По антрацитово-черной глади скользила изящная ладья.

В ней сидели четверо.

— Я так и не понял, что он хотел сообщить, — пробормотал безглазый священник. — Выговор у него был такой странный, как будто...

— Чего непонятно-то, — буркнул солдат в шинели испачканной кровью. — Как расскажем, кто как помер, так и доплывем.

— Зачем им это, хотелось бы знать, — поежилась с виду совершенно живая леди: блондинка с ярко-красной помадой и в меховой накидке.

— Ещё минуту назад бурое пятнышко на стене было не больше ногтя, Агата могла прикрыть его пятицентовиком, теперь же оно разрослось и стало величиной с ладонь, — сообщила вдруг девочка.

Священник обнял её за плечи и прошептал что-то успокаивающее.

— Малахольная, — солдат сплюнул под ноги. — Ладно, чего тянуть, самое страшное-то позади уже. Давайте, выкладывайте. Как ты сдох?

Священник поежился, погладил по голове девочку, но ничего не ответил.

— Имейте уважение, если не к его возрасту, то хотя бы к сану, — отрезала леди. — И вообще, где ваши манеры? На вас все-таки мундир.

— Манеры... В блиндаже забыл, в сменной куртке, — солдат шумно втянул воздух, сунул руку во внутренний карман шинели и с удовлетворенной ухмылкой извлек оттуда помятую пачку сигарет.

Чиркнула спичка, темноту разогнал крохотный огонек.

— Пятно появилось в пятницу утром, — снова заговорила девочка, — его заметила Клэр, когда вносила к завтраку свежие булочки и почту. Крикнула маме, что...

— Во понесло, — солдат затянулся, и откинулся на борт ладьи. — Как тебя звать-то, девчушка? Не, не скажешь? А я — рядовой Уилсон, кстати.

— Дайте ей время, — вмешался священник, — видно же, что ей и так тяжело далась...

— Да на здоровье, мне-то что. Не хотелось бы просто тут сидеть до второго пришествия. Меня на том берегу столько товарищей ждет...

— Ну вот вы тогда и начинайте, — приказала леди.

— Вам бы свисток, вылитый мой капитан, — рядовой хохотнул, осклабился, поглядел на священника, но только мотнул головой — старик без глаз выглядел и впрямь не очень. — В общем, чего рассказывать-то. Пять дней немцы наши позиции утюжили, хоть бы у них там стволы поотваливались, черта с два. Ну когда так плотно работают, ясное дело — готовят большое наступление. Утром того дня они рано зарядили, еще с ночи. А около десяти пошли в атаку: я помогал Малышу с пулеметом, но эти гады никак не кончались, в отличие от патронов. В пол-одиннацатого, я знаю точно, потому что в это время должны были еду подвезти, да только не доехала... Короче, в пол-одиннадцатого патроны все вышли, сколько я не шкрябал по дну коробки, а там даже и повесившейся мыши не нашлось.

Солдат замолк, уставившись в одну точку. Леди осторожно коснулась его плеча, но Уилсон кажется этого не заметил.

— Сначала Малышу прилетело осколком. Потом они дошли до моего окопа и забросали нас гранатами, я еле успел упасть и прикрыться чьим-то телом. В рукопашной-то я силен, у меня нож ого-го! Где же он, вот зараза, там что ли остался? Поди затрофеил его какой-нить Ганс, рожа бритая. Короче, штыком я в живот получил, многовато их было.

Леди смахнула слезу, сняла перчатку и погладила Уилсона по щеке.

— Вы храбрый юноша, отдали жизнь за страну. Я благодарна вам за вашу службу и отвагу.

— А, чего уж там теперь. Зато хоть с ребятами увижусь, Малыш-то видать уже успел на тот берег проскочить. Вот такая у меня история, хоть пьесу пиши. А вы-то как здесь?

Леди отвернулась и вздохнула.

— Пришло письмо, — проговорила девочка, не глядя ни на кого из присутствующих. — Мама плачет.

— Да уж, совсем ребенок, а уже... — леди покачала головой. — Не хочу даже думать, что с ней могло случиться. А у меня история банальная донельзя. Несчастная любовь, импульсивное решение, и вот я здесь.

— Ну так не пойдет, — возмутился Уилсон, — сказано же, надо рассказать как это произошло.

— Боюсь, он прав, — кивнул священник, таращась пустыми глазницами.

