Пища богов

 

Затмевающий разум, разъедающий душу,

Наполняющий сердце леденящим удушьем,

По пятам неустанный, по вискам серебрящий,

Тишину стерегущий, путеводный пропащим.

 

С высоты птичьего полёта цепочка бастионов Небесного Дворца была похожа на ослепительно белый зубной протез. Подковой огибая склон самого высокого пика Срединного хребта, крепость поднималась выше клубящихся в пропасти облаков и словно парила над ними, отделяя божественное от земного.

Штабной коптер, чуть накренившись, заложил петлю, прицеливаясь к следящему за небом жёлтому кругу с чёрной точкой в центре. Моргнув посадочными огнями, машина снизилась и зависла над площадкой. Полковник развернул её так, чтобы видеть вход в причальный вестибюль. Оттуда белыми горошинами выкатились гвардейцы-десантники личной охраны Императора. В парадной форме, поблёскивая на солнце штыками дальнобоев, бежали навстречу. Шасси коснулись мраморной плиты. Коптер, словно хищная птица, замер над чёрным пятном. Офицер неторопливо выбрался из кабины и спустился по короткой лесенке.

– Слава Императору! – гвардейцы застыли в шеренге.

Полковник поправил фуражку.

– Доблесть и Слава, – привычно печатая шаг, двинулся к неприметной нише служебного входа.

 

Мальчишки ещё. А дрессируют их тут знатно. Таких бы бойцов ему на южный фронт, гонять скачиков по степям. Но присылали молокососов из учебки, хорохористых, пыжистых, а ткнёшь пальцем – зайдутся соплями. Эти – другие. Смотрят не мигая, того гляди сожрут вместе с погонами и фуражкой. Видел как-то их в спарринге на плацу – лупили друг друга кулаками, ни вскрика, ни всхлипа, только зубы скрипят. Сам полковник на южный фронт отправился молодым взводным бригадиром, дослужился до батальонного головы. Когда переводили в штаб, многие завидовали. Кто же не захочет поменять вшивые казармы на домик у озера? Окопную грязь на штабной кабинет, на полковничьи ромбики и на белый мундир. Но чего ему стоил этот мундир, полковник не рассказал бы даже под пытками. Да кого он обманывает? Ещё как бы рассказал. Лучше не вспоминать. Лучше благодарить бога шёпотом, а Императора – громко и отчётливо выговаривая каждое слово.

Скрипнув ремнями портупеи, полковник приложил жетон к замку охранной системы. Дверь скользнула в сторону, пропуская внутрь. Обычно хватало десяти минут, чтобы избавиться от блестящего металлом чемоданчика. Встречающий порученец из прислуги своим ключом размыкал наручники на запястье и, перехватив ношу, не поднимая глаз, исчезал в кабине лифта, ведущего во внутренние покои. Но и этих мгновений было достаточно, чтобы вспотеть и замёрзнуть, и ещё раз вспотеть. Словно курсант в капонире, на который ползёт самоходная панцирная пушка. Каждый такой поход во Дворец стоил полковнику года жизни и новых седин на висках. Каждый следующий – давался тяжелее предыдущего. А они здесь живут. Серые безликие тени. Снуют в тишине коридоров, день за днём по краю пропасти, ожидая неизбежного конца. Чем ближе к вершине, тем теснее и опаснее. Выше падать – дольше лететь.

Человек в чёрном шагнул навстречу, забрал чемодан.

– Ждите здесь. – Пропал за перегородкой.

Ждите? Захотелось прислониться к стене. Завертелись чёрные круги перед глазами.

Куда исчезают эти безликие? Куда спишут его самого? Под горой он таких не встречал. Ведьма не в счёт.

Стоять! Приказал самому себе. Аккуратно, рассчитывая каждое движение, вытащил шёлковый платок и промокнул лоб. Мысли прыгали между ушей полоумной саранчой. Может, сболтнул лишнего в кабаке? Может, перешёл дорогу не тому человеку? Или просочился в высокие кабинеты донос на прошлые досадные промахи, нелепые ошибки? Пальцы побелели, натянулась прозрачная кожа на ладонях. Сколько обиженных, преданных и проданных? Не сосчитать. Но по ночам снится одно и то же. Как его звали? Мешок? Чемодан? Память, словно ржавый гвоздь, бередила полковника изнутри, не хотела тонуть в стакане, отва́дила от него баб…

 

Сразу после присяги пятерых новобранцев отрядили губернскому прокурору в усиление. Собирать беглых по деревням. Брать под арест смутьянов и предателей. И вот он перед ними, – деревенский мужик, смутьян и предатель. Приютил тайно, накормил, приодел беглых. Невысокий, но разлапистый, голову опустил, тащится как телок на верёвке. Жена молодая слезы пускает ручьём. И почти погрузили в фургон, а тут малец – сын, наверное. Выскочил из соседней избы и бегом, прямо на конвойных. Что оставалось делать? Саданули ему в лоб прикладом. А Чемодан этот вскинулся лютым зверем, глазищи выкатил, и как прыгнет на гвардейца. Никто даже охнуть не успел. Башка в каске на сломанной шее, кровь из рваного горла и тело тюфяком наземь…

Забрали всех. Пацана в кабину кинули, а папашу в кузове били до самого губернского каземата. Кулаки в кровь. А потом мамашу… не, не били, конечно, в рот тряпья напихали, чтобы не орала. Так ведь бунтовщики и убийцы! Падаль деревенская. Труп со сломанной шеей по кузову перекатывается вместе с этим уродом в обнимку. Всё в кровище. Мамаша кряхтит. Противно. Но раз уж начали, все четверо, то связаны теперь навсегда…

 

– Полковник!

