Андрей Власов

В День Великого Вознесения

1

Решил завести дневник. Собираюсь писать сюда все, что в голову придет. Иногда так сложно собраться с мыслями, надеюсь, хоть это поможет. Глупость, какая, без сомнений, аж до мурашек коробит. Пишу я тут чушь бестолковую всех мастей, да неизвестно, для кого. И ведь действительно, не для себя же, для кого-то.

~ Да что ты?! Для себя, еще как для себя. Анонимного читателя нет и не будет! ~

Скажешь, так оно? Пускай. А все же представляю его таким мудрым, чтобы непременно все, о чем я пишу понял, осмыслил, пропустил через уникальный свой опыт и наконец вынес вердикт, конечно же положительный, конечно же заслуженно. На радость ему, лишенный подлых сомнений в шедевральности сего искусства, продолжу класть на строки бесполезный поток чувств, заключенный бездумно в одни и те же пустые слова.

~ Пускай по-твоему. Ты только пиши. ~

Пишу. О чем писать? Ну да…

Так уж сложилось, что иные рутены совершенно ничего не знают о своих братьях и сестрах. Многие наши уважаемые сограждане не согласятся с этим, сославшись на священные писания или свою же жизнь, а я все-таки уверен, что ни черта…!

~ Окститесь, брат, такие слова ни к чему в нашем зеркале души. ~

… Ничего они не знают друг о друге. Как они так? Без самого важного обходятся. А, если подумать, то правда, обходятся же как-то. Тогда и нам с тобой, дорогой читатель, лишние слова ни к чему. Анонимный я твой писатель.

Да, знаешь, рассказать-то особо и не о чем. Жизнь, вообще, сейчас скучна и непримечательна. За эти семь лет успел лишь получить добровольцем сан дьякона-проповедника. Калымю, вот, на благо Родины.

Да так и живу потихоньку в облезлом общежитии с тремя моими соседями-рыбаками. Они сейчас как раз заняты приготовлениями к вечерней трапезе – вместе, как один нарезают овощи, крошат их в тушеный рис, раскладывают по тарелкам. Один я стою на балконе и смахиваю со страниц пепел от сигареты.

На улице, как всегда, холодно, вместе с дымом изо рта валит густой пар. Внизу слышны глухой рев мотора редко проезжающих самокаток, отдаленные голоса заплутавших бродяг, ищущих укрытие от весеннего дождика со снежным пушком, усталые плескания волны о заиндевевшую набережную, стук подталкиваемых ею привязанных лодок друг о друга, скрип трухлявого пирса и гогот чаек-полуночниц. А прямо подо мной – унылый парк, будка дворника, в которой еще не потух теплый огонек света. От промозглого ветра защищает ее исполинский дом-великан. Прямоугольным массивом стоит он напротив, неравномерно усеянный желтыми искрящимися окнами. Жильцы его уже один за другим выключали разгоряченные за день лампочки и уходили в страну грез. Иные же, как и я, безусыпно стояли на балкончиках, дышали морозным ночным морским воздухом, курили, опрокидывали рюмки с алкоголем, читали в тусклом свете любимые книги, слушали тихо позвякивающую музыку – тихо и мирно проводили свои вечера.

~ Только почувствовать в них родственные души, и жизнь из кошмара превратится в сказку. ~

Минута за минутой, и вот, мне уже самому хочется, чтоб дверь балконца отворилась, и грязная, пропахшая рыбой, щетинистая голова позвала меня к столу. Не дождался, сам вышел.

В комнате жарко, оставил дверь открытой. Два человека уже сидели за столом, третий мешал шипящую массу в кастрюле на плите. Стоял плотный запах вареного риса и овощей. Я не ел уже довольно долгое время, оттого живот заурчал почти сразу, как нос учуял аромат еды.

Меня встретили почтительными улыбками. Вот уже почти год живу я тут, среди этих людей, стали мы друг другу чем-то вроде семьи. Такая она должна быть, эта самая семья?

~ Не знает. А дьякона сан носит. Стыдно ~

Не стыдно. Пускай, чего-то не знаю. Главное – делу своему предан, люблю его всем сердцем.

~ Ложь. Не предан. Не любит. ~

Но семьей этих людей зову. И не могу ничего поделать с этим.

Теплые сердцу лица зазвали к столу. Все готовы к вечерней молитве. Готовы прикоснуться к лику Матери. Почувствовать в себе, в нашей общности ее присутствие. Ритуал знаком до боли костей, а трепет всегда будто в первый раз, и, Милостивая, откуда его столько, аж щемит в груди. Так, каждый из нас сложил руки на столе. Я закрыл глаза, священные строки сами полились хоровым гласом в тишине. Одним целым зазвучал голос нас четверых.

Мгновения – минуты. Темнота – светлейшая из миров. Тишина – божественный зов. А как тепло… А как хорошо… А после – трапеза.

В этот вечер меня не оставили без дружеской беседы. Сквозь рябеющую толщь пустой череды мыслей донеслось и выцепилось отвлеченным разумом мое имя. То говорил Иуан – младший из рыбаков.

Вытянутое, иссушенное соленым ветром, опаленное солнцем, при том еще заметно молодое лицо забыло про пищу, теперь блестящим юношеским взглядом смотрело на меня.

Рыбак Иуан: Кажи вот, папаня Бордис, мне вот на шествие страсть как хочется попасть! Пущат меня, али чего? Не в моготу мне боле по радио да из газет следить за всей феерией, хоть разок бы самим взглянуть…

Предупредил мой ответ крепенький мужичок, низкий, да плечистый, с широкой, что называется, богатырской грудью, рыбаки называли его Гребец. А сам себя кличет Йогель, говорит, так мать и назвала. По возрасту он средний из троих рыбаков, меня старше лет на десяток, младшего – на двадцаток с лишним. Песочной хрипотцой, глубоким басом он крепко вздохнул.

Рыбак Йогель: Э-эх, детина, да куда тебя, такую деревенщину пустют? Тухлятиной-то за версту несет! Оно-то такого счастья никому не нужно на шествии, только люд градской распугаешь, башка нечесана.

Рыбак Иуан: А ну-у! Цыц, гребчина. Твоего мне тут мнения не надобно. Чего мешаешь, дай с попом говорить спокойно. Ты-то там, батяня, бывал? Мне б туда, страшно неймется.

Я: Какие твои годы, сын. Ты чти Толкование, учи заповеди, живи по долгу, и все будет. Мечты, они, если от сердца идут, с душой через пот, кровь и труд, то обязательно сбудутся. Ты поживи так, делай свое, а награда труженика сама найдет. Что до меня, я там всего раз бывал, да и то толком не видел ничего, служба.

Рыбак Йогель: Правильно, отче, толкуете, пусть живет себе тихо. Шестнадцать лет землищу топчешь, то ли еще будет.

