Анжела Савелова очень хотела выйти замуж. Почему женщинам в голову порой приходят такие странные мечты, этого никому не понять. Общественное мнение, наверное, срабатывает. К тому же была девушка внешне ничего себе, хотя и не королева красоты. К тому же двадцать семь уже. Да и душа ее требовала какого-то радостного изменения в бесконечной сутолоке буден. Подруги вот внезапно, одна за другой обзавелись мужьями. Теперь их досуг принадлежал семьям – ужин, прогулки рука об руку, разговоры обо всем, телевизор, ночные утехи, шашлыки по выходным, поездки. А Анжела выла от одиночества. Такая черная дыра образовалась в этой монотонности: «Здесь или на вынос? Сахар один, два? Оплата картой или наличными? Спасибо, что заглянули, ждем вас снова!». Самой после рабочего дня, после бесконечной вереницы клиентов хотелось, чтобы кто-то тоже ждал, улыбался, согревал в объятиях, наливал чаю и спрашивал: ну как, мол, все? Но с мужчинами Анжеле категорически не везло. И бородатые и безбородые, и ученые и те, что попроще, и холостые, и разведенные – все отскакивали от нее, как шарики для пинг-понга, уже после второго свидания. А то и первого. Девушка старалась, наводила красоту, читала психологически поучительные книжки. Но постепенно подползал страх: не будет никаких романтических приключений, и свадьбы никакой не будет. Вот так жизнь и пройдет в одиночестве, словно во мраке небытия.

 

Девушка с восхитительным романтичным именем Анжела работала в обычном кафе, проживала в обычной двухкомнатной квартирке с тихой мамой-пенсионеркой. Мамина судьба тоже сложилась скучно, без головокружительных романов. Наверное, поэтому походила еще не старая Ирина Александровна на огромную серую моль. Медлительная, некрасивая, болезненная. И очень непозитивная. «Венчик безбрачия на нас, Савеловых, доча, – приговаривала. И добавляла, то ли утешая, то ли вдруг злорадствуя: – И тебе замуж не выйти. Живи себе как живешь. Смирись». Про свое рождение Анжела пыталась много раз у матери выспрашивать, но так ничего и не узнала, хотя этот момент ее очень интересовал. В ответ на все вопросы Ирина Александровна только морщилась, пожимала плечами. Мол, что за вздор, какие дурацкие разговоры, никого у меня не было.

И, между прочим, бабушка Катя прожила свои шестьдесят шесть лет без дедушки. В старом фотоальбоме – ни одного мужского лица, в гардеробе – ни рубашки, ни пиджака или галстука с какими-нибудь нелепыми полосочками, или треников там с протертыми коленками. Был еще чердак в покосившейся от ветхости бабушкиной хибаре, так и там – зеркало в потрескавшейся раме да выцветший разнообразный хлам без признаков мужественности. «Не отпочковалась ли я часом?» – размышляла порой Анжела, хоть и не без удивления. Отчество-то у нее было. В паспорте и метрике значилось – Александровна. И никаких сведений об отце. Но вот и мама была Александровной, и даже бабушка, что уж совсем странно. А дядьев, братьев, и прочей родни мужского пола у Савеловых не имелось. Вообще, пересказывать семейные предания в их маленьком женском монастыре было как-то не принято. И еще поэтому хотелось замуж Анжеле - разорвать эту странную традицию, или надорвать хотя бы. Какой там венчик, в двадцать первом веке живем.

Загадки громоздились, словно унылые бетонные стены. Вроде бы обыкновенная житейская муть. Но ни дырочки, чтоб расковырять, ни крючка, чтоб зацепиться. Чтоб присмотреться и сказать потом: а, все понятно. И потерять интерес.

В архиве по запросу Анжелы отыскали запись о рождении бабушки Катерины, матерью ее значилась Клавдия, и тоже Александровна. В графе имени отца стоял все тот же прочерк.

«Мама, оказывается, мою прабабушку звали Клавдией!» – сообщила Анжела, вернувшись от архивной дамы. «М-м-м? – удивилась мать. Она купила новую мазь и теперь осваивала ее на своем тромбофлебите. – Мою бабушку? А, ну да, Клавдия Александровна, как же...»

«Баба Клава работала счетоводом, а потом бухгалтером!» – делилась очередным открытием Анжела. «А я была товароведом, а потом менеджером», – мрачно ответствовала Ирина Александровна. – Что это ты затеяла? Брось...»

