Змеи льнули к стопам её

Аннотация (возможен спойлер):

Царица фей ездит исключительно верхом на волке, поёт, немилосердно фальшивя, и налегает на специи, готовя омлет. Ничего не попишешь: твой долг – разделять с нею ложе всякий раз, когда мир рушится в пропасть из-за очередной ошибки человечества. Но однажды ты понимаешь, что хочешь вернуться к ней, даже несмотря на то, что в этот раз миру ничего не грозит…

[свернуть]

 

Тема: Игра против часовой стрелки. Если друг не сдаётся, его…

 

 

Сковородку удалось выманить почему-то только на астридовый свист. Поскрипывая лоснящейся потёртой ручкой, чугунная дрянь показалась из-под фаянсового умывальника, урча и отряхивая мелкие пёрышки.

Виктор уселся прямо на каменный пол и сузил зрачки, пристально вглядываясь в сковородку, пока та не заёрзала нервно.

— Мы друг друга поняли, — сообщил Виктор. — Мы друг друга поняли.

Сковородку, видимо, проняло. Омлет получился, словно на выставку, сытный, вкусный… Виктор работал ложкой, глядя в стрельчатое окошко на патрульных копов, носившихся над парком верхом на гиппогрифах. Кого-то они там ловили азартно и старательно. Возможно, фею.

— Но скорее всего, гремлина, — сообщил приёмник, похрипев. — так или иначе, служба безопасности банка в лице господина Арауграйра сулит изрядный куш каждому, кто сообщит о местонахождении…

— Молчок.

Виктор вздохнул. Тишина так и не вернулась в дом: полдень в Халсити звучит на тысячу разных голосов. Раньше это всегда радовало, утешало и успокаивало… особенно когда одеяло наконец смягчалось и позволяло выбраться на балкон и покурить. Полюбоваться всем, что удалось удержать на краю чаши весов. Молодость нуждается в постоянных подтверждениях собственной исключительности, незаменимости и судьбоносности.

Уют и удобства ценят люди постарше.

Старею, решил Виктор, доставая трубочку. Старею, каналья.

Счастье моё, что стареет и этот драный мир. Хвала небесам, больше не приходится спасать его так часто, и… Где же носит этого мальчишку с его газетами?!

Стук когтей по брусчатке заставил его вздрогнуть и даже подскочить; впрочем, к дверям Виктор не побежал: ещё не хватало. Дверной молоток — прощелыга меднолобый — пополнил запас мелочёвки дня три назад, так что расплатиться с разносчиком газет хватит с лихвой. А что до новостей, так во всём видимом и невидимом просторе, что окружал нынче Виктора, его могли интересовать только и исключительно скачки, не так ли?

Коврик уже тыкался распустившимся краем в ноги, подсовывая пахнущий свежей краской и гуморовым знаком защиты от перепечаток и перефразирования номер «Халсити Ки». Виктор торопливо листнул до страницы с итогами скачек, убедился, что не проиграл ни одной ставки — и понял, что уже начал просматривать страницы для фей.

— Это же прекрасно, что ты ей не нужен, — сказал он себе вслух.

И в этом была своя правда.

 

…Каждый следующий день, растепляющий небосвод, — подарок. Так говорилось в ужасно немелодичной песенке, неизменно исполняемой Реджи для её фирменного блюда, состоявшего из молока змеи, куриных яиц и сорока девяти специй. Каждым следующим вдохом мы принимаем мир, никогда не остающийся прежним. Каждая любовь спасает… впрочем, на фейском звучало дольше и загадочнее, как и любая другая мысль.

Каждая любовь служит опорой для крыльев и ступней, стен и дорог, берегов и ветра…

 

Виктор вздохнул, прикрыл глаза жёсткой обветренной ладонью. Почувствовал, как в пальцы тычется обкусанный чубук трубки, и уже не смог сдерживать слёзы.

Некоторое время он выдыхал дым в потолок, бесстрастно наблюдая, как ругается и отдёргивает блестящие бронзовые кольца светильник, поблёскивая лиловыми от возмущения огоньками. Услышав ровный, мерный шум ливня снаружи, спохватился и принялся глубоко дышать, как учила Реджи.

— Всё хорошо, ты же видишь, — твёрдо сказал Виктор, утерев щёки рукавом. — Просто ещё один славный день. Ещё один драгоценный подарок.

