсем холодно. — Вот только он не явится на казнь лично. Никогда так не делал. Всегда отправлял симулякра, вылепленного на кадавре. Говорят, даже зазнобу свою, Эльвиру, не пришёл проводить. А уж та прокляла — капелланы того симулякра ой как жалели. Даже пересдохшая кукла таких мук не заслуживает…

— Настолько-то он трус? — спросил я, забыв притворяться невозмутимым и твёрдым.

— Настолько он умён, Виль. Не более и не менее. И будет о том. Ты уже знаешь, как в дом попадёшь?

Впереди россыпью едва уловимых огоньков виднелись холмы Перегоды. Даже в туман светилось у нас ярче — на живой тропе, ясное дело. Да и дорога, ведущая домой, ни в жизнь не выглядела аж такой пустынной, безлюдной — нет: безжизненной. Даже всяких не видно было; даже змий полуночный, даже стриж полуденный не проносились мимо нас. Пустошь.

Раньше пустошь полнилась жизнью, делами и событиями, подвигами и проделками. Потом… потом — по-разному сказывают, что случилось; да только остался нам ровно тот мир, что в книжке школьной пишут. Остальное — забылось, изгладилось из памяти, а там и дорожки заросли.

Не ад, точно нет, ну вы что! Не ад, не чистилище. Вот так, посередине.

— В окошко влезу, — сказал я страннику, пиная камешки, почти беззвучно отлетавшие и падавшие на пыльный тракт. — Окошко я оставил открытым, оберег усыпил, а амулетки поснимал.

— Ну-ну.

— Мачеха смертельно больна. Такой дом и за дом не считается; а меня внутри-то уже нет! И окно будет, и дверь будет.

— Допустим, — странник шагал легко, ходко, говорил чисто и звонко. Я бы на его месте крался и лепетал шёпотом. Я бы страшно, до рвоты не хотел на его место… и немного, наверное, хотел. С первого мига. Слишком сильным и могучим казался Сол. Незыблемым. Вечным.

А это как раз то, ради чего ты занимаешься магией. Ради чего до боли в скрюченных пальцах выписываешь символы строка за строкой, просто так, стиснув зубы, не позволяя себе отвлечься или разочароваться, раскаяться или просто опустить руки. Ради чего вырисовываешь схемы событий и диаграммы ритуалов, формулы и пантакли, диаграммы и карты натальные, летальные и ментальные. Ради вечности. Ради права не прекращаться — телом и духом, памятью и делом своих рук.

— Допустим, дверь будет. Допустим, она и так умирает, так что пенаты не разорвут тебя в клочья на первых мгновениях встречи. Даже так — риск велик.

Кто бы спорил?

Перевалив за гряду пологих холмов, мы увидели Перегоду полностью. Деревня большей частью умостилась на склонах — вот только выглядела жутко и непривычно. Никогда раньше я не задумывался, каково это: видеть несколько сотен домов и домишек, пустынных и цельных, будто россыпь камней. Мёртвых с виду; не важно, что, по сути, это как раз я ухитрился двинуть кони по пути в город. Или из города, кто ж поймёт.

— Вот, —возле крайнего дома, красовавшегося на отшибе, я остановился. — Я пошёл…

Странник кивнул — и стремительными шагами отправился назад, в сторону города. Некоторое время я глядел вслед Солу с неописуемой словами тоской. Затем достал свёрток, высвободил из крапивной дерюги флакончик и осторожно шагнул на двор.

У двери клевали носами, опершись на пики, стражники блюстителя с грубо нашитыми пурпурными крестами на чёрных табардах. Приближаться к ним я обратно же не решился, обогнул стену и за углом увидел распахнутое окошко. Ухватившись за подоконник, я подтянулся и столкнулся нос к носу с Валькирой. Выглядела мачеха неважно; даже жаль её стало, пусть на её совести и Марика, и Береника, и… Великие ведьмы не должны выглядеть так. Да никто не должен. Никто.

— Принёс, — пыхтя, сказал я. И больше ничего: тот, кто выглянул навстречу, без единого звука схватил мои руки, отцепил от подоконника и вытолкнул меня наружу. Падал я долго — не исключено, что целый час. Или год. Потому как упав — расшибся, словно с горы в пропасть обрушился. Летел и летел, переворачиваясь и почём зря честя себя на все закорки. А затем достиг дна. Как минимум, были сломаны обе ноги, несколько пальцев на левой руке… в тот же момент я грянулся оземь так, что вмиг всё и припомнил — и обеспамятел заодно.

Ненадолго. Ночь, уж всяко, ещё не закончилась.

Как глаза открыл, надо мной стоял уже Сол с растрёпанным колдуном Матиушем на плече. Полупрозрачное лицо пената, ещё напоминавшее лицо моей мачехи, струилось и менялось в полушаге от чопорно поджатых губ странника. Небывалый свирепо рычал, но дотянуться, перешагнув последний рубеж, не мог: обнажённый клинок, Рдянь, наигрывал чужую мелодию на незнакомых, чужестранных струнных — и эту мелодию даже пенат остерёгся бы прервать.

— Замысловато живёшь, — сказал Сол, сбрасывая колдуна с плеча. — На полчаса самого оставить не могу.

Я сумел сесть — хоть и не с первой попытки. Встать — уже не смог. Только шипел, вытирая сопли и слёзы рукавом, да ещё повторял, как напомнил мне через несколько дней странник: «Кумач, Кумач». Гладя, что характерно, нож — атам старенький.

Сол положил Рдянь мне на колени.