— Как вам угодно, — она нервно повела плечами, так что слетело меховое манто. — Его звали лорд... Впрочем, нет, для меня он был никакой не лорд, а просто Терри. Терри и Лиз, до сих пор сладко в сердце отзывается... Он был страшно влюблен, вы себе даже не представляете на какие безумства он был способен. Он, конечно, женат, но чтобы мы могли видеться каждый день, он снял огромную квартиру в Белгравии. Одна комната там, представляете, была обставлена точь-в-точь как спальня какого-то индийского раджи — говорят, кто-то из наших доблестных офицеров вывез все до последней этажерки прямо из туземного дворца во время очередного восстания.

— Наверное, мятеж сипаев? — уточнил священник.

— Может быть, я не слишком слежу за политикой. Так вот это не комната, а просто райский сад, но из красного дерева. Ковер на всю комнату и такой мягкий, будто по облаку идешь, резные спинки кушеток, покрытые шелком ширмы... А в центре огромная кровать под балдахином, на нем снаружи изображено что-то невинное, а внутри пикантные сцены... Юноши и девушки, предающиеся страсти в самых невозможных позах...

— Здесь же ребенок, — нахмурился священник.

— Ещё минуту назад бурое пятнышко на стене было не больше ногтя... — тут же откликнулась девочка.

— Вот это понимаю, рассказ, — махнул на них рукой солдат. — Про девушек хотелось бы поподробней.

— Простите, мне не следовало об этом говорить, — целомудренно потупилась Лиз, успев тайком подмигнуть Уилсону. — Словом, это был настоящий дворец, и остальные комнаты под стать. Серебряная посуда в столовой, лучший повар всегда к моим услугам, коллекция вин в погребе, где самая молодая бутылка была старше нашего храброго героя. Ах, и зачем только я... Неважно, все в прошлом.

— Так как вы погибли, дитя? — снова спросил священник.

— Терри бросил меня! Ушел к этой, рыжей морде, к тому же старой как Букингемский дворец. Квартиру, конечно, мне пришлось оставить. Да и вообще дела пошли не слишком хорошо, снова жить в клоповнике после такой роскоши! Я начала немного перебарщивать сначала с шампанским, потом с коньяком. И вот сегодня ночью, после пары рюмок мне пришла в голову эта глупая, глупая мысль. А таблетки со снотворным оказались совсем рядом...

Она закрыла лицо руками. По ее телу прошла дрожь, спину вдруг выпрямилась, и мгновение спустя она уже улыбалась.

— Чего теперь грустить, сделанного не воротишь, не так ли?

— Еще минуту назад... — подала голос девочка.

— Да что она заладила! — взорвался рядовой. — Ты вообще тут, эй?

— Тише, тише, — проговорил священник. — Не кричите так, она еще совсем ребенок. В конце концов, лучше просто дать ей выговориться. Ну, милая, говори, что ты хочешь сказать?

Девочка не мигая смотрела перед собой. Казалось, что слова священника до неё или не дошли, или просто не имеют для нее никакого значения.

Наконец, девочка заговорила.

“Ещё минуту назад бурое пятнышко на стене было не больше ногтя, Агата могла прикрыть его пятицентовиком, теперь же оно разрослось и стало величиной с ладонь.“

— Так, я не понял, — вмешался рядовой. — Это тебя Агатой зовут, или о ком ты?

— Дайте же ей выговориться, — возмутился священник.

“Ещё минуту назад бурое пятнышко на стене было не больше ногтя, Агата могла прикрыть его пятицентовиком, теперь же оно разрослось и стало величиной с ладонь.

Пятно появилось в пятницу утром, его заметила Клэр, когда вносила к завтраку свежие булочки и почту. Крикнула маме, что...

Пришло письмо.

Мама плачет. От слёз в доме так влажно и солёно, что Агате становится тяжело дышать, говорить и даже думать. Но сама она плакать не может, ни слезинки не выходит. Агата стоит перед зеркалом в гардеробной с далеко запрокинутой головой. Когда твою спину свернуло колесом, не так-то просто разглядеть не просто мир вокруг, но даже саму себя в отражении. Она поворачивается бочком, бочком, скашивает глаза и заглядывает внутрь — видит маленькую чёрную девочку – Уголька, лицо которой коробит судорогой улыбка.

— Заплачь, ну! — шепотом просит её Агата. — Пожалуйста, заплачь!

Та не реагирует.

— Заплачь, или я расскажу маме, что ты опять приходила! — тускло угрожает девочка.

Но Уголёк продолжает улыбаться, словно знает, что Агата ни за что в жизни не посмеет не только войти, но даже и постучать в тяжелое дубовое полотно, спрятавшее маму.

