Каждая судьба идёт по следу жажды. Кому-то не хватило сил, кому-то — деньжат, кому-то — извилин. Человеку, запустившему в небо эту историю, не хватало души. И, коли верить молве, сердца. Слухи утверждали, что золотисто-рубиновая птица, мечущаяся на цепи, ведущей из основания шеи Амхи Здолея, некогда пульсировала внутри.

Впрочем, людям свойственно привирать и сочинять несбыточное. Например, про райские кущи. Про гурий. Про долголетие. И про компанию крутых перцев, натянувших нос ночному хозяину города.

— Вот как мы поступим, — заключил он, прищёлкивая пальцами.

Идеальный был момент харкнуть ему на сверкающие штиблеты. Ну, это будь мы настолько круты, как о том трепались в кабаках Придонья. Не «мы с доном Здолеем и его головорезами», а «мы Чердакрысы», с утреца принявшиеся проказничать и повесничать, кичась и бахвалясь удалью... Возможно, харкнул бы, и даже не раз, учитывая равнодушных мясников, прижимавших незадачливого воришку (уточню: последнего незадачливого воришку) к усыпанному вонючей соломой полу. Вероятно — харкал бы я кровью.

Будь мы настолько круты.

— Поднимите, — тепло и душевно повелел Амхи, подтверждая честно заработанную репутацию лицемера и психопата. —Да поживей, поживей…

Своей рукой — жилистой клешнёй докера — Здолей водрузил на хорошенько намыленную мою шею ожерелье. Глаз, ухо, палец, ещё палец, но уже с ноги… и нос. Мой собственный нос зверски защипало от непрошеных горьких воспоминаний; однако — крутизны последнего из Чердакрыс не хватило даже на открытые слёзы.

Матушка Прачка хмыкнула, потрепала меня по щеке и покачала головами. Вечно спящая башка на левом плече при этом поджала губы неодобрительно и даже брезгливо. Да уж. Я и сам себе не подал бы руки после сегодняшнего. Впрочем, будет о руках-то, поданных или нет.

Люди боятся, что их сотрут. Боятся перестать быть, прекратить чувствовать, потерять ощущения.

Полчаса назад мне светило остаться без собственных рук. Медленно. Кусочек за кусочком. Как выразился Амхи, сталкиваясь с болью, настоящей болью, которой предстоит лишь усиливаться, многие — большинство — прытко постигают, что быть стёртым куда как лучше. Кое-кто, правда, подыхает с первых ран; потому приходится таскать с собой не только Матушку Прачку, но и Латальщика. Потому смерть почти недостижима, если на тебя гневается ночной владыка.

— Найди Постирушку, ворёныш, — брюзгливо и вяло потребовал Амхи напоследок. — Не мешкая.

Мясники сложили лезвия и убрали от меня клинковые лапы, отодвинувшись синхронно, плавно и на одно и то же расстояние. Миг — и рослые жилистые монстры окружили уже господина Здолея, но иначе: спинами вовнутрь, защищая и оберегая. Ещё миг — и стая ночного короля покинула укрытие Чердакрыс сквозь панически раздёрнувшуюся стену. Шедший последним Латальщик наскоро скрепил порушенное, даже не взглянув на меня. Я знал, что четыре раза за это утро оставался жить только благодаря его таланту. Он знал, что подобного не простил бы никто на всём белом свете.

Ни я, ни он не собирались морочить себе голову подобными пустяками.

Достанься мне музыкальный слух моих сестёр или поэтический талант братца Фердисоля, соблазн приврать оказался бы неодолим. Я сказал бы, что выл волком, собирая одежду Чердакрыс, описал бы литании и реквиемы, сочившиеся из остатков растоптанной чести и осколков разбитой гордости. Невозможность погребения друзей и любимых компенсировал бы вычурными периодами и строфами, достойными обмусоливания во всех прибрежных кабаках.

А взаправду я бродил по комнате, складывая одежду в мешок, хрипел, растирая горло пальцами, заново вспоминал ощущения от прикосновения к миру, пришедшемуся впору, и никак не мог понять, как могло быть, что больше никогда и нигде мне не придётся заглянуть в расширившиеся зрачки Хильды.

