— Вы слышали? Сегодняшний вечер обещает быть изумительным! — княгиня Анна Федоровна Брагинская, удачливая супруга помещика, владеющего тысячами душ, игриво взмахивает веером, мастерски расставив акценты — тончайшее кружево и пластины из слоновьей кости как доказательство авторитетного богатства и нарочито громкий шепот в имитации зарождающегося заговора как доказательство наличия по-настоящему стоящей новости. — Мне рассказывали, что сегодня, сегодня! Ах... Боже Господи! — веер обдувает болезненно белоснежное лицо княгини почти неистово, заставляя выбившиеся пряди танцевать в угоду «кукловоду» — сложной конструкции модного парика. Женщина выдерживает паузу, тяжело дышит куда-то в сторону — необходимый антракт в границах одного спектакля, где главную роль всенепременно играет кто-то из Брагинских — и, стреляя глазами то в княгиню Ольгу Леонидовну Булычеву, то в молодую, нетерпеливую княжну Анастасию, наконец решает, что ранее начатое должно быть закончено, причем закончено в привычной ее семье манере — пафосной, громкой и интеллигентно помпезной:

— Дамы! Сегодня, только сегодня! Представьте себе! К нам снизойдет Ее Святость, Грациозность, само определение слова «счастье»...

Юная Анастасия глядит завороженно, чуть приоткрыв рот в предвкушении — первая ее дебютантская новость имеет все шансы на небывалый успех в кругу ее еще не состоявшихся в высшем свете ровесниц. Ее сердце бьется быстро-быстро, так, как если бы на нее на полном ходу мчалась телега с разбушевавшимися лошадьми — незавидная участь для той, у кого припасен ворох незаурядных амбиций.

Очередной взмах веера чертит в воздухе рваную лемнискату, знаменуя собой театральную кульминацию. Анна Федоровна готова, она с жаром восклицает растянувшийся апофеоз:

— Алконост!

Воображаемая телега настигает Анастасию — она чуть не теряет сознание. Все, что угодно, но такого она не ожидала — весть оказывается для нее одновременно и победной, и пораженческой. Подобная ответственность пугает ее мудреной заданной формулой — как нельзя злоупотреблять своей верой, так и об Алконосте кому попало не скажешь; ситуация щекотлива, а она слишком юна, чтобы решать задачи схожего толка.

Ольга Леонидовна, напротив, удивления не выказала, ни одна складка на ее пышной юбке не зашуршала в знак пережитой сильной эмоции. Она стоит, не подверженная актерским изысканиям Анны, явно скучая. Подправив розовую ленточку на своей робе, княгиня резонно замечает:

— Вы что же, не знали? Право слово, Императрица давно намеревалась пригласить Ее! Мужчины говорят, что это — необходимость. Скоро Яблочный Спас, лучше позаботиться о благословении сразу. Когда, если не сегодня? В прославленный звездочетами День.

— Да как же так! — княгиня Брагинская изумлена не меньше, чем вчера, когда вместо сладких слоеных пирожков ей на стол подали диковинные немецкие штрудели. Вместе с тем ее возмущению нет предела — хитрая Булычева снова выставляет напоказ никому ненужные знания! Женщине не пристало учиться в Академии — это не красит ее, а делает нарочито высокомерной. Но «Оленька» с детства склонна заниматься тем, чем «не пристало», при этом не испытывая недостатка в мужчинах! Если в их мире и существует «справедливость», то точно не в женском обществе — в этом Анна крайне уверена, лицезрея в действительности глубоко предвзятую игру в «мушку», которую ведет Ее Святость — Госпожа Судьба.

— Видимо, немного запамятовала, с кем не бывает, — веер тактично занимает позицию вуали, закрыв половину напомаженного белилами лица. — Раз уж Вы были осведомлены, то могли бы и поделиться с нами.

— Увы, Вы были быстрее меня.

Щеки Анны рдеют досадным румянцем, она хочет сказать что-то еще, но в разговор вмешивается внезапно очухавшаяся Анастасия:

— А разве мы Ее увидим? Мы увидим... Алконост? Сможем?

Глаза девушки горят взволнованным огнем — он зажигает сухой взгляд княгини Ольги и добавляет задора в трескучий, гневный взор второй ее собеседницы. Момент удобный, правильный для того, чтобы насладиться собой — взять реванш или снова доказать свое превосходство.

— Безусловно, нет.

— Нет, милочка, разумеется.

Они произносят ответ одновременно, тем самым не поменяв своего положения — счет, благополучно застывший в пользу одной из них.

— Ее Святость Алконост происходит из тех, кто благосклонен к людям. Это большая редкость! Ведь обычно существа того мира вредят нам — насколько я помню, ваша тетушка прошлой весной погибла по вине Кощея? — обращается Ольга к Анастасии, чье лицо мгновенно меняет выражение на печально-скорбящее — яркая, искренняя улыбка превращается в натянутую ниточку, внимание становится сосредоточенным на декоративной настенной лепнине.