Последний раз мама запиралась в комнате, когда несносный чердачный гвоздь злодейски воткнулся в невинно скачущую Агатину ступню. В тот день мама и Клэр уезжали в госпиталь, а они с Ленди, вместо того, чтобы пойти в школу, гонялись по чердаку, как угорелые: кашляя от взметаемой пыли, взвизгивали и подпрыгивали так резво, что с Агатиных и без того плохеньких туфелек обсыпался лак. Ленди говорил, что все девчонки некрасивые, а Агата – так и вовсе уродина, похожа на сарайную метёлку из кожи и волос, ту, что для лепешек. Она толкнула его, отпрянула и...

Боясь запачкать в коридоре ковёр, вниз они спустились по приставной лестнице. Потом долго и холодно промывали ранку под водозаборной колонкой. Агата легла на неё животом, задрала школьную юбку почти до середины бедра и зажала между ножек, чтобы не намокла, с трясущимися губами терпела боль. Ленди удерживал рычаг и старался не поднимать на Агату взгляда, изредка прижимал пальцами дыру на пятке, но розовая речка не унималась; ругал гвоздь.

— И холод для него только собачий, вот единственное, чего он заслуживает!

От ледяной воды ступня сделалась красной, а боль усилилась, стала ноющей, тянущей. Ленди нашел какой-то листик, пожевал, и выплюнул кашицу Агате в туфельку. Всю дорогу, пока они шли домой, и Агата подпрыгивала, чуть наступая носочком, с трудом опираясь ладонью на его высокое, костлявое плечо, он бубнил, неловко придерживая её за спину, что теперь точно заживет, уже вот-вот, чувствует, — заживает. Но в ботинке хлюпало, ходить всё равно было больно, а к вечеру стопа посинела и у Агаты начался жар.

В жаре ей чудился Святой Георгий, вонзающий тонкое копье, похожее на золотую китайскую иголку, в ничего не понимающего дракона. Дракон зажимал рану лапками, запрокидывал голову наверх и спазмом стягивает губы до оскала.

Ещё снился шелковый луг, озеро у рощицы, стоящее чуть поодаль шале. Как она глядела в окно, словно ждала кого-то, глядела и замечала наконец вдалеке господина в шляпе, который казался ей смутно знакомым. И отчего-то было очень важно его догнать. Но незнакомец никогда не останавливался и не замедлял шагу; тогда босоногая Агата выскакивала из шале на улицу, чтобы окликнуть доброго господина – отчего-то он казался ей непременно добрым — но тот уже скрывался за деревьями, а ступню Агаты пронзала невыносимая боль.

Помнила, что когда просыпалась, Клэр наливала ей теплое вино, разбавленное водой, кислая розовая водичка для сна. Розовые кляксы на пальцах Ленди. От алого румянца на щеках лицо чувствовалось печкой: нужно держать губы плотно сжатыми, чтобы огонь внутри случайно не перебросился на дом!

Больше о том месяце воспоминаний не было.

В канун Пасхи жар исчез так же неожиданно, как и появился, и Агате начало казаться, что она поправилась.

В школу она больше не ходила, когда Агата спрашивала у Клэр почему, та прятала взгляд в работе и бормотала , что молодая госпожа ещё недостаточно окрепла.

Тогда Агата попыталась учиться сама, школа попросили вернуть учебники, но в папином кабинете ещё оставались нераспроданные книги. Томики были ветхими и скучными, буквы в них были мелкими и едва читались, но из них Агата узнала слово, которое надолго поселилось в её памяти — континент Лемурия! Тайный, неоткрытый континент! Ленди упадёт со стула, когда она расскажет! Только вот милый Ленди уже так давно не приходил, может, он не знает, что она поправилась...

Зато приходил мистер Джейкоб из церкви, старый пастор был так любезен, что когда узнал о горе (о каком горе, я же уже поправилась, думала Агата), предложил бесплатные занятия Библией и латынью по воскресеньям. Он приходил к ним ровно с десятым полуденным полётом птички из часов, и неизменно садился от Агаты справа, чтобы поправлять почерк.

За длинным обеденным столом они сидели так близко, что их колени иногда соприкасались под столешницей. Достаточно близко, чтобы Агата могла тайком, делая вид, что разминает уставшую руку, рассматривать его глазницу: пустая, она напоминала вазу с гнилыми вишнями на дне. Мистер Джейкоб говорил, что совсем скоро, может быть даже в следующем месяце, отправится на нанятом дилижансе в столицу, где его наградят новым, стеклянным, красивым, словно шарик с новогодней метелью, глазом. Сделанный специально по размеру, это будет подарок от губернатора за военную службу. Что такое война, Агата знала.”

