“Спаси и сохрани”

Подозреваю, к чему-то подобному сводятся все молитвы. Десятки слов, коротких и длинных, на сотне разных языков и наречий - днем и ночью их слышит Чумная дева, понимает, принимает их все. У меня же другая работа, я улавливаю только шум - в тот раз в голове моей загудел океан.

– Что он хоть там шепчет? - спросил я у Чумной девы, – Ты сама его понимаешь?

Мы сидели на скамейке в заброшенной церкви. Трава тут доходила мне до плеч, и пахла - как детство.

Безопасно.

Сквозь пробитую крышу я видел синее, безмятежное небо. Здешняя тишина убаюкивала, и мир вокруг будто только проснулся. Больше всего хотелось остаться и подремать, но я понимал - надо идти.

Чума открыла глаз и хитро улыбнулась. С ней всегда жди подвоха: привяжется, будет изводить, пока своего не добьется. В гробу я видал ваши ментальные пытки, я думаю так, но не рискую вслух возразить - океан шумит, но сам он не слышит, вряд ли замолчит.

– Ему плохо. Он зовет кого-нибудь, кто сможет помочь.

Мертвый сын скрючился у ее ног, темнее собственной тени, зажав уши руками. Чумная дева гладила его по светлым, цвета чистого снега, волосам. И тебе досталось, бедняга, пожалел я его, и Мертвый сын поднял на меня слепые, печальные, как у голодной дворняги, глаза. Ему обычно приходится тяжелее всех. Он - единственный, кто способен еще и видеть, а что за картинки и в каких красках ему показывают - лучше не знать, честно вам говорю.

– Ладно, – вздохнул я. Спорить с Чумной девой бессмысленно - я пытался раньше, и не раз. Рядом со скамейкой в траве лежал мой гарпун - длинная палка с острием на конце. Проткнешь крысу - и нет ее. Лезвие его переливалось на солнце, – Надо бы почистить. Потом можно выходить.

***

Мертвый сын дрожал, трясся как мокрый крысенок. Чумная дева прижала его к себе, но и она со своим безграничным, казалось бы, арсеналом мысленных “штучек”, обманок, уловок и миражей, никогда не забирает чужой страх. “Страх - верный признак того, что ты еще жив” - говорит она, но я не согласен - я почти уже не боюсь.

Город недалеко — вот что сказал нам Мертвый сын перед тем, как отрубиться. Нам он не понравится — это я понял и без него.

–  Мы ему тоже, – добавила Чумная дева. В ту ночь она была очень красивой - словно видение, пятно света в белой дымке, смутный мираж с венком мертвых цветов в волосах. Моя смерть, и что-то сильнее ее.

В Лос-Амигос мы добрались той же ночью. Лунного света хватало, чтоб увидеть - в городе бродит, оставляя отпечатки на стенах, знакомая нам болезнь. Названия разные, а симптомы от поселения к поселению повторяются.

– Лучше не трогай, – предупредил я замершего возле изгороди Мертвого сына. Он резко одернул руку.

Свинарник за забором пустовал. Верхний слой на досках облез - не разберешь, в какой цвет раньше красили. Стекла в окнах соседних лачуг выбиты, кое-где прогнулась или полностью рухнула внутрь крыша. Вокруг ни шороха - всё и все вымерли. Но круги, любовно вписанные один в другой - от больших к совсем крохотным, черной сыпью покрывали стены сарая. Свеженькие, блестящие. Наверняка, появились тут недавно.

“Будто смотришь в дуло пистолета, подумал я, заприметив похожий рисунок на дороге в нескольких милях от города.

В Лос-Амигос и ему подобных местечках, разбросанных по окрестностям, трудно выжить: к полудню солнце злеет, до кровавых пузырей щиплет кожу.  К закату температура падает, земля становится твердой, почти ледяной. Скот быстро дохнет, половина посевов засыхает, другая - замерзает.  Словом, настоящие райские кущи.

В таких условиях, вместе с голодом и разрухой, и появлялись первые рисунки вызова - люди умоляли богов, те, не всегда охотно, но приходили, помогали, а потом требовали что-то взамен.

Вскоре мы выбрались из трущоб. Торговля в Лос-Амигос начиналась в сумерках. Поэтому той ночью, холодной и незвездной, в центре разливалось, угрожая плеснуть через край моего терпения, целое море людского веселья.

Горели фонари, от столба к столбу тянулись гирлянды из флажков. Даже самую последнюю хибару украшали праздничные ленты и лоскутки пестрой ткани. Честное слово, как на параде. Или на похоонах.