— Вот, многие похожи на Кощея. Они убивают, вредят, насилуют. Но Алконост не такая — она райская птица. Она приносит только счастье и радость. Однако приходит она только тогда, когда сама того захочет. Говорят, Алконост благословляет лишь самых исключительных...

— Получается, сегодня... — начинает делиться своим предположением вернувшая отроческую любознательность Анастасия, пока в разговор не врывается дерзкий голос княгини Брагинской — ее последняя попытка закрепить окончательное слово за собой.

— Только Императрица встретит Ее.

***

Огонь в камине горит нехотя, то появляясь в виде единственного язычка пламени, то мирно ширясь вдоль мраморных стенок, испещренных сажей — мокрые дрова горят плохо, и Императрица напоминает себе разобраться в некомпетентности слуг. В комнате, несмотря на слабую растопку, жарко — пот льется мелкими бусинами, исчезая в многосоставном воротнике. «В Европе сейчас модно иметь такие комнаты, где греться можно. Говорят, для кожи полезно» — вся офранцуженная причина того, почему есть смага, в эти знойные, летние деньки, и почему она отбрасывает сгорбленную тень, дегтем растекающуюся по сусальному золоту — Домовому нравятся повышенные температуры, не чета сибирским, чувствует, что жить можно, ждут его, и устраивается где-то внутри, за керамическими печными изразцами, тоже «офранцуженными».

Императрица ходит взад-вперед, отсчитывая секунды, давно слипшиеся в неразборчивое бормотание, она специально не сверяется с огромными дубовыми часами, стоящими возле окна. Ведь сделать это — все равно что признать свою нервность, не достойную звания Государыни.

Вошедшая в опочивальню молодая девушка-арапка ставит на лаковый китайский столик две чашки чая, чуть не опрокидывая содержимое на подаренный Оттоманской Портой ковер — если Императрица изволит считать, что она держит себя в руках, для остальных ее поведение имеет все основания быть подверженным подпитываемыми боязнью сомнениям. «Лишь бы не наказали» — молится арапка, быстро стирая рукавом бурые капли, вылившиеся за фарфоровые кромки первого сосуда; вероятность плохого исхода для нее возрастала в таких условиях, когда Государыня еле скрывала свое беспокойство, лихорадочно бродя или вовсе не отрывая взгляда от угла комнаты, где по мнению прислуги клубится только пыль.

Вдруг комнату озаряет свет, яркий, лучистый — такой, что затмевает еще живое каминное пламя. Он не режет глаз — Императрица улыбается, не чувствуя слез. Наступает момент, который она планировала давно, наперед зная положительный ответ — Алконост неизменно оправдывает чужие ожидания, оставаясь там, где положено, на стороне божественного добра.

— Как приятно Вас снова видеть, Императрица! — радостно восклицает Алконост, взмахивая чудесными крыльями. Тотчас жемчужные перья оборачиваются шелковыми перчатками на молочной коже рук — очаровательное дополнение к длинному платью в пол, неповторимому образцу моды будущего, подсказанной Гамаюн. Райская птица сияет торжественным восторгом — каждый раз, когда она посещает мир людей, она всегда испытывает некую усладу, родительскую гордость за тех, кто продолжает расти, совершать ошибки, идти вперед и терпеть крах, за людей в самом большом их многообразии.

Государыня глубоко кланяется в знак своего искреннего уважения, расплывается в улыбке, поднимает голову и застывает, ощущая медленно растущее раздражение — признак обидного разрушения скрупулезно построенных планов. Световой туман рассеивается, представляя очертания второй фигуры, мрачной женщины в черном, на чьем лице каменной, тяжелой маской застыла язвительная скорбь — презрительная усмешка, адресованная как всем, так и себе самой. Той, что захлебывается в жалости к себе часто, очень часто — доколе потом не надоест.

— Сирин.

Женщина ничего не отвечает, приседает в спешном, смазанном, реверансе, отворачивается и всматривается в царский кут — она медлит, цепляет взглядом крошево темной силы и думает, что там ей и место, среди непрошеных гостей и нескончаемых зловещих абрисов. Дьявольская сень опасливо расползается, неровными, зубастыми, краями «покусывая» парчовую ткань — Сирин сжимает фижмы платья, приподнимая пышную юбку, и со всей строгостью взирает на ошалевший морок. Как смеет эта чернь поглощать ее! Ее, Дитя Рая! Неслыханная дерзость, свойственная отродьям мира нижнего.