Девочка вдруг замолкла. Пока она говорила, речь лилась из нее, как будто она то ли читала это с листа, то ли по памяти, но потом этот источник иссяк и теперь тишину нарушал лишь тихий плеск за бортом.

Уилсон перевел взгляд с дамы на священника, нахмурился, глядя в пустые глазницы.

— Это ты, чтоль, мистер Джейкоб? — спросил он, наконец.

— Да, я — преподобный Барнаби Джейкоб, — кивнул священник.

— Так ты её учил, значит?

— Нет, не приходилось. Я вообще вижу эту девочку в первый раз, — преподобный поежился. — Ну, то есть не то чтобы вижу, но вы меня поняли.

— Тогда какого черта она тут про тебя рассказывает? Да еще в таких деталях?

— В самом деле, — согласилась Лиз, — очень странно. Может, речь про какого-то другого мистера Джейкоба? Имя не самое редкое.

— Что ж, — кивнул священник, — вполне может быть. Странно, конечно, что он тоже одноглазый.

— Но у тебя-то ни одного глаза нет, — возразил рядовой.

— Это сейчас, юноша, я потерял и второй глаз, но еще недавно у меня был один здоровый глаз, а второй я оставил в Африке.

— Бррр, — Лиз вздрогнула, — не хочу ничего об этом знать.

— Ну про Африку мы в другой раз послушаем, — согласился Уилсон, — а вот про свежую утрату... Кто это вас так отделал, преподобный?

— Гм, что ж... Агата, дитя, ты закончила свой рассказ? Может, хочешь что-то добавить? Как вышло, что ты здесь очутилась, например?

Девочка все так же сверлила взглядом противоположный борт и не размыкала губ. Пастор пожал плечами, повернулся к двум оставшимся слушателям и начал рассказ, шумно прочистив горло.

— Имя мое вы уже знаете, преподобный Барнаби Джейкоб. Кто бы мог подумать, что загробный мир окажется этаким местом? У меня, знаете ли, профессиональный интерес, очень хочется узнать, что ждет нас на том берегу. Как бы то ни было, раз уж таковы условия... Я умер при таких обстоятельствах, что говорить стыдно, тем более при ребенке, но нам ведь нужно доплыть?

— Да ладно вам, — махнул рукой Уилсон, — уж теперь-то после смерти какой может быть стыд? Что, со спущенными штанами вас застала смерть?

— Ну уж не настолько постыдные были обстоятельства! Нет, а был одет, как полагается. Видите же, на мне весь мой костюм? Или вы тоже глаза потеряли? В таком случае, прошу извинить мою...

— Да ладно, я пошутил, говорите уже, как оно вышло.

— Разве можно шутить такими вещами, юноша? И чему вас только теперь учат? Когда я проходил службу в армии ее величества, мы, знаете ли...

— Не волнуйтесь вы так, — солдат выглядел смущенным, — вот, возьмите лучше сигаретку.

— Благодарю... Простите, слышу, что вы зажгли спичку, но не вижу... М, спасибо.

— Смотрите! — закричала Лиз, едва тусклый огонек разогнал тьму за бортом. — Там ржавое пятно!

— Какого черта? — Уилсон чиркнул еще одной спичкой. — Да, действительно. Ох и черная тут вода, а пятно здоровое, преподобный, размером с ваш гроб будет.

— Мало ли что там с водой, — недовольно бросил священник. — А гроба у меня нет, молодой человек, если вы наконец выслушаете мой рассказ, поймете.

— Все, не перебиваю.

Лиз и Уилсон вернулись на свои места.

— В моем приходе недавно появился юноша. Очень образованный молодой человек, которому к тому же небезразлична была судьба его души. Мы много занимались с ним, прочли несколько довольно сложных текстов и комментариев к ним. Как он находил неочевидные связи, просто уму непостижимо. Когда мы дискутировали, по временам казалось, что мы в полной тьме, вот как мы с вами сейчас, но потом откуда-то появлялся крохотный лучик света. И если мы были достаточно прилежны, то лучик становился все ярче, все больше, пока, наконец, нам не открывалась сияющая в вышине истина. Захватывающее зрелище, непередаваемое...

По лицу преподобного катились слезы. Он замолк и некоторое время сидел так, зажмурившись.

— Что он несет? — шепотом осведомился Уилсон.

