Имя автора будет опубликовано после подведения итогов конкурса.

Увидеть твоими глазами

– ...и сказал: вот какая штука,

Я ведь, мой доблестный лорд Боэмунд,

При жизни стрелял из лука...

Прямо перед моим лицом с тревожным «улюлюлю» взметнулось грязно-белое облако, опустилось на моё колено и вопросительно уставилось. Чёрным глупым птичьим глазом и пустой костяной глазницей.

Эк тебя занесло, голубка почтовая, чьё-то сообщение так и не дождалось адресата – год или век назад, одному болоту известно. Вот оно, болото, вокруг и повсюду – только торчат из него верхняя моя часть да правая нога.

Да не бойся ты, не бойся... хотя я б тоже испугалась, если бы много дней как недвижный труп вдруг взял и запел, да ещё и с самой середины баллады. И если б несмышлёной птицей была, конечно. Так-то не пугаюсь, у всех в нашем славном ордене причуды свои.

Из дыры в нагрудном доспехе я выудила гнездо – кучку рассыпавшихся веточек (и откуда только натаскала?) и несколько круглых камней. Это у тебя, голубка, вместо яиц? Понимаю, понимаю, Эдви́н Полосатый у нас тоже как-то раздобыл сушёную тыкву – двойную такую, гладкую, у них как будто голова и брюхо ещё, – запеленал в скатерть и ну всем рассказывать, как его жена родами померла и наследника на него одного оставила, а он, стало быть, кормилица. Потом Розамунда Усохшая решила, что, раз она родами померла, то она и есть Эдвинова жена, и ну гоняться за ним с пикой наперевес, мол, нашла клятого изменщика, теперь уж не уйдёт. Он от неё побегал, конечно, побегал, а потом они всё равно уединяться затеяли в кладовке. Не то они там доспехов не снимали, не то котлов в кладовке было пруд пруди, но гремели они знатно, а про наследника-тыкву и вовсе забыли.

Ну вот, улетела, голубка, тоже память на наследничков короткая? Ну тогда не серчай, что не буду их под... то есть над сердцем носить. Рядом с собой положу, болото их примет, это таких, как я, оно не принимает, даже с доспехами. А камушки-наследнички – на дно. Если есть оно, дно, у болота.

Ладно, болото, отдохнули и хватит – выпускай. Да не только меня – девицу тоже. Как какую? Да само знаешь, какую. Ту, что живой какой-то принёс, выбросил и дёру дал. Тогда ещё, правда, трава была зелёная, не то что сейчас – жёлтая да снегом присыпанная, где посуше. Да помнишь ты всё, болото, не придуривайся, это у меня память ни к дьяволу, вот и села я тут пережидать, покуда девица совсем нашей станет. А то вернулась бы я в крепость – и надумала бы Южную башню штурмом брать, или Розамунду у Эдвина уводить, или вовсе философский камень изобретать. Лорáнс Прокажённая вон как отправилась в подвалы-катакомбы изобретать, так до сих пор не вернулась, поминай как звали. Есть, в общем, чем заняться в крепости, про девицу забыть – раз плюнуть. Так вот, ты выплёвывай её, выплёвывай. Фу. Гадость.

Девица из глубин всплыла чинно-благородно-неподвижная и свежая совсем. Давненько я свежих лиц не видела. Шея кривая, длинная: вешалась или вешали, вот и сломалась. Платье драное. Волосы чернущие, кудрявые и все на месте. Жижу болотную из них вычёсывать бедняжка до самого Восстания будет. А, может, так и станет ходить, с ряской в шевелюре. Состричь как пить дать попытается, да только нашим что руку откромсать, что волос выдрать никак нельзя. И хорошо оно, а то мы бы друг друга по кусочкам давно разобрали. Вот Ренáру Бороде не хорошо, а то не был бы он Ренаром Бородой, а был бы чем поприличнее.

Ну что, вставай, принцесса Шиповничек, заждались тебя в заколдованном замке. Да вру я, вру, там и меня дай-то Спящий хоть раз-другой помянули, а о тебе покуда и не знает никто. Вот, молодца, глаза открыла – тоже чёрные, видать, хоть и мутные.

Принцесса Шиповничек схватила меня за протянутую руку, попыталась сесть, но голова безвольно перекатилась на плечо. Давай пока поддержу. Как тебя зовут, говоришь? Молчишь? Ну ладно.

Несколько шагов она прошла, опираясь на моё плечо, а потом сказала хриплым (а у кого из наших другой?) голосом:

– Я... могу говорить.

Ну, вестимо, можешь!

– А ты?

Ну здрасьте, а я-то что до сих пор де...

А.

– А-а-а! Так вот оно что! Вот почему со мной сто лет никто не разговаривал, это ж я вслух им отвечать забывала. Привыкла, что болото с полумысли всё понимает, а без разговора говорить наши не больше живых могут.

Шиповничек скосила подёрнутые белой пеленой глаза в мою сторону.

– Ага, вот теперь наоборот, вслух думаю. Надо как-то это... различать. Живые-то различают? Помнишь живых?

Попыталась помотать головой, только я её держала крепко, чтоб не упала.

Ну это да, наши жизнь свою забывают начисто, я так уж, из любопытства спросила.

– И хорошо, что не помнишь, ну их в топь. С шеей мы тебе быстро сообразим. Есть у нас такой тип, Балдуин Безголовый, он себе к доспехам воротник особый приладил. Сныкаем. И башку его заодно сныкаем.

Девица помолчала-помолчала, а потом спросила:

– А он без головы будет по кругу носиться, как курица, или за нами побежит?

Ай да Шиповничек, ай да принцесса!

– Во-от, как знала я, что мы с тобой друг друга поймём! Да топь его знает, не может быть, чтобы никто у него башку ни разу не ныкал. Кто ныкал, наверно, знают. Ну и мы узнаем.