Рыбак Иуан: Ну тебя, голытьбу. В жизни надо к высотам стремиться. Чего мне теперь, так всю свою молодость в лодке отсидеть, в нищете грязнуть? Я учиться буду, в университет пойду, так-то.

Я: Учись, сын, жить впроголодь не будешь, на День Вознесения сходишь, всех нас мудрее станешь, богаче. А нам только в грязи и доживать, радует, лишь, что скоро на покой.

Рыбак Йогель: Так-то оно так, отче, только пред Матерью все равны. Всех судить: что нищих, что богатых честно будет. Так что ты, Ивушка, не увлекайся златом да знаниями, про семейство свое помни. Так оно в Толковании значится. А еще берегись соблазнов на пути. Погляди, сейчас, что люд творит, одни бунтовщики в столице, сторонись оных раскольников.

Рыбак Иуан: Бунтовщики, может, за дело бунтуют.

Рыбак Йогель: Черт бы тебя побрал, Иуан! Что болтаешь?!

Рыбак Иуан: А то! Не должно быть так, чтобы одна рутена царствием правила, народ говорить хочет. Устали, оттого что, в измученных крестьянах да оголодавших пролетариях ходить, они за равное благо всем и ото всех. Что у нас деревни волколаками, упырями до нитки обдираются? Где трудяги-рабочие живут? В бараках да квартирках по полутора сажени.

Рыбак Йогель: Ну-ка смолкни!

Рыбак Иуан: Сам смолкни!

Тяжелая затрещина полетела в лоб молодому рыбаку. С кипящими глазами, да спертым обидой горлом потер он его. Опосля молча ел, уткнув нос в миску.

Наш герой: Зря ты так, Гребец. Ты знаешь, рука твоя тяжела и мозолиста, чего ее без дела в ход пускать. А ты, младшой, и того хуже, чтить заповеди надо! Толкование свое зубри, там все ответы найдешь.

На том все смолкли. Тишина опустилась на крохотную квартирку, и только сопение и чавканье старого беззубого рыбака, третьего, самого старшего, чье имя никто не знал, не иначе потому, что был он почти нем и мог только мычать, кряхтеть да проговаривать слова не длиннее трех букв, заполняли ее. Старик имел смятую морщинами, темную как нефть, жесткую, испещренную ямками кожу. Свои черные грязные косы он копною сплел на затылке, так те не мешали ему жадно поглощать пищу. Остальные рыбаки много болтали про него, мол старик не простой, а издали прибывший, что не застал он Забвения мирского семь лет назад, и все про былое помнит, только сказать не может, ибо Матерь лишила его голоса за недозволенные знания. Всем рыбацким байкам верить – ни духу ни нервов не хватит, а старик все же не прост, веяло от его пустых серебряных глазищ ворожейством. Ну молчит – и ладно.

Из открытой мной двери задул холодный, неприветливый ветер. В комнате стало зябко. Рыбаки, казалось, ничего не почувствовали, а вот меня пробрала мелкая дрожь. Оттого после ужина я поспешил идти спать.

 

Продолжил писать в своей комнате. Очень хотелось рассказать о сегодняшнем дне. Выдался он не сказать чтобы интересным, да и пусть, о чем-то писать-то надо. Вот например, начались приготовления ко Дню Великого Вознесения. Карета с самой Дочерью-Настоятельницей проедет через несколько дней по главной набережной Екатеринграда. Всем священнослужителям должно быть готовым к столичному фестивалю. Ох и сложная то работка, предпраздничная суета утомляет.

Еще сменились у нас защитники веры. Грозные дуболомы с выжигателями за спинами и противогазами на лицах. У таких со всякой тварью нечистой разговор короткий, никакая ересь к ним не подберется. Весной, когда льды рутенской нашей гавани таят, и из глубин водных выходит голодное зверье, городу без защитников тяжко. Опасная работа – хранить порядок в такие неспокойные времена, но кому-то надо и ее делать.

Хоть, говоря по правде, от того доверия они у меня не вызывают. Сужу, как говорят, по обложке, а поди таких страшилищ не суди, жути нагоняют, побольше чудищ.

 

~ Так, значит, попу верозащитники не по нраву. Интересные слова говоришь… Или я чего не понял? Покритикуешь выводы поспешные? Поспоришь, поп? Смотри, кабы тебе царство не оскорбить ненароком. ~

Да, что-то сказал, быть может, не подумав. Чувство безграничной свободы слова пьянит. Мой дневник – мои мысли. Смешно, но ни спорить, ни критиковать при этом нет желания. Не ересь, я просто выжат, не хочу.

~ Ежели запись ты ведешь не по праведному пути – молчу. ~

 

2

Утром снова холодно, закутывался в плед, покуда сон с концами не покинул меня. Начало дня проходило обыкновенно – с рюмки водки и чахлой сигареты. Пора выходить на службу.

Я накинул холщовую свою нестиранную рубаху да заплатанные порты, черный подрясник, простой, но тяжеленный крест, прихватил четки. Перед выходом голову покрыл скуфьей, от извечной мороси спрятался в утепленной рясе, длинной и черной.

Бесцветные тона города, грязь, серый снег, побитая плитка тротуаров, трещины мощеных дорог – все неотъемлемые спутники Восточного Екатеринграда встретили меня бездушным безразличием. К чему им бросаться кому-то в глаза, привлекать к себе внимание, они – и есть это место, не просто заплутавшие души, спешащие занять свои рабочие места, а истинные хозяева-хранители, им ничего доказывать не надо, потому они просто есть и будут, в отличие от суетливого меня.

Под серой ватой мокрого неба я шел на службу. И вот, набережная, также как и высокие каменные дома, да твердая поверхность под ногами кончались, окружение стали занимать самодельные деревянные пирсы и покосившиеся избы в остатках кое-как вымощенных кусками булыжника дорожек, то и дело вязнувших в лужах. Речной гравий под ногами растекался, таял от ночных заморозков, мешался со скользкой грязью.

Этот нелегкий путь довел меня к деревянной церквушке на холме у самой реки, часто знающие люди оглашали ее обычной часовенкой.

В который раз я поднял голову чтобы узреть великий златой крест на самой вершине церковной башенки. Ладонь сама потянулась к сердцу, я сделал поклон - священный рутенский ритуал, поцеловал свой крест и прошел в притвор.

Тихо, тусклым огнем сотен свечей освещаемая церковь затянула меня приятной теплотой, легко становилось на душе. Вокруг витал пряный аромат топленого воска, сырого дерева, древности и святости. Скрюченный старик в невидимой во тьме накидке с огромным золотым крестом на груди обращался ко мне из дребезжащего огонька лампады у лавки в углу. То брат Изатис, мой верный наставник.

Брат Изатис: Проходите, Бордис, благослови вас Матерь. Начинайте, прошу, сегодня вы. Хворь одолела меня страшная, начинайте вы.