Выписки и справки были чертовски лаконичны – никаких подробностей. Анжела задумалась, куда бы еще кинуть запрос. Вот если бы можно было, минуя всю эту возню, сразу узнать о загадочном предке Александре Савелове, ведь он же, конечно, существовал. «Или все-таки нет?» – спрашивала себя девушка, слегка холодея от страха, и удивлялась собственной глупости.

...Потом последняя незамужняя подруга Наташка встретила любовь всей своей жизни. Дружеский треп, даже без посиделок за бокалом коктейля, сошел на нет. Одиночество уже совсем нагло оскалило свою страшную зубастую пасть. Но тихо предаваться тоске Анжела не умела, она пошерстила соцсети, задала френдам свой горестный вопрос – и понеслась к гадалке на предмет снятия венчика безбрачия. Так, на всякий случай. Потом для избавления от депрессии и поднятия уровня самооценки записалась в студию, где обучали танцу живота, и еще на какие-то айтишные курсы.

Ворожея с поджатыми губами и бородавкой на щеке скучно сообщила глупость: что никакого венчика нет, а жених Анжеле хорошо известен, и он рядом, можно сказать, на пороге стоит. Танцы оказались полной фигней. Вершины фронтенда непоседливая Анжела покорить так и не смогла.

 

Уведомление из конторы ЖКХ, как большая часть известий от чиновников, заставило понервничать. Старый домик в Коньковском переулке, доставшийся в наследство от бабушки Кати, а той от бабушки Клавы, наконец-то собрались сносить. Он, бедняга, совсем обветшал, и еще лет пять назад его признали аварийным и опасным для проживания. Отключили свет, заколотили окна, а Савеловым предложили временную комнату в коммуналке. Самим бы этим предлагателям туда – где день и ночь сквозь тонкие стены грохотал мат, на общей кухне пили водку какие-то угрюмые небритые личности, в коридоре скандалили и дрались... В общем, Ирина Александровна и Анжела сходили, конечно, в предоставленное жилье, ужаснулись. Но чего уж, они и так давно обитали в снятой двушке. На окраине, поэтому не так дорого.

 

В ближайшие выходные мать и дочь отправились в свое родовое гнездо, чтобы попрощаться и осмотреть дом насчет случайно забытых при переезде, но представляющих хоть какую-нибудь ценность вещей. Дверь долго не поддавалась, жалобно скрипела под напором, скрежетал не желавший поворачиваться в ржавом замке ключ, прогибались, грозя обвалиться, подгнившие половицы крыльца. Но потом – скользнул из-за тучи солнечный радостный луч, каркнула ворона с облетевшего тополя поблизости – и все внезапно получилось. Проклятый ключ легко повернулся, словно и не бились с ним минут пять уже.

Еще везение было в том, что ни один из местных бродяг и просто предприимчивых граждан не позарился на савеловскую хибарку. Несмотря на дыры в фундаменте, обветшалую крышу и общий скорбный вид, никто не проник внутрь, чтобы поворошиться и разорить оставшееся. Другие избушки по соседству зияли дырами окон и снятыми с петель дверьми. Крайнюю, у самых железнодорожных путей, даже слегка пожгли.

Когда Ирина Александровна и Анжела ступили в комнату, их встретили все то же облезшее плюшевое кресло, пара стульев, мощный, словно гигантский бегемот, гардероб и швейная машинка, которая, впрочем, не шила. Стол и диван давно уже перевезли в съемную квартиру. Мать послонялась потерянно среди остатков мебели, повздыхала, потом взяла себя в руки и раскрыла источенные жучком дверцы гардероба. На деревянных плечиках висели пара платьев и драповое пальто совершенно допотопного вида. Со дна возвышалась куча разноцветного барахла. Ирина Александровна нагнулась, принялась рыться, наконец, удивленно воскликнув, извлекла откуда-то из самого угла игрушку – кособокого плюшевого медведя невообразимого малинового цвета. Мишка был такой же облезлый, как и все вокруг, глаза заменяли поблекшие пуговички, лапа сквозь прореху сыпала чем-то белесым, похожим на мелкие опилки.

– Вот, – проговорила она, протягивая игрушку Анжеле. – Еще баба Клава игралась в детстве. Представляешь? Настоящий антиквариат. И как мог уцелеть, ума не приложу.