— Виль, это Рдянь, — сказал негромко. — Рдянь, это вот Виль…

Улыбнулся чарующей улыбкой доброго и мудрого старшего брата, с которым не страшно даже на пустоши. Фыркнул:

— Смотри и учись!

Выпрямился и гордо вошёл прямиком в распахнутую настежь дверь, не замеченный стражниками.

— Раз, — напряжённо сосчитал кто-то во дворе нашего дома. Явно не я. — Два. Три…

На счёте «сорок» все окна и двери одновременно засияли лазурными сполохами, невесомое ленивое пламя наполнило дом и заструилось наружу, вяло перетекая через подоконники и пороги.

Страшный, выворачивающий душу вопль выкатился наружу раньше, чем я разглядел странника. От крика даже стражники проснулись и принялись озираться, ни разу не увидев, впрочем, даже края моей тени. Один молился на манер кочевников, другой судорожно, роняя спички, колдовал с зеркальцем — махоньким совсем, с облупившейся краской. Служебным.

Сол выпрыгнул наружу, перескочив всё крыльцо и глубоко вонзив руки в почву. Сол стонал, запрокинув голову к подобравшемуся, как кот перед прыжком, небу. Сол выглядел так, словно наполовину сгорел чуть не дотла. Скорченная правая рука, скрюченная нога, пол-лица под блестящей жирной чёрной копотью уродливой маской.

— Видел бы… ты… другого… — прошипел он, и Рдянь тихо звякнул, лёжа рядышком со мною.

Матиуш поднялся на ноги и засеменил к воротам, стреноженный и всполошённый.

— Есть ещё один способ, — сказал Сол уже громче, и лицо его улыбалось широко и победоносно обеими половинами. — Ну же!

— ДА. — Прокатилось по двору со стороны дома. Старший стражник бросился прочь от крылечка, упал, пробежался на четвереньках и, сиганув через плетень, умчался — надобно полагать, к блюстителям. Младший честно достал палаш.

— ДА. — И мачеха моя показалась на пороге, упираясь ладонью в невидимую преграду. Иноки блюстителей наверняка заколдовали наш дом поплотнее, чтобы никто не убежал. Эге… Вот этого-то я и не предусмотрел.

— Ну, славно, — выдохнул Сол и прошептал: — Рдянь! Давай.

Меч взмыл в воздух и ринулся за Матиушем быстрее, чем кто бы то ни было из охотничьих собак, — резвее гончих и борзых. С улицы донёсся злобный разочарованный вой. Потом — вой, не на шутку испуганный.

Подгоняемый Рдянем Матиуш не замедлил торопливо вернуться во двор, дошёл до опалённого вспышкой крыльца, подвывая и скуля, и встретил ладони Валькиры своими ладонями. Парой древних, чудовищных влюблённых стояли они на пороге, не смея, не в силах переступить его.

И только когда их руки плетьми опали вдоль тел, а лица отвернулись, будто потеряв друг к другу всякий интерес, Сол поднялся, шатаясь и всхлипывая, и неверными шагами побрёл к старому буку, раскинувшемуся возле дома.

— Здорово, — сказал, еле ощутимо поглаживая кору. — Здорово, девочка. Я скучал.

И обнял дерево с размаху, и прижался, целуя неуклюже и жутко, и когда из-под коры потекло светло-зелёное молоко, начал пить, и пить, и пить. Никому, скажу я вам, никогда не желал пережить такую боль, с какой обнимал он дерево. Впрочем, и ту, что причиняли следы чародейского огня, — тоже.

Когда поднялся и повернулся ко мне, следов от жутких ожогов почти не осталось.

— Пойдём, — предложил Сол. Я поглядел на Матиуша, понемногу приходившего в себя… вернее, в чужое, незнакомое тело. Ощупывавшего руками в паху с таким интересом, словно никогда не был старше трёх лет. С интересом женщины, внезапно оказавшейся в облике мужчины.

— Пойдём, — согласился я и засмеялся. С такими ногами даже ползти было невозможно.

Сол подошёл ближе, наклонился и протянул сложенную горстью ладонь, в которой блестела лужица молока буковой нимфы.

Если бы мне хотелось похвастаться, я бы мог сказать, что принюхался, возмутился, угадав смутно знакомый запах; что велел дождаться, пока мачеха придёт в себя и обдумает решение ещё разок. Мог бы сказать, что героически обнажил нож по кличке Кумач и установил торжество справедливости. Потому что — принюхался, достал нож, всё было вроде бы даже так.

Правду знали бы только я и странник Сол.

Но, честно говоря, я просто зарыдал и выпил предложенное молоко. И поднялся на ноги, стараясь не глядеть на мачеху, когда вручал ей снадобье.

На её тело.

Внутри которого остался надменный Матиуш.

…Друзьями? Да нет, друзьями мы с Солом не стали. Просто однажды наступил день, он пошёл дальше — не говоря, вперёд, там, или назад; а я не спрашивал.

И вот он я. А Кумач, как уже показывал, теперь точно такой же: багрово-чёрный.

Да…

Вот так оно и бывает. Говорю же: шагая за порог той ночью, я и думать не думал про старинные детские страшилки. Считал себя грозным ведьмаком, благородным учеником мерзкой колдуньи, вышедшим на тропу войны со злом. Знающим толк в чарах и волшбе, поднаторевшим в магии и колдовских науках, а уж насчёт людей, всяких да тамтых понимающим поболе старого викария.

Ну, мы тут заболтались, а огонь уже погас, почитай. Так что — со мной идёте, или хотите ещё на город без дверей полюбоваться?


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 4. Оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...