Костяное трещание горла старца, как звуки костра, тихим-тихим эхом разносилось по церкви, каждое слово выхаркивал он из себя титаническим усилием. Голос его звучал премного хуже обычного.

Я: Чего вы, брат Изатис, какая хворь одолевает вас? К лекарю ходили?

Брат Изатис: Не тревожь старика, сын, делай дело. То душевная хворь, слабо сердце немолодого, а от дурных вестей того не лучше. Меня Мать защитит, сын, делай дело.

 

И я пошел делать свое дело – начинать службу. Крохотная скрипучая лесенка осветилась чашей с плавленой свечой. Тускло-оранжевый огонек плясал на ликах святых, пока я медленно и осторожно взбирался к люку.

Широченными ручищами наверху меня окутал белоснежный блеск Екатеринграда. Утренний снежок покрывал усеянные дымоходами крыши деревянных изб, хибар да скромных, отданных под несколько семей, старых хором. Множество уже освободившихся ото льда речушек и ручейков паутиной сплетались к своему центру – Рутенской гавани, через них прокинулись самые разнообразные мосты. Какие-то из них, ближе к Центральному Екатеринграду и Портовому району украшались фонарями, мостились камнем, ограждались балюстрадами. Здесь же, в Восточной части города где-то напоминали эти мостики скорее брошенные через лужи гнилые доски, а где-то ими и приходились.

Но зато какие изящные мосты легли над великой рекой Лустра! Не менее красивые чем сама она. А в эту пору она невероятно красива. Блики утреннего солнца слепили глаза, отражаясь от ее мелкой морозной ряби. Лустра для королевства - важнейшая артерия. Через нее и торговля, и туризм, и рыболовство цветут ярче орхидей. Великолепная река.

Виднелась отсюда и набережная, усеянная самодельными причалами из бочек и полетов, к которым цепями и веревками привязывали хозяева свои лодки, дырявые баркасы. Большинство из них отправилось уже в опасные воды за щедрым уловом, сегодня кому-то, как всегда, не повезет.

Вдалеке, на западе города, клубили небо черным дымом гротескного вида заводы по переработке нефти. Свою деятельность начали они не так давно, но уже успели порядком испортить жизнь тамошним жителям.

Так всегда, великая личность вроде нашей Дочери-Настоятельницы творит великие дела, и, конечно, необъятно их влияние на жизнь нас с тобой, обычных людей, но и не менее значителен их вред для других. Как раз эти «другие» и выходят сейчас на улицы в поисках справедливости и блага. Церковь их жестокие деяния никак одобрить не может, хоть я, как ее представитель, и понимаю причины недовольств.

Ну а что же дальше, на севере? Океан. Водная гладь, простирается на тысячи и тысячи верст. Но если бы было все так просто… Нет, уже где-то через сотню другую это расстояние становится непреодолимым для обычных кораблей. Ты понял, о чем я говорю. Там, на востоке, через сотни верст лежит неприступный человеку край страшных чудовищ, морских громадный тварей-левиафанов, что сжирают и топят любые корабли. Они же, вот уже семь лет, безустанно шлют к нашим берегам своих жутких приспешников – русалок, водных бесов, утопцев и прочую кошмарную гадь.

В День Вознесения нельзя допустить нечистую силу к карете Дочери-Настоятельницы. В том и есть вся сложность приготовлений. С каждым годом монстры те все свирепее, старые церковные обряды, молитвы, чародейства уже не помогают, надо точить клинки, настаивать снадобья, отравы, зубрить новые колдунства. Была б это все моя работа – еще хуже бы пришлось, но что мне, дьяку, мне следить за народом надо, за прихожанами, а до борьбы с нечистью еще учиться да работать. Я, может, и не доживу.

И вот стоял я столбом на крыше часовни, да все писал и писал в свой дневник, не отрываясь. А о цели своей забыл напрочь. Надо ж бить уже в колокол! Со всей мочи дернул я за веревку, раздался раскалывающий голову звон, язычок ударялся о старые окислившиеся медные стенки, где-то треснутые, где-то облупленные да обсыпанные. Гром не прекращался, он завывал удар за ударом, раскатывался по городу его священный глас, знаменуя наступление утра, начало службы всех слуг Матери. Вскоре ко мне присоединились то справа, то слева, то откуда-то издали колокола других церквей, и их служители также начинали свою литургию.

Рабочие ночной смены под звон сменялись рабочими дневной, открывались бакалеи, выпивальни, лавки и мастерские, сдавала пост гвардия жандармов - день мирян начинался вместе с нами. Все едины перед нашей королевой и перед Матерью.

 

Внизу меня снова встретил Изатис. Он уже приготовился к приходу защитников веры - включил электрические лампы у потолка, зажег потухшие свечи, сделал теплее обогреватели. Теперь сидел он на одной из лавочек и как всегда тихо молился, по его же словам: "за плодотворную службу", что бы это ни значило. Вообще Изатиса смело я мог назвать не просто наставником, но и другом. Почти частью той же нашей рыбацкой «семьи». Я люблю и уважаю дряхлого старика, он для меня – единственная отрада в нелегкой службе. Если бы только разногласия не возникали у нас так часто…

Для них, к слову, поводы находились легко. Изатис – человек совершенно неконфликтный, он един с Матерью, питается спокойствием и человеколюбием, но за веру готов карать жестоко. Стоило мне начать спорить с заповедями, как он гневно зыркал в меня, на крик уже сил не хватало, но на наказания – всегда. Как игумен он имел право заставлять меня следить за кладбищем, приглядывать за часовней даже ночами. Несмотря на это, Изатис оставался всегда добр и ласков.

Брат Изатис: Беспокойно мне, брат Бордис. Видно, худо сегодня кому-то придется. Вы садитесь, обождите гостей наших грозных в молитве. Любовью к Милостивейшей начертано нам полными быть, пущай даже в тяжелые дни.

Я: Не вы одни беспокойны сейчас, Изатис. Жаль, не суметь мне поддержать вас так, как вы меня. В одном, скажу, вы правы, любовь спасает. Да ответьте мне вот только, не от новостей ли о беспорядках вам так тошно? Или не то что-то в празднике предстоящем чуете? Мне вот и то и другое спать ночами не дает.

Безрадостные, но глубокие как океан, поднял старик свои глаза. Больная бледная кожа золой ссыпалась с лица. Никогда не спрашивал, но, должно быть, Изатису не меньше века. На седой бородище дернулся волос, старик почесал ее и расправил, продолжил скрипеть связками.

Брат Изатис: Ничего не чую. Оттого и тошно. Приехали, брат Бордис. Идите, встречайте палачей.

Снаружи действительно донесся рев самокатки. Значит, приехали.