— Оно и видать, — проворчали за окном, и прихожую наполнил совершенно другой дым, густой, ароматный, пахнущий сосновыми дровами и пуншом, золой и жжёной кожей, серой и ладаном одновременно. Светильник завопил в голос и торопливо помчался в угол, спасаясь от неминуемой копоти. Стрессоустойчивая медная менора, украшенная всеми возможными акробатическими нюансами восхищения противоположным полом, наоборот, придвинулась ближе.

— Здорово, — сказал рыжевато-сизым клубам Виктор, и дым свернулся в человекообразную фигуру. Здоровенная менора тут же пинками пригнала для визитёра затейливо расшитую оттоманку, незамедлительно принявшуюся кашлять и подпрыгивать. Виктор цыкнул на норовистую мебель и приподнял трубку. Дым подвсплыл к потолку и вернулся на место.

— Арауграйр.

Виктор не добавил «всего лишь дым», как подчас бездумно и скоропостижно ошибались посетители банка Гор и Долин. Дым, пользующийся драконом в качестве ездового зверя и крепости одновременно, не заслуживает и грана легкомыслия в обращении.

— Никомах.

Гость не добавил «всего лишь человек»: если мерить вещи годами, их знакомство по человеческим понятиям выглядело бы дряхлым дедулей с недостачей зубов, бородищей в пояс и маразмом. Но к новому имени Виктора Арауграйр привыкать так и не собрался.

— У нас не так много времени, сосед, — проскрежетал он, обволакивая нервно подрагивавшую оттоманку.

— Ты недооцениваешь наш квартал, — чуть улыбнулся Виктор. — Здесь не принято лезть в чужие дела, даже если оные заняли чешуйчатым хвостом половину площади Усмирения. Никаких взбалмошных девиц или там экзальтированных старушенций, понимаешь? Никаких легавых…

— Как давно? — Арауграйр и прежде обожал играться с голосом. Теперь слова звучали сразу со всех восьми сторон света, и кухонный столик, показавшийся было с жаровней ароматизированного угля, трусовато откатился за угол коридора. Виктор продолжал смотреть на дым, позволив взгляду обрести полный вес. Дым заструился на пол, безуспешно пытаясь бороться с давлением; но голос — голос не ослаб и не поменялся.

— Как давно ты глядел на клепсаммид? — закончил он.

 

…Скромные склянки с переливчатым, тысячецветным песком внутри. Хрустально сверкающие грани обеих чаш. Вглядываясь в них, можно было увидеть, всё, что можно спасти. Но стоило вглядеться в нижнюю чашу пристальней, и перед глазами оказывались люди и места, раз и навсегда не спасённые, несбывшиеся, не случившиеся —из-за промедления ли, или по неумолимости закона мира.

Верхняя же чаша могла показать обречённое: каждую былинку, которой не суждено уцелеть, каждую искру, уничтожающую бесценные осколки жизни.

Виктор старался не рассматривать клепсаммид в принципе.

Реджи же всегда приходила именно с ним, с трудом выпускала из ледяных бледных пальцев — и даже пылая любовью, находила часы взглядом. Единственный предел для её свободы: сверяться, не слишком ли поздно или рано. Искать подтверждения для себя и собственного решения. Виктор сердился. Смеялся. Смирялся. Королева же постепенно перенимала его взгляд на вещи — не исключая и клепсаммид.

Иногда — всё чаще и чаще — часы отмеряли последние песчинки, когда…

 

— У меня их нет, — тихо сказал Виктор, поглядев на металлически блестящие чешуйки на веке дракона. — Уже давно. Я считал, ты в курсе.

Дым сгустился, напоминая чёрного, клубящегося ребёнка с полусотней щупалец-ручонок. Наступила тишина, и как всегда после шума, звуки истаивали на стенах, открывая нечто, чего не бывает в больших городах по-настоящему. Струйки отзвучавшего катились вниз, оставляя запах свежести. Запах ещё не запущенного, не гремящего, не топающего, не лязгающего мира.

Виктор вдохнул его и вдруг закашлялся — надсадно, до слёз, до спазматической тошноты. Тишина почти ощутимо застонала, разбитая в клочья.

— Да, — прошептал дым. — Именно так. Мы все воняем падалью, Никомах. Уже давно. Я лишь надеялся, что ты — в курсе; а так…

Он вдруг взметнулся облаком, точно таким же, как и прежде, только с тёрпко-горчащим привкусом… и стремительно втянулся в ноздри дракона. Тот выпрямился, расправляя крылья, и тут же кто-то пронзительно, на одной ноте, завизжал где-то вниз по улице. Терпимость района Скалы имела строго определённые границы.