Властной приторной вежливостью так пахнуло на офицера, что тот сразу пришёл в себя.

– Что ж ты тут как неродной?

Пузатенький, в дорогом костюме и блестящих туфлях, ворот расстегнут, на лацкане гербовый золотой значок. Сразу видно – не из простых посыльных, не ниже Тайного Советника из ближнего круга. Обхватил за плечи, присосался, словно хмельная проститутка.

– Эххх! Красавец, – и, не отпуская, – хорошее дело делаешь. Полезное.

Потом шёпотом в самое ухо.

– Только отхожее за собой не забывай подчищать. Понял?

Полковник судорожно сглотнул, кивая.

А этот, лыбится и уже громче.

– Поздравляю! С очередным тебя, – пошарил в оттопыренном кармане, – а ну-ка!

Выудил оттуда разноцветную побрякушку на голубой ленте. Набросил на шею полковнику, похлопал потной ладошкой по щеке.

– Свободен. А… это… Слава Императору!

– Доблесть и… – неживыми холодными губами прошептал полковник, слегка покачиваясь, вышел на посадочную площадку.

Мысли, наконец, прояснились. Авансом, значит – не то награда, не то петля на шее. Как хочешь, так и понимай. А подчищать не иначе как трепливую зазнобу. Паскуда полоумная! Не держится язык.

Гвардейцы стояли в шеренге, переминаясь. Им наплевать на все это. Брошенные кем-то щенки, вскормленные в Императорских кадетских корпусах, зубастые, беспощадные, натасканные. Подрощенные цепные псы. Крайний косится одними бровями. Скулы широкие, низкорослый, но косая сажень, толстая кость. Тягловый жеребец…

– Смирррррна! – вздрогнули, застыли.

Полковник поднялся по трапу, упал в кресло, с усилием втянул воздух. Вот черт! Сердце защемила ноющая боль. Коптер затрещал винтами, потянулся к небу.

Короб! Коробом того мужика звали.

 

***

Короб отложил гнутую покоцанную ложку и вылизал миску. Поймав лучик от масляной лампы, донышко заблестело, словно золотые львиные головы у парадного входа в императорский дворец. Мыть не надо. Он посмотрел на Сладу. Та не притронулась к похлёбке.

– Ну, давай. Хоть пару ложек. Девочка моя.

Слада вяло приподняла голову с пыльной рогожи тюфяка. Короб подхватил её на руки и усадил, привалив спиной к тёплым камням. Подтянул поближе её миску и, зачерпнув ложкой жидкую, липкую массу, поднёс к лицу жены.

– Не могу. – Она не сопротивлялась. Открыла рот.

Короб ловко опрокинул похлёбку в узкую щель между потрескавшихся губ.

– Давай, милая. Нам с тобой нужно жить. Обязательно. – Наполнил ещё одну ложку.

Слада сделала глоток, но её тут же вывернуло. Жижа, разбавленная слюной и кровью, розовой лужицей растеклась по камню и словно зацементировалась. Отдала влагу в пыль, как отдают жизнь могильному мраку.

Короб тяжело вздохнул. Уложил невесомое тело обратно на тюфяк.

– Поспи. – Укрыл жену дырявой накидкой и подвинул к себе её миску.

 

Здесь, на рудниках Реглана, врачиха осматривала заключённых за неделю до очередного расстрела, вот аккурат два дня прошло. Врачиху на рудниках за глаза называли Ведьмой. Городская, щупловатая для работы, да и рожать такие в деревне не нужны. На длинных ногах, с пучком рыжих волос, скрученным под колпаком, в накрахмаленном халате. В этот раз она возилась с Коробом дольше обычного. Выдавила из задубевшего пальца пациента-смертника несколько капель крови. Посветила зеркальцем в глаза. Постучала по коленке. Потыкала кулаком в живот.

А уже назавтра к Коробу подвалил Нырок. Прямо в дневной получасовой перекур. И стал нашёптывать.

– Случайно квершлаг вышел в русло подземной реки. Далеко от охраны, ты же сам знаешь, они от главных шахт не уходят, боятся. А мы провал тут же заложили породой…

– А какой вам интерес, таких как я вытаскивать? – Короб напрягся.

Сипатые каторжане – воры, барыги да контрабандисты за «спасибо» только заточку под ребра пихнут.

– Убийца я, пропащий человек. Воровать не умею, учиться поздно…

– Есть интерес. Про семена драмана слыхал? Сборщики нужны, и чтобы язык за зубами умели держать. А кто лучше кандальных смертников молчать умеет? – Нырок хохотнул. – Только мертвые…

Короб слыхал. Кто же не слыхал про напиток вечной молодости. Сосед в деревне заначку на похороны копил, отдал за понюшку этих семян, настаивал в стеклянной банке. Только обманули, видать – не помолодел. Цена этим россказням – раззявленные рты на базаре да срезанный с пояса кошель.

– А ты не криви рожу-то, не криви. Знаешь, когда оранжики в Империю прорывались через перевал, как они магией лупили по императорским гвардейцам? Броня в серую пыль рассыпались. Земля локтей на пять вглубь пропиталась. Там теперь только драман и растёт. Тянет из земли пролитое и растоптанное.

И эту историю слышал Короб, но больше кривиться не стал, только плечами пожал. Век минул после той битвы. И земля пожжённая ожила, затянулись рубцы-траншеи зелёным месивом. И свидетелей не осталось, почитай. Один только Император продолжал здравствовать и поныне…

 

– Я один не пойду, у меня жена. – Короб махнул рукой. – Не стоило и предлагать.

Знал об этом Нырок – что болеет Слада, и что работник из неё теперь никудышный. Но сделал вид, как будто не знает. Однако подходить не стал, глянул мельком.