Вот как я горевал. Семь с четвертью минут.

У победы тысяча друзей, у проигравшего нет даже родителей. Никто из тех, кому я или другие Чердакрысята доверяли, не захотел даже говорить со мной. А уродливые скупщики и укрыватели, которые захотели… Смог ещё не начал сгущаться перед знойным июньским полднем, а всё уже было ясно. Сказка и легенда Чердакрыс закончилась и состоялась. Время, когда мне достаточно было потребовать, миновало. Всё вернулось к старинным правилам. Нож или грош. Хотя время для ножа — ночь.

Звонкая монета — и может быть, что-то удастся сделать.

Однако Амхи требовал найти Постирушку. А как бы слаба ни была прачка, желающих связываться со столь жутким противником никогда не бывало много. И умельцы, как правило, ценили себя на вес золота.

Заводы пыхтели громче, ревели, ворочались и пыхали дымом. Дымные клубы смешивались, загустевали, изменяли цвет, превращаясь в настоящее полотно смога, спускающееся в Пять Низин. К вечеру дым наполнял долину до середины склона… меня передёрнуло. Что ж. Мой панический страх оказаться снова в сердце дымов вынудил меня избегать трущоб и притонов. Слабость сестрички Мэдб к бестолковому младшему братцу-толстяку привела Чердакрыс в респектабельный — и хорошо просматриваемый район. А может, и не только слабость: ребята чем дальше, тем менее охотно спускались в Низины. Молва твердила, что Чердакрысы, мол, зазнались.

Возможно.

Но страх… страх тоже сыграл немалую роль.

Простояв некоторое время над клубившимся озером дыма, я вздохнул.

Состояние и сокровища Рятни создавались в стенах заводов и фабрик. Колдовское пламя, громоздкие промышленные заклятия, тигели и горны, реторты и чаны превращались в вещи, ценимые в прочем мире. Иной раз — бесценные.

Дым, уносящийся наружу, вмещал потенциал творения ничуть не меньший, наоборот! Проблема заключалась в извлечении оного потенциала. Извлечении, сопряжённом с риском, трудом и затратами времени. И без какого-либо гарантированного результата, в смысле, положительного.

Что-то возникало из ничего прямо на водостоках и желобах, что-то преобразовывало горгулий на древних угрюмых конторских присутствиях и банковских галереях. Что-то, практически никогда не поддающееся прогнозированию.

И чаще всего, тем не менее, — имеющее ценность, а стало быть, цену; и продаваемое.

В Низинах давным-давно вычислили каждое место наибольшего сгущения дыма, уставив их статуэтками и жердями, баками и мисками в специальной противопригарной эмали. И каждый день собирали с воплотнителей урожай товара, за которым требовалось только нагнуться. Ну, иной раз, не забыть, наклоняясь, защитить руки перчатками.

Дым благословлял неимущих — и тунеядцев.

Говоря начистоту, меня не было бы в Чердакрысах, если б я не оказался грязнулей. Умение слепить мелкие игрушки из воздуха, хоть страшно утомляло, но с детства служило мне предметом гордости — не то что толщина брюха или двуцветная, шоколадно-розоватая кожа.

Дым, уже полвека конкурировавший с грязнулями, позволил бы мне даже не заметить усилия. Если бы я мог к нему приблизиться.

Если бы удалось незамеченным постоять над керамическими воплотнителями, я обошёлся бы даже без химикатов, и сумел бы сварганить из дыма настоящее золото. Но — не так уж много золота, если честно. И…

И даже войти под дымный полог оказалось выше моих сил. Лёжа на полу под лезвиями мясников, вольно считать, что исцелился от ограничений и рамок, раз вся прежняя жизнь миновала и разрушилась. Стоит закинуть на плечо мешок с одеждой и оружием, выйти на улицу и подумать, что делать дальше, как страхи и предрассудки тут же оказываются рядом и требуют права голоса на совете.