 

***

Крепость наша, конечно, курам на смех – на месте стоит только потому что врагов с начала времён не видела. Ров полон болотной жижи вместо воды, ворота сгнили и обвалились, да в крепостной стене дыры такие, что впору стаду верблюдов в гости наведаться. В одну из таких дыр я Шиповничек и провела: пока до ворот стену кругом обойдёшь, забудешь, куда шла и зачем.

Тюк! Тюк! Тюк! Ага, а вот и стрельбище. Косой ряд мишеней, которым повезло больше, чем воротам. Почти целые. И Ренар Борода с длиннющим луком, длиннее себя самого вместе с бородой – пускает стрелу за стрелой, они ровнёхонько в центр попадают да отскакивают, даром что мишени деревянные, ещё и временем подпорченные.

Ну да, наши ж не только сами себя и друг друга покромсать не могут. Ни тебе горшок разбить, ни травинку сорвать, ни катапульту прикатить да проделать в стене ещё одну дыру удобства ради. Чтоб наконечник в мишени застрял – это ж надо, чтобы вмятинка в мишени осталась, а какая тут вмятинка, когда стрела нашей рукой пущена.

Одна стрела в крайней мишени торчит, правда. Это, как сейчас помню, Эдвин Полосатый стрелял – уж на что в молоко попал, зато так бахвалился, что лучший лучник в крепости. Что-де Ренар может хоть каждой стрелой в яблочко, в яблочко – да толку с того. От врагов, мол, так же его стрелы отскакивать будут? То-то же!

О, а вот это можно было бы и вслух. Наверняка принцессе Шиповничек интересно, как в крепости живётся. Ну да ладно.

Тюк-тюканье прекратилось, Ренар лук опустил и обернулся на нас.

– Что за дивную суккубу я вижу! – расплылся в улыбке, довольный. Немудрено, не так часто свеженькую нашу болото посылает, да ещё и хорошенькую такую. – Ну-с, добро пожаловать, милейшая, в сие скромное пекло! Ежели пожелаете узнать сотню техник жарки грешников, варки или, скажем, запекания – я весь ваш! Хотя, готов поспорить, у вас с грешниками разговор... чутка иной.

И подмигнул мутным глазом, почти совсем белым, не то что у Шиповничек.

Жарка грешников – это у него так называется дровишек подкидывать в кухонную печь и смотреть, как они горят и не сгорают. Ничего и никого он не готовит при этом, конечно, но у кого из наших странностей нет? Я на болоте пропадаю, Ренар – то на кухне, то на стрельбище, Балдуин Безголовый и вовсе в пустом зале от заката до рассвета пирует, а что ни вина, ни еды на столе – велика ли беда!

– Ни тебе «здрасьте», ни «где тебя носило», – проворчала я. – Есть у неё уже провожатый, ясно?

– Везде поспела, чертовка, – буркнул Ренар под нос, для вида проверяя тетиву, не износилась ли. – Спящий меня упаси пытаться что-то твоё отобрать.

Спохватилась я, когда мы уже прилично так отошли от стрельбища.

– Ты, это, если хочешь с Ренаром Бородой поговорить – я тебя не держу! Я ж по привычке, мы тут все друг друга давно знаем и смерть как друг другу надоели. Может, тебе пострелять охота или, это, грешников пожарить! Пока тут, с нашими, по-не-живёшь, всё перепробуешь.

Шиповничек покачала головой.

– Как там он меня назвал, дивной... вакханкой? Здесь будто воздух слова глотает... Какая уж из меня вакханка.

Это она верно подметила, про воздух. Покуда Лоранс Прокажённая в подвалах-катакомбах не исчезла, вечно чушь какую-то заумную несла, так мало того, что я её не понимала, ещё и слышала едва-едва! Ну да невелика потеря. Главное – что Шиповничек не особо жаждет быть вакханкой... то есть суккубой... то есть вакханкой. И не спешит от меня сбежать. Значит, сейчас мы пойдём сныкаем у Балдуина Безголового его воротник! Благо, пиршественный зал как раз по пути.

Надо же, впервые за все времена я собственную затею умудрилась не забыть на месяцок-другой. Всегда бы так.

 

***

– Ну всё, здесь он нас точно не найдёт, – пообещала я, когда мы протиснулись в полуразрушенную бойницу Западной башни и спустились по узким ступеням, которые зачем-то были высечены снаружи. Спящий их знает, строителей нашей крепости. Может, её вовсе мы сами построили, а потом забыли напрочь – тогда это точно была бы моя собственная лестница. С другой стороны – а как бы я её высекла? В моих-то руках от кирки пользы не больше, чем от тряпичной куклы.

Кстати о Спящем.

– Айда покажу тебе кое-что, – помахала я Шиповничек, замершей наверху лестницы. Тяжким трудом сворованный латный воротник на ней смотрелся лучше, чем на Балдуине, а главное – голова на поломанной шее больше не телепалась. Принцесса как зачарованная глядела вниз и вдаль, на бескрайнее болото, куда меня так часто тянуло и откуда явилась она сама. Я уж чуть было не напомнила ей, чтобы не боялась, ничего от падения нашим не сделается, как поняла: она не боится.

– Какая красота, – выдохнула она, ну то есть не выдохнула, мы ж не дышим.

Что ж, значит, ей, как и мне, нравится болото, тоже хорошо! Я-то в болоте особенного ничего не вижу, мне лишь бы полежать в нём да мыслями с ним поговорить. Оно не как товарищи по посмертной службе, всё понимает, что ему ни скажешь. А те вечно что-то своё слышат. Даже Шиповничек иногда. Ну ничего, ей можно, особенно когда вот так улыбается, и волосы ветер полощет, и совсем неважно, что там живые думают про мертвенную желтизну кожи и осунувшееся лицо. Живые далеко, их здесь нет и не будет. А у меня под дырой в нагрудном доспехе щемит то, что давно не болит и не бьётся, и я уж сама для себя решу, что красиво. И, если Шиповничек на обычное наше болото эдак заглядывается, то вдруг...