– Дело хозяйское. – Осклабился кривыми зубами. – Не долго ей, сам знаешь. У тебя когда расстрел по сроку? Через неделю? А вдруг в пятый раз не сфартит? Вот и думай, решай. Если надумаешь, выходи после отбоя к восточным выработкам. Долго ждать не будем. Очередь на волю большая.

Шагнул в темноту туннеля.

 

Короб опустил глаза. Нырок прав, во всём прав. И слёзы бы сейчас, но только высохли они за восемь лет каторги. Нету больше.

Слада в ту же ночь истерзалась кашлем, тяжёлым, сухим, утробным. Есть совсем перестала. Встать не могла, не то что работать. Да и куда ей, соседи по проходке кайлом добавят, чтобы не харкала на них.

 

***

Всё было у Короба. Детство как у людей. Мамка ласковая, тёплые руки её, дымный аромат хлеба из печи, злющий петух в огороде, трава по макушку, пацаны соседские, шкодливые игры у плетня. Слёзы, сопли, синяки, сбитые в кровь коленки. Дед был – герой Последней Битвы с оранжиками. Даже мундир дедов еще на вешалке висел, и медальки на нём ровными рядами, звонкими кружочками. Короб медальками звенел и мечтал в гвардейцы. Представлял, как будет бить врагов. А потом вернется в деревню в форме с золотыми эполетами, пройдётся гоголем по улице перед домом соседки Светоглазки.

А ещё Короб любил у деда на коленках пристроиться и пытать его, требовать рассказов про великие сражения. Дед, правда, быстро засыпал, клевал носом и расказки его захлёбывались бульканьем и храпом. Тут уж Короб его и за бороду дёргал, и в ухо соломинку пихал, и пендаля за это потом от отца получал. А деда на ночь закрывали в его комнате за толстыми решётками на маленьких оконца. Тяжёлую дубовую дверь на засов и ключ на длинном шнурке висел у отца под рубахой, не подступишься. Зачем это? Короб не знал, но так всегда было, сколько он себя помнил. Иногда среди ночи Короб просыпался от шума и грохота, невнятного бормотания и жалобного воя. Но всё быстро стихало, только утром отец выносил из дедовой комнаты поломанные табуретки, а самого деда не выпускал после ещё пару дней.

Но не страшные сказки дедовы про взрывы и пожары запомнил Короб, а науку жизни. Натерпелся он от деревенского задиры Шипа. Злющий пацан, мелкий, но цепкий. Зыркал из-под нечёсаных вихров прищуренными глазками. Короба на улице приметит и давай к нему: то толкнёт, то затрещину. Короб убегал в дом и ревел. Дед как-то вытащил его из чулана, в паутине да в соплях, обнял и вот чего рассказал:

– Злоба, она не от силы, она от слабости и страха. Боится Шип, раз лезет к тебе.

И тут же как щипанёт Короба за ухо. Тот орать, биться, но вырваться не смог. Пока вырывался – про ухо забыл. Пинал деда локтями, царапался, словно скаженный кот. А дед ему:

– Ухо болит?

Короб оторопел.

– Нет. Не болит.

– Так и вот. Боль не страшно. Боль пройдёт. А страх – он навсегда. Ты Шипа не сторонись, но и не трогай без повода. Но если опять пристанет – бей. И помни: боли не будет, будет ярость.

Отдубасил Короб Шипа на другой день. Да так, что у того вся морда в синяках, глаз заплыл, губа опухла. Три дня из дома не высовывался Шип, и Короба впредь стороной обходил.

 

Раз в год в село приезжали из города разные тётки с дядьками. Староста с дружинниками натягивал между хатами полотнища с красивыми картинками. На этих картинках отважные гвардейцы гнали по полям похожих на чертей оранжиков, втыкая им под хвосты штыки дальнобоев. Гвардейцы в белой броне, в шлемах, наплечниках, с пластинами на груди и за плечами. А на этих пластинах – золотой Императорский герб и лозунги гвардейские: «За честь, За доблесть, За Императора». На деда с утра натягивали мундир, и он дремал на ступеньках перед дощатым настилом, на котором эти самые дядьки и тетки говорили разные непонятные и громкие слова. Но все равно было весело и интересно. Как-то раз дед проснулся и начал вдруг рассказывать, как все было. Приезжие попритихли, слушали.

«Мы ж, когда столицу скачиков – Тэпе-Аяспир покрошили в щебень, так сразу без передыху попёрли на своих панцирных стенобитках на запад. Но тока через месяц доползли до границы, форсировали Жёлтую реку и выдвинулись на позиции. Аккурат ближе к закату опустили стволы и ждём приказа. Впереди никого. Только зелёные лопухи колышутся под ветром. И тут началось. Командира скрутило винтом, глаза на лоб лезут, изо рта пена. Орёт зарядному: «Бей! Бей прямой наводкой». А сам люк распахнул и из многоствола прямо с башни давай лупить во все стороны. Машина вздрогнула раз, второй. Смотрю, от соседнего панциря, в котором мой дружок Карась механиком, только яма, из которой чёрный дым валит. Такая тоска меня накрыла и жуть. Я бы, может, и убёг, но нас – механиков к сидухе цепью пристёгивали. В общем, сам не помню, как газанул и в какую сторону гусеницы развернул. Помню только, что пальба со всех сторон и огненные столбы то справа, то слева. Очухались только под утро. Панцирь наш в Жёлтую реку залетел аж по самую башню и застрял там, движок заглох…»

То ли рассказ дедов не понравился приезжим, то ли времени у них было в обрез. Включили они музыку погромче и стали по экипажам рассаживаться. Деду вручили корзину с провиантом и бутылку зелёного стекла. Дед улыбался. Отец потом подарок этот отобрал, вечером они со старостой долго с той бутылью за столом на кухне сидели и шептались.