Ветер приносил с садов запах жимолости. Я морщился: жасмин, лилии, да хоть ромашки и лютики   - незамысловатые фокусы богов наподобие тех, какими владела Чумная дева.

Не настоящие. Нету никаких цветущих садов.

Все мираж, выдумка. Самообман.

Люди в разноцветных одеждах танцевали и пели. “Славься, славься, Аллилуйя, славься”, тянули нестройные голоса. Лица у хористов серые, рты голодные, глаза потухшие, а они радуются. Смешно...

Я предлагал Чумной деве подождать.  Теснота, вонь, и особенно ярмарочные прилипалы “то купи, это продай”, обнаглевшие настолько, что не скрываясь, шарили по чужим карманам, меня быстро достали.  Я смотрел на торговцев, выпучив глаза, не мигая, с застывшим выражением лица. Хотелось думать, что длинный кожаный плащ и остро заточенный гарпун за спиной, напомнят надоедам о смерти, их отпугнут. Как бы не так. Они не боялись.

Посреди рыночной площади высилась широкая каменная башня, маунд размером со здешний одноэтажный дом. Столько булыжников горожане вряд ли сами приволокли - силенок бы не хватило, значит, курган построили боги.

Чумная дева бросила взгляд на плоскую вершину, из которой торчали ржавые прутья, образуя подобие клетки.

– Надо отыскать мученика.

Обычные люди лгут, претворяются, искажают правду.  Если нужен по-настоящему честный ответ - спроси мертвеца. По крайней мере, Чумная дева думала так.

***

Мученика мы нашли быстро, даже к кладбищу идти не пришлось.  Подвешенный вниз головой, он качался на балке в соседнем закоулке. Прохожие, не обращая внимания на тело, огибали его по инерции, словно полупустой тюк сена. Я решил, что умер мученик недавно, еще не протух и не завонял. Значит, он знал, о чем несколько дней назад договорились с местными боги.

Не обнаружив следов ожогов или окоченения, я распутал веревки на лодыжках мученика и спустил его на мостовую. Он действительно оказался...как мешок – легкий и полупустой.

Чумная дева, осыпав голову покойника лепестками (у нее цветы хоть и мертвые, зато настоящие), взяла руку и поцеловала его в грязный лоб. Я держал гарпун наготове на тот случай, если тот очухается и набросится.

Открыв синеватые губы и вдохнув слабой “куриной” грудью, мученик заплакал. Представляю, как все выглядело с его стороны: вот он умер, возможно, по собственной воле. И плывет, падает на дно: осталось немного, протяни руку - и коснешься мягкого ила. Он свободен, счастлив, позабыл прошлое, но вдруг какая-то сила, дернув за шкирку, рывком тащит и вытягивает из теплой воды. И он возвращается, вынырнув вместо моря на грязных камнях подворотни, откуда уплыл.

***

– ...красивые волосы, - накручивая пшеничные локоны Чумной девы на пальцы, бубнил бывший мертвец. Он пока не мог подняться, беззащитный и потерянный, словно выпавший из гнезда птенец. Я нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Чума гладила мокрое от слез лицо мученика, - У Айки...или Мины, я забыл имена, были длинные, мягкие...когда хоронили, ни осталось ни зубов, ни волос... Малокровие, понимаете? Мы сперва думали - чего страшного? Капля крови богам от каждого, а потом...кто ж знал, что придется отдавать все больше?

И боги, и люди чтут ритуалы. Каждая казнь или жертва - обмен с условием, и нарушив его, можно все отменить.

– Что они обещали взамен? - не выдержал я. Казнь на восходе, времени до нее оставался, быть может, час, в лучшем случае – два, некогда слушать бредни – Какие условия?

Человек помолчал, если б был по-настоящему ожил наверняка солгал.

– Дверь клетки запечатаны согласием его матери и отца. Один из них откажется - клетка откроется, и мальчик сможет уйти, – испуганно проговорил мученик, – но его родители не предатели, не пойдут на попятную. Мы же все, не только ребенок, тогда умрем.

Разрезав ребристой крышкой консервной банки ладонь, мученик принялся водить рукой по рисункам на булыжниках мостовой.

- ...слабая кровь...малокровие, понимаете?

Я отвернулся, не глядя на него, повторил:

– Что они обещали?

Мученик криво улыбнулся:

– Защиту, еду, дом…много цветов - необходимые вещи...

И засмеялся.

За секунду до того, как все звуки в подворотне смолкли, показалось, я услышал за спиной шелест крылышек, шорох тонких лап, едва уловимый хруст. Оборачиваться я, конечно, не стал.

