Синий дым течёт с горы

Аннотация:

Видишь ли, я точно знаю, что мой дом здесь. Только не знаю когда.

[свернуть]

 

Тема: Игра против часовой стрелки. Если друг не сдаётся, его…

 

 

Запах вишни, какой-то пряной травы, прошедшего дождя и немного – древнего огня. Это я, я сам, – это от меня пахнет огнём. Я лицом ощущаю сырую траву. У меня есть ладони, они опираются о холодную землю. Приподнимаюсь и вижу звёзды. На траву и мои руки падает слева янтарный свет. В двух шагах – обрыв.

Слева – солнце. Не настоящее, оно нарисовано на чём-то. Да, на досках двойной полукруглой двери, на левой створке. Его янтарный свет падает на стальные завитки дверных ручек, на тропинку, ведущую к двери, на крупную кладку камней, обрамляющих дверь. Это дверь в башню: чёрную, вытянутую, закрывающую звёзды. Света в её окнах нет.

Пятку мне кольнул камешек – и только тут я понял, что уже ступил на тропинку, на её влажный песок. Перешёл на траву: тут идти мягче. Я дрожу. Ветер лижет голую кожу.

Вблизи видно: рукотворное солнце закрашено не сплошь, а затейливым узором. Буквами… Но разобрать слова нет никакой возможности: строчки написаны одна поверх другой, по пять, по десять строчек на один солнечный луч. Не знаю, догадался ли бы я вообще, что это буквы, не будь их очертания странно знакомы. Словно почерк кого-то очень дорогого, утерянного очень давно…

Я не успеваю коснуться двери: она распахивается. Жёлтый свет бьёт в глаза. Он затеняет силуэт человека на пороге. Очертания силуэта непонятно прыгают, то будто вырастая, то сужаясь.

– Господи! – выдохнул человек – но спустя долю секунды произнёс, перекрывая собственный голос, ещё какие-то слова, два десятка слов в одно и то же мгновение. Он хватает меня за руку, за обе, за плечи, за щёки, обнимает, всхлипывает, бранится, гладит голову, гладит спину – но всё одновременно, всё в единый миг!

– Простите, я не… погодите… – Я пытаюсь мягко отстраниться.

Часть этих людей отпускает меня, часть – нет, и все говорят разом. Один отступает, другой хочет закутать в свой халат, третий тянет в башню…  Что-то разрывается во мне, я почти слышу треск в своей груди.

– Хватит!

Я резко взмахнул рукой, а может быть, сделал что-то другое. Хруст! Оглушающий шелест – и словно бы листья отлетели, сметённые ветром…

Земля опустела. Передо мной стоит парень, рыжеватый, бледный, с чёрным халатом в руках.

– Всё хорошо, – повторяет он, – всё пройдёт. Всё хорошо.

Я молчу. Замечаю, что ощупываю грудь: словно только что лишился чего-то, словно забрал себя у двух десятков людей, хватавших за руку…

Я что-то говорю, успокаивая последнего из них. Он отвечает, но смысл простых слов доходит до меня не совсем сразу:

– Пойдём. Сейчас разберёмся, не волнуйся.

– Сп-пасибо.

Я захожу в башню. Парень запирает за мной дверь.

– Возьми всё-таки. – Он дал мне халат. – Сейчас…

Парень повёл рукой, и ослепительный свет жёлтых фонарей, развешанных по стенам, стал тише. В камине запылал огонь.

– Спасибо, – повторил я. – Простите, что вас разбудил.

– Чепуха. Присядь пока.

Он кивнул на громоздкие деревянные стулья, в некотором беспорядке стоявшие около и поодаль исцарапанного железного стола, занимавшего треть комнаты. Я послушался.

– Так, дай подумать… Вот как мы сделаем.