Короб много раз приставал с расспросами: за что эти самые черти-оранжики сражались? Что за магия у них была, про которую болтают? И что с ними стало после той битвы? Дед только сопел и качал головой. Позабыл всё, видать.

Деда Кряжем величали, и сына своего Короб в честь деда назвал.

 

***

Нырок отряхнул рукава комбинезона от белой пыли, пригладил ладонями волосы на макушке и, коротко постучавшись, потянул на себя дверь.

Медицинский пункт совсем не походил на тёмные узкие норы, в которых между сменами обитали каторжники Реглана. Бетонный бункер, врытый в породу, имевший выход не только в подземелье, но и на склон, состоял из нескольких просторных помещений с высокими потолками. Чистый, хорошо освещённый, оборудованный всем необходимым для того, чтобы аккуратно и быстро подлатать пациента, или наоборот, разделить недавно живое, и тут же мёртвое тело на множество частей. Именно здесь обитала Ведьма. Узники подземелий старались обходить бункер, а пуще – его хозяйку, стороной. Но положение смотрящего обязывало Нырка появляться здесь регулярно.

Таких баб Нырок не встречал в своей скромной жизни. Даже молоденькие проститутки в самых дорогих столичных борделях не стоили её мизинца. Сказать, что она красива – ничего не сказать. Она идеальна. Тонкие черты, белая гладкая кожа, большие голубые глаза под стрелами бровей, длинная шея. Такие шеи Нырок видел у скульптур в музее, куда они с напарником влезли однажды по наводке за картинкой, намалёванной на полотне. На той картинке тоже была баба нарисована, с толстенной розовой жопой. Но картинку эту, да и жопу тоже, с точёной красотой Ведьмы было не сравнить. Породистая – это слово подходило Ведьме лучше всего.

Но самым странным было то, что ему, авторитетному вору, которому что на воле, что на каторге жизнь – без разницы, выслуживаться не перед кем, пупкарям кланяться в падлу, – под взглядом Ведьминых голубых глаз делалось жутко. Вытягивался он перед ней в струнку, менжевался и метал икру как перед первой ходкой. В глаза она смотрела не часто, обычно взгляд скользил мимо или сквозь Нырка, словно он для неё пустое место. Но когда смотрела – выжигала мозг, взглядом загоняла в него раскалённое шило. Короче, Ведьма – она ведьма и есть…

 

Длинными пальцами, блестящими от жира, словно острыми ножами, Ведьма копалась в жареной куриной тушке. Содрала румяную хрустящую корочку, разломила хребет пополам, вырвала кусок посочнее.

– Страх! Вот что ему нужно. Вот чем он питается. И страха этого на земле много ходит. Ты вот ходишь.

– Почему сразу я?

Докторша скривила тонкие губы. Махнула рукой.

– А ты что же, бесстрашный? В каждом свой страх сидит. У матери – за ребёнка, у жадного – за богатство, у честного – за то, чтобы не подумали о нем чего не того…

Хочешь? – кивнула на распластанную по тарелке еду. – Не? В дверях не стой. Проходи.

Нырок осторожно, сторонясь здоровенного металлического скелета машины для просвечивания людей, протиснулся между шкафов и присел на край табурета, привинченного к полу напротив Ведьминого стола. В стеклянных банках, плотно расставленных по шкафчикам, плавали уродливые куски человеческих останков. Из шкафа, стоящего за докторской спиной, на Нырка сквозь прозрачное стекло таращилась выпученными глазами рожа Кулака – бывшего до него самого смотрящим по штольням. Был Кулак, и нету Кулака. Нырок к смерти относился спокойно, сам не убивал, не по чину, но за четыре десятка лет выживания в городских трущобах да скитаниях по имперским тюрьмам и пересыльным казематам видел столько, что не на одну жизнь хватит. Но вот эти головы в банках – кривые, одноглазые, оскаленные… И между ними докторша.

– Вон, смотри, – она ткнула пальцем в сторону дальнего угла.

Там в высокой колбе плавал сморщенный бутон на длинном толстом стебле, обвисшем до самого дна. Нырок повернулся. А бутон дёрнулся вверх, распахнулся жёлтыми языками лепестков, выпученным бельмом пестика уставился на гостя. Нырок даже отшатнулся чуть.

– Видит твой страх, поэтому и тянется.

Докторша ухватила пальцами ещё один сочный кусочек и отправила его в рот.

– Да не бойся, этот не кусается. Корней нет – зубы не нужны. Но если в поле, поросшее драманом, зайдёшь, недолго тебе станется по нему ходить. Так что…

Взгляд Ведьмы сделался холодным и цепким.

– Знай своё место! Сборщиков охранять нужно. Сборщика хорошего подготовить, весь страх из него выцедить, душу выжечь калёным – много сил и времени уходит. За одного сборщика я десяток таких как ты… – она оскалилась, вытащила застрявшую между ровных белых зубов кость, – …на мыло пущу. Или думаешь, что все эти расстрелы с обоймой, наполовину набитой холостыми патронами – это всё игра? Забава? Это труд, адский труд!

Нырок часто закивал, натягивая улыбочку на стиснутые губы.

– Детей вот тоже можно было бы сборщиками. Детские страхи на поверхности. Вычистить из ребёнка эту дрянь, это как выскрести зародыш на четвёртой неделе. А взрослого сборщика подготовить – это уже рвать плод на шестом месяце вместе с маткой. Не каждая тварь выживет.

Ведьма бросила быстрый взгляд на свою коллекцию, словно выбирая пустую банку для головы самого Нырка.