— Известно что... — Лиз хихикнула, — такие уж там у старика с юношей истины, занимались они, да-да.

— Да, да, мы часто встречались, — откликнулся Джейкоб. — И вот сегодня, он спросил меня, готов ли я узнать, что привлекло его ко мне и почему он, столь очаровательный и необыкновенно одаренный юноша, связался со старым, одноглазым пастором. Я, конечно, затрепетал. Тогда он поведал мне свою историю. О том, что в детстве с ним сделал тиран-отец, о том как бедный мальчик был вынужден бежать из дома и скитаться, пока однажды он не набрался смелости и не вернулся домой. Той ночью он совершил это впервые — вырвал глаза отца, убил его, надругался над его телом. Бедный, бедный мальчик, заблудшая душа.

— Какая гадость, прекратите! — запротестовала Лиз. — Так и что было дальше?

— А дальше была череда любовников. Каждый из них разбивал сердце моего дорогого воспитанника, и каждый лишался сначала глаз, а затем и жизни. Это же случилось и со мной. Подумать только, когда он вырвал мой единственный глаз, мне было больно, очень больно, но гораздо больше болело сердце. Туда-то он меня и ударил кинжалом. Это было уже сродни милосердию.

— Кошмар какой, — резюмировала Лиз. — А с виду вы такой приличный старик.

— Бедный мальчик, — все сокрушался Барнаби, — перед тем как я умер, я случайно забрызгал кровью его Библию. Я это, конечно, не видел, но он пожаловался вслух: “прямо на послание коринфянам, черт бы его побрал.”

— Да, действительно, вон у вас и на ботинке кровь, — кивнула Лиз.

— Это не кровь, — подскочил Уилсон, — это ржавчина. Какого лешего тут творится? Гляди, Лиз, вот и на бортике пятно.

— Ну мало ли... — Лиз обвела ладью взглядом и пожала плечами. — Мы же всех выслушали, сейчас приплывем и дело с концом.

— Не всех, — Джейкоб показал на девочку. — Агата еще не закончила.

Девочка кивнула и продолжила, так же гладко и связно, как будто не замолкала ни на секунду.

“На занятиях ей приходилось писать столько слов с большой буквы, а она этого терпеть не могла, но, вздыхая, — само смирение — выводила: Dominus, Deus, SabaetDadan. Ненавистная D была похожа на O, или даже на завитушку-каракулю. Мистер Джейкоб заставлял ей использовать черновики, и однажды её смирение лопнуло, словно перезревшая слива, и растеклось по столешнице: она так увлеклась, — скорее, разозлилась, но за гнев попадают в ад, поэтому мистер Джейкоб называл это увлеклась — что продолжила ярко выводить буквы, даже когда закончился лист. Непрерывная цепочка из DODODODO теперь украшала её обеденное место. Тогда ей крепко попало от Клэр.

Но сейчас Клэр тоже плакала.

Всю субботу Агата потратила на то, чтобы исследовать дом. Захлебывавшийся в стенаниях, он разрастался и разрастался рыжиной. Кое-где капала с потолка не хрустальная слеза, а какая-то слизь. На кухне вся еда покрылась плесенью.

Когда в воскресенье после службы пришёл мистер Джейкоб, вода от слёз в доме поднялась по щиколотку. Открывая дверь, он цокнул — захлюпали новые ботинки. Агата, ожидавшая его на своём DODO-месте, подняла голову и щёки её порозовели.

Потом мистер Джейкоб куда-то ушел, а вернулся уже под вечер, с длинными железными трубками на тачке. Пока он прилаживал к порогу желоба — чтобы вода стекала во двор, а не застаивалась в доме, Агата больше головы не поднимала. За день она, спрятавшись с ногами на стуле, дошила набивного зайца к празднику и принялась прилаживать куклам волосы из розовой камвольной пряжи. С утра она принарядилась и выглядела очень хорошенькой: в голубеньком платице и тирольских башмачках на босую ножку, на голове нахлобучен веночек из медовых верб; она то и дело заправляет за ухо упрямо выбивающуюся прядь, но не смеет поднять взгляд до тех пор, пока мистер Джейкоб не закончит работу.

— Как давно уехал твой папа, малышка?