 

3

Вязкий день стек до глубокого вечера, как жженая резина - медленной смердящей жижей. Проповедь окончена, вся ересь уничтожена, работа выполнена - теперь идти мне встречать рыбаков.

Темнело сейчас поздно, серые сумерки еще висели над городом. Я сидел на холодном камне замшелой набережной. С каждой минутой становилось все тревожней, ночь стремительно близилась, а рыбаки все не плыли. Уже выползут из вод скоро морские твари, ночные духи сойдут с пыльных чердаков, лес спустит с цепей кровожадных чудищ. Уповать мне тогда на доблестных часовых и верозащитников.

Волна беспокойно плескалась под ногами, протяжно скрипели, скрежетали баркасы. Все холодало да мокрело… Занять тоску позволил дневник. Будь со мной, в этот тяжелый час. Закурю, позволь.

Из кармана портков я достал упаковку "Блю Харвестера" - импортные, настоящие. Душный смолистый смог повалил в легкие, насыщая меланхолией и никчемным пафосом.

~ Глядите! Курящий проповедник. Вот нахал! Вот хулило! Как только можно, а? Снял бы хоть рясу, постыдился бы, крест свой позоришь, поп, где твоя совесть, поп? Где твоя вера, поп? И такие учат нас жизни, таким велено вселять в нас любовь к Матери? ~

~ Не слушай. Жизнь тяжела, ищи спасение в мелочах. Злые языки везде и всегда найдутся, будь выше их. Сладкая пряность - сигарета, одно из немногих удовольствий этого мира, последних удовольствий… Настоящий философский подход к религии не осуждает греховности, пусть дураки дальше сидят сложа руки в своих дровяных церквях, они не ощущают полноту мира, пребывают в тупом забытье, у тебя же есть голова на плечах, ты веришь, но тебе не чужды страдания и хлопоты мирские, это тебя и отличает от безмозглых верунов. Держись своего пути. ~

Позор, грех… На что я такой убогий Матери? А может, правда не верун, не дьяк, но мыслитель. Философ. Так оно красивей, спокойней.

Смилуйся, Матерь наша, пущай приплывут рыбаки.

 

Долго морозил меня прибрежный ветер, долго нюхал я соль и слушал чаек. Иные рыбаки давно приплыли, спрашивал у них, где ж мои – Иуан, где Йогель. Молчат истощенные. Как же о других печься, когда своей жизни много?

Но таки дождался. В морозной тьме, вижу, качаются фонарики. Среди черных волн, далеко-далеко у края гавани мигнет раз, другой крохотный огонек. Плывут.

На пирс сошли не все. Двое. Йогель и старик.

Я: О, Матерь! Где же Ивушка наш?! Где потеряли бедного ребенка? Ну, что случилось? Ну говорите!

Рыбак Йогель: Нет его.

Йогель бросил голову.

Я: Что сталось?

Рыбак Йогель: Помер Иуан. Заплыл в течение, да унесло его э-эх… Дурак я, смеялся над юнцом, не видел страшного. Поплыл за ним помогать. А тут… Гляжу – тянет ручищи бледные утопец. Кричу несмышленому: «Иуан! Обернись!» - не слышит. Последние мозоли на руках стер о весла – не поспел. Приплыл, когда лодку уж перевернули, твари. Трус, нырять не стал. Погубили молодого, совсем юным был… Паскуды. Отребье! Бездушные жестокие гниды водные. Что б им век со дна не выходить, что б сгнили они все.

Йогель прижимал к сердцу свою кепчонку и рыдал. Не сдержал слез и я. Только старый черствый рыбак смотрел на нас грустно, мокрыми глазами, но ни капли не проронил, ни разу не всхлипнул. Лишь молчал, так молчал, будто видел смерть ни раз.

 

Ужин без Иуана страшный, одинокий. Молитва не ложится, не слышит нас Мать. На что мы ей? На что нам жизнь, если молитвы не слышаться? Как пусто в сердце, как черно на душе. Остались одни… Нищие, грязные, ненужные да забытые. Были мы только друг у друга, а теперь и себя теряем.

И сон в мятой кровати не идет. Переживания грызут. Пустые стены, маленькие окна, пыль, мышиная возня давят, душат, сводят с ума. Мне надо выйти, встретиться с глубокой ночью на балконе. Она не даст утешения, тьма-предательница не скроет от скорби и страха. Но дышать будет легче, хотя бы просто дышать.

И легче стало, вопреки всем опасениям. Теперь есть в голове место размышлениям. Что делать дальше? Просто продолжать жить? Будто ничего и не случилось. Смерть – страшное слово, смерть близких – жестоко, отвратительно, жутко, не просто слово, целая трагедия. Трагедия обычных маленьких людей на окраине города. Кто увидит ее? Кто подметит? Только нам троим и есть до нее дело. Остальные просто продолжат жить.

Как живет, например, та заплутавшая дочь под окнами. Ей даже неизвестны мои мысли, она стоит во дворе, куда-то смотрит. Все ли мне равно на ее судьбу? Примут ее часовые за чудище, подстрелят ли, обожгут огнеметом, или узнают, отведут домой, позаботятся…

~ Да ты очнись, поп, это ж Матери дочь перед тобой. С ума сошел?! Иди, помощь твоя, верно, нужна, чего уставился! ~

Право дело, а ведь у меня под окнами стоит девушка. Ночью. Что там делает? Не боится? Куда шла, зачем? Чудеса. Я вышел из дома. Действительно, во дворе пьяной походкой блуждает дочь. Позор, как только можно! Бедная твоя душа, дочь, отчего же тебе не живется в роскоши своей да благе. Что забыла ты в наших нищих развалинах?

Я подошел к ней ближе. Нет, то вовсе не чудище, самая обыкновенная молодая особа. Шатается, держит во рту тлеющую сигарету. Девушка в кожаной куртке, обшитой революционной символикой. Бунтарка.

Я: Дочь моя. В такой-то час поздний… Вам помочь?

Из теплого фонарного блеска она взглянула на меня стеклянными глазами.

Девушка-бунтарка: А я в беде?

Я: Простите, вы, кажется, не в себе?

Девушка-бунтарка: Вовсе нет! Не говори так. Я не топлю проблемы в алкоголе, ты ошибаешься. Есть люди, всегда готовые меня поддержать, их вовсе не убили сегодня жандармы, это неправда. Ты веришь мне?

~ А можно ли раскольникам верить? Раз помощь не нужна, пора и уходить, так? ~

~ Молчи, чурбан, не видишь - поздно. Ведь сладострастнейший обман вонзился в мозг преосторожно. Цепляла дочь гнилых затей героя нашего, как можно?! Родился план – забудь теперь. Околдовала, дочь, безбожно. ~

Я: Верю.

Девушка-бунтарка: Спасибо. Я тоже верю в это. Ты многое способен изменить, оглянись, ведь только один ты из толпы эгоистов пришел сюда помочь. Понял теперь? Вместе такие как ты, как мы, мир перевернем. Ты с нами?