– Так он сейчас развалится, – дочь боязливо приняла находку. – Вон, смотри, дыра, и вот здесь еще одна. Давай выкинем.

– Дыры зашьем и оставим на память о бабушках. – Ирина Александровна уже занялась сундуком, перебирала стоптанные башмаки. Анжела только пожала плечами. По ее мнению, в мире было слишком много вещей. Так много, что слово «антиквариат» утратило всякое очарование.

 

Спустя неделю Анжела договорилась о подмене в кафе и снова помчалась в Коньковский. Ее не покидало странное чувство, что она что-то просмотрела там, что-то очень важное и предназначенное только ей. Каждую ночь теперь ее преследовал один и тот же сон: вот она у старого дома, неясное ожидание сжимает сердце, она робко всходит на крыльцо, поворачивает ключ, открывает скрипучую дверь и... Дальше была яркая, ослепляющая вспышка света. И прикосновение теплой руки. И столь же ослепляющая необъяснимая радость. Ее, почти безвольную, ослабшую от избытка чувств, куда-то ведут, бережно обнимая и шепча на ухо что-то нежное.

Просыпалась она с бьющимся сердцем и начисто лишенная покоя сна. Тело еще хранило воспоминания о поцелуях, страстных сильных руках, горячем дыхании. Вот она в его объятиях, и это чувство самое лучшее, что было в ее жизни. И вот Анжела снова одна – лежит, уставившись в темноту. Хотелось немедленно вскочить и бежать, чтобы отыскать и снова, снова переживать все это. Немедленно! Дальше она открывала глаза, и в свои права вступал здравый смысл. Во-первых, куда именно бежать? Во-вторых, сейчас уже половина шестого, скоро на работу. В-третьих, что она скажет маме? Ну, и наконец, может быть, это просто глупый сон. Пятую ночь подряд? Да-а, пятую ночь...

«Как все странно, – думала девушка, вставляя ключ. Ржавый замок снова выдал свое «бж-жи-ик» на провороте. – Ну, глупость же. Зачем я сюда пришла?»

Прячась за толстым стволом тополя, вслед ей смотрела мать. Лицо у нее осунулось сильнее, чем у истомившейся за это время дочери, губы кривились гримасой беззвучного плача. Когда дверь за шагнувшей внутрь Анжелой стала притворяться, Ирина Александровна тихо, по-кошачьи переместилась, убыстряя шаг, и сунулась было вслед. В лицо ей пахнуло густым нафталиновым смрадом, дверь, вдруг ставшая очень тяжелой, не поддалась. Женщина то толкала ее плечом, то отчаянно колотила по коричневой заскорузлой деревяшке, кричала что-то бессвязное, умоляющее и грозящее одновременно. Но движимая неведомо какими силами дверь вытолкнула ее, закрылась и встала намертво. Ирина Александровна метнулась вокруг, припомнив о сараюшке в задней пристройке, где еще девчонкой она бегала туда-сюда, в дом и обратно, через маленькую дверку. Но и пристройка теперь была заколочена и совершенно неприступна. Даже окон за досками не было видно. Хмурая неприветливая избушка взирала на нее, как бастион на осаждающего врага.

Ирина Александровна, обессилев, присела на маленькую шатающуюся лавочку. Октябрьское небо обещало дождь, и щеки были в слезах.

Время убегало куда-то вбок, неправильно, не по делу. Тяжелый запах старья и ветхости, казалось, проникал сквозь стены, окутывал, как та осенняя туча. Дышать было тревожно и тяжело.

 

– Чего шлындаешься тут, – спросил вдруг непонятно откуда появившийся мужичок, видать, из местных пролетариев: драный пуховик, грязные сапоги, папироска в углу рта. – Хозяйка, что ли? Слышь, хозяйка, я тут чурбачки приберу? Завтра все равно бульдозер пригонят, ломать будут.

Женщина подняла голову. Ее вдруг испугала собственная смелость.

– Мужчина, – откликнулась она, – хотите заработать? Дверь поможете открыть? Мне в дом надо, а дверь заклинило. – И она раскрыла сумку, ища кошелек.

Тот не торопился, с минуту глядел на протянутую купюру, вздыхал, мялся, топтал осеннюю листву.

– Савеловский дом-то, слышь? Не надо бы. А, ну да, ты ж хозяйка...

Он отлучился куда-то, принес монтировку и снова, сомневаясь, остановился, переводя глаза с приготовленных денег на избу.