Виктор отдышался, оставив трубку висеть в воздухе, и утёр новые слёзы.

— Почти дождались… Значит, подождём, верно? — спросил у дома, и тот, словно чуя перемену настроения владельца, встрепенулся, перестилая постели, убирая пыль и конопатя наиболее бесстыжие мышиные норы. Плед дружески приобнял Виктора за плечи и повлёк наверх, похлопывая и успокаивая.

Дракон Арауграйра отдалялся, становясь всё меньше и меньше. Спустя некоторое время в окне показались гиппогрифы легавых, торопившиеся принять меры в связи с поступившим сигналом переполошившейся дамочки.

Поначалу я отдал бы всё на свете, чтобы никогда её не видеть, подумал Виктор прямо в окно. Потом не мог дождаться, когда она придёт, — только в те минуты я чувствовал себя живым, живущим, нужным, оправданным. Чем-то, на что опирается могучее крыло. Потом ненавидел себя за это, наблюдая, как новые и новые бедствия, которые они отводили вместе с Реджи, оставляют чудовищные шрамы и искажают облик самого мира.

 

…Её дом. Впервые Виктор — с другим именем, с другой судьбой —  вошёл сюда из-под небес, полных сгоравших облаков и осыпающихся пеплом молний. Магии незачем существовать, вот что знал человек с чёрным ножом в руке и чёрными словами на устах. Магия убивает, вот что пульсировало в его косматой груди и в плодородной почве на месте, где когда-то он жил.

Королева фей пела, выходя ему навстречу, хотя мгновением раньше он покончил с тогдашним её ездовым волком так же неуловимо и безмятежно, как фейские чары сносили людские поселения в низовьях Буга. Она пела, а он слышал, даже не желая слушать.

Любовь и есть магия, а магия и есть любовь, говорилось в простой ритмичной напевке. Для боя не требовалось ничего сложнее. Любовь способна создавать из ничего, укрывать неказистое, согревать, укрывать и преумножать сияние. Любовь склонна порабощать свободное, спутывать ясное, жечь, преследовать — и множить тени. Магия сближает, магия ревнует, магия оставляет след до самых костей и жил, как это делает страсть.

Вторгшийся зверь, не знавший страха и сомнений, на мгновение остановился тогда, увидев, что королева обнажена и распахнула объятия. Хватило и мгновения, рассказала потом Реджи. А потом убийца шагнул вперёд, держа нож перед собой.

Мир дрогнул в тот день, как множество раз содрогался и позже. Виктор не сожалел ни об одной из утех и радостей, ни об одной минуте, кроме той, когда ударил — и дотянулся до королевы. До Реджины. Реджи. Своей маленькой строптивой женщины.

Тогда в первый и в последний раз он нанёс ей рану.

Потом ранила уже она…

 

Ставни обеспокоенно хлопотали, то меняя цвет, то проращивая вычурные резные узоры, то покрываясь арабесками и фестонами. Нет, они, конечно же, услышали Виктора, и попутно обзавелись стальными полосами, шипами и дополнительными щеколдами, однако при том — между строк — уловили главное: хозяин ждал возвращения королевы!

В сравнении с необходимостью выглядеть изящно, красиво и фантазийно в глазах королевы всех фей требования обороны решительно блёкли и уходили на третий план.

Постоянное хлопанье створок, лязг и посвист скрытых клинков и лезвий вконец доконал Виктора, и он отправился в оружейную, стараясь не шибко смущать обстановку удивлёнными взорами.

Дверь укреплялась тоже: продумывала защиту на случай паводка и селей, огня и камнепада, стрел и топоров, ядов и кислот. На кой ляд при этом каждую металлическую скрепу украшать картинками из лучших фейских сказаний, сообщить отказалась.

Виктор с содроганием заметил многослойные витиеватые орнаменты даже на кочерге и закопчённом обычно чайнике, но промолчал, конечно: соскучились все, нормальное дело. Да и обычной вальяжной расхристанности вдруг наступил конец: отправленные на рынок или в скобяную лавку корзины рысью приносились обратно, сверкая яркими, почти ядовитыми красками. Пузатые паршивки нипочём не показали бы страха перед лицом любого конца света из уже виданных или любых иных; потому оставалось только признать, что и плетёные прутья способны испытывать привязанность.