Шиповничек перевела взгляд своих невозможных глаз на меня, и я на миг испугалась было, что снова думаю вслух.

– Ты мне... вот это хотела показать? – и обвела рукой горизонт.

Сияет, как есть сияет.

– Да не, лучше! Ну, может, тебе и не лучше, мне почём знать. Спускайся, – я поманила её вниз, туда, где лесенка проваливалась в узкую нишу, совсем как давешняя бойница. – Вот наши же все именем Спящего клянутся, да? И ругаются, и что только не. Ну того, который проснётся и поведёт войско мёртвых – нас то бишь – в последний бой. Так Лоранс Прокажённая, помнится, говорила, что всё выдумки и ни Спящего, ни войска мёртвых нет – это нас-то нет, да? Так вот, я его нашла. И никому не показывала. Стратегической важности сведения, во!

Ну да, ежели б это было действительно стратегически важно, новичку зелёному его б показывать не стоило. Но я ж для красного словца, всё равно никто из наших ему навредить не сможет.

Что-то будто переменилось в её лице, только я не поняла, что именно. Но пошла она за мной без вопросов.

Каморка была крохотной, без дверей, в неё только этим моим секретным путём снаружи попасть можно было. Ну, разве что ещё какой потайной ход завалялся, с меня станется его не найти. Мы с Шиповничек и Спящим в комнатушке умещались, а вот приди ещё кто – стало бы тесновато.

– Да это такой же Спящий, как Балдуин – Безголовый, – охнула Шиповничек.

Так, вот сейчас не поняла, не будь Балдуин Безголовым, был бы ему нужен нами сворованный воротник? Стал бы он иначе за нами по всей крепости гоняться, чтобы его назад отобрать? Я, между прочим, вот этими самыми глазами видала, как он башку свою под мышкой тащит.

А вот Спящий и правда спящим не выглядел. Просто куча костей на каменной плите. Скелет как скелет, будто он, ну, мёртвый-мёртвый, а не как наши.

– Ты это... почувствуй. Услышь, – я напустила в голос пафосу. И заодно взяла Шиповничек за руку, а вдруг не отдёрнет.

Не отдёрнула. И вроде как прислушалась – к чему-то внутри, к непрошибаемой уверенности нашего, к простому пониманию: вот твоя цель, вот твой смысл, вот твой посмертный командир, который непременно проснётся, иначе и быть не может.

Момент был торжественный, а я, как назло, не знала ни одного гимна. Только балладу. Кусками.

– ...друг друга огонь и вода не поймут,

Окончим нелепый наш спор.

Изволишь настаивать, лорд Боэмунд,

Что гибель твоя – чёрный мор.

Рассудок мой не затуманили сны,

Глаза не исчезли с чела:

Я вижу, как древко торчит из спины,

Тебя погубила стрела.

Быть может, в сплетеньи враждующих воль

Иное увидит твой взор:

Увидеть глазами твоими позволь...

Ледяная ладонь Шиповничек вспыхнула теплом, и моя вместе с ней. А потом всё переменилось.

Замшелые камни стен стали чёрными блестящими плитами, пятна плесени распустились, как цветы, в сверкающие барельефы. Потолок ухнул ввысь, пол исчез совсем – будто мы висели над бездной, будто ходили по воздуху. Только Спящий остался прежним.

В крепости пахло бы сыростью и мертвечиной, если бы мой нос умел чуять. Я впервые в нежизни ощутила запах, и это был свежий, пряный аромат ночи перед грозой.

Не отпуская руку Шиповничек, я кинулась к окну – к бойнице, но теперь уже к окну, высоченному, с кованой решёткой – и распахнула его.

Болота не было.

Звёздное небо распростёрлось везде, куда хватало глаз. Ну то есть, наверно, это были звёзды – огромные, ослепительные, каждая что луна, а вот сам лунный серп висел так близко к стенам крепости, что, казалось, протяни руку – и можно будет на него вскарабкаться.

Я протянула руку и не узнала её. Вместо клешни с синими усохшими пальцами – молочно-белая кожа, гладкая, светится даже. И доспехов нет, только почти прозрачная ткань, которой я и названия не знаю, невесомая, аж струится, даром что ветер в окно не задувает.

Я обернулась на Шиповничек.

Конечно, она осталась так же хороша, как и прежде. Призрак, сотканный из звёзд, а не дивно сохранившийся труп – но так же хороша. Шея длинная, но не как у повешенной, целая, и вместо громоздкого воротника на ней – ожерелье из бриллиантов. Кажется, бриллиантов. Не то чтобы я знала, как они вблизи выглядят. А ниже, там, где сердце, пульсирует что-то красное, враждебное, чужеродное...

Увидеть глазами твоими позволь, – повторила я. Между нашими ладонями вновь разлилось тепло, но вокруг ничего не изменилось. – Так вот что видят твои глаза, принцесса...

Лучистые, сияющие, любую звезду там, снаружи, могут посрамить. Такие и должны глядеть на... вот это всё, а не на топь, грязь и гниль. А я-то думала, что она болотом очаровалась. Дурища я, вот кто.

На лице её плясали тени. Непонимания, неверия, раздумий – и осознания.

– Подожди, ты... обычно видишь что-то другое? Ты же тут давно, а так удивилась небу.

– Оно здесь обычно серое, – кивнула я. – А под ним болото. И гнилая крепость, и гнилые мертвецы. Мы, то есть.

Шиповничек помолчала, сжимая мою ладонь в своей.

– Я обязана посмотреть.

И если посмотрит, то конец всему же: как она после этого сможет видеть во мне что-то, кроме уродливого трупа?

И вот это я точно вслух сказала, потому что она рассмеялась, звонко, без тени хрипотцы. Получается, я и ушами её тоже слышу.

– Ты ничего обо мне не знаешь. Не бойся. Увидеть глазами твоими позволь...

И в мгновение ока всё вернулось на круги своя. Потолок и стены нависли сырым склепом, в бойницу заглянул тусклый дневной свет, на мои плечи грузом легли дырявые доспехи.