— Я сама, — командует она, властным движением руки отгоняя испугавшееся беспросветное «болотце». Ее слова перекликаются с зычным голосом Императрицы, с нажимом пытающейся продолжить светскую беседу с истинной гостьей праздника — Алконост. Та молчит, услужливо кивает, хлопает в ладоши — красивая, блаженная, со здоровым румянцем на щеках. Сирин быстро понимает, ее единственный собеседник — не темпераментная Государыня, а печная тьма. Вот какую роль ей отвели в этом маленьком либретто. Экая досада! — сказал бы кто другой, но Сирин лишь оценивает расшитые разноцветным бисером не к месту надетые ею черевички и окунает их в уже податливую темень.

Птица сливается с остальным убранством, весь остаток разговора слушая из закулисья.

В этой постановке ей изначально не было места.

***

— У нас сегодня война была,

Эй, эй, эй, война была!

Мы сегодня воевали,

Эй, эй, эй, воевали!

Все жито пожали,

Эй, эй, эй, пожали!

Снопы повязали

Эй, эй, эй, повязали!

Рослый, крепкий Богдан слегка фальшивит, задушевно протягивая гласные чуть дольше, чем требует того народная музыкальная нотация, за что получает русым колоском от Машеньки, своей хрупкой, курносой, нарядной возлюбленной, хихикнувшей от совершенной шалости. Богдан смеется в ответ, целует любимые губы, наливные как осенние яблоки, и они оба падают в сияющий златом стог — вдоволь полюбоваться друг другом: его отросшей щетиной, ее капельными веснушками, его нахмуренными бровями, ее светозарными очами, их линиями на мозолистых руках.

— Агаша говорит, что если здесь нить длинная, то Господь тебе позволит дольше проходить по этой земле, — шепчет Маша, нежно поглаживая чужую линию жизни. — У тебя она такая, до пальчика доходит. Вот досюда, смотри, — указывает она на расположенную полукружьем складку. — Это хорошо.

Богдан берет ее ладонь, чмокает в тыльную сторону, смотрит лукаво, чуть исподлобья, и говорит облегченно:

— Значит, живым приду, а там свадебку сыграем, детей нарожаем, вместе будем, Машенька.

Девушка верит на слово, прижимается ближе, чувствуя животворящие приливы родного тепла. Была бы ее воля, она бы его не отпустила. Всеми силами, а вот и не отпустила бы! К Бабе-Яге бы пошла, к Кощею, да хоть к самой Сирин! Не отпустила бы. Вот только воли собственной у нее нет — в цифрах она, эта воля, да в буквах славянских на писчей помещичьей бумаге, под панегирической фамилией Брагинских. Давно слухи ходили, что хозяйка сына своего защитить хочет — в армии на крепостного его заменить. Самого сильного выбрали — ее Богдана. Афишировать не стали — что ни говори, а стыдно — тихонько приказ ему отдали и ничего более, ни тебе вольной, ни монеты звонкой. Осенью, под грудень самый, война начнется, с турками османскими — Агаша говорит «и нечего мертвецу платить, бессмысленно это», Маша противится, злится, но противопоставить нечего.

Они лежат, убаюканные участливым пением — будто их истории вторит. Это деревенские бабы так столы накрывают — Яблочный Спас все-таки, радоваться надо, урожай собирать. Однако есть еще кое-что в этом нестройном хоре, тревожное, неудобное такое, от которого не смеяться тянет, а наоборот — пустить слезу, грустную и никем не замеченную.

Сирин пролетает над ними, напевая мелодию Рая — сигнал, открывающий Врата в Сад.

Она садится на толстый сук яблони, стряхивает с оперения куски густых облаков. Слышится взмах крыльев, громкий, шумный — прилетает Алконост. Бросается в объятия, щебечет о людских делах. Сирин едва ли откликается — молчит, увязнув в тяжелых размышлениях. Свинцом всегда налиты ее мысли, компас бытия навечно сломан — нет для нее непреложной истины ветров, нет счастливых, сладких берегов. Рай сейчас — ее основа: лживая шпалерная коробка, пустая внутри и великолепная снаружи, увитая кудрявой, густой порослью. В Раю чудесно, здесь спокойно и легко. Но Сирин тяготится, и знает она, что в этом вся ее природа — навязанная досужими помыслами сущность, библейский тривиальный архетип. Сердце существа обливается милосердной кровью — ее любовь к человечеству усыпана насмешками: губящее пением естество не согласно отыскать искомую добродетель, хоронит ее под предрассудками общества, растущими как на дрожжах. Сложно найти ответ, сложно его создать — особенно если он полностью зависит от неподвластных Сирин переменных.

Меняющих свой лик людей.

— Алконост, — зовет Сирин названую сестру. — Скажи, почему я умертвляю?

— Потому что так надо, — без сомнений отвечает та, продолжая улыбаться: так же картинно ослепительно. — Каждый должен заниматься тем, чем должен.