Внизу горели лампы, заливая комнату без окон белоснежным ярким сиянием, не оставляя и тени подле огромного сундука, грузного шкафа, наковальни и массивного рабочего стола. Саквояж со снадобьями и декоктами уже дожидался своего часа, как и пробковые жилеты с огнеупорными табарами.

Виктор осторожно достал меч и положил его на стол, задумчиво глядя на вязь. «Как в жилах любой победы течёт смерть, так и в жилах каждого примирения пульсирует жизнь». Прежде, слишком много лет, ран и крови тому назад, клинок гордился другими символами и другой мудростью.

 

…Часто она приходила раненая, чумазая, едва держась на ногах.

В первые разы Виктор полагал всё это частью кары: сидеть дома, как пёс на цепи, пока женщина сражается за тебя на полях битв. Неизменно просил её прилечь и позволить заняться её ранами, ненавидя себя за слабовольность и бабьи сопли. Реджи не соглашалась никогда, всегда требуя беречь время и жизни, спасая сначала других, а потом уже всё прочее.

Они сталкивались губами, сухими, нервными, обжигающими и солёными от крови, пота и слёз, сплетались взглядами, руками, телами, обрушиваясь в пульсацию самого неотвратимого и самого изначального колдовства из известных, в размеренный грохот первичной битвы… и кто-то снаружи оставался жить, не падали клинки и стрелы, не разверзались огненные вулканы и не опускались в глубины целые земли.

Тебя надо лечить… нельзя, на это уже нет времени, потом… о-о-о… не трогай!..

Я бы хотел остаться с тобой навсегда; ты и так со мною, везде, каждый миг, не так, бок-о-бок в бою и рядом в мирное время, да? да, а почему бы и нет; ну как же, ты же не зовёшь дракона зажечь лучину — и тем более задуть её, верно? кто — лучина?! кто тут лучина?.. о-ох… 

 

Драконы начали битву на рассвете, как всегда, чудовищно шумные и падкие на блеск и сенсационность. Дрожью в недрах отзывался схватке голос Скалы Повеления, возвышавшейся над дальними отрогами гор.

Дом на всякий случай ощетинился шипами и каменными глыбами, на кухонных полках торчком стояли шампуры, ножи и вилки. Виктор сходил вниз и впервые за несчётные годы скользнул в кольчугу, с недовольной ухмылкой обнаружив, что слегка располнел и даже в податливом фейском доспехе напоминает сытого питона.

К рассвету бой закончился, земля настороженно притихла, дожидаясь возможного продолжения. Постепенно над Халсити поднялись уютные домашние дымы, пахнущие хлебом. Виктор совсем уж собрался наверх, досыпать, когда в окне прихожей показалась знакомая громадная башка.

— Здорово, — устало проворчал Виктор.

— А то, — сказал дракон, болезненно засопел и продолжил: — Есть дело. Слыхал, что было?

— Полкняжества слыхало, Арауграйр! Так ведь вроде всё же уже?

— Н-ну… почти. Во-от. Открой, надо кое-чего сказать…

— Да заходи ты, церемонный какой! — махнул рукой Виктор, направляясь к излюбленному креслу у камина.

Позади послышалась короткая возня, решительный стук, потом лязг. Развернувшись, он увидел текучую лиловую слизь, что струилась из ноздрей дракона и ловко встекала на подоконник. Здоровенная менора отчаянно лупила дрянь ножками, одна из которых уже сделалась почему-то значительно тоньше и короче. Потом упала и вызверилась рыжим знойным пламенем, мгновенно охватившим слизь всю целиком. Немного мерзкой вони — и дракон, пошатываясь, отодвинулся от окна. На плохо гнущихся ногах монстр двинулся в сторону парка, несколько раз упал, да так и скрылся из виду, направляясь к озеру.

 

…Любить, говорят феи, это значит делиться тем, что у тебя есть. Сначала Виктор делал вид, что понимает по-своему, твердил, что, вот, делился клинком налево и направо, у кое-кого фут стали аж из спины вылезал, так вот не влезало наделенное от великой любви…

В последний раз от Реджи осталось слишком мало, чтобы можно было надеяться на исцеление, и Виктор умолял подсказать, как обменять его жизнь на её. Слишком много крови, слишком много ран… никогда прежде он не мыслил о схватке так. Унять кровь — хотя бы унять кровь! А потом оказалось, что кровь уже не течёт больше, вот только лучшая и сильнейшая из фей, воплощенные чары магии и чары любви, сумела ещё как-то продержаться до утра, просто держась за руку. Другой рукой она держала песочные часы, даже не заметив, что раздавила сразу обе хрупкие чаши.