Парень стал перебирать вещи, громоздившиеся на столе. Как этот стол ни огромен, на нём нет пустого места. Груды книг, ветхих и новых, бумаг, бытовой ерунды, незнакомых инструментов из белого, жёлтого, чёрного металла. В глубине завалов, в левом конце, что-то приглушённо скрежещет. Вот парень подвинул стопку талмудов, увенчанную раскрытым комиксом, и взору открылось полтора куска пиццы с ананасом, расположившиеся на носовом платке. Да уж. Надеюсь, помогать мне в моём странном деле этот молодой человек будет с большей аккуратностью.

– Что вы собираетесь делать? – спросил я.

– Давай на «ты». Я твой сводный брат – либо плевать, кто я. Меня зовут Кристер, если что.

– Рад знакомству. Я бы назвал вам своё имя, только…

– Не помнишь. Ну ещё бы. В моём времени тебя звали бы Хелль. Хелль Холанн, наследник Холаннов.

– Спасибо.

Странноватое положение: тебе представляют тебя самого.

– Так вы сказали… «в вашем времени»? Что вообще происходит?

– Минуту… Да где же…

Парень поглощён тем, что сражается с хаосом стола. Наверное, будет вежливее не мешать.

Я оглядываю комнату. Просторная, полукруглой формы: видимо, башня разделена пополам. Вверх, во тьму уходит винтовая лестница. Над железным столом висит карта, потрёпанная и обклеенная. На ней – бежевые скалы, салатовые леса и какая-то нежно-синяя спираль. Вроде реки, если бы реки текли по спирали. Эта синяя лента словно бы движется на карте, но едва заметно, как облака плывут по небу.

Кристер, отдавший мне халат, сам остался в трусах и майке. Похоже, он, в отличие от меня, не испытывает ни холода, ни стеснения, – либо слишком увлечён. Я вижу только его затылок, рыжевато-белокурые волосы, встрёпанные со сна. Белёсая кожа в мелких светлых веснушках. Предплечья, левое бедро и шею пересекают бугристые шрамы. Одни красноватые, другие уже побелели от времени.

– Вот вы где! Отлично.

Парень подошёл ко мне с кистью и деревянной дощечкой, на которой желтели два ряда кружков. Вроде набора акварели, только все краски – оттенки жёлтого. Напоминает демонстрацию сортов мёда в магазине.

– Замёрз? Ты сядь к огню.

– Спасибо.

Парень одним взглядом передвинул к камину два стула, скрипнувших ножками по полу. Я пересел на один. Кристер – напротив меня. Он закинул одну голую ногу на другую. Определённо, он плевал с этой своей башни на то, что предстаёт передо мной в трусах.

– Не обязательно быть таким вежливым, – сказал Кристер, мягко улыбаясь. – Когда мы виделись в последний раз, ты чуть не размазал мою голову об скалу. Так что, я думаю, мы уже достигли кое-какого уровня отношений.

Он шутит? Он же шутит, да?

– Простите, – растерянно проговорил я. – Это в смысле… в смысле мы с вами поспорили?

– Ну да, немного поспорили. Дружище, не выкай любимому брату. Он тут старается для тебя!

Кристер приподнял жёлтые краски и кисть, доказывая, что старается.

– А скажешь «спасибо», – добавил быстро, – суну кисть в ноздрю!

Я прикусил язык.

– Значит так. Слушай меня, дух из дыма, пришедший в наш мир.

Кристер вроде бы посерьёзнел.

– В общем, ты и так всё вспомнишь, когда выберешь одно время и немного там пообвыкнешься. Когда оболочка судьбы срастётся с духом… В общем, просто скоро вспомнишь. Пока пойми вот что. Ты был когда-то человеком, как все настоящие люди. Потом упал в дым. В дымную реку, реку времени, реку Холаннов. И, как бы сказать… река несла тебя, ты не знал мысли, не знал памяти, чувства. Но мы позвали тебя домой…

Кристер с силой потёр лоб, должно быть, думая, как уместить всё в короткие слова.