 

Бар, на который указал мученик, располагался по соседству. Внутри пиликала и надрывалась скрипка - меня интересовала не музыка, а музыкант.

На пороге Чумная дева и Мертвый сын остановились, дальше, на ступенях забегаловки все было черно от кругов. У меня ведь ботинки, а у них...эх…

Я взглянул на босые ноги чумной девы и мальчика.

– Я заметила, – задумчиво проговорила Чумная дева, подхватив Мертвого сына, – Они выдумывают все больше способов, чтоб нас не впускать. Ты иди, поговори с отцом, мы попробуем отыскать мать.

Я кивнул, толкнув створки, вошел

***

В баре витал полумрак. Скрипка умолкла. На столах коптили мутные лампы, сколько утренних пьяниц собралось внутри понять сложно – все попрятались в темных углах, точно крысы от яркого света.

– Ну и кислые рожи у вас, los amigos¹, – плюхнувшись на высокий стул у барной стойки, я широко улыбнулся, еще раз оглядел вялую публику.  Худой и долговязый мужичок, вылитый кузнечик - зеленоватая болезненная физиономия и крупное тело на непропорционально длинных ногах, качался посреди зала, прижав к себе крепко, словно младенца, скрипку и смычок. – Вам бы снять напряжение, поспать там, что ль...или подрочить.

– Будешь заказывать? – спросил бармен, здоровый бык фунтов под двести пятьдесят Лицо у него было странное и какое-то мерзкое - широкое, жирное, в некоторых местах кожа, у крохотных глазок и на лбу - пергаментно бледная, а у рта и носа - буро-коричневая. Как говорил мученик? Малокровие? Раздери меня боги, если это оно.

– Ч-что в меню? От тараканьих брюх у меня несварение. Небось, и сготовите у меня на глазах? Прямо тут?  – Словно по заказу какая-то мелкая тварь шмыгнула мимо. Пробежала по деревянной столешнице и, ловко юркнув в щель,  там исчезла, – Благодарю за сервис, конечно, я пас.

– Не будешь заказывать, – бармен пялился на меня черными, блестящими глазами, – или нечем платить - отваливай к хренам собачим.

– Перекинусь парой слов вон с тем смычком, – я кивнул на скрипача, который сжался как пружина, – И с удовольствием отвалю.

– Поговоришь, - не унимался бармен, – Сперва деньги покажи.

Я вздохнул. Вытаскивая из плаща двухкубовый шприц без иголки, голос внутри меня шептал “с уродцем напротив что-то не так”, но я торопился. Не обратил внимания, переоценил силы, ошибся. Считайте, просто не повезло.

– Кровью заплачу, у вас же так принято? –я повернулся к скрипачу, – Эй, приятель, – тот дрогнул, чуть не завалившись на пол от страха, – Пару дней назад сверчок чуть помельче напиликал мне на ушко на своей маленькой скрипочке, что ему бы в школу сегодня, а не помирать с утреца.

В баре повисла мертвая тишина.

Смычок засуетился, кажется, сделал шаг навстречу. Не успел я обрадоваться его сговорчивости, как случилось вот что: здоровяк, двумя пальцами взял шприц, проверил на просвет содержимое, и, хищно, будто вампир, облизнувшись, выдавил на щербатое блюдце мою красную-красную, свежую-свежую кровь.

Усики потянулись, тварь показала из щели голову, потом забралась на блюдце, замерла ненадолго и, истошно заверещав, соскочила мне лицо.

Как тебе блюдо из соседнего ресторанчика, а?

Она отравилась. Сбросив мертвое тельце на пол, я прихлопнул и раздавил его подошвой ботинка, а подняв глаза на бармена удивился - он как-то резко подрос. И раздери меня боги, я бы выучил все молитвы, лишь бы гадина, поднявшая за спиной бармена выгнутый знаком вопроса хвост, оказалась лишь злобной, но бесплотной тенью…Обман зрения? Как бы не так.

Раздери боги, я облажался. Не увернулся ни в первый, ни в следующий раз.

***

Я не присутствовал в церкви, Мертвый сын показал мне картинки, я был сильно занят и смотрел в полглаза, но все-таки расскажу, что там произошло.

 

Внутри кончилась последняя для той долгой ночи месса. Люди, сонные мухи, не расходились: встав на колени, ожидали, наверное, приглашения в рай.

Чумная дева присела рядом с женщиной, одетой в синее скромное платье и белоснежный, без единого пятнышка, передник - мальчик в клетке наверху башни называл ее мамой, верил и звал сквозь океан.