– Только у начальства свои планы на детишек. Не отдают. Солдатню из них воспитывают. Загоняют в поле драмана ненадолго и обратно. Год таких тренировок и…

Она вытерла пальцы салфеткой и отодвинула тарелку в сторону. Нырнув белой шапочкой под стол, вытащила откуда-то из-под ног пузатую бутыль, из ящика стола – два стаканчика. Откупорила пробку, наполнила на две трети каждый.

– Спирт.

Подвинула один стаканчик Нырку. Тот обхватил стекло дрожащими пальцами.

– Ты не кипишуй раньше времени. За здоровье Императора! – Не чокаясь, опрокинула прозрачную жидкость в рот двумя глотками.

Нырок поспешил за ней, поперхнулся, закашлялся. Повозил рукавом по губам. Вместо приятного тепла желудок скрутило холодной судорогой. Но руки трястись перестали, и в голове прояснилось.

– Не спирт это…

Докторша налила ещё.

– Почти спирт. Считай, что это противоядие от твоего страха. Ты вроде не дебил? Будешь делать что говорю – не подохнешь.

Докторша опрокинула вторую рюмку и убрала бутылку под стол.

– Ну, ты меня понял? Тех смертников, кто по списку – в трюм, остальные в этот раз не нужны. Драман полгода кормили, он вызрел.

 

***

Через два дня после разговора с Нырком, Слада померла. Последняя искорка погасла в беспросветной жизни Короба. Тело скрюченное остыло, не разогнуть. Обмотал тряпьём, получился кривой мешок, положил на плечо и пошёл по туннелям к указанному Нырком месту.

 

Низкая баржа с надстройкой на корме и брезентом, распахнутым над палубой, стояла под высоким сводом пещеры, натягивала длинные причальные канаты. Очередь каторжан, тихонько перетаптываясь, жалась к широкой доске, перекинутой на борт посудины. Слада лежала на плече Короба невесомым грузом.

– Жива?

Короб кивнул.

– Тогда неси под полог, а сам давай в трюм…

– Это жена. Только со мной!

Мужик возле сходни устало и совсем без злости посмотрел на Короба.

– Как знаешь. На палубе воздуха больше и места для лежачих, а так-то немало плыть. Ночь до утра и день до обеда.

– Я на палубу. – Толкая Короба в спину, протиснулся тощий, вертлявый, лысый каторжанин.

– Ты больной? Или уставший? – Встречающий усмехнулся, окинул лысого презрительным взглядом. – Иди вниз. Или оставайся на берегу…

Короб прошёл по доске на борт суденышка и спустился в трюм. Чадила масляная лампа. Жутко воняло застарелой мочой, ржой и гнилью. Внизу, на лавках, промеж вертикальных стоек, на которых лежала палуба, уже сидели люди. Молчали, изредка кто-то перешёптывался. Жались от бортов. Короб протиснулся вдоль ряда стиснутых коленей и уселся у самого края. Мешок положил рядом.

– Говорят, стреляют иногда по барже. В темноте не видно, а когда протока выйдет из-под скал, сольётся с Жёлтой рекой, вынесет баржу на свет, будет дырки от пуль видать. – Сидящий рядом молодой ещё, заросший длинными сальными патлами парень, произнёс это бесцветным голосом, словно разговаривал сам с собой. Словно не пуль боялся, а тишины. Или просто пробовал услышать собственный голос сквозь вязкую поволоку повисшей в воздухе безропотной покорности.

– Заткнись. Без твоих россказней тошно, – ответили ему из соседнего ряда.

По голосу Короб узнал лысого, что пытался пролезть на палубу под брезентовый полог.

Лесенка сверху заскрипела. Провожатый негромко пробубнил:

– Сидите тихо, по нужде кому – на корму. Сейчас темно, потом будет светлее, – забрал лампу, громыхнул люком. Трюм погрузился в темноту.

– Ну, с богом.

Кто-то судорожно хихикнул, смачно высморкался. Баржу качнуло. По металлической крыше грузно затопали. И опять стихло. Короб сильнее прижал к себе тело жены. То, во что он не верил ни минуты, случилось. Они уплывали от смерти. Уплывали на волю. Отчего же слабость в ногах такая? Отчего радости нет?

Жизнь в узких норах штолен и квершлагов, словно сорвавшийся со склона в пропасть камень. Она только и есть, пока камень летит. Боль и страх притупились. Любовь и ненависть больше не бросались друг на друга, не осталось их почти в блёклых глазах. Тяжестью давила на плечи неизвестность. Там, под горой, всё было привычно, даже смерть. А что теперь? Как теперь? Что-то ворочалось внутри, нашёптывало о бессмысленности. Тыкалось в давно потухшую, сморщенную, укутанную саваном надежду…

 

Свет проник в щели неожиданно. Словно почтальон с долгожданным письмом постучался в дверь. Утром баржа вынырнула из-под каменной глыбы. И тут же по крыше забарабанило свинцовым горохом. Пули с визгом рикошетили, не осилив стального настила. Лишь изредка пробившись, они оставляли за собой ещё один лучик света, проникающий в темень трюма. Потом раскатывались по днищу или, если оставались ещё силы, пытались увязнуть в мягком и тёплом.

– Заметили! Погоня? – лысый спорщик очнулся от полудрёмы, боднул Короба в спину, отпрянул, словно от искрящего костра. – Потонем все!

Нескладной тенью бросился между рядов к лесенке. Поднялся на четыре ступеньки, упёрся рукой в крышку. Та заскрипела, нехотя начала подниматься, и тут же грохнулась обратно. Лысый скатился на дно баржи, раскинув руки и вывернув голову набок, остался лежать, успокоившись навсегда.