И эта фраза высвечивает давно нанесенное клеймо — профессиональный штамп, безрассудно определяющий многозначительное будущее.

— Ясно, — смиряется Сирин и улетает: ее время закончилось еще тогда, когда дерева коснулись священные когти по-настоящему райской, дивной птицы — Алконост. Напевает, все продолжает напевать — но уже не чтобы остаться, а уйти.

В очередной непризнанный раз.

***

Война начинается в срок, словно по загадочному, обоюдному наитию — сошедшие с верфей корабли бороздят пенистые волны, строясь в аккуратный, белоснежный парусный клин. Погода устанавливается хорошая, и моряки с повидавшими жизнь капитанами благодарят Алконост, высидевшей свои яйца в точности перед наступлением, нарушив правило зимнего солнцестояния — когда яйца на самом деле должны были опуститься на незамерзший ил. Море успокаивается, перестает штормить, на отечественной стороне не канючат ветра. В Оттоманской Порте все иначе — буря крушит судна, толкает фрегаты в морскую зыбь. Флот под руководством Императрицы ликует — ещё немного, и они захватят город без усилий, гениальная стратегия вкупе с божьей благодатью. Матросы поют, танцуют, подходят к ендове, осушают чарку водки, крестятся и обратно — слагать рыбацкие стихи. Офицер Брагинский, Богдан в бывшем простонародье, сидит с остальными, пьет иноземное вино и тоскует по Машеньке своей, по златогривым волосам, конопатому лицу, ясному голубому небу над оазисами терпкой соломы.

Отрада дурманит головы, в воздух летят фуражки, приземляясь на вычищенный до блеска пол — все уверены в силе божьей, и эта вера оживляет, заставляет забываться.

Заставляет не замечать турецкого смертоносного маневра.

Слышится первый крик о помощи и душераздирающий стон — русалка с гнилым лицом утаскивает молодого офицера в холодные пучины, оторвав ему ноги. На палубу закрадывается суматоха — полнейший хаос, старающийся войти в рамки грамотной флотильной регламентации. Кто-то скандирует: «Албасты! Это албасты!», и догадка подтверждается тысячей быстрых зловонных трупов, взбирающихся по деревянным корабельным бокам.

Богдана ранят в лодыжку, и он, опасно покачиваясь, заваливается назад. Зажмуривает глаза, мыслью влюбленной посылает прощальный поцелуй, «если ниточка длинная...» маячит на краю потупившегося сознания — он умирает, так и не дойдя до «полукружья». Резкий свист закладывает уши, Богдан чувствует мягкость и тепло — в противовес могильному льду воды — он больно ударяется о борт и ощущает руки подхвативших его матросов.

Сирин скидывает юношу с туловища и заливисто горланит: «Закройте уши!». Она пикирует к водным существам, разрывает почерневшую плоть, сбрасывает бессознательных дев в их естественную среду обитания — как и ожидалось, это мало чем помогает, они восстают вновь и вновь, шустро карабкаясь по проложенным тропинкам. Тогда птица не находит другой, более человечной, разгадки беспорядка — безумно очаровательная мелодия льется из ее уст, замирая плотной звуковой периной, уничтожая души тех, кто не внял ее быстрой мольбе, протыкая албасты мифической судорогой. Турецкий флот не успевает вступить в бой — их увертливо придуманный козырь уничтожен.

Вместе с тем сокрушаться Порта не спешит.

В тот день Российская Империя потеряла не меньше людей.

В тот день Императрица была в ярости.

В тот день Сирин получила пощечину.

Алканост улыбается, пронзительно ослепляюще, медовыми, елейными речами успокаивая вспыльчивый порфироносный нрав Государыни. Место удара саднит, и тень услужливо предлагает ей сажевый платок. Сирин отказывается, но добродушно хмыкает — быть может, в прошлый раз она была излишне строга, тьма оказывается преданнее просветленных, присносветлых особ.

Все-таки здесь ей и место — среди непрошеных гостей и нескончаемых зловещих абрисов.

Здесь ее заведомо истинный Рай.

***

— Какая банальщина, — вздыхает Сирин, окидывая висящее в Третьяковской галерее полотно. — Эта самая слабая работа Васнецова.

— Ну что ты, дорогуша! — Алконост задорно пристукивает каблучками. — Посмотри, на нас похоже!

Женщина оглаживает летнее ситцевое платье и обращает жизнерадостное лицо к картине. — Вот ты, а вот и я. Каждый Яблочный Спас.

Сирин вспоминает их разговор 1768 года.

— Слушай, Алканост, а почему я убиваю?

— Потому что так надо.

Сирин заходится в идиотском смехе. Их существование остается неизменным, их диалоги лишены новизны, но кое-что продолжает греть душу.

«Того офицера я спасла» — думает она, когда они проходят в следующий мемориальный зал.