– Мы нарисовали солнца, написали, кого ждём обратно. Но понимаешь – мы не знаем до конца души тех, кого потеряли. Мы – это разные люди, которые в разные времена потеряли кого-нибудь. Мы пишем, кого ждём, но недостаточно точны. Может быть, я недостаточно понимал своего сводного брата… Короче, для тебя сейчас важно то, что тебе придётся выбирать. Понимаешь? Есть несколько времён, где тебя могут принять. Но твоё – одно. Надо выбрать.

– А как?

– Я подумал над этим. Можно было бы просто сунуться в каждое время, как вот в это. Но понимаешь… Это ведь жутко для них, для тех, кто ждёт: если ты вернёшься, а потом опять уйдёшь. И так придётся что-то делать: ты сначала заявился ко всем…

– Извини.

Кристер приблизил к моему лицу кисть, как бы угрожая сунуть в ноздрю. Невольно я начал улыбаться.

– Так о чём я? Да, так вот, посмотришь со стороны, – заключил Кристер. – Сейчас сам увидишь, проще увидеть. Дай руку.

Я подал руку. Кристер закатал рукав чёрного халата, взял кисть. Обмакнул в молочно-жёлтую краску. Стал осторожно, неторопливо, по временам как бы вслушиваясь во что-то, рисовать на моём запястье витиеватые знаки. Щекотно.

– Это как на двери? – спросил я.

– Ну да. Там я звал тебя, а тут подзову время. Они ходят тут рядом.

– Я их не прогнал?

– Нет. Только попросил отойти. Это нормально, никто не может жить в нескольких.

Я сижу к камину спиной, но и спереди, где Кристер, словно бы тянет теплом. Будто от него. Его бледное лицо освещает огонь. Манеры Кристера расслабляют – но природа, вижу я теперь, наделила его твёрдыми, тонкими, островатыми чертами.

– Вот. – Кристер написал на моём запястье строчку, похожую на арабскую. – Попробуем. Посмотри и подумай, твоё это время или нет.

Глаза Кристера, и без того бледные, посветлели до белизны. Строчка зажглась белым. Моё тело быстро онемело, словно я засыпал. Полукруглая комната поблёкла, точно выгорела, и пропала.

Я очнулся травой, растущей вокруг башни. Я волнуюсь на ласковом ветру, покрываю нагретый камень. Я – гладкое, складное тепло, наклоняющееся дружно, однообразное и тысячекратное, как огромная любящая семья.

Я чувствую гору, сотни её угловатых плеч, морщины расщелин, вены тропинок. Чувствую ветер, тянущий меня за миллиарды рук. И что-то ещё: маленькое, как божья коровка, но всё-таки ощутимое, что-то значимое, что-то весёлое…

Это на вершине горы. В свете голубого дня башня кажется не чёрной, а тёмно-серой. Полукруглая дверь выкрашена в задорный оранжевый, так что на ней хуже, чем на двери Кристера, видно солнце на левой створке. Правая створка открыта. Отсюда только что выбежала ватага ребят. Это их коричневые, босые ноги и почувствовал я, сонм травинок.

Дети бегают по мне беспорядочно, как букашки. На миг я пугаюсь: память человека, смотрящего глазами травы, говорит об обрыве рядом с башней. Но в этом времени всё не так. Здесь вишнёвые кусты держатся за руки, закрывая опасный край. Кусты не цветут; но они часты, как решётка забора, прочны, как камень. Это семья Холланнов, нашёптывает мне память травы, их заклятья и их почерк.

Если спуститься травою вниз, можно обежать долину под горой. На сочных лугах рассыпались приземистые домики, из труб струится дымок. Этим домикам река Холаннов, что стекает с горы, представляется такой же обыденной и безопасной, как дым их собственных очагов. Люди живут здесь беспечно, покупают у Холаннов вишню, шиповник, терпкие травы, что растут на горе и приобретают особый, сладковато-горьковатый привкус; они согревают зимой и помогают не чувствовать, как ужасающе скоро утекает время. На Холаннов полагаются, как на землю под ногами, даже после того, как отец семейства пропал в реке.