Шиповничек ощупывала свою шею – там, где её снова поддерживал воротник Балдуина Безголового. Как неловко, небось, Шиповничек и не подозревала, зачем я её за голову всё время держала, пока мы его «бриллиантовое ожерелье» не стащили.

А потом посмотрела на меня, и моё сердце пропустило бы удар, если бы всё ещё билось.

Отвращения в её взгляде не было. Слава топи, слава лежавшему в двух шагах от нас Спящему, отвращения не было, только жутковатый интерес, только... болезненное восхищение какое-то.

Шагнула ближе, вплотную. Подняла руку и – и дотронулась до моего лица. Провела пальцем по обнажённой кости, где когда-то был нос. Потом от скулы вниз, по щеке, и коснулась зубов, потому что остатков кожи не хватало, чтобы их прикрыть. Я невольно приоткрыла рот, невольно сама подалась вперёд, и в пустой моей голове мелькнула глупая-глупая, шальная мысль: если уж у Эдвина с Розамундой получилось что-то там, в кладовке с котлами, то, может...

– Как поразительно, – прошептала Шиповничек. – Кажется, теперь я понимаю, всё складывается... «Тот, кто видит жизнь», да? Осталось найти его, и тогда...

Я вот как раз ничего не понимала. Ну, кроме того, что я ей вроде как не противна, но целоваться ко мне она не лезет, и я не полезу тем более.

– Спасибо, – улыбнулась она, искренне и тепло-тепло. – Ты мне очень помогла.

 

***

Очередной день в крепости был похож на сотню прошлых дней. На здоровенном дубовом столе в пиршественном зале всё так же не было еды, только плесень и широченная трещина от края до края. Я бабахнула латной перчаткой аккурат посередине. Ничего не произошло, только Балдуин Безголовый глянул насупленно с другого конца зала.

– Хотя бы налей мне мёду, безжалостная валькирия, – прогудел он раз в десятый. В сотый. Почему голова у него под мышкой, он, кажется, носил её на плечах.

К дьяволу. Я поднялась из-за стола: подтянула одну ногу, потом вторую, потом отодвинула скамью. Когда я встала на ноги, в узкие окна уже сочился закат.

Пора прочь отсюда, в болото, хотя я и там, пожалуй, не найду то, чего хочу. Знала бы я, чего хочу. Чего-то... стремительного. Мимолётного. Свет, тепло, и чтобы солнце всё ещё висело над головой, а уже произошла тысяча вещей. Или не солнце – огромная луна. Ухватиться за бледный рог серпа, улететь далеко-далеко отсюда, а чтобы рядом... чтобы рядом была...

Луна не огромная, её едва видать сквозь вечную пелену облаков. Я стою во дворе, и всё как всегда: Балдуин пирует внутри, Ренар тренируется на стрельбище – оттуда доносится привычное тюк-тюк, ночная тьма ему не помеха, – Эдвин наверняка забрался на крышу, Лоранс пропадает где и всегда, Розамунда... вот она. В трёх шагах от меня, смотрит туда, где луна.

То есть, получается, это с ней мне хочется улететь? Не то, неправильно, но нужно проверить. Пока не проверю, не узнаю. Да и есть ли кто-то ещё в крепости? Точно есть. Точно нет. Неважно.

Я схватила Розамунду Усохшую за тощую руку, не спросившись, и строчка баллады сама собой вынырнула из трясины забвения.

Увидеть глазами твоими позволь.

Башни крепости вытянулись шпилями, мох обернулся плющом и глицинией, с крыш ощерились зубастыми пастями горгульи, а мои вязкие мысли точно кто-то пришпорил.

И я вспомнила, где видела бескрайнее звёздное небо и взгляд ярче любых звёзд. Вспомнила прикосновения без тени брезгливости. Вспомнила...

Где-то сейчас Шиповничек?

Момент ясности долго не продлился, мысли вновь замирали, затягивались ряской. Нет, нельзя забывать, никак нельзя!

– И что это ты делаешь? – Розамунда Усохшая больше не была усохшей. Статной, тонкой в одних местах и пышной в других, и это подчёркивало бархатное платье с кучей каких-то мелких деталек. Роскошное, значит. Когда она открыла рот, внутри блеснули два длинных клыка.

– Смотрю твоими глазами. – Сад с резными скамьями и большими белыми цветами, за ним давно уже не следили, лозы, которые должны ползти вверх, перечеркнули дорожки. Замечать что угодно, разглядывать всё, что можно, главное – не впадать обратно в ступор. – Ты знала, что у нас каждый своё видит? Я-то думала, чего Балдуин вообразил, что я ему должна мёд наливать. А Ренару, стало быть, и правда кажется, что он всамделишних грешников жарит.

– Вы все просто кучка сумасбродов, которые недостойны зваться Детьми Ночи, – прошипела Розамунда. Ух, ну и клыки, конечно. – Посмотри на себя.

Я посмотрела на себя. На этот раз вместо доспехов на мне красовалась гладкая блестящая рубашка, шёлковая, небось, а рюшей на этой рубашке было больше, чем у герцога какого-нибудь. Языком (целым языком! тоже роскошь) я нащупала у себя острые, как иглы, зубищи. Немного хотелось кусаться.

Меня разобрал смех.

– Ты слышала, чтобы кто-нибудь, кроме тебя, Ребёнком Ночи себя обзывал? Дитём Ночи? Неважно.

– Это потому что вы такие никчёмные, бесполезные, плебейские...

– Да нет же, я серьёзно. Скажи: «Увидеть глазами своими позволь». Только, это, не пугайся, ладно?

Ну тут, увы, хоть предупреждай, хоть не предупреждай, не всем быть принцессами Шиповничек, она одна такая. Розамунда послушалась, но тут же взвизгнула что кот по весне и руку выдернула.

– Запрещаю тебе на меня смотреть! Запрещаю, тварь! – на этот вопль вся крепость сбежалась бы, вот только наверняка у них в мыслях такой же суп, как у меня давеча. Может, к утру до них дойдёт, может, не дойдёт.