Я: Я с вами. Я люблю боль и страдания, люблю вести тщетную борьбу против мира, когда судьба бьет меня наотмашь - я это все люблю. Я готов и дальше нести тяжелое бремя жизни. Без разницы, в кого верить - в Мать или революцию, когда обе заставляют страдать одинаково.

~ Чушь. Когда голова от горя не на месте и не такое выдумаешь. Конечно, все совсем не так у них было. Плакался поп, жалел себя, унижался. Потом уже написал, что первое на ум пришло. Ну да пусть.

Какое теперь дело до мелочей. Когда вера предается - уже не до них. Главное - идея, ради чего он все это писал. А я скажу, да ради утешенья. Оно ему и нужно, более ничто. Кому захочется писать про себя убого, всем надо покрасивее да по-героичнее.

Словом, нашел наш поп себе иной путь. Дурак. ~

~ Коль не суметь тебе меж строк глядеть - сгинь, не мешайся, куда несет твое поверхностное мненье. Дай нам самим свое построить отношение. А ты чего сидишь, включайся! ~

~ Всем тихо. Новый день настал. ~

 

4

Возрадуйся, читатель. Ведь я уже. Сон забрал все тревоги, я нашел утешение. Сегодня на службу не иду.

Собрался с раннего утра - и на прогулку. Путь мой лег к Центральному району. Оттуда по данному мне адресу - в квартиру. А там уж видно будет, куда дальше.

День ясный, и солнце слепит, и легко, и просторно. Еще вчера всего от отчаяния сжимало, сегодня – вроде ничего. Жаль мне человека, а действовать надо. Я за него, за мученика, жить продолжу, память о нем нести буду – то самое лучшее, что в силах сделать.

Время попусту терять преступно, мне спешить надо. Расписал бы, читатель мой, куда да зачем, а спешу, спешу. Словом, пригласила меня бунтарка на беседу. Сказала, во всех делах помощи даст. У них там все друг за друга, и меня примут. А нам сейчас, ох, в тяжелый-то сей час, только того и надо. Вместе – сила, вместе любую преграду, трудность жизненную преодолеем. Сегодня посмотрю, как там у них, может вечером и рыбачков своих уговорю. Куда нам еще податься, если не в бунтовщики.

~ А все же, ими так не становятся, нет. Искусственно все как-то, не находишь? Будто, раз – и ты уже рэволюционер. Нет, нет. Оно все не так делается, поп. Не прознал ты еще несправедливость мирскую, не отозвалось в сердце твоем одиночество великое, не почернело оно от тоски да безнадеги глубокой. Все придумал себе. ~

~ Бунтовщиков идеи поп не понял. Должно быть стыдно нашему герою. ~

 

Центральный район великолепен, неописуемо красив. Да, конечно, без особняков, дворцов, роскошных поместий, что не редкость на далеком континенте, а все же по-своему притягателен. Для меня, так просто услада для глаз: каменные, кирпичные дома, крыши из черепицы, дороги из мозаичной кладки, узоры из плиток на тротуарах и пешеходных проходах, арки перед въездом во двор, фонари и искусственные ели, широкие окна, свет, уют, тепло, площади и скверы, парки и изящные ограды, зелень, люди, магазины, вывески, колокольчики у вывесок, улыбки, кресты, витражные окна у церквей, белокаменных церквей, золотые кресты, разноцветное стекло, и чистота, и люди на велосипедах, и пробки из самокаток, и настоящая жизнь, какова она и должна быть - суетлива, лучезарна. Жаль, моя протекает не здесь. Родиться бы мне дочерью… так и не тосковал бы я в трухлявых, гнилых, холодных и одиноких церквях, квартирках. Не ходил бы по грязи и гнили, не нюхал рыбий смрад. Ах, если бы…

~ Вмешаюсь. Прерву тупую тоску. Тупую и долгую, как ржавый и древний клинок. Пора за дело, берись за дело, поп. Счастье уйдет сквозь пальцы, подобно песку. ~

 

Дверь. Нужная дверь. Стучусь и жду. Сам - в смятении, неспокойно мне, тревожно от всего этого. Отчего такое чувство? Совесть ли меня грызет за вероотступничество или, быть может, страх? Жалкий я раб Матери – бояться право имею, бояться мне должно, чтоб оставаться рабом. А решение – оно тут, рядом, вот такое оно, легкое и очевидное. И всем страданиям конец.

~Твой трепет не уместен, поп. Наша религиозная философия не осуждает греха, так оно? Положим, так. Не забывай, кто ты есть. Держись уникального пути, своего пути, сам строй себе дорогу в будущее. Это легко, легко, увидишь… ~

Открыто. А я молился, чтоб не открыли. Думал идти уже домой, дурак, нерешительный дурак. Но это исправимо, с этим помогут.

Всю себя явила, вчерашняя дочь, распахнула передо мной дверь, впускает значит. Смотрела с хищным прищуром. Понимала ли? Не знаю. Но точно вспомнила.

~ Он? ~

~ Краснел. Ненавидел себя, мечтал в миллионы осколков расщепиться, унестись ветром в родные четыре стены. В церковь из слоновой кости. ~

~ Что-то понял? ~

~ Да нет, куда ему. Хотя, что-то, да начинал… ~

~ Пришел новое крещенье принять. Ни прибавить – ни отнять. Сказал, глупо делать такое решенье? Посмотрим – увидим жестокой судьбы веленье. ~

~ Увидим. Больше сказать - противно. ~

~ Смотрим. Говорит. ~

~ Ну? На что смотрим? Поп опять решил всех обмануть, вот зараза! Не пишет, думает скрыть все. Про зеркало души свое забыл. А оно с ни-и-им. Оно не бросит, не отпустит. Оно теперь навсегда тут. И ничего от него не скроет. Так. А вот теперь смотрим.

Наш герой: Это я, помните, дочь. Это я.

Девушка-бунтарка: …Войдешь? ~

~ Сказать, что удивился? ~

~ И так понятно. Но не сказать нельзя. ~

~ Удивился. А с души как камень спал. Сомневался, даже мысль отказаться проскочила, дурак, прогнал ее прочь. Отчего дурак? Ну, может и не дурак, смотря, кто судья. ~

~ Еще бы не прогнал, с самого начала все ясно было, он уже с этого пути не сойдет. ~

~ Не перебивать! Галдеж развели, вам лишь бы болтать попусту. Слушайте, что вам говорю, али не интересно?

Наш герой: Войду.

В квартире тепло, сухо, светло. Стены не голым кирпичом, а с обоями, на полу – ковры. Ни беспорядка, ни запаха жухлой рыбы – ничего, похожего на общежитие. И дышится легко, и просторно вокруг, и в окна бьют солнечные лучи, под ними – комнатные растения, пышные, высокие, свежие, яркие.