Мысль травы возвращается к смуглым ребятам. Две старшие девочки срывают одуванчики. Мне, траве, не больно, когда одуванчики покидают меня: я вырос на горе и знаю, что всем суждена смерть. Мне приятно сплетаться в искусные венки, подчиняясь умелым коричневым рукам. Я ложусь самодельной короной сперва на самую маленькую, мальчишечью головку. Затем на вторую, кучерявую, непослушные пряди которой щекочут мои жёлтые пушистые глаза. Потом венки украшают головки сестёр. Последний венок, последнего меня несут к полукруглой двери.

Старшая девочка останавливается под нарисованным солнцем. Взором цветов я вижу её каштановые кудри, плавные черты. Глаза у неё цвета листьев, проникнутых светом дня. На миг этот свет словно бы померк, закрылся облаком. Девочка повесила венок на витую ручку двери. Я догадался: это для папы. Он наденет свой венок, когда вернётся домой.

Солнечная картина выцвела. Снова я в полукруглой комнате, в чёрном халате перед рыжим парнем.

– Моя дочь, – сказал я. – Там мои дети. Они меня ждут…

– Это твоё время?

Моё? Я как-то и забыл об этом… Мне жалко этих детей, эту семью. Надо, чтоб папа к ним вернулся. Но точно ли я – их отец? Не уверен. Не могу сказать, что почувствовал что-то совсем особенное, что-то волшебное…

– А можно попробовать ещё? – спросил я.

– Конечно. Ты все посмотришь.

Кристер снова обмакнул кисточку в краску, теперь более интенсивного цвета, почти лимонного. Я дал ему руку, и он снова стал писать.

– У тебя это здорово получается, – сказал я.

Кристер улыбнулся.

– А ты тоже Холанн? Кристер Холанн?

– Нет. Просто Кристер, у простонародья нет фамилий. Я приёмный сын.

– Тогда как у тебя получается? То есть… разве это не искусство Холаннов? Трава рассказала…

– А, значит, травой смотрел? Ну да, я мог бы догадаться… Правильно, ваше искусство, но меня учили. Специально взяли способного, чтоб я помогал наследнику. Когда дым станет неспокойным.

Кристер чуть помрачнел.

– А сейчас дым не спокоен? – спросил я.

– Не очень. Следующее время, герр Хелль.

Я не успел разобраться, почему Кристер назвал меня так. Я уснул и проснулся кустом шиповника, растущим на краю серого неба.

Северный ветер перебирает мои пальцы, разнося кислый аромат по скатам, извивам горы. Дым времени шипит пониже меня, перекатываясь через валуны. Передо мной – женщина в неярких одеяниях, оставивших открытыми только полные кисти её рук и округлое лицо. Из-под тёплого одноцветного платка выглядывает прядь полуседых волос. Глаза женщины немного напоминают мои плоды: красновато-карие, выпуклые, спокойно-живые. В чертах – тонкая, не бросающаяся в глаза общность с чертами смуглой девочки, за десятки лет отсюда сплетшей венок. Полные, мягкие руки срывают мои ягоды, стараясь не раниться колючками, и складывают в корзину.

Я, шиповник, вижу эту женщину гораздо реже, чем трава видит тех смуглых детей. Но шиповник живёт дольше травы, живёт годы. И я помню эту женщину другой: с каштановыми волосами, с прямой спиной, с лицом почти гладким, как налившийся плод. В глазах её, никогда не полнившихся одним только мёдом, было когда-то больше сладости. Я помню женщину в те годы, когда был жив её третий сын.

Муж давно убедил её – или, по крайней мере, убедил всех, что убедил её – что ждать Бертольда нечего. Дым – почти верная смерть. Может быть, Кристер Холанн, прославившийся сквозь времена, и вправду развернёт когда-то дым, падающий на город, – но оставшимся десяткам поколений не повторить его подвига. Бертольд не вернётся. Не вернётся.