– Послушай, - зашептала быстро Чума, не давая женщине опомниться и перебить, – В следующем году ему семь, он научился читать, но вса равно больше любит книжки с картинками. Не успеешь опомниться, он подрастет, станет, возможно, как отец - скрипачом. Разве ты его не любила? Ты же выносила, родила его, выкормила, сама не спала, молилась всем возможным богам, когда он болел. Зачем ты его отдала? Пусть он сам решает, кем ему быть. У тебя есть выбор, у него сейчас нет. Прошу, отмени казнь.

Чумная дева умеет стучать в чужое сердце. Губы женщины приоткрылись:

– Мой сын? –  и произнесла, - Да-да, я откажусь...

Створки клетки скрипнули и отворились. Так просто?

Руки матери потянулись к Чумной деве, сомкнули ее в объятиях. От ее вьющихся волос пахло ванилью и нежностью.  Ласковый голос женщины прошелестел:

– Он будет великим художником. Лучшим из нас.

***

Как ни старайся, панцирь гарпуном не пробьешь. Поэтому я отбивался, как мог и умел.

Глаза заливал пот. В ушах кипел океан. Под ногами скрипели осколки.

Ничего себе работенка...

Тварь, извращенное подобие скорпиона: крупные клешни, дюжина хвостов и отростков, нападала и отходила, мельтешила из стороны в сторону передо мной. Потеряв пару длинных усиков и наглотавшись отравленной крови, теперь она целилась чаще не в меня, а пыталась достать скрипача.

Она добилась своего.

Сбив точным ударом, повалив скрипача на пол, одно щупальце, покрытая острыми ворсинками трубка, крепко сжало лодыжку, вывернуло, и, сдернув другой лапкой сапог, размахнулось и ударило снова. Длинное, словно спица, жало вонзилось в беззащитную кожу.

Скрипач заорал, побледнел, схватился за ногу.

Штанина намокла, сквозь сжатые пальцы хлестала кровь.

До сияющего в темноте пробела двери оставалась пара шагов. Гады помельче лезли со всех темных углов, кидались на нас, рвали, жалили, отскакивали и опять прыгали.

Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох...не задерживай дыхание, держи ритм...

Преодолевая тошноту, головную боль, тяжелым колоколом бьющую в голове, я пятился.

Левой рукой схватил скрипача, почти неживого, за шиворот, крикнул “поднимайся” или что-то вроде того, он неуклюже ухватился за полы моего плаща. Я поскользнулся и упал…

Чтоб я хоть раз в такое ввязался, не-е-ет, ни за какие коврижки…

Тварь нависла над нами, самый жирный, блестящий отросток сжался, почти образовав круг. В глазах помутнело...Я прикусил язык, рот наполнился кровью. Что-то внутри хрустнуло.

Сломалась сухая ветка?

Как красиво. Р-разде-е-ри ме-еня-я-я бо-ооги...Как больно.

***

Чумная дева ее оттолкнула. Через объятия, кожу, мысли женщины...на сотне языков и наречий…

ментальные штучки, уловки, обманки...

...Чумная дева прочитала и мысли богов…

Что вы им обещали?

КОГО ВЫ ИМ ОБЕЩАЛИ?

– Ловушка, заманить в ловушку…, – поняла она. В темном небе над океаном разносился крик чайки. - Боги знали, мы услышим мальчика и придем…

ментальные штучки, уловки, обманки…

Капкан

***

Мертвый сын карабкался, скользил с камня на камень, подтягивался, снова карабкался вверх. Оставалось немного, чуть-чуть – вот он забрался, огляделся. Времени не осталось – небо проредили яркие полосы света.

Он побежал, ухватился за прутья уже распахнутой клетки…

Испуганный мальчик, ничем не примечательный, никакой не особенный – обыкновенный ребенок, поднял на него глаза.

– Давай помогу спуститься, – проговорил Мертвый сын, дотронувшись до плеча парнишки.

Спускайтесь, ради всего святого, бегите оттуда.

Мертвый сын, возвращайся…

Возвращайся к нам вниз...

***

Не знаю, как у него получилось, но скрипач выволок меня из бара. Вот вам и слабая кровь...Я еле двигался, дышал с трудом. Тварь истошно верещала, ее тело внезапно стало слишком тяжелым, лапки скользили по кров. Ее штормило как пьяницу.

Над городом, окрасив улицы красным, разгорался рассвет.

Камни башни двигались, разлетались, поднимая пыль. Что-то большое, томящееся день, год, столетие в ожидании, просыпалось, стремилось выйти наружу.  Разогнуло, прицеливаясь, свой скорпионий хвост и ударило.