– Для тебя я и правда эта, эта... мумия, да? Отвечай! Да вниз гляди, не на меня!

Я пожала плечами.

– Так ты ж меня тоже увидела. У меня вон от рожи всего ничего осталось, а ты всё-таки чуть лучше сохранилась.

– Чуть лучше... чуть лучше! О, нечего сказать, комплимент! Знаешь, твоей гнилой душонке такая внешность под стать. Но не мне. Я прекрасна, слышишь?! Прекрасна!

Розамунда развернулась, и её хватило аж на несколько гневных шагов прочь от меня, пока она не забыла, о чём мы говорили, или ей просто не стало всё равно.

Мне тоже было совершенно всё равно.

Я моргнула (или не моргнула, моргаю ли я вообще?), и башни крепости окрасились в предрассветный розовый.

Пожалуй, пора на болото.

Может, завтра я даже сделаю первый шаг.

 

***

Голова Шиповничек лежала на моих коленях, я перебирала её волосы и была счастлива.

Надо в этот раз не пропустить момент, когда она соберётся уйти. Нельзя её отпускать, иначе я её забуду, иначе забуду саму себя. Рядом с ней думалось вольготно и быстро, и даже не приходилось говорить заветную строчку, чтобы сонное марево отступило, но я всё равно её произнесла, шёпотом. Чтобы нас окружали звёзды, а не серые мрачные стены, а не потому что мне её призрачный облик больше нравился. Интересно, какой её мои товарищи видят? Ренар Борода звал её суккубой. Тоже, должно быть, хороша неимоверно. Взглянуть бы на неё его глазами, и глазами Розамунды тоже, хотя Розамунда, наверно, больше меня к себе не подпустит. А зря: бархат, рюши и острые клыки точно оказались бы принцессе к лицу.

– Не знаешь, есть ли здесь кто-то, кто видит жизнь вместо посмертия?

Я задумалась, что бы это могло означать.

– В смысле, считает, что мы все живы? И просто так сидим в этой крепости, ждём непонятно чего?

Сложно представить. Все наши знают, что мы – мёртвое войско, которое ждёт пробуждения Спящего. В остальном мы, конечно, не сходимся, да и на свою память я бы не полагалась, но это знание было вшито в меня глубоко и надёжно, как неведомый красный огонёк в груди Шиповничек.

– Ну, Балдуин вообразил себе, что пьёт и ест, и что я ему прислуживать должна. Но, как бы сказать... это что-то вроде вечного посмертного пиршества? За то, что он погиб в бою. Он себя живым не считает.

И тут я вспомнила Эдвина и его тыкву-наследничка.

Видит жизнь, так? Ну вот ему вместо тыквы живой младенец представлялся – теперь-то уж я понимаю, что он не просто от скуки сдурел. Чем не оно.

Хотя лучше бы я вспомнила попозже: как только я всё принцессе рассказала, она с коленей моих вскочила и потащила меня с собой Эдвина искать. Сама, видать, не нашла его, ну и неудивительно, он у нас любитель по крышам полазать, снизу его не углядеть.

Нашёлся он в итоге, правда, не на крыше, а наверху крепостной стены, на самом краю: шаг шагнёшь и вниз полетишь. Ничего, конечно, тебе не сделается, если ты не живой, зато пока вспомнишь, кто ты, куда возвращаться и зачем, и где в стене ближайшая дыра – вечность пройдёт. Я так, помнится, впервые в болота забрела и осталась там на... ну, в общем, не одно лето на зиму сменилось.

На руке у Эдвина сидела одноглазая голубка, та самая, что гнездо в моих доспехах свила, пока я Шиповничек из болота ждала. Оба не шевелились, их за статую принять можно было, пока мы поближе не подошли.

– Эй, Эдвин, дитё себе новое нашёл? Учти, эта птичка сама мамаша, я её каменных детей вот этими руками болоту отдала.

– И вновь с твоих уст слетают слова, коим ухо внемлет, да не разумеет, – тихо вздохнул Эдвин, когда голубка вспорхнула в небо. Ну да, если ушами пытаться разуметь, немудрено, что не получается. – Ты мне вечность будешь припоминать моё постыдное заблуждение, когда в райском плоде я узрел человечьего младенца? С тех пор с моих глаз спала пелена, и я многое понял.

Ничего с его глаз не спало, конечно, как были мутными, так и остались, но это ж только я его таким вижу.

– Ведомо ли тебе, любезная, что мы вознеслись на небеса? И мы суть войско ангелов, что сразят зло, когда Спящий пробудится от многовекового сна? О, как я заблуждался, когда мнил, что попал в райский сад ещё при жизни...

Что ж, если до моего последнего похода за стены крепости Эдвина и можно было считать «видящим жизнь», то теперь он точно, э, прозрел.

Смотреть на этот его «райский сад» не хотелось даже из любопытства. Ведомо ли мне, ага. Как будто я ему не доказывала днями кряду, что это у нас посмертие такое, а не жизнь.

Погодите, или не ему?

Не сговариваясь, мы с Шиповничек отправились прочь вдоль стены, оставив Эдвина наедине с его монологом. Всё равно он остановился сам собой, когда мы отошли подальше. Снова как статуя, только без голубки в этот раз.

Что ж, Шиповничек, жаль тебя расстраивать, но...

– Точно же! – я хлопнула себя по лбу. – Лоранс! Это с ней мы копья ломали, ну, не буквально, но всё же. Она ж и сбежала от нас в катакомбы, потому что... э... потому что у нас какое-то общее помешательство на смерти и она боялась его подхватить. Что вокруг наших какое-то свечение, которое мешает нам ломать вещи. И что она хочет какое-то решение найти, или изобрести, или... Глупость какая-то. Но, наверно, для нас всех глупость то, что другой видит. Вон Розамунде не понравилось, что она в моих глазах мумия. Ей это, видите ли, некрасиво.