Куст шиповника смотрит, как полная женщина, набрав ягод, медленно уходит в гору. А ягодам видны теперь только плетёные стенки и крышка корзины. Они стукаются друг о друга и чувствуют ветер, проникающий сквозь многочисленные щели. Память куста уже подсказывает, что будет с плодами.

Сперва я – ягоды – почувствую, после долгой качки, что корзину наконец-то поставили на что-то прочное. Крышку снимут, и я увижу чёрный потолок башни. Меня вынут, разложат на старом, но ещё крепком полотне. Полные руки переберут меня, очистят. Мимо будут ходить мужчины, женщины, ребята со смутно-смутно знакомыми лицами. Проскрипит со своей кровати старуха, не встававшая три года. Женщина отвечает им коротко, но бодро. Она слишком занята в этой жизни, чтобы погрузиться в беспредельную тоску.

Меня всыпают в кастрюлю, заливают тёплой водой. Я настаиваюсь на широком подоконнике, пребываю в блаженном бездействии. После меня процеживают, потом в той же кастрюле греют над огнём. Во мне размешивают ложку мёда. Разливают по одинаковым кружкам. Одна, вторая, третья, пятая, восьмая – двенадцать кружек.

– Лишняя, – говорит угрюмый мужчина, опирающийся на палку.

И правда. Полные руки вливают меня, того, что в двенадцатой кружке, обратно в большего меня. Кружку споласкивают, ставят на полку. Только одиннадцать кружек. Пора уже привыкнуть.

Всё исчезло. Снова комната с железным столом. Я молчу.

– Ну что? – тихо спрашивает Кристер, подождав.

– Не знаю, – отвечаю так же. – Кристер… а я не могу вернуться ко всем сразу? Я же вначале…

– Нет. Извини.

Кристер мрачен. Он понимает.

– Пойдём-ка выпьем чего-нибудь. – Брат поднялся. – Давай, отвлекись немного.

Он повёл меня на второй этаж. Огонь и фонари позади нас гасли сами, а другие, впереди, загорались.

В новой комнате порядка не больше, чем в первой. Но ворчать не хочется. Кристер усадил меня за стол, на клетчатый диванчик. Пока я путешествовал по временам, собралась гроза. Молнии засверкали, они освещают струи, змеящиеся по стёклам.

Кристер согрел над огнём бутылку чего-то вроде красного вина. Налил в два высоких бокала – наверное, это всё же бокалы, хотя и с ручками.

– Разок можно. – Брат подвинул один ко мне.

Я покорился. Напиток оказался сладким, жгучим, с сильным привкусом специй. Если бы я смотрел на это время глазами растений – может быть, был бы специями в вине?

Кристер сам заговорил о том, о чём я молчал:

– Нельзя помочь всем, Хелль. Представим, что ты помог всем двадцати временам. Всё равно в мире останутся люди, обычные люди, которые потеряли кого-то.

– Но эти-то ждут меня.

– Нет, – Кристер отвечает с нажимом, словно мы ведём этот спор уже давно. – У тебя одна жизнь, одна. Только твоя.

Не хочется спорить. Я снова наполнил бокал, отпил.

– А я слышал про тебя, – вспоминаю. – Шиповник рассказывал…

Рыжеватые брови поднялись.

– Ну да: Кристер Холанн, который славится сквозь время. Своим могуществом…

– Наверно, это другой Кристер. Я не Холанн, забыл?

– Ты хозяин в нашей башне – значит, Холанн.

Кристер мотает головой, точно отгоняя муху.

– Шиповник сказал, тот Кристер спас город, что в долине, когда на него падала река.

– Вот как?

Кристер сдвинул брови, его пальцы касаются губ.

– Ты спасал город? – допытываюсь я.

– Ну… Дым в моё время шатает только так. В принципе можно сказать…

– Так мой брат – герой?

– Отвянь. – Но Кристер улыбается.

Мне стало приятно. Однако затем взгляд зацепился за рубец на шее Кристера. В тех, других временах ничего такого нет. Никто не геройствует – значит, и не рискует. Кристер должен был помогать наследнику – мне – когда дым станет опасным… А наследник сам попал в дым.