Герой наш идет по коридору, глядит по сторонам. Направо кинет взор – кухня, чиста, хороша; налево – гостиная, широка, богата. А на полу сидят двое юношей.

Наш герой: Приветствую.

Малодушно, неуверенно. Понимает поп, не ждут его, не тут ему быть. И все же что-то выпытывает из себя, говорит, мол никогда чужды идеи революционные ему не были, приживется тут. Как же, приживется… А идеи, верно, чужды не были…

Спины молодых людей смотрели на него белыми рубашками. Как один, развернулись. Первый – видно, человек ума - кожа бледная, гладкая, волосы прибраны, взгляд смелый и любопытный. Второй – бес его знает. Видно, одних кровей со старшим рыбаком – черный, как битум, бороздами и ямками покрытый, с наливными толстыми губами, широким носом, бурыми, жесткими волосами.

~ Континентальный южанин. В старике-то плохо заметно, у того глаза светлые, большие. А этот – эталонный представитель. Зрачки карие, маленькие, лоб высокий, южанин, не иначе. ~

~ А вы что хотели, сейчас у нас дирижабельное дело в ходу, нет труда океан пересечь, вот они и летят сюда, кто зайцем, кто за выкуп, все свободной жизни ищут. ~

~ Девушка-бунтарка: Ну? Это он. Я говорила, придет. Знакомься со студентами. Общаться будем.

Белый студент: Кто такой? Проходи, садись прям тут. У нас по полу не сквозит. Говори, откуда, как…

Наш герой: Я… рыбак. Мы вчетвером жили ладно, до поры. Потом младшой потоп. Не знаем, как сводить концы. Старик у нас есть, не годный к работе уже рыбак, денег не тащит домой, только мы вдвоем… Как жить?

Белый студент: Бросай. Будешь с нами. И друзей своих веди. Вместе – лучше. Только вот что, ответь нам для начала. У тебя крест на шее, в Мать веруешь?

Наш герой: Так. Это я так… По привычке уже. Ну а как верить, если последнюю семью забирает? Только вот бросить страшусь. Это же как рутену без веры быть? Кто защитит от злостной нечисти, только Мать. Без нее еще тоскливей. Оттого приходится верить, может, и не так, как остальные… Я, если можно так сказать, религиозный философ.

Белый студент: Бросай. Мы защитим. Наша защита ощутимей, она по-настоящему. Толкование нужно только для того, чтобы народ бастовать боялся. А бастовать надо, иначе перемен от власти не дождешься.

Студент потянулся и без труда снял крестик с шеи нашего героя. Тот даже не колыхнулся.

Белый студент: Значит, друзья-рыбаки дороги? Это хорошо, нам вместе надо быть. Так живется легче. Ты, верно, видел, какой народ сейчас. Ни о ком другом не думает. Позабыл ближнего своего.

Черный студент: Позабыл люд, и Толкование молчит. Что Мать про любовь к ближнему говорит? Ни-че-го. Народ в бога верит, а друг в друга – нет.

Белый студент: А надо. Вот она, религия, на любви построенная, в людей надо верить, лучше так, чем по Толкованию.

Черный студент: Криста в богословии-то не смыслит. Она приближенная Настоятельницы, вот и пишет, что государству угодно. «Толкование» … пф-ф ~

~ Ответил б что, башка! Чего глазеть? Э-эх. ~

~ Молчит герой. Ему внимать начертано судьбой. ~

~ Белый студент: Вернемся. Ты знаешь, за бунтовщиками сейчас охота. Власти лютуют, ни к чему им правда в столице. Скажу честно, мы боимся шпионов. Я тебе, Аннет, доверяю. Говоришь, хороший мужик, пусть так. Тогда поверим. Верно?

Черный студент: Доверимся, мы друг другу доверяем.

Белый студент: Тогда тому и быть. Ты с нами, рыбак. Дай руку пожму, в знак дружбы. Ни в горе, ни в радости тебя не бросим, и ты нас не бросай. Деньги нужны? Понимаю, живем бедно, они каждому нужны. Держи вот, на еду и оплату жилья хватит пока. Потом будет больше, как дела пойдут.

Девушка-бунтарка: Ага, великие дела! Еще один с нами. Нас уже почти армия.

Черный студент: Добро пожаловать.

Наш герой: Спасибо. Я знал, что вы не бросите. Только, такая у меня незадача… Я бы поинтересоваться хотел… В общих чертах я, конечно, знаю, да. Понимаю ваши идеи, принимаю их. Бедность страшная, голод людей косит, власти молчат, только верить говорят, и все будет… А все же… Мне бы лишь… против чего, в частности, бунтуем? ~

~ Потеха. Смешно и грустно. Даже плакать хочется. Дурак. ~

~ Белый студент: Да все верно ты понимаешь. Против ужасных порождений матриархизма. Против нищеты, против лжи политиков… Ты знаешь наши идеи, тебе о них никто не говорил, но они живут в тебе, а все потому что они волнуют всех нас в равной степени, одни и те же проблемы. Ты понимаешь нас без слов, держись своих взглядов, они единственно верны.

Девушка-бунтарка: Держись любви к близким. Они – твоя семья… Теперь иди домой, живи спокойно, виду не подавай. Жди День Вознесения. Мы тебя сами найдем, скажем, что и как делать надо будет.

Белый студент: Готов Дочь-Настоятельницу жизни лишить? Обдумай. ~

 

5

Я: Благослови, Мать, ужин наш в кругу семейном. Прими слова наши клятвой верности воли твоей. Прости нас, грешных. Просим покорно, дай насыщения нам. Хвала Матери.

Рыбак Йогель: Хвала Матери.

Старый рыбак:

Надо говорить с Йогелем. Пускай, не уверен я, что найдет он в себе силы не то что принять идеи мои, но хотя бы просто простить за них, а все же говорить с ним непременно надо. Секреты таить от ближних… грешно, но, думается, и жестоко не меньше. Рыбаки право знать имеют, для нашего же блага старался. Деньги нам будут. А вот с них и начну.

После трапезы мы по обычаю лениво расселись за столом. Все молчали – говорить после горя такого еще не решились. Я запустил руку в карман и, позвякивая, вычерпнул оттуда горсть медяков. Бунтари не поскупились, на месяц жизни троим дали денег.

Монеты высыпались на стол.

Я: Жить дальше надо вместе, никто на улицу не уйдет, голодным не останется. Деньги эти наши, хватит надолго.

Я замер, не решался говорить еще. Того, что все сейчас хотели услышать.

Рыбак Йогель: Откуда, папаня?

Я: Боюсь, не из милости Матери, а от деяний трудных. Выслушайте меня, сыны, я говорить недолго буду, прямо. Уважаю вас и люблю, потому вилять не собираюсь, скажу как есть. Прозвучит страшно, но вы слушайте, меня поймите. Нам деньги дали, чтоб мы Дочь-Настоятельницу к Матери насильно провели. Убили царицу. Это бунтовщиков деньги.