Страх дыма…

Сняв ожерелье, я внимательно поглядел на друзей. На глаз. На ухо. На нос. И решительно двинулся вниз по улице. Вошёл под полог, ещё не понимая, что уже зажмурился, и только получив чувствительный тычок под рёбра, остановился, согнулся, чуть не вырвав на мостовую.

Открыл глаза.

Хватанул ртом воздуху, понимая, что не умею глотнуть ничего, кроме дыма, пахнущего ванилью и корицей, орегано, базиликом и розмарином. Рядом корчился, жадно разевая щербатую пасть, какой-то жирдяй в засаленном фартуке. Он багровел на глазах, и я знал, что нельзя терять и минуты, надо срочно вытащить его наружу…

Но рядом с тонущим в дыму суетилось ещё трое, пока не прикасавшихся ко мне, — и только в них и был его шанс выжить.

А я пополз назад сам, рыдая и сжимая в кулаке своё пугающее ожерелье.

И что-то ещё. Маленький, смахивавший на гробик, сундучок.

Мэдб обожала меня. Всё так. Приволокла в банду, опекала, учила. Помогала пережить тот факт, что пятнистого толстячка-грязнулю без особого дарования любая уличная сволочь старается прозвать пообидней. И тот, что надпись «Я не Навоз!», выложенная из прибитых к стене скальпов, отнюдь не позабавила городскую стражу. И тот, что в надпись побольше, основательно выложенную на торжище из человеческих кишок и гласившую «Я не Свинтус!», крайне неудачным образом попали кишки какого-то кузена бонзы из цеха портовых грузчиков.

И смириться хотя бы с прозвищем Яма посоветовала тоже Мэдб.

Мы оба при этом знали, что Меровия и Корина привлекли не только мои способности к творению из воздуха, да что там, Меровию как раз они не были интересны.

Драка заканчивалась только вместе с моими противниками; вот что забавляло ребят. Драка — и любое другое поручение.

А теперь их нет. Поручений. Ребят. Чердакрыс.

Только я. И, если вспомнить утро, короткая и бездарная драка впереди.

Это если Амхи не решит стереть меня сразу.

Я положил сундучок на землю, переводя дыхание. И откатился, как только тот вырос в размерах до полноценного дорожного сундучища купца. Заглянул вовнутрь, надеясь увидеть… что? Золото? Не знаю.

Сундук был пуст. Усилию творения, впрочем, поддался, опять съёжившись до размеров табакерки.

И сделавшись легче ровно настолько же.

Встав на ноги, я оглянулся на подбирающуюся ближе поверхность дыма, и заковылял прочь. Нужно было перекантоваться, и из всех людей в этой части города я знал всего одну семью, что позволила бы мне это.

Меровий не был сиротой, как о том поют.

До дома его семейства — грубого, лишённого украшений каменного ящика — я добрался в полчаса. Столько же заняли попытки договориться сначала с говорящим дверным замком, а затем с барельефом в виде добермана, украшавшим мощные створки дверей. Пёс щёлкал зубами, сердясь, что его пробудили, и не желал хотя бы чуточку присмотреться ко мне.

Я даже не вздрогнул, когда на пороге оказался Сигиберт, старший из семи братьев Меровия. Вернувшись с дежурства, он не успел ещё снять кирасу с городским вензелем.

— Вив по прозвищу Яма… — хищно протянул он, щурясь и строя зверскую рожу. — Надо же. Наш маленький Вивьен. Слышал я… — вдруг Сигиберт вздохнул и приподнял меня за грудки. — А Меровий тоже? Нет?

Я поднял руку с ожерельем. Показал глаз, стараясь не видеть, как горе вспыхивает внутри здоровяка Сигиберта с утроенной силой.

— Заходи, — велел он запросто. — Заходи и рассказывай. Наш дом — твой дом.

Вот и всё. Именно потому семеро огромных стражников пользуются в Рятне неукоснительным уважением. Все они умеют отличать закон от справедливости и честь от бессердечности. И, говоря по правде, каждый не очень-то отличается от Меровия, когда доходит до драки.