– Не вздумай! – вдруг резко сказал Кристер.

– Что?

– Я знаю, о чём ты думаешь. Давай сюда!

Какая-то невидимая сила заставила меня вытянуть руку, положить на стол. Со стороны лестницы прилетели краски и кисть. Кристер, посуровевший, вновь принялся рисовать на моей руке.

– Я тронут твоим великодушием, герр Холанн. – В действительности Кристер скорее зол. Он рисует, не смотрит на меня. – Но ты не принесёшь мне в жертву свою судьбу. Я тебе не позволю.

– Ты не позволишь мне быть свободным? Не позволишь, Кристер? Свяжешь, как раба?

– Да, если ты такой наследственный кретин.

Как только он угадал, что я думаю? Я даже не успел додумать до конца… Видимо, мы в самом деле спорили об этом.

– Кристер, – говорю мягко, – ты заботишься обо мне. Я это ценю. Но может… может, мне самому так лучше? Чтобы было спокойнее…

– Я знаю тебя, статуя ты безголовая! – В слове «статуя» он поставил ударение на «у». – В прошлый раз ты меня чуть не убил. Ты же из человека памятник сделаешь… памятник его долгу. Из себя, из меня, из кого угодно, и спрашивать нас не обязательно!

В глазах Кристера забелелся огонь.

– Твои благородные родители тоже как-то не подумали полюбопытствовать! – В голосе брата звучит яд, как мне кажется, мало ему свойственный. – Может, я драконов хочу объезжать? Или спасать пустыни? Или сдохнуть в кабаке? Это моя жизнь, и если кто-то помрёт без моей силы…

Рот Кристера жестоко кривится. Фонари на стенах разгорелись, как солнца.

– Тогда почему ты здесь? – спрашиваю ровно, и словно память, выросшая до жизни, подсказывает мне слова. – Почему не сбежал в кабак, когда забросил меня в дым?

– Я тебе не позволю, Хелль!

Комната померкла, сожжённая белизной Кристеровых глаз. Я стал камышом на краю дымной реки.

Там я слушал, как смуглый зеленоглазый мальчик просит у дыма вернуть ему дедушку. Сердце моё полнилось жалостью, – но брат не шёл из головы. Затем я стал кленовыми листьями, устилающими тропинку к башне. Затем клёном, роняющим листы в леденящий ручей.

Мне хотелось покончить со всем этим. И времена, наверное, откликнулись на моё желание. Они пошли друг за другом, без перерыва, так что я уже не возвращался к Кристеру. Я был землёй, был земляникой, был глиной. Песком, мхом на камнях, мхом на коре, корой во мху, берёзовым соком в бутылке. Я увидел девятнадцать времён. Я не узнал никого.

Матери и отцы, сыновья и дочери, сёстры и братья, жёны и друзья… Как я могу выбрать? Как? Хуже всего условия были в третьем времени с конца. Там я был вишнёвыми цветами, и лепестки мои неспешно летели в пропасть.

Мой куст рос на краю обрыва, на вершине горы. Внизу лежала пустая долина. Люди покинули её, спасаясь от неостановимой реки. С другой стороны я видел голый камень и башню. На двери её пылало солнце, отчётливое на потемневших от сырости досках. Мои лепестки ласкал тихий дождь.

Из башни вышла женщина с бледным резковатым лицом, с рыже-седыми волосами, в надорванном платье. Она стала касаться моих лепестков, словно щёк и лба сына – словно щупая, нет ли у него жара. Мой куст, я чувствовал, любил её, но в памяти его в самом деле была сумятица. Пришлось напрячь силы, потихоньку возвращавшиеся ко мне, наследнику Холаннов, и поискать другого рассказчика.