~ На лицо смотри, поп, что видишь там? ~

На чье лицо? Йогеля? Красное, гневное. Бранит меня нещадно. Кулаком по столу шарахает, слюной брызжет. От горя, ужаса и злости последние волосы вырвал, последние зубы в труху истер, связки спиртом прожженные надорвал, метается по кухне, за лацканы меня хватает. Тряхает и дальше из стороны в сторону кидается.

~ Да на что нам Йогель твой, на свое лицо гляди. Что видишь? ~

Ничего. Обычное.

~ Живи. ~

 

Ночью – снова на балконе. Думаю. Не стал Йогель говорить со мной больше, деньги вышвырнул из окна и в комнате заперся. А я что? Я собирать все пошел. С часу на карачках ползал под окнами, да и то не все отыскал. Ну это ладно. Главное, чтобы рыбак простил.

Гнев долго не живет, настанет время, поблагодарит меня Йогель. Жить на что-то надо. А поступки благие богаче нас не сделают. Печально, да только то правда жизни.

Курю, смотрю в океан. Не отзывается во мне ничего теперь. Раньше часами мог глядеть на него, на мир жестокий, живой, опасный, на ширь бескрайне глубокую и глубь бесконечно широкую. Такой он, океан. Он – последнее мгновение жизни.

А жизнь где? Тут? Тут теперь только смерть. Там где раздор, там она всегда паутину рвет. Нет, не плетет, жизнь плетет, смерть – рвет. Любовь рвется, лад и доверие. Так оно всегда было, жаль мне вовремя не случилось понять.

Дверца сзади отворилась, вышагал с кухни старик. Встал рядом, тоже принялся вдаль глядеть. Что тебе надо? Что пришел?

Я: Я простого хочу – мира. Лучше было б если мы еще беднее стали, если бы на улицу нас выгнали? … Мог в тайне держать, мог. А так не хуже ли вышло б? Ну смолчал бы я, никто не прознал бы ничего - это сейчас. А дальше, что? Откуда деньги? «Откуда, папаня?». Врать мне что-ли пришлось бы? Так оно не хуже? Что то грех, что это. А я по правде с вами решил, по любви. Я враг теперь?

~ Молчи уже. ~

Я:

Старый рыбак:

Костлявый сутулый рыбак смотрит печально. Куда-то не в океан, а так, просто смотрит. Свои взглядом мертвецкую тишину прошибает, он говорит глазами.

~ Старый рыбак: Йогель Ивана сам утопил. Своими руками голову в воде держал. Мстил за веру. И тебе отомстит. ~

Я: Да?

Старый рыбак:

~ Старый рыбак: Тебя не простит. Пацана за слова не простил - тебя подавно. Я видел, я знаю. Моли его – погубит, отпор давай – не почувствует, Иван на себе прознал слепую, жестокую веру. Ты прознаешь. ~

Я: Как ты говоришь со мной?

~ Старый рыбак: Убей маньяка. ~

~ И вышел. Ничего более не сказал, только пробил попа грозовым взором, глазищами цвета океана штормового, силы грома, буйства хтонического. И вышел. ~

Я в комнате за голову брался, способность мыслить терял. Решался, решался, решался… Верить, не верить, верить… Да что там думать! Нож на кухне, что больше размышлять.

 

~ Говорят, смерть без стука не входит. Ей гонец нужен. Этой ночью из воды вышли на набережную твари морские. Часовой подойдет, копьем ткнет в череп и обратно свалит на дно. В чудище воздуха нет, оно тут же и потопнет. К утру в гниль разложится.

Да только много их сегодня, выродков-страшилищ. Одного и копья часовых не нашли, и выжигатели верозащитников не догнали. Бледно-синий, булькающий, отвратительный уродец морской зашел дальше положенного, нашел для себя открытый подъезд, вошел в него. И начал в первую же дверь скрестись, плоть людскую учуял.

От скрипа этого Йогель проснулся. Раскрыл глаза.

Рыбак Йогель: Отче! ~

~ Тут рыбак ножом в горло и получил. Последних сил вскочить хватило, дырявому, заметаться, запаниковать, только убийцу своего схватить… да что там схватить, так, ручонками облепить, иссочиться алой кровью, всхрипеть: «Поп проклятый, предатель!». И сползти к ногам, без воздуха, в ужасе и гневе затонуть. Жалкой смертью. Мать не защитила? ~

Я никого не убил.

 

6

Дорогой читатель. Сегодня был замечательный день. Только Изатису совсем худо стало, но я на него не смотрю, старику на покой давно пора. Подготовка ко Дню Вознесения полным ходом идет. Набережную кольями деревянными заставляем, людей, что называется, инструктируем, обряды заучиваем. Да, даже мне позволено теперь. Трудно, а кому-то, вместо умирающего игумена, надо все же. Тот-то теперь ни на что не гож, сидит статуей в углу церкви и молиться. Только шепот от него слышно.

Бунтовщики на глаза не попадались, выжидают. Денег от них хватает пока, я тоже молча время коротаю. Готовлюсь, думаю много.

~ Убирай. Лишнее. ~

~ Чего сказал? Какое лишнее? Все, что записано – все останется, такой порядок. ~

~ Убирай сказал! Никому твой порядок даром не сдался, давай по делу, надоел. ~

~ По делу да? А что «дело» есть? Уберу, значит, что оставлю, то и будет. Только запомни, зеркало души не только отражать умеет, чуть больше, может… ~

 

Пишу тебе снова читатель. Еще один пролетел день моей жизни. Все близится намеченная дата. Ждать недолго осталось. Готов ли я, спросишь. Отвечу так… ~ Вырезаем. ~

Здравствуй, друг. Ночь настала, пора подвести итоги за сегодня. Все так было… ~ Нам знать не надо. ~

Приятно снова в мысли погрузиться… ~ Молчать! ~

Читатель, ~ ~

 

~ Поп дни считает до свершения дела великого. На что нам счет его, мысли все не в зеркале души, а в голове. Пускай хранит свои секреты, он их в поступках раскроет. Давай-ка сразу нас в гущу событий пускай. Посмотрим мы на него. Может, чего и понял. ~

~ Признаться честно, веры в попа нет. Известен всем давно его секрет. Таить что-то в себе – отнюдь не нашего героя рвенье, с огнем в глазах явить желает откровенье. Да не его оно. ~

 

~ Пустить в гущу событий, говорите. Ну хорошо. Хорошо. Вот вам такая штука.

Давно известная нам церковь, утро. Поп распахивает дверь, вдыхает древний аромат. В руках его – читатель, он шел мечтал, что-то писал туда, но вам же «скука», загадкой будет. Так вот, распахивается дверь. Наш герой предвкушает события грядущие. Сегодня – тот самый день, вы знаете. День Великого Вознесения.