Вот только мне страшно не хотелось впутывать их в дело, в котором до драки толком не дошло. В дело, где многовато Мамаши Прачки. И господина Здолея, разумеется.

Женщина, восседавшая во главе стола, — седая, со шрамом через левую щёку, с четырьмя пальцами на левой руке, — её я не ждал увидеть. Капитан Береника Альгерд чаще находилась в магистрате, в местном капитуле Ордена, в ковене или в герцогском замке, служа дневной стороне города чем-то вроде Амхи Здолея, удерживавшего шаткий мир и относительный порядок в темноте.

Я открыл рот и уже не сумел остановиться.

— Поручил найти для него Постирушку, стало быть, — подытожила госпожа Альгерд. Негромкий злобный смех сопровождал её слова. Хохотнули, казалось, даже гобелены. Тут хорошо знали Меровия, а значит, и меня с Мэдб. Тут знали и чердакрысью шуточку про яму, в которой не знаешь, что плещется нынче. Для них не были тайной обе мои стороны, оба лица… оба имени.

— Что ж, — ещё тише сказал Сигиберт. — Мы подумаем, что можно сделать. Можешь оставаться у нас. Руки у Здолея коротковаты, говоря по правде. А мы постараемся укоротить их ещё сильнее…

— Можно привлечь магистров из ковена, — холодно сказала госпожа капитан. — Я сыта этими прачечьими фокусами, прости, Вивьен.

Я пожал плечами. Поднял повыше ожерелье, вглядываясь во всё, что осталось от моих друзей. Спрашивая себя, достаточно ли этого для них. Достаточно ли сделанного мной — для меня. В этот момент кто-то из братьев Альгердов как раз прикидывал способы убрать Матушку Прачку.

— Нельзя, — сказал я через силу. — Нельзя!

Помолчав и осознав, что все ждут моих слов, продолжал:

— Говорят, если разобрать прачку, можно вернуть стёртых ею людей, если от них осталось хоть что-то. Насколько мне известно, никто из моих знакомых пока не пытался — или, по крайней мере, не хвастался. — Я передёрнулся. — Но я готов попробовать.

Тишина продлилась ровно столько, сколько понадобилось им, чтобы переглянуться.

— Мы тоже.

Братья знали о трёх крупных логовах, обустроенных Амхи. Но ни одно из них не находилось выше линии смога, и я, стараясь не прикасаться ни к кому без нужды, рассказал про свой страх дыма, который передавался через касания. Амхи вряд ли остался бы ночевать на территории, пропахшей дымом. Уж точно не в ближайшие пару недель. Столько требовалось подхваченному от меня страху, чтобы выветриться.

Оставался только купленный ночным королём ради форсу дом на Конной площади, совсем недалеко от твердыни Альгердов.

Дом не выглядел особо большим, но Сигиберт утверждал, что подвалы там соединяются с огромными рятнянскими подземельями и канализационными лабиринтами.

Глядя из окна на пурпурную крышу, я вдруг осознал, что меня куда сильнее интересует другое.

Высящаяся над крышей фабричная труба — и паутина пневмопочтовых ходов, застящая небо.

Выслушав меня, госпожа Береника мрачно усмехнулась, и я почти посочувствовал любому головорезу, который попался бы ей, пока она в подобном расположении духа.

Едва начало темнеть, мы выдвинулись к дому Здолея, группками по двое-трое. Ловкие и сильные, братья Меровия легко перерезали керамическую трубу пневмопочты, предварительно утихомирив нескольких головорезов Амхи. Двоих самых яростных, переделанных в мясников, — навеки.

Площадь, обычно малолюдная в сумерках, теперь казалась вымершей полностью. Вопреки расхожему мнению о завышенном самомнении богатеев, каждое окошко, выходившее сюда, оказалось запертым ставнями.

Сигиберт сопровождал меня до стены фабрики и велел ждать. Не позволил мне сбежать, когда внутри начался гам, послышались вопли и свистки, потом и характерный лязг металла да глухие удары дубинок. Спокойно дождался, когда малая труба легла на забор, но устояла и продолжила дымить в сторону окон Амхи Здолея. Сноп дыма, вроде бы поредев, снова стал гуще, а со двора нёсся шум доброй бучи.