В конце концов, устав от поисков, я стал камнем горы. Счастье, что с разумом мне передалось немного его неповоротливой апатии – иначе я был бы потрясён ощущением хаоса, гуляющего по моей каменной коже. Синий дым наводнил пещеры, стремился по человеческим тропам, хлестал по буграм. Я видел, как он захватывает, кидает в безвременье голые деревья, поникшие цветы, жалкие травинки. На моих глазах родилась и разрослась воронка на краю временной реки, выгрызла кусок из моей каменной плоти.

Я возвратился к женщине, беседовавшей с вишнёвым кустом. Она не надеялась сдержать реку, но всё равно не покидала горы. Ей было не к кому уйти. Люди долины, пока ещё жили здесь, говорили, будто в ней, Аделаиде Холанн, возродилась кровь Кристера. Пожалуй, она действительно напоминала его внешне, – может быть, и нравом, об этом равнодушный камень не судил, – но не унаследовала его дара. Аделаида Холанн обладала им так мало, что путала звук, с которым дым мог бы отпустить запоздавшего странника, с обыкновенным шипением дождя. Что ни день, она выходила встретить Леандера. В конце концов это действие сделалось таким привычным, что она тут же забывала, для чего вышла, и отправлялась поухаживать за вишнёвым кустом. Куста она обещала:

– Он влюбится в тебя по уши, когда вернётся. По самые уши!

И поливала куст даже слишком часто, с характерной для них всех беспорядочностью.

Мои времена закончились. Я вернулся в башню Кристера. Тот, сидя в кресле, медленно допивал вино из бутылки.

– Выбрал, – сказал я. – Третье время с конца.

Неужели правда я сказал это? Да, всё.

Кристер вкрадчиво спросил, глядя в огонь:

– Это ведь не твоё время, так?

Я замешкался с ответом. Кристер приказал:

– Говори.

И губы мои произнесли против моей воли:

– Не моё.

– А какое твоё?

– Это. В котором ты. – Я сказал и только тогда понял, что так и есть.

Кристер повернулся ко мне. Бледно-голубые глаза.

– Прости, – сказал я, ещё плохо сознавая, что это всё означает, – но ей хуже! Дым у неё не лучше твоего, но ты справишься, а она нет. Ты славишься во временах, а она умрёт, и некому будет поливать вишнёвый куст.

Я несу какую-то чушь…

– Ты правда Хелль, – говорит Кристер будто сам себе, – ты вернулся.

– Прости меня.

– Ничего.

Мы молчим. Мучительно, с отчаянным напряжением я ищу, что сказать; но Кристер не спорит со мной, и почему-то от этого только хуже.

– Знаешь, она похожа на тебя, – говорю я. – Может, твоя дочь или внучка. Ты ведь не хотел бы, чтоб твоя дочь умерла в одиночестве, правда?

Кристер прикрыл глаза рукой, рука дрожит. Боже, что же мне сказать?

– Я горжусь, что ты мой брат. Мне очень жаль. Я сам не знаю, только как я буду дальше, если не пойду к тем, кому нужнее?

– Я понимаю.

Его ответ прерывает мою речь. Я шагаю к нему, сам не понимая себя, и брат порывисто меня обнимает. Крепко до боли, я даже испугался на миг.

– Я буду скучать, – услышал я у самого уха. – Поторопись.

Кажется, будто я всё-таки так и не нашёл, как выразить самое главное. Но наверное, Кристер и так всё понял.

Фонари погасли. Потом зажёгся другой свет, и я обнаружил себя на пороге башни. Я обнимал двадцать человек, как в начале. Я в первой минуте своей истории.

– Прости, – сказал я каждому из них.

Это было невыносимо – чувствовать их разом. Я моргнул, и девятнадцать слоёв опали, словно слезинка сбежала с лица. В следующий миг я обнимал одну Аделаиду. Погладил её худую, дрожащую спину.

Я ещё не любил её. Моему духу только предстояло в скором времени прирасти к новой судьбе. И всё-таки я понял: это и значило быть мной. Грусть пройдёт, пройдёт время; и со спокойным сердцем, которого именно мне не оставил бы другой выбор, я буду счастлив.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 7. Оценка: 4,43 из 5)
Загрузка...