Не все умерли в ту ночь. Не всё пресеклось.

Только важнейшая составляющая мира — по крайней мере, для одинокого человека в доме королевы всех фей…

 

Дверь распахнулась, будто взорвалась. В проём влетел небольшой заговорённый таран, за ним — несколько славно экипированных мясников в такой родной когда-то символике Ордена Чести и Смирения. Отнюдь не смиренно мясники ругались, пытаясь управиться с потерявшим цель тараном.

Виктор расхохотался, даже не потянувшись за мечом.

— Погляжу, шашни с ведьмами даром не проходят, э? — спросил ещё один рыцарь, осторожно и ловко проходя внутрь. Этот выглядел иначе, хотя и не в отношении вежливости и манер. Был поджар, быстр и лёгок в движениях, а судя по тону, ещё и кривил губы под стальным забралом.

Виктор вынул клинок и обезоружил двух рыцарей, оказавшихся впереди прочих, едва успел отшатнуться от мощного кругового маха здоровяка позади них, попытался отпрыгнуть — и запнулся о таран, всё ещё дрыгавшийся на полу. Приложившись головой о каменную плиту так, что заплясали солнышки.

— Не соврали, — сообщил шутник в командорских доспехах. — Вишь, подстилка фейская, а ведь и впрямь Никомах… а уж как мы спорили! Как мы жгли вралей… зря, получается, жгли.

Рыцари подошли ближе, на сей раз бдительные и внимательные, готовые рубить при первом же неверном движении противника.

Вот только дверной коврик, оттоманку, сковородку и менору они к противникам не относили.

Виктор вскочил, тут же упал снова, кувыркнувшись и уходя от удара жутким фламбергом. Гигант зарычал, схлопотав по шлему оттоманкой и развалил её надвое следующим ударом. Виктор к тому времени был уже рядом — и чуть ближе; чёрный клинок, в отличие от хозяина, не забыл ничего и легко нашёл щель между шлемом и латным воротником.

Ордениты закричали, напали одновременно, рубя так, чтобы сбить Виктора с ритма, и он сразу же упал опять, раздражённо чувствуя, как струится по левой руке и по ногам кровь. Вскочил, свирепый и угрюмый, — и увидел, как оседают на пол все трое, раскуроченные домашней утварью, да пострашнее, чем конвенционным оружием.

Все, кроме командора. Тот легко отбил сковородку обратно в кухонный коридор, рассёк коврик на восемь частей и как раз перерубил прикрывавшую Виктора менору.

— Я теперь — Проклятый Князь! — закричал он непреклонно и зло. — Я, а не ты!!! И ты, Никомах, выдашь мне чёртовы часы, даже если мне придётся всё тут изрубить в мелкий щебень, похотливый кобелина!

Они сражались адски долго для двух лучших бойцов Ордена — целых три минуты. А потом Проклятый Князь попытался бросить какое-то мерзко воняющее заклятие, но запнулся на полуслове и понял, что кухонный столик только что усыпал его раскалёнными углями. Оглянувшись, Князь взревел от досады, увидев подоспевшую утварь, плотно забившую коридор. Суля чудовищные муки и бесславный конец всему, находящемуся в доме, он ретировался.

Полуослепший от залившей глаза крови Виктор преследовал Проклятого Князя до порога, где и упал без сил.

Как его доволокли до спальни, он уже не почувствовал.

 

…Он вынес тело на порог на руках, и нёс бы и дальше, до самого края неба, до последнего дна пропасти, но стены подались к нему, ластясь, будто больной пёс, а вместе с ними дрогнула Скала Повеления на горизонте.

Тогда из темноты вышли феи — строгие, многие перевязанные, некоторые жутко искалеченные, а может, просто из настоящих, старых, не прячущих лиц. Они смотрели на Виктора, он же не видел почти никого, ну разве что Реджи. Позже он как-то осмыслил и постиг, что они все считали так же, как и он: нечего человеку делать рядом с королевой. Как, откуда? — узнал, и точка.

А в то утро он позволил вынуть Реджи из рук, и молча смотрел, как её укладывают рядом с израненным пернатым волком, про которого как-то так и не спросил, где он утратил крылья, а теперь уже и незачем.