— Не спи, — встряхнул меня Сигиберт. — Твой выход.

Срезанную трубу пневмопочты, ведущую внутрь здолейского логова, другие братья уже пристраивали устьем к устью фабричной трубы.

Я знал, что следует сделать, и керамическая поверхность быстро покрылась плёночкой моей воли. Дым стал гуще, насыщеннее — и вот этот чад уже сам по себе конденсировался в разные предметы просто на глазах.

— Теперь мне надо внутрь, — сказал я. — Срочно.

Не скрываясь больше, братья подошли к двери Амхи Здолея с небольшим массивным тараном. Створки подались уже с пятого удара. Я чувствовал, что ноги вот-вот подкосятся: ночной король, который знает, что к нему пришли, — совсем не тот хозяин, которого стоит задевать. В прошлый раз Чердакрысы полагались на кураж и фарт куда больше, и всё же зашли с наименее охраняемой стороны.

Но в тот раз мне нужно было избежать Матушки Прачки.

А этим вечером — напротив.

В холле не встретилось ни души. Заглянув в зеркало, я увидел неистово скачущего Постирушку Ньевив, и прикрыл глаза. План держался только на шансе противостоять прачке. Постирушка не был ровней Матушке. Нас стёрли бы в первые же мгновения.

— Впрочем, я привёл и Постирушку, да. Где же ты?!

Открыв глаза всё ещё Вивом Ямой, я почувствовал острую, неотвратимую опасность. Обернулся, заметив знакомую жуткую фигуру, и выдохнул дым, которого непроизвольно успел наглотаться возле фабрики.

Едва успел: длинное лезвие Латальщика уже летело к моему лицу, когда вдруг стало щепкой, а сам он — высокий, страшный убийца и лекарь одновременно — скрючился и стал заваливаться вперёд.

Надо было заставить его просить о смерти; и будь я настолько крут… Словом, я вылепил из Латальщика огромный вычурный шкаф, тут же взлетевший и помчавшийся прочь. Шкаф почти долетел до подножия лестницы, ведущей на второй этаж. Потом его рассекло пополам, а спустя миг он исчез.

Был стёрт, поправил я себя.

— Все вон, назад, наружу!!! — заорал я, создавая сразу два предмета и тут же швыряя их в лицо Матушке Прачке. Матушка справилась и с ними, а потом ринулась вперёд, занося руки и щёлкая зубами.

Чердакрысы иногда прислушивались к моим командам; но братья не были Чердакрысами. И остались, поднимая арбалеты.

— Сто-о-ой!!! — завопил господин Амхи, кидаясь вслед, но тут же подскочил на месте, получив арбалетный болт в плечо, и грузно повис на перилах. Мясники подхватили его, поволокли обратно. Матушка же продолжала нестись, словно демон ярости.

А я — создавал вещи, кидая их вперёд опять и опять, и не имея даже мгновения, чтобы поблагодарить Сигиберта и прочих, которые швыряли мебель и стреляли одновременно со мной.

Матушка Прачка оказалась хороша ровно настолько, насколько о том рассказывали.

Мы почти погибли, когда прямо ей в лица ударила струя дыма, тут же становясь котёнком, часами, лошадиным черепом, двурогим шлемом…

Дым.

Дым из фабричной трубы наполнил сломанный участок пневомопочты, переполнил контейнер, сорвал затвор и хлынул в потаённый дворец Амхи.

Плотное ароматное облако разделило нас и господина Здолея со свитой.

Матушка стирала всё, но теперь она истерически махала руками и верещала, будто была в панике.

— Назад! — крикнул Сигиберт, присмотревшись. На какое-то мгновение остались только я, Матушка Прачка и пара болтов, летящих с лестницы в мою сторону. Они летели, летели, летели… а расстояние перед ними возникало поначалу так же быстро, а затем быстрее.

Матушка упала на колени, отмахиваясь от созданного дымом, будто от назойливых мух. Она даже не заметила оттоманки, обрушенной мною на все три её головы.