Кто-то ойкнул возле противоположного борта. Завыл протяжно и затих. Коробу обожгло правое плечо. Чиркнуло под кожу и навылет. Он дёрнулся, мешковина рубахи раскрасилась жирным пятном, но тут же прилипла и начала подсыхать. Сверху с палубы капнуло под ноги, и ещё раз, и снова. Что-то липкое, густое. Короб наклонился, ткнул пальцем, поднёс к лицу. Запах такой же, как от пятна на рубахе.

Свист и грохот стихли так же внезапно, как и ударили по барже, которая продолжала мерно покачиваться на воде. Беглецы зашевелились, разминая хрустящие мослы. Бродили в полутьме в поисках отверстий в бортах чтобы, прильнув лицом к холодному металлу, хоть одним глазом рассмотреть то, что и не чаяли уже увидеть. Сверху, на палубе, вновь завозились, затопали. Люк распахнулся, ослепил ярким светом. Баржа пропилила носом отмель, качнулась пару раз и замерла.

– Раненые есть? – басовито поинтересовался тот же голос, который напутствовал их перед отплытием. – Выходим, не торопимся, не толпимся…

Короб и не торопился. Он и там не торопился, разве что в очереди за похлёбкой, а здесь и подавно. Ему до сих пор казалось – выйдет наверх, а там охранники с волынами и стигами в руках. Ехидно щерясь, поведут в барак, чтобы раздеть, остричь и снова избить. Кабы не погоня со стрельбой, не поверил бы ни в жизнь, что вот так легко можно с рудника унести ноги.

– Кто там ещё? – мужик спустился на пару ступеней в трюм и сунул голову в тошнотный полумрак. – Давай, просыпайся. Приехали.

Свет резал глаза. Короб прищурился, протопал по сходне, потом по песчаному берегу. Люди, увязая в песке, разбредались по шалашикам в перелеске вдоль воды. Короб оглянулся назад. Баржа уткнулась носом в берег. Растерзанный брезент свисал ошмётками. Тела с палубы сбрасывали на мелководье и вытаскивали на песок. Вода между ржавым бортом баржи и таким же песком замутилась алыми разводами. Только надстройка на палубе, обшитая толстыми стальными листами, совсем не пострадала.

– Кто-нибудь выжил там?

Замыкающий колонну беглецов коренастый мужик, явно не из каторжан, покачал головой.

– Это что у тебя? – потянулся к укутанному в тряпки телу Слады.

– Жена.

– Сам не помер? Ещё и жена. Вот и радуйся. – Сунул Коробу котомку, в которой булькала вода в бутыли.

– Тут вам поесть и попить на первое время, потом больше подвезём…

 

***

Больше ни с кем у полковника не получалось. А с ней получалось. И каждый раз, прилетая на Реглан за железным кейсом, полковник спал в её постели без метаний и кошмаров. Но всё имеет свою цену. И свой срок.

– Незаменимых людей не бывает…

– Дурак ты, полковник. Ты думаешь, это про меня? Это и про тебя. Никто не вечен, кроме Императора, – Ведьма потянулась руками под стол.

Полковник покачал воронёным стволом тяжёлого офицерского шестизарядника.

– Не надо. Суетиться не надо.

Ведьма прищурилась, подняла руки и, будто случайно уронив с головы белый колпак, распустила рыжую гриву, волосы тугой волной упали на плечи, рассыпались, заискрились.

– Я выпить хотела предложить, – расстегнула пару верхних пуговиц халата.

Холодный блеск в глазах разгорелся голубыми искорками.

За что её сюда, полковник не знал, досье у него было куцым. Но как нужно было нагадить Ему, чтобы из Семьи выслали на рудники? Падший ангел. Рыжий ангел.

– Что ты нервный такой? – Ведьма убрала волосы со лба, завела непослушный локон за ухо. – Твоя доля на месте, можешь хоть сейчас забирать и валить. Только куда ты денешься без меня, мальчик? Он тебя везде достанет. Разве что вниз по течению – вдоль Жёлтой реки, туда, куда ещё не дотянулись загребущие ручонки империи.

– Я не за долей прилетел. Мне на ухо нашептали. Про одну трепливую суку, которую в расход не пустили, а пожалели, отправили на Реглан делом заниматься. А она не поняла с первого раза, с кем можно бухать и о чём можно болтать.

Ведьма подалась грудью на стол и резко сменила тон.

– Про новых оранжиков я никому ничего! Только о том, что сама читала в архивах. О племенах бессмертных, что жили за Жёлтой рекой за тысячи лет до нас. Про то, как они своих детей отправляли в заросли драмана. Про то, что имена перешедших через степь высечены на гранитных скалах вдоль перевала. И про то ещё, что их давно нет. Так давно, что Последняя Битва была битвой с самими собой!

– Да плевать я хотел на твои архивы и на твоих оранжиков… девочка. Ты тут совсем отупела? Ты что про Императора трепала?!

Ведьма вытаращила глаза.

– Что я про Императора трепала?! Я к этому выродку со всем уважением! – тряхнула головой, рыжие волосы взметнулись вихрем. – А то, что Он раскрыл древнюю тайну, что платит чужим страхом за собственное бессмертие – где здесь неуважение? Ты не думал, почему у них вечно дворцовой челяди не хватает? Знаешь, сколько её поменялось, пока мы формулу для эликсира подобрали?

– Идиотка! – полковник, скрипнув табуретом, поднялся. Обошёл стол и сам вытащил оттуда пузатую бутылку, стукнул донышком о столешницу.

– Пей. И пиши… – положил рядом с бутылкой чистый лист плотной белой бумаги, – про что хочешь, про то, что устала, что болеешь, что надоело всё.

Ведьма криво усмехнулась.

– Ты даже этого боишься. А стаканчик можно взять?

Полковник вернулся на табуретку, кивнул.