Щупальца, клешни, отростки и трубки.

Еда, дом, флажки и гирлянды

Сады, запах цветов, пестрые одежды.

ментальные штучки, уловки, обманки...

Все - иллюзии, фикция.

Картинки.

Ночь кончается, что остается?

Смерть и кровь, лучше верьте на слово, вот они - настоящие.

Рука бога поймала Мертвого сына, жало воткнулось, клешни щелкнули, пальцы сжались в кулак,

Изо рта Мертвого сына хлынуло, полыхнул алый пожар. Он задохнулся.

Бог ослабил тиски, дернулся.

Я засмеялся.

 Ну, козлина е...чая, выкусил? Не под зубам тебе Мертвый сын?

 Малость не дорос?

Мир, перевернутый вверх тормашками висельник, качнулся и снова завис. Кто-то выключил свет.

***

“Страх - верный признак того, что ты жив”, думает Чумная дева.  Смерти я не боюсь, я видел вещи похуже.

Я смотрел, как Чумная дева плачет, умоляет, гладит лицо Мертвого сына, трясет его, словно тряпичную куклу. Одевает на его голову венок из мертвых цветов, покрывает поцелуями лоб. И совершенно, абсолютно ничего не мог больше сделать. У меня ведь другая работа…

Прости-прости-прости, это моя, не ваша вина, я дурак-дурак, глупый крысолов…

***

Мы умерли вчера, а сегодня по крышам барабанит ливень. Крупные капли размывают круги. В здешних краях дождь - большая редкость. Считай, повезло или почудилось.

Мы идем по дороге, ведущей из Лос-Амигос обратно на север. Платье, волосы, лицо Чумной девы - мокрые. Она молчит, не жалуется.  Хоть боги и из нее что-то выдернули, кровь сильная – она справится.

С Мертвым сыном все будет в порядке. Я обещал.

Я несу его в заброшенную церковь, где пахнет - как в детстве, и через пробитую крышу видно синее, настоящее небо. Скоро потянутся из земли новые стебли, раны Мертвого сына затянутся - трава их залечит, прорастет, вымахает выше моих плеч. Он снова ослепнет, а пока в его широко распахнутых, немигающих глазах плещется тихо плещется. Спит спокойный океан.

Гарпун сломался. Жалко. Хорошо, что из бара я прихватил скорпионье жало - отличное выйдет орудие, даже панцирь пробьёт. Я подумаю, что с ним делать потом. Завтра. Когда мы придем в церковь.

Какой-то доходяга замахивается и кидает в Чумную деву красное, подгнившее с одного бока яблоко.  Не попадает. Чумная дева приподнимает подол и, переступив босой ногой через яблоко, идет дальше. Я оборачиваюсь, показываю придурку средний палец. Мученик? Что ж, я тебя не виню.

На встречу бежит парнишка, его отец, слава богу, живой, прихрамывая идет следом.  Я киваю ему. Спасибо.

Мальчик робко протягивает Чумной деве пожелтевшую книжку. Чума открывает книгу, перелистывает поблекшие страницы, останавливается на одной, с загнутым уголком.  Читает вслух:

“Улицы его - кишечник, булькающий кровью. Когда-нибудь она свернется и местным глистам придет конец. Вся грязь, накопившаяся от их случек и грызни, поднимется им под грудь, и тогда все эти шлюхи и политиканы завопят “Спаси! - пауза, - А я шепну им сверху “Нет”²

Мальчик шевелит губами. Хмурит лоб. По его серьезному лицу заметно - он хотел что-то узнать, да случая подходящего не подвернулось. Спрашивает:

– Это… это про вас?

Смотрю на него. Пройдет время, боги обязательно вернутся. Кто знает, может, жизнь его будет бить и кусать этого мальчика, жалить, обманывать. Вдруг он станет первым, кто нарисует на стене новый круг?

Не важно...

Я предпочитаю не думать о сложных вещах, тем более наперед. Никогда не угадаешь, где окажешься завтра.

Чуть наклоняю голову.

–  Нет, приятель – подмигиваю, ловлю его улыбку, – не про нас.

Я предпочитаю не думать о сложных вещах – угадать, куда занесет тебя завтра, невозможно. И все-таки иногда мне становится интересно.

“Спаси и сохрани”, ведь к чему-то подобному сводятся все молитвы.

Если не мы, то кто их услышит? Кто придет вместо нас?

 

1. Друзья (исп.)
2. Алан Мур. Дейв Гиббонс, Джон Хиггин. «Хранители».  Первый монолог Роршаха.