– Думаешь, эта Лоранс видит жизнь? – спросила Шиповничек.

– Ну, может, у неё тоже какое-то там прозрение случилось, с ней-то я ещё дольше не говорила, диво что вообще её помню.

– Надо проверить, – серьёзно кивнула Шиповничек. – Ты же, получается, не бывала в подземелье, куда она сбежала?

– Да ну, чего я там забыла. Но дорогу показать могу, поищем вместе!

– Нет нужды. Я уже нашла вход.

Шиповничек достала из собственной груди большой мутный рубин – наверно, тот самый, который казался огоньком, когда я её глазами смотрела. Вот прямо просунула ладонь между рёбер и достала, я даже не заметила, как именно она умудрилась.

– Прости, я соврала тебе. Я помню свою жизнь, и я помню цель, с которой меня отправили сюда.

Это ничего, хотела сказать я, это всё-таки не то, что рассказываешь первым встречным, хотела сказать я. Вот только ни пошевелиться, ни открыть рот я почему-то не могла.

– Это даже... печально. Ты мне на самом деле сильно помогла, в меня же просто зашили камень души, сказали, что разбудить или убить Спящего может только тот, кто видит жизнь, и... так и повесили. Я не знала, что делать, где искать Спящего, и как можно «видеть жизнь», когда ты мёртвый солдат мёртвого войска. Думаю, они и сами не знали.

Стрела, пущенная Эдвином, застряла в мишени, а в тыкве – или в райском плоде – он видел ребёнка. Лоранс говорила, что мы ни черта сломать не можем из-за какого-то свечения вокруг нас – но не вокруг неё самой.

Никто из наших не мог бы сломать кости Спящего, даже если бы захотел, а разбудить... как разбудишь скелет?

А вот если для тебя Спящий – и правда спящий человек? И если ты и правда можешь вонзить в его плоть кинжал?

Неужто Шиповничек заставит Лоранс убить самого Спящего?

Не знаю, почему мне не было страшно. Даже любопытно: исчезнем ли мы вместе с ним, или всё останется как прежде, только без негласного обещания отправиться на его неведомую войну? Не пугало ни то, ни другое. Мы с крепостью и товарищами давно друг другу осточертели, умереть насовсем – хоть какое-то разнообразие. А если мы останемся здесь не-жить... то, может, когда-нибудь, через сотню-другую лет Шиповничек не будет против меня поцеловать. Пожалуй, этот вариант мне нравился даже больше.

Жаль, что я не могла сказать это вслух. Хотя бы часть про то, что я не собираюсь ей мешать.

– Пойми правильно, вы все очень милы, пусть даже совершенно не умеете друг друга слышать и слушать, и я бы не хотела для вас такой судьбы, и для себя тоже, но... но Спящий должен проснуться, понимаешь? А потом я должна... сделать так, чтобы никто не представлял для него опасности. Спящий поведёт нас в бой, и мы падём на мир живых прежде невиданной карой, и...

Пальцы, сжимавшие рубин, дрожали. Наверно, она бы плакала, если бы могла. А если бы я могла дотронуться до неё, произнести заветные слова – то, может, увидела бы её слёзы и стёрла бы их с её лица.

– Нас будет сколько, семеро вместе со Спящим?

Восьмеро, но ладно.

– Что это за войско такое? Мы станем непобедимыми колоссами? Или где-то ещё есть такие же крепости, чьи обитатели откликнутся на зов Пробудившегося? Я ничего не знаю, честно, ненамного больше, чем ты. Хотя, – тут Шиповничек прерывисто вздохнула и прикрыла глаза, – мы обе скоро узнаем, верно?

И тогда мои ноги сами сделали шаг – но не к ней, а прочь, назад, к краю стены. И ещё один шаг. И ещё.

В ушах засвистел воздух.

 

***

Знаешь, болото, я больше не буду петь тебе баллад. Может, у тебя тоже возникнут какие-то слишком умные мысли и слишком коварные планы, и всё из-за одной строчки.

«Тоже»? Интересно, к чему это я. Может, какая-то слишком умная мысль посетила меня, а я, ну, не то чтобы умишком вышла. Эк тебя занесло, мысль, лети дальше, к тому, кто тебя поймёт.

Да, болото, могла бы я сейчас Южную башню штурмом брать, вот только никто её не охраняет, была бы я как Ренар с этими его жареными грешниками. Могла бы Розамунду у Эдвина уводить, но к чему мне Розамунда? Ей и я противна, и то, как я её вижу, ну её к дьяволу. К чему Розамунда, когда есть... когда есть...

Я могла бы изобретать философский камень, но да, умишко у меня подкачал. Да и Лоранс, хоть и ума палата, отправилась в подвалы-катакомбы невесть что изобретать, а помогло это ей? Быть ей куклой-марионеткой в уличном представлении. Как я со стены против своей воли сверзилась, так и она пройдёт по моей потайной лестнице в потайную каморку Спящего, да и разбудит, и никто у неё не спросит, хочется ей того или нет.

Хотя о чём это я? Некому её заставлять. Никто в подвалы-катакомбы к ней не сунется. Эдвин на крыше, Ренар на кухне или на стрельбище, Балдуин пирует, Розамунда во дворе, на луну пялится, Шиповничек...

Представляешь, болото, я же даже имя её не спросила – принцесса и принцесса. Шиповничек и Шиповничек.

И своё не назвала.

Невежливо как-то, не по-хозяйски, скажи?

Так что ты уж прости, болото, а я пока назад.

Может, успею – к чему я там должна была успеть?

Может, скажу – что я хотела сказать?

Может, взгляну напоследок её глазами на бездну, полную звёзд. И тогда нести чужое возмездие живым будет как-то легче.

 

***

Увидеть глазами твоими позволь... А-а-а-а! За что вы так с моей нежной поэтической душой?!

– У, что там, что там? Что ты увидел? Расскажи!

– Не сейчас, Ренар! Розамунда, дама сердца моего, тысяча извинений за то, что не верил тебе. Воображение этой бестии и правда чудовищно в своей... натуралистичности.