С тех пор Виктор не переступал порог дома…

 

Девчонка лет восьми вырывалась, дёргала руку, топала ножкой в жёлтом узорчатом ботинке, всякий раз попадая в лужицу на крылечке. Лужица возмущалась, ёжилась и металась от края к краю, стараясь не расплескаться вконец. Получалось не ахти.

— Долго они так?

Занавеси всплеснули краями, смущённо дрогнув ламбрекенами. Виктор хмуро наблюдал за непрошеными гостями из бойницы, окаймлённой зазубренными шипами. Растрёпанный, расстроенный дом продолжал нервничать, отбросив любые попытки выглядеть волшебно. Из заброшенных прытким газетчиком экземпляров «Халсити Ки» получалось, что полгорода теперь опасалось Тёмного Замка больше, чем бедствий со Скалы Повеления. Будь у Виктора чуть больше времени или монет, он позаботился бы напугать практически всех.

Кроме вон тех путешественников с рюкзаками.

Молоток сговорчиво затарахтел снова, что-то вереща странникам на остроготском. Девчонка забилась сильнее, от души пнула сопровождающего в лодыжку, наступила на ногу… Виктор вздохнул, осторожно отодвинул в сторонку умаявшийся за последние пару дней докторский саквояжик, прикорнувший на солнышке, и отправился вниз, вслушиваясь, не раздастся ли вопль укушенного.

Судя по решительному настрою малявки, должен бы был.

Подхватив мечи с подставки, Виктор широко развёл руки, словно для объятий. Поморщился от боли, когда ремни захлестнулись и затянулись чуть туже, чем хотелось бы. Щёлкнул пальцами. И соврал себе, что, разумеется, не видит крохотных песочных часов на каминной полке: всему виной горячка вероятного боя.

Дверь, успевшая зарастить сколы и основательно утяжелиться, распахнулась рывком, вдохновенно подрагивая от предвкушения вполне вероятной драки. Виктор гнусно хохотнул и вежливо посоветовал в лакомый, упоительный дневной свет:

— Проваливайте!

Все трое взрослых странников плавно скользнули на колени, наклонили головы, как прежде, когда приветствовали королеву Реджину. Виктор непроизвольно схватился за меч, готовый разить и рубить. Вот и всё, подумалось ему, новая королева пришла, а я всё ещё здесь… придётся сражаться или позволить убить себя.

Он так и не выхватил оружие.

Девчонка развернулась к нему, ловкая и пластичная, как змейка, потянулась растопыренными пальчиками с острыми ястребиными когтями…

Они одинаково наклонили головы, принюхавшись. Одинаково отшагнули назад, щурясь исподлобья. Одинаково потянулись навстречу, не скрывая колючих, жестоких и нужных слёз.

Виктор прижал к себе малышку, остро и требовательно глядя на фигуры, скрытые плащами.

— А где… Реджи? — спросил, даже зная, что девочка слышит его. Слышит, запоминает и оценивает: что важнее для него в такую минуту, о чём и как спросил для начала?

Капюшоны откинулись назад, открывая слепые лица фей. Речь их, однако, звучала не гимном, но изувеченной песней, внезапно лишившейся музыки, мелодии и жара.

— Вот всё, что удалось сберечь. Её зовут…

— Я знаю, — оборвал их Виктор. — Знаю… сёстры.

 

…Мир остался цвести и плодоносить под пятнистым солнцем, рождались новые люди и небывалое волшебство, творились не слыханные прежде песни и невообразимые злодеяния.

Каждая следующая ночь, засевающая мрак, — подарок. Каждым следующим знаком мы дополняем мир, залечивая раны душ и прокладывая пути сердцам. Так пел Виктор, кривясь от боли в рёбрах и воспоминаниях. Виктория не сразу позволила ему находиться возле кроватки, пока засыпает, и он не стал пытаться вызнать, отчего; всему своё время.

Не сразу они сумели говорить об одном. Не сразу научились поворачиваться спиной к незнакомому, пусть и родному, человеку. Не сразу Виктор решился покинуть дом, оставив его на попечение дочери.

Но со временем… о, со временем они отыскали свою собственную общую магию! Совершенно другую, припорошённую горечью, но столь же негасимую любовь. И тогда змеи снова вошли в пределы дома, чтобы льнуть к маленьким смуглым ножкам принцессы фей. Будущей королевы.

А на двенадцатый день рождения Вики отец купил ей замечательного пернатого волчонка золотистого цвета…


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 6. Оценка: 4,33 из 5)
Загрузка...