Ведьма наклонилась, зашуршала выдвижным ящиком стола, и стальной отточенный стержень, вынырнув из-под столешницы, вонзился полковнику в грудь. Пропорол мундир, грохнул в стальную пластину бронежилета. Ответный выстрел из шестизарядника, заглушив скрежет металла, прозвучал почти одновременно, но пуля пошла вверх, ударила по стеклянным банкам. Звон осколков, поток вонючей липкой жидкости водопадом вылился на рыжую гриву. Чья-то голова, освободившись из стеклянного заточения, с хрустом упала на стол. Выпавший из глазницы мутный шарик мячиком запрыгал по полу, откатился в угол. Второй выстрел грохнул почти тут же. Кровь брызнула на вымоченную бумагу и растеклась багровой кляксой.

Полковник, кряхтя, поднялся с пола. Выдернул длинный болт и отбросил в сторону. Заглянул в ящик стола. Там располагался хитрый пружинный механизм, нацеленный в сторону табурета. Освободившаяся от банок полка стеллажа за спиной Ведьмы открыла участок стены, в который ударила первая пуля. Из-за отколовшегося куска штукатурки выглядывала встроенная в стену пластинка миниатюрного микрофона.

– Копала, сука! Моя доля?! Сама себе свою долю накопала, – ещё раз выстрелил Ведьме в затылок.

Бежать. Только поздно, наверное. Он прошёлся вглубь помещения, где за стеллажами стоял приготовленный к перевозке кейс с висящим на рукоятке наручником. Вторую петлю он обычно застёгивал на своём запястье. Теперь это незачем. Поднял кейс и вышел из бункера через внешний вход.

 

***

Когда Короб прикоснулся пальцами к шершавой поверхности листьев, тысячи разрядов колючими иголками вонзились в ладонь. Проникли под кожу, через запястье потянулись по предплечью вверх. Он, если бы успел, может, и отдёрнул руку, но уже через мгновение боль пропала. Кровь перестала стучать в висках. Что-то безликое метнулась у Короба между рёбер, коснулась сердца в поисках самого главного. Того, что люди называют душой. Сосуда с мутной жидкостью, заполняющей его до краёв. Но тело было пустым. И тогда драман наполнил эту пустоту собой. Собственным смыслом и замыслом. Короб почувствовал необычайную, невесомую, колдовскую лёгкость. Ноги оттолкнулись от земли, и он воспарил над травой. Словно надувной шарик. Маленький мотылёк. Короб – маленький мотылёк?!

Он скользил над зелёным морем широких лопухов, жёстких сверху и мягких на повёрнутой к земле стороне. Мясистые листья укрывали степь затейливой скатертью. После заката лопухи развернулись, из-под них выглянули тугие бутоны на длинных стебельках, а потом… Словно включились тысячи жёлтых огоньков. Бутоны открылись, потянулись к чёрному небу золотыми звёздочками. Вся степь превратилась в плещущее золотом море. Волна за волной. Они безмолвно искали свою пищу – чужой страх, пахнущий смертью, тщетными надеждами, коварными планами. И между этими огнями суетился сборщик, похожий на пчелу. Собирал вызревшие семена. Утром он отнесёт их к реке. Потом семена отправятся в далёкое путешествие, и чем дальше унесут их с собой люди, тем больше будет у драмана новой пищи.

 

Ночь пролетела незаметно и слишком быстро. Тьма должна длиться вечно, а она скоротечна как падение жёлтой звезды. Короб, вынырнув из зелёного моря, спотыкаясь, побрёл к берегу. Оставил на песке свою ношу. Укрылся от солнечных лучей в шалаше и упал без сил на тюфяк рядом с женой. Всё. Теперь можно забыться сном, но лишь для того, чтобы дождаться следующего заката, следующего полёта…

 

…Эта нерадивая тупая тварь целыми ночами валяется в постели. Никак не может выспаться. Так ни разу и не встала за четыре дня. Короб сел на край тюфяка, натягивая одежду. Толкнул жену в бок. Ленивая корова. Жизнь только начинается, а она… Хотелось ударить. Вытащить, встряхнуть, как следует. Садануть головой о глиняный пол. Но какой смысл? Нужно торопиться. Закат пятится на запад, алым длинным языком облизывает наползающую на него тьму. Всё самое лучшее, что есть у Короба – оно там. Оно ждёт!

Он перешагнул через котомку с едой, которую выдали ещё в первый день, и которая не тронутой лежала возле порога. Сборщику не нужна еда. Уже не нужна.

 

***

– Как они? – смуглый жилистый южанин подошёл сзади, незаметно, по-кошачьи мягко.

Опыт не пропьёшь, не прогуляешь. Нырок дёрнул щекой. Покрутил настройку бинокля.

– Как обычно. – Не любил он рассусоливать.

Мужик никак не привыкнет к этой работе. Уж больно спокойная. Вот и гоношится. Это пройдёт.

– За неделю управимся?

Нырок кивнул.

– Дольше недели не протянет ни один. Нам и не надо.

 

Нырок смотрел на узкую полоску пролеска, отделяющую драман от наспех собранных шалашей, в которых дневали сборщики. Отсюда, из-за реки, с возвышенности крутого берега, было хорошо видно, как на рассвете люди, или точнее то, что от них осталось, выбирались из зелёного моря и сложив мешочки с добычей на берегу, расползались по шалашам. Осталось их человек шесть. Остальные уже никогда не проснутся.

Теперь главное вовремя доставить свежий урожай докторше. Что она там делает с цветками, засушивает или замачивает – не его, Нырково, дело. А цветки жуть какие нежные. Пробовали с воздуха коптером собирать. Не вышло. И пилот чуть с ума не сошёл.