– Сны валькирии полны крови и битв? Увидеть глазами твоими позволь! Гм, нет, это даже для меня слишком. Ренар, твой черёд.

– Знаете, что-то я передумал.

– Истинный воин не отступает пред ликом смерти.

– Давай, Ренар, бери её за руку, всего четыре слова, и ты не посрамишь Детей Ночи.

– Может, я хочу посрамить Детей Ночи!

Что ж, четыре слова так четыре слова. Я успела произнести их раньше.

Мои собственные воспоминания ударили мне в голову одновременно с пышущим жаром. Я видела крепость глазами Ренара и чёрную выжженную пустошь вокруг, чуяла вонь серы, одежда моя была скользкой и липкой – человеческая кожа, отчего-то сразу поняла я, свежая, содрана с грешников.

И вот таким людям не нравится мой тихий спокойный полуразложившийся мирок. Лицемеры.

Я стряхнула с плеча руку Ренара Бороды и вдохнула привычный, лишённый запаха воздух.

Ну, вдохнула бы. Если бы умела в этом облике дышать.

Передо мной собрались все товарищи. Все, кроме Лоранс и... кроме неё.

Но как?!

– Сразу скажу: я была против и собиралась оставить тебя торчать там же, где ты и застряла, – предупредила Розамунда. – Но Эдвин возразил, что-де пришлую тварь ты знаешь лучше нас всех и скажешь нам, что она замыслила.

– А ещё это было попросту добропорядочно, – вклинился Эдвин. – Мы у тебя в огромном долгу, невзирая на кошмар, что творится в твоей душе.

Нет, а глазами Ренара ты видел? Это тебе не кошмар?

– Отомсти ей за то, что она тебя кинула! И за мою любимую связку вражеских черепов!

Ах да, латный воротник, он же бриллиантовое ожерелье. Ну, значит, ещё и связка черепов. Ничего необычного.

– Вы её, главное, тварью не зовите, я тебя слышала, Розамунда. А так – прав Эдвин, надо торопиться, пока они с Лоранс Спящего не разбудили.

Гробовая тишина.

– Спящего? А мы точно ей будем верить? Ей, между прочим, кажется, что я свою же голову под мышкой таскаю!

 

***

По пути наверх, к каморке Спящего, Розамунда всё рассказала. С ехидцей и избегая моего взгляда.

Про то, как ей показалось подозрительным, что она вечно будто «замороженная», а, как только Шиповничек окажется вблизи, так «тает», и голова сразу не деревянная, и мысли не бродят по кругу. И как от этого моего заклинания ей тоже просветление настало, пусть ненадолго. И как она добралась до Ренара на стрельбище и проверила на нём, а потом на Балдуине, и окончательно убедилась, что все Дети Ночи, кроме неё самой, больные на голову. И как оказалось, что, если с товарищем по очереди глазами друг друга смотреть, то можно не «замёрзнуть» обратно.

Так мы, в общем-то, и шли – держась за руки, твердя одну и ту же фразу. По мрачным коридорам замка со шпилями, по пышным залам чертога павших в бою, через серное марево преисподней и благоуханные райские кущи. А Розамунда всё вещала и вещала, как нашла Эдвина, как узнала, что я упала со стены и ушла в забытьи к болоту, как совершенно точно не собиралась меня искать, но я как раз очень кстати вернулась и застыла на самом пороге. Что уж она-то спросит с Шиповничек всё, что полагается, а главное – кто же из нас видит то, что на самом деле, а кто – чушь всякую.

Очень уж её это заботило. Небось, хотела оказаться правой.

И, конечно, это всё было неважно, потому что мы опоздали. Смешно опоздали, совсем на чуть-чуть. Я только успела втиснуться в бойницу, в каморку Спящего, только успела взмолиться, мол, Шиповничек, не надо, подумай, – как миниатюрная фигурка Лоранс опустилась на колени рядом со скелетом, и тот ожил.

Кости поднялись в воздух сами собой и принялись обрастать мускулами, жилами, чем-то ещё длинным и тонким, но я видела только Шиповничек, и рубин в её ладонях, и губы, которые шевелились, отдавали какой-то приказ...

Лоранс, шатаясь, поднялась. В руке она сжимала кинжал, и кинжал этот нацелился острием аккурат в сердце.

Ну да, конечно. Я-то привыкла, что мы неубиваемые, но если тот, кто видит жизнь, может убить самого Спящего, много ли нужно ему для себя самого?

Вот, значит, что Шиповничек имела в виду – сделать так, чтобы никто не представлял для него опасности. Не станет единственного, кто видит жизнь – и Спящего никто не остановит.

Броситься на Шиповничек и отобрать у неё рубин? Или кинжал у Лоранс?

Точно не первое: вдруг это не помешает Лоранс исполнить приказ.

Меня полоснуло кинжалом, и я, эка невидаль, почувствовала боль. Даже заорала с непривычки.

– Молю тебя, не мешай! Не хочу причинять тебе вред! – Шиповничек выставила перед собой рубин, словно щит. Дрожит вся, бедная.

– Так и не нужно, принцесса, – тихо сказала я. Подобраться поближе, и следить притом, чтобы Лоранс по её указке не убилась... Хорошо, что вблизи от рубина нет нужды заимствовать глаза товарищей, и так в забытье не впадёшь. А то было бы неловко.

А Спящий тем временем успел собраться из составных частей – скорее всего. Потому что за моей спиной вспыхнул слепящий свет, и стену вынесло, и пол тоже, и было этой ой не так красиво и романтично, как когда я впервые увидела звёздную бездну.

Крепость рушилась, прямо над моей головой и под моими ногами, и я ничего лучше не придумала, чем ухватиться за Шиповничек. Конечно, это не помогло удержаться.

Что ж, в этот раз мы хотя бы упали вместе.

 

***

Под завалом было спокойно и уютно. Будь я живой, помирала бы, а так... Ну что с того, что руками-ногами не пошевелить, что с того, что голову каменюкой придавило.