Бунтовщики с нашим героем «в контакт вошли» не так давно. За десять-двадцать часов. Говорят, ночью на пирс у дома своего явись. Явился – никого. И только сверток нашел герой наш на мокрых досках. Завернутый в тряпье опасный механизм. Записка.

«Что делать, знаешь» - говорят, «Прочтешь – сожги. День близится, пора долги отдать, пора вступить в наши ряды, революции, по-настоящему. В день завтрашний проникнуть в людей толпу уж постарайся. Мы знаем, поп, тебе риска не будет. На твой обман глаза закроем, если стало беспокойно. Задача такова – пройди к карете, пробеги, не знаю, придумать – твоя беда, и брось царице на колени. В руках твоих – тротил, бомба. Слышно, прислушайся, тик-так – мудреный механизм. Ровно в двенадцать дня рванет. Успей, иного варианта нет. Освободи народ от гнета, царицы цепи расцепи, пока не стало поздно. Имя твое революция навек запомнит.»

И окрыленный фанатизмом, в другую веру увлеченный, влетает поп сегодня в церковь. Что дальше? Смотрим… ~

 

Не перестану сегодня писать. Сердце ломит от волненья. Пускай хотя бы храм души защитит и успокоит. Я помню, еще вчера так хорошо в нем было. Вхожу, пишу прям на ходу. Бросить бы, подумать, восстановить дыханье. А не могу, трясет меня, пускай займутся руки хоть дневником.

Изатис вновь на месте. Молчит, не дышит. Видать, почувствовал старик, что станется с царством. Бедный его разум, вера за семь лет догмы выстроила нерушимые, от мозга неотделимые. А как все крошиться стало в пыль – распались они вместе с рассудком. Давно такой? Давно, да мне плевать теперь. Пускай таким и остается, чего взять с старика? Ему так легче, винить тут некого.

Ну мне чего теперь? Жду верозащитников, сегодня вместе едем на набережную. Смекнуть бы, как, как пройти к карете. Ведь что-то сделать надо, просто так не пустят, там все жандармы оцепили. Какой дурак станет пускать такого нищего как я к самой царице? Мне что-то нужно думать.

И честным быть мне до конца, мой дорогой дневник. Страшусь до дрожи я, волненьем черно ожиданье. Быть лучше напрямик, бегом в толпу, оттуда стражи сквозь? Все хорошо, на скорость сделать ставку. А ненадежно… где гарантия того, что все получится? Гарантии нужны. В таком-то деле.

~ Попу пришла идея. Все это время заняло, конечно, много, он думать не привык. Сейчас же получилось сделать вывод, мол если чудищей свора в толпу нагрянет, жандармам будет дело, и уж тогда… Но как тех монстров приманить? ~

~ Я подскажу, труби начало службы, поп, труби немедля, так громко, как только можешь. ~

Я колокольный звон распространю. Сейчас! Уж слышу грохот самокатки. Сейчас приедут носители обугленных крестов, быстрее вверх, чрез люк, на крышу церкви.

И я успел. Мне уши разрывая, по городу пронесся страшный звон. Не знаю сам, должно-ль помочь? Положим, так. Тогда шанс есть.

 

Пришло время прощаться. Мой дорогой дневник, берег тебя, что силы оставались. Любил тебя, поверь, любовь мою объять не каждый сможет. И мое имя, особенно теперь, возможно, проклятью придадут. Ты знай, я делал это потому…

Я стал бунтовщиком, глубокой веры набрался из… И жизнь моя, она полна жестокости была, которую мне породил… Мне по-другому то нельзя, я ж жил иначе, помнишь, и чем жизнь эта обернулась, все только болью, мне больно жить, иначе не могу… Я знаю точно, я своим идеям верен, моя религия проста, я всю свою судьбу поклал лишь только службе…

Ты думаешь, это смешно, отнюдь, я ж полностью уверен, я убежден, и всей душой оставшейся я принял… Да что я принял?! Где оно, мое собственно-личностное мнение?! Чего хочу, к чему стремился.

Я бомбу вынул из-под рясы. Все тикает, ждет часа своего. Ей точно ясно, для чего. И создана была она, понятно, кем, понятно, как, ей все прекрасно ясно. И ясно все тем палачам, что в церковь с грохотом вметнулись. Они все знают, я телом чувствую.

Я другом был товарищам своим? Конечно, нет, куда мне. А кто тогда мне другом будет? Бунтовщики, ну да, ну да… Над алтарем привязанный веревкой, покинутый душой, иссохнувший Изатис? Не убедить в этом себя…

 

7

Вот теперь точно пора прощаться, дневник. Ты меня назовешь трусом только потому что я сбежал? Да, наверно, ты будешь прав. Я признаю в себе труса, мне не сложно. Возможно, наступил момент, когда мне стоит во всем себе признаться? Ну, этого мне знать не дано.

Зато, что мне дано знать, видеть и чувствовать, так это красоту водной глади. Откуда только такой туман, давно уже не утро. Пускай, мне с ним спокойней. Океан в нем еще более таинственен, а мне в нем еще более одиноко. Так лучше, не думай лишнего.

Давно пора было взять у рыбаков лодчонку и отчалить в гавань. Замечательное чувство. Свобода. Наконец, один. Я теперь тут только и буду. Не вернусь, буду плыть вдаль. Вдаль.

Перед собой уже ничего не вижу, лишь белый пух, такой плотный, от него, чую, смогу оторвать кусок. И тихо, так тихо, как никогда в жизни моей не было, тишиной здесь можно укрываться с головой ночью и спать, уютней спать чем под одеялом.

А тебе кажется, я думаю? Нет. Я просто пишу. Если бы не писал, стоял бы просто на краю лодки, в свежести и спокойствии растворялся. Так и сделаю. Я прощаюсь с тобой, читатель. Я уплываю, не ищи меня. Буду плыть, покуда течение несет меня. Когда прекратит, ветер дальше подтолкнет. Как и он перестанет дуть… Сойду с лодки в воду и сам поплыву.

Спасибо, что был со мной все это время. Благодаря тебе я понял себя. Увидел ясно, во всех деталях. Теперь ты мне не нужен, прости.

Лежи тут, в лодке, найдись кем-нибудь когда-нибудь.

Больше ни буковки в тебя не впишу. Умирать буду, страдать. Молча. Ты услышал все, что я мог и хотел сказать.

Прощай, дневник.

 

~ Так ли похоже спокойствие на огонь? Туман - на дым. Океан - на взрыв. Так ли тихо жгут человека выжигателями, взрывается бомба в руках? Нет. Но ничего из этого на самом деле и не случилось. В зеркале души. А зеркало не только отражать способно. ~

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 2. Оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...