– А если всё себе забрать? Какого хрена этой драной козе… – напарник не успел договорить.

Удар в кадык, потом в пах, и он на земле. Нырок сверху прижал ногой. Смотрит, словно выбирает – сломать челюсть или пару ребер. Нырок близко к драману не подходил, но и здесь его как будто разбирало. Дать в рыло ногой, и ещё, ещё, ещё…

– Тебя в команду взяли на тёплое место. А знаешь, кто это место нагрел? Кулак. На всё у него своё мнение было. И знаешь, где теперь его голова?

Говорливых и туповатых Нырок в команде терпел, с ними проще, чем с сообразительными и молчаливыми. Улетит такой молчаливый тихонько один, «забудет» на этом взгорке. За день проклятую равнину пешком не пересечь, а кто ночь здесь проведёт, уже не вернётся. Уйдёт за жёлтыми огоньками. Сам. Добровольно. Поэтому, хотя старенький коптер в команде и один, но ключ дистанционный от него у Нырка к поясу пристёгнут.

– Ныхххрок… пххххрости… – южанин ужом выворачивался из-под сапога. Хрипел и поскуливал.

Нырок глянул на солнце.

– Быстро туда, – ткнул пальцем за реку, – собери мешки.

Напарник метнулся в кабину и, едва не опрокинувшись со старта, круто взмыл в небо.

– Баран! – Нырок сплюнул.

Шум взлетающей машины заглушил свистящие звуки, приближающиеся из-за поворота реки вдоль берега, откуда приплыла почти неделю назад баржа. Первым вдоль русла мчался скоростной и вёрткий штабной коптер. Бросая машину из стороны в сторону, то поднимая вверх, то чуть не цепляя винтами воду, пилот уходил из-под огня преследующего его тяжёлого гвардейского штурмовика. Висящие на пилонах гвардейца многостволы ударили длинной очередью. Река закипела рябью фонтанчиков, которые резво побежали к высокому берегу, по дороге распоров ржавую баржу почти надвое, изрешетив коптер контрабандистов и порубив его пилота в кровавую труху. Нырок, скатившись со взгорка в мелкий овражек, какие остаются после весенних ливней, ударился затылком о гнилую корягу и затих. Уставился в чистую синеву, в которой зашлись в смертельном танце боевые машины. Что-то происходило в перевернувшемся с ног на голову мире, там, где небо под ногами. Что-то такое, что было выше понимания ушлого вора.

 

***

Коробу снились странные вещи. Из-за деревьев, с другого берега реки валил густой чёрный дым. Блестящий жук порхал над полем, за ним второй, ещё больше. Треск от них, словно черти по черепу палками молотят. И вдруг первый вспыхнул, накренился на бок и, нацелившись мордой в зелень лопухов, начал падать. Перед самым ударом часть сверкающей на солнце башки падающего жука оторвалась от него, ринулась в сторону, и, надувшись белыми куполами, повисла в воздухе. И тут садануло…

Короба скрутило пополам, словно это на него упала пылающая сталь. Болью резануло такой, какой не смог бы угостить даже самый прожжённый палач. Кожа на лице горела, хотелось содрать её ногтями. Короб переполз с мешковины к стене, зияющей прорехами между набросанных на жерди веток. Смог втянуть и чуть погодя выдохнуть из себя воздух. Потом ещё раз. Воняло гнилью. В дальнем углу шалаша копошились мухи, прыгали по торчащему из тряпья черепу с изъеденными губами. Короб пополз наружу, на поляну. Тонкие, словно палки, руки подламывались, и он то и дело тыкался носом в землю. В голове тяжёлыми ударами гудел набат. Кое-как добрался до кривых кусачих кустов и приподнял голову над травой.

Четверо гвардейцев в белых доспехах, выпрыгнув из стоящего на поляне штурмового коптера, присели на колено, осматриваясь. Винты, со свистом рассекая воздух, гнули молодую поросль, швырялись прелыми листьями. В зелёном мареве драмана догорала машина поменьше, поднимая в воздух клубы чёрного дыма. На самой кромке поля лежала на боку капсула катапульты, и ветер от винтов тянул от неё в сторону купол парашюта. В капсуле, увязнув в ремнях, трепыхалось тело в мундире. На шевронах золотые ромбики старшего офицера. Десантники пошли к нему, срезали ремни и приподняли офицера под руки. Тот почему-то кричал. Сначала грозно, потом неуверенно и отрывисто. А когда бойцы затащили его в лопухи драмана, крик оборвался пронзительным визгом. Так визжали свиньи в деревне перед праздником, когда Короб с первого раза не попадал ножом в сердце.

Короб вновь попытался встать. Но нет. Только вывалился из-за кустов на траву, распластался мешком. Гвардейцы заметили. Повернули оружие. Тот, что пошире в плечах, пошёл к нему. Упёрся носком сапога в подбородок, приподнял голову. Короб открыл глаза, над ним стоял молодой парень. Без шлема. Короткий ёжик тёмных волос с проседью, упрямый подбородок. Короб узнал. Вспомнил своё собственное отражение в зеркале. Только глаза у парня были необычными, не карими как у самого Короба и его маленького сына. Сверкали отблесками оранжевого огня, точно цветки драмана. Короб улыбнулся, приоткрыв беззубую пасть.

– Кряж…

Парень улыбнулся ему в ответ. Ствол дальнобоя уткнулся Коробу в лоб. Бахххх!

 

…ветер, ночь, чёрная твердь под перевёрнутой степью. Оранжевые глаза опрокинутого мира, выглядывая из-за широких мясистых листьев, притворяются звёздами, ждут того, кто принесёт им свой страх, свою душу, своих детей – новых отважных и преданных рабов.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 4. Оценка: 4,50 из 5)
Загрузка...