Главное, вот, Шиповничек рядом. Тоже выбраться не сможет, и хорошо. Пусть его уже-не-Спящий собирает своё войско – а мы тут навечно похоронены.

Ладно, одну руку таки удалось выпростать. И осторожно погладить Шиповничек по волосам. Осторожно, потому что, ну, а что если ей на самом деле не нравится? И терпела она только потому что ей от меня стратегические сведения нужны были?

– Почему ты меня не ненавидишь?

– А есть за что?

Розамунда и Эдвин, конечно, решили с какого-то перепугу, что я должна непременно отомстить за падение со стены. Теперь уже за два, получается. Так в самый первый раз я сама по себе упала, и ничего! Себе мстить не пришлось.

– Ты невозможная, – прошептала Шиповничек и, кажется, всхлипнула.

Глас Спящего раздался везде: в моей голове, по всему телу, прошёл волной по придавившим меня камням. Я и моргнуть не успела, как поняла, что стою на своих двоих, что я с лёгкостью раскрошила упавший на меня кусок крепости.

Что теперь я – неостановимая сила и часть неостановимой силы, и не будет никому от меня пощады.

Спящий был соткан из света, смотреть на него не получалось, не смотреть – тем более.

Товарищи мои встали рядом со мной, бок о бок, и Шиповничек тоже. Мы ждали приказа, потому что другой цели, другого смысла, другого командира быть не могло.

И это было ужасно несправедливо.

Какие-то живые ушлёпки взяли девицу и зашили в неё этот горе-рубин. Девица, небось, жить хотела, почти все живые хотят. А они её повесили, и добро бы на этом всё закончилось, так ей и после смерти пришлось разгадывать это их проклятое пророчество про «того, кто видит жизнь». Это повезло ей ещё, что я попалась на пути. Что волей-неволей, а помогла.

И после всего ей ещё служить зову какой-то светящейся фигуры? Целую вечность, или пока живые не сообразят, как нас убить насовсем?

Перебьёшься, светящийся человечек. Перебьёшься.

И я сделала то, что первым пришло мне в голову.

Вышла вперёд, к самому ослепительному сиянию, сунула руку куда-то в середину и сказала:

Увидеть глазами твоими позволь.

Чего я ждала, не знаю. Может, кто-то смог бы понять мельтешащие картинки и обрывки мыслей, что заполнили моё сознание, но точно не я. Башка распухала, в ней оставалось так мало место для моих собственных мыслей, так мало место для меня самой.

Интересно, что будет раньше – я рехнусь или взорвусь?

Тюк.

Сперва мне показалось, что это стрела Ренара отскочила от мишени – такой знакомый звук.

Но нет, это кинжал прошёл сквозь бесплотную плоть Спящего и ткнулся в мой доспех.

– Спасибо, что отвлекла его, – а я уж и забыла, как снисходительно звучит голос Лоранс.

Порыв ветра бросил мне в лицо тускло блестящую пыль.

Вот и всё.

Вот и всё, что осталось от Спящего. От цели, от смысла, от командира.

А я всё ещё цела. Ну надо же, а.

Шиповничек, бедняга, рухнула наземь. Совсем потерянная.

– Ты меня не ненавидишь? – на всякий случай поинтересовалась я. – Ну то есть... на самом деле, наверно, надо спрашивать, не ненавидишь ли ты Лоранс, это ж она удар нанесла. Но мне неважно, что ты думаешь про других.

– Прекрати болтать, пожалуйста, – пробормотала Шиповничек, крепко обняв меня. Вцепившись, как в спасительную соломинку.

И я обняла её в ответ.

– Теперь, раз Спящего нет, а я вижу всё то же, что и прежде, значит, я права и вижу истину, – послышался голос Розамунды.

– Но вокруг всё то же пекло! Не врёшь?

– А передо мной всё тот же чертог павших воинов! Хотя и обвалился наполовину.

Так они думали, что найдут, чья правда правдивее, ещё и поспорили. Какое же дурачьё, ну совсем как я.

– Отойди от неё. Преступница должна предстать перед судом.

Ах да, Лоранс. «Видит жизнь», с ножиком в руках, кого хочет может порезать, а её в ответ – нет.

Самый настоящий будущий вождь. Или королева. Или тиран. Может, ещё и в Спящие попробует податься, мало ли что она там в своих катакомбах наисследовала.

Нет, спасибо. Весело будет, если она, как Эдвин, прозреет и останется без сил, вот только я этого ждать не собираюсь.

Я подняла Шиповничек на руки и посмотрела на Лоранс исподлобья. Сурово эдак.

– Хочешь считать себя живой – считай, а штуки из мира живых не пытайся возродить. Какой ещё суд? Ты, что ли? Судить будешь кого-нибудь другого. А меня, знаешь ли, болота заждались.

Может, мой уход без прощания был бы грандиозным и величественным, если бы я не оборачивалась каждые пару шагов. Мало ли, вдруг Лоранс решит ножик свой метнуть.

Не метнула.

Болото простиралось до самого горизонта, и меня больше ничто не тянуло вернуться назад.

А если я захочу и Шиповничек позволит – вместо трясины буду идти по облакам и звёздному небу.

Что может быть лучше.

– И... и всё? Ты даже ничего не спросишь?

Ну а что тут спрашивать-то. Разве что:

– Рубин с собой? Не потеряла?

– Камень души. Вот он, со мной.

Ну и отлично. Пусть бывшие товарищи мои и не выглядели впавшими в ступор, когда я уходила, так что, может, со смертью Спящего морок развеялся совсем.

А вдруг нет? Так что лучше не рисковать. И идти побыстрее, пока Лоранс не сообразила, какое сокровище ускользнуло у неё из-под носа.

А больше, пожалуй, никаких вопросов.

Хотя нет, есть один.

– Так как, говоришь, зовут тебя?


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 4. Оценка: 4,75 из 5)
Загрузка...