У мистера Джейкоба к ботику пристал огрызок веточки, а на подошву налип толстый слой грязи. Если бы мистера Джейкоба в таком виде сейчас увидела Клэр, ему бы не помогла ни одна молитва, — хихикнула про себя Агата и принялась перебирать в уме подарочные календарики, которые папа посылал ей по почте на каждое Рождество. Первый был с высоким кустом вьющихся роз; второй — тот, что с собачкой, на него ещё Ленди — (при мысли о мальчике, сердце у Агаты вздрогнуло. Ах, как же она скучала по нему, после болезни он ещё ни разу не навестил её, Клэр как-то обмолвилась, что за историю с гвоздем его сильно высекли! Хоть бы он не был на неё обижен!) —Ленди случайно подвинул на календарик масленку — Агата таскала с собой подарки даже за столом — и жирное пятно расползлось над собачьей мордой, словно модная шляпка. Последний был самым красивым — с пышным букетом флоксов и спрятавшемся в нём толстым младенцем.

— Три года назад, сэр. Мне тогда было восемь.

— И всё это время он исправно писал?

— Не было ни одной недели, чтобы мы не получили письма.

Рыжее пятно трепыхалось на стене, словно мокрая рыба с огромными чешуйками. Словно мёртвая рыбина, которая почти затихла и лишь изредка дергается, но всё слабее и слабее. Теперь оно занимало почти всю стену, от половиц прямо до скрипучих балок. Туман, словно вчерашний пудинг, осел на кухне. Дом тоже пытался плакать.

Вечером, когда Агата ложится спать, чешуйки заполняют её уши и голосом папы шепчут: «Двигайся, кроха, сейчас будет твоя колыбельная». Она закрывает глаза, несколько рыжих чешуек, еле шелестя, падают с потолка ей на лицо его поцелуями.

Уличные желоба – словно разбросанные доспехи тех, чьи тела уже не собрать, вода с них медленно стекала в проржавленные лужицы в суглинке.

Письмо Агата не читала, но знала, что в нём наверняка: под тяжелым сургучом лежала папина смерть.”

Последние слова отразились от воды и вернулись к сидевшем в ладье морозным ветром.

“Под тяжелым сургучом лежала папина смерть.”

Уилсон не глядел на девочку — он смотрел на рукав шинели, покрытый бурыми пятнами крови и свежей рыжиной.

Лиз широко распахнув глаза, трясущимся пальцем показывала на Джейкоба: тот дернул подбородком, как будто ему стал тесен воротник, и поскреб рукой шею, отчего ему под ноги свалилось несколько ржавых хлопьев.

Она вскочила, оглядела себя с ног до головы и тут же завизжала. Она металась и билась, тщетно пытаясь стряхнуть с себя оранжево-красные пятна, которых становилось все больше.

Уилсон хотел броситься к ней на помощь, но в этот момент его взгляд привлек крохотный источник света.

— Тихо, тише ты, Лиз! Смотри, мы приплыли! Мы приплыли, я вижу берег.

Девушка замерла, повернулась и вскрикнула от радости.

— Скорей бы приплыть, я вся в этой гадости, — причитала она.

— Что, берег? — удивился преподобный, не переставая ронять ржавые хлопья. — Но как же история Агаты?

— Дьявол её забери, — отмахнулся Уилсон. — Эта ладья еле тащится. Скорей, тут должно быть неглубоко. Пойдем, Лиз, нечего нам сидеть в этой проклятой лодке.

Солдат легко перемахнул через борт и погрузился в воду едва по колено. От черной глади не осталось и следа. В свете лампы с берега стало видно, что всю поверхность воды покрывает матовый слой рыжины.

— Да что же это такое? — Уилсон ругнулся, и побежал к берегу, но ноги его вязли в тягучей жидкости, а ржавчина стремительно перекинулась с воды на ноги и быстро покрывала одежду и каждый сантиметр кожи.

— Господи Боже! — закричала Лиз, когда порыв ветра сдул половину Уилсона, рассыпавшегося красными хлопьями.

— Что, что там творится? — заволновался священник.

От его шеи и лица и так оставалось немного, но когда он попытался встать, то лишь осыпался в ладью осенней листвой.

— Ты мерзкая, подлая, грязная... — Лиз выкрикивала проклятье за проклятьем, но девочка даже не смотрела в ее сторону.

Она не обратила внимания и на то, что когда ладья мягко коснулась берега, Лиз перекинуло через борт, словно кто-то рассыпал несколько сотен мелких оранжево-красных банкнот.

К огню лампы прибавился еще один: кто-то шел к берегу, держа в руках фонарь. Свет становился все ярче, и ярче, пока не заслонил собой весь горизонт.

— Агата! — позвал знакомый, ласковый голос.

— Папа? — отозвалась она.