Сплюнув под ноги, я опрометью ринулся по ступенькам и выкатился наружу. Споткнувшись, чуть не уронил сундучишко, зажатый в левой руке, но всё же удержал и не позволил ему развернуться в полный вес и размер, пока не добрался до аскетичного дома родителей Меровия и не забрался в подвал.

Да. Я сбежал.

Надо знать пределы своих сил, это-то Амхи втолковал мне наглухо.

Никто не способен тягаться с прачками Здолея — да хотя бы с одной-единственной Матушкой Прачкой. Это мне дал понять ещё Постирушка. Правда, он не имел в виду драку на предметах обстановки.

Я и не пытался. Дым, наполняющий убежище ночного короля, не убивал, не лишал, не уменьшал. Наоборот: с каждой минутой дворец вырастал на лиги и лиги пути где-то внутри стен. В нём появлялись настоящие чудовища, а если есть на свете Творец, то и полубоги, способные сожрать Амхи на ужин. Вполне возможно, господин Здолей уничтожит их, одного, многих, да хотя бы и всех. Но даже ворон не сумеет добраться до окон или дверей и выбраться наружу быстрее, чем через несколько лет.

Эти несколько лет будут у меня.

— Несколько лет, — прошептал я сундуку. — Несколько лет, которые будут у нас.

Сундук подпрыгнул.

Силуэт Корина я выложил из рубашки и ядовито-изумрудных брюк на диване. Туда он упал, когда уверенно парировал удары сразу трёх мясников — и даже не успел осознать, что остался без стёртых ног. Не до конца, разумеется. Нет. Палец ноги, смуглый, с четырьмя курчавыми волосками на фаланге, завершал имитацию. Палец — и пара навах. И небольшой сундучок с колбами и мешочками.

Профиль Сандала пришпилил к двери в кухню из кафтана, кюлотов и шнурованных ботинок. Ухо красовалось выше ворота, приколотое булавкой. Он слышал меня, по крайней мере, я надеялся на это каждый раз, когда обращался к банде.

Под дверью я положил чинкведу. И отмычки.

Глаз Меровия пришлось подвесить над столом, повыше цепочки из синеватого металла и кожаных брюк. Нацелив его на сундук, я бледно улыбнулся и вздохнул. Глаз не шёл ни в какое сравнение с возможностью дышать и убивать. Второе Меровий ценил даже больше. Окованная дубинка и кнут прирождённого возницы покачивались рядом, но я верил, что парня заботит лишь то, что бесновалось в сундуке.

Силуэт Мэдб из шёлкового халата и палец… я сглотнул и непроизвольно погладил его. Сестрёнка…

Оставался носик. Хильда сражалась голой, только в набедренной повязке, цепью с лезвиями на концах. А ещё она хорошо справлялась с прачками, но на длинный ланцет Латальщика не рассчитывала — и как раз старалась выдернуть его из живота, когда Матушка Прачка стёрла всё, кроме тонкого вздёрнутого носа. Носа, который так сладко целовать.

Закончив, я уселся посреди комнаты, постукивая по крышке сундука и размышляя. Совсем ненадолго. Совсем.

Вздохнув, поднял зеркало и позвал Постирушку, тут же выглянувшего оттуда навстречу мне. Коротко рассказал, что замыслил. Ждал, что даже необученный, даже лишённый лицензии прачка… будет против. Возмутится. Оскорбится. Опечалится или вздыбится.

Мы вместе откинули крышку. Вместе наготовили ножи и пинцеты.

Дым вышел из сундука, и кашель вместе с судорогами постепенно иссяк. Пленник больше не тонул, страх больше не сковывал его сил.

Прекрасно, подумали мы, наклоняясь.

Посмотрели во все шесть глаз Матушки Прачки.

Коснулись вытянутых из её запястий кончиков оголённых нервов. Не просто стереть, подумали синхронно и в унисон, но заставить хотеть

жаждать

исчезновения.

И вместе начали.

Никто не давал гарантий, что, разобрав живую прачку, мы сумеем вернуть стёртых.

Но риск — благородное дело.