– Ну, дак, – пробормотал, словно оправдываясь, – Я только открою, а дальше уж ты сама...

Дверь словно заколдовали: она никак не открывалась, поэтому ее вырубали, долго и трудно. Мужичок, сначала осторожный, вошел в раж, сбегал еще за топором, потом позвал помощника. Едва ли не по щепам дверь, наконец, разобрали и извлекли из косяка.

Торопливо переступив торчащие сколы, Ирина Александровна кинулась внутрь, пробежала по пустым сумрачным комнатам. Звала дочь снова и снова, не веря, что ответа нет. Заглянула в шкаф, открыла сундук, по шаткой лестничке, разрывая паутину, слазила на чердак...

 

– И надо оно ей было? – спросил давешний мужик, провожая глазами Ирину Александровну, которая, пошатываясь, брела прочь. – Столько денег не пожалела, и чего?

– Дерево – зверь! – заметил его помощник. – Умели же делать. А давай... – и он мотнул головой в сторону избы. – Может, чего отыщем, не пропадать же.

– В савеловский-то? Не, иди сам, если хочешь. Проклятое место.

– Чего? Да слышал я эти враки! Да и когда это было. Ну, муж пришел с кабака пьяный, заснул, баба его печку затопила и к соседке ушла. А вьюшка закрыта оказалась. Жена вернулась – дочка у порога сидит, мерзнет, медведя своего тряпичного тискает. «Чего, – спрашивает мать, – как там папа?» «Спит папа», – отвечает дитя. А отец угоревший, ему уже ангелы на небесах поют.

– Как же, ангелы! Да он, говорят, редкой сволочью был, этот Александр Савелов. Жену бил чуть не до смерти, из дома в мороз выгонял. Девчонка пятилетняя, и та порой в синяках ходила.

– Вот, я и думаю: а вьюшку-то кто прикрыл? Жена клялась, что не она. На дочку не подумали, мала еще, да и ростом не вышла.

– Вот если только табуретку взяла...

– А жену все-таки арестовали, говорят, по этапу пошла. А перед тем она дочку прокляла, малышку-то. Мужа уж очень любила. Так себе история. Дикая.

– Бабы дуры, – философски заключил собеседник. – Сто лет прошло, а ничего не изменилось. Пошли-ка отсюда. Пусть власти сами с этой хибарой разбираются. Ее же никаким бульдозером не сковырнешь, не смотри, что хилая, разве что взорвать.

 

 

Бывший Коньковский переулок теперь носит наименование «улица 3-я Водопроводная». У назвавших нелады с фантазией, ну да ладно. Гораздо печальнее, что в этой местности не осталось ни тополей, ни сирени. Канули в прошлое пасторальные деревянные домики с их палисадниками и травяными тропинками. По шоссе, что проходит вдоль 3-ей Водопроводной, день и ночь проносятся машины, сигналят, шелестят шинами. Для удобства водителей здесь располагается современная заправочная станция с автомойкой, кафе и магазином. Город растет – неподалеку возвышаются новостройки.

На том месте, где стоял савеловский домик, не без активности местных жителей организовано что-то вроде сквера: у громоздкой клумбы без цветов стоит скамейка, в землю воткнули пару тонких прутиков-саженцев. Еще неизвестно, приживутся ли. Ирина Александровна теперь часто оказывается здесь – говорит, мол, ноги сами приносят. Сидит, что-то из фляжечки своей попивает. То дочку, которую признали без вести пропавшей, вспомнит. То проклятого малинового медведя, которого она потом ночью вынесла и сожгла на помойке. А то горьким словом помянет всю свою жизнь. Жизнь моли в шкафу, как сказала бы Анжела. Вот-вот, хотя и резка она была на язык.

 

Сегодня на лавочку уселась серьезная худая девочка лет семи, с русой растрепанной косичкой.

– Ты чего тут? – спрашивают ее неравнодушные прохожие. – Ты чья?

– Я Клава Савелова, я бабушку жду, – отвечает та. Очень спокойная, она даже ногами болтает как-то сосредоточенно. – Баба Ира скоро придет.

Потом она, заметив Ирину Александровну, встает и степенно идет ей навстречу. Остановившись, расширенными от ужаса глазами грузная немолодая женщина смотрит на игрушку в руках девочки. Это плюшевый медведь, невероятного малинового цвета, сильно потрепанный, одноглазый, с дырами на лапах.