Первые капли крови, срываясь с изогнутого лезвия церемониального кинжала, разбились о рельефную поверхность заросшего мхом прямоугольного камня со сколотыми краями, замирая на мгновение багряно-красными пятнами, и тут же растворились, впитываясь в полуразрушенную плиту. Едва уловимые штрихи, сохранившиеся от утраченного изображения, передавали сюжет человеческого жертвоприношения: несколько безликих людей, облаченных в одежды друидов, вели за собой низкорослого человека, ребенка, оттягивая его за руки с разных сторон. В прерывистых линиях, которыми древний скульптор изобразил выражение лица жертвы, читался отчаянный ужас, мгновенно передавшийся двенадцатилетнему Киллиану. В пустых глазницах высеченного в граните ребенка он видел собственное отражение. Тело пробила мелкая дрожь, замерзшие ладони совсем онемели, сердце колотилось до боли, до приступов удушья. Киллиан не чувствовал пореза, безвольно наблюдая за тем, как гранитная плита поглощает его кровь.

Он в который раз попытался вырваться, но крепкая хватка на запястье вновь не позволила этого сделать. И Киллиан поднял голову, встречаясь взглядом с темными глазами своего палача. Тот молчал, глядя на него с особым садистским состраданием и непонятной жалостью, и все сильнее сжимал руку, оставляя на бледной коже яркие отметины. Ужас взращивал ненависть, чистую и отчаянную.

Друиды, непогрешимые служители богов. За что они обрекли его на такую участь? «Я всегда верил им, верил в их богов. Я почитал их и их богов. Я убью их и их богов», — Киллиан ужаснулся своим мыслям. Взмолился Лугу, прося прощение, но ядовитая ненависть, подкрепленная обидой, продолжала отравлять его рассудок, шепча слова проклятья. «Убей друидов, убей воинов, убей короля. Отомсти за себя. Отомсти».

Кровь, прежде пролитая на камень, потекла из пустых глазниц гранитного ребенка. Страх вновь перекрыл остальные чувства. И, в безуспешной попытке высвободить руку, Киллиан впился в ладонь палача короткими ногтями. Тот не дрогнул, безотрывно глядя на гранитного ребенка. В этом взгляде читалась та же отчаянная ненависть, что мгновением назад владела Киллианом.

Шумело в ушах. Постепенно неразборчивый гул приобретал знакомые очертания – вой, походивший на плач. Тихий-тихий. Вдалеке зазвучали слова неизвестной старой молитвы. Киллиан не знал древнего языка и единственным словом, которое он мог разобрать, было имя — Балор.

— Балор, — прошептал кто-то на ухо.

От неожиданности Киллиан невольно зажмурился, сжал веки до боли, до темных кругов перед глазами. И только тогда страх отступил. Не осталось ничего, помимо чарующего плача и незнакомого имени, дающего странную уверенность.

— Балор, — продолжал звать чей-то голос.

И, поддавшись ему, Киллиан повторил это имя, почти не размыкая губ: «Балор».

Ответом послужил отрезвляющиий удар по щеке. Киллиан не почувствовал боли, но странное наваждение отступило. Он открыл глаза, не сразу осознавая, что все еще стоит напротив ритуальной плиты под сводами рукотворной пещеры.

Каменные стены извращенного подобия храма завалились, теряя первоначальную гладкость и симметричность форм. На высеченных на покатом потолке подобии шипов застыли капли воды, изредка срывающиеся вниз и разбивающие могильную тишину. Едкий запах сырости у обломков гранитного алтаря разбавлялся едва уловимым ароматом вина и цветов. А в затхлом воздухе застыл металлический привкус, мгновенно оседающий на губах.

Киллиан не выезжал за пределы своего селения, не говорил с друидами сам, но, даже не познав всех таинств мира, он мог чувствовать, что божество, коему поклонялись в этой пещере, олицетворяло лишь разрушение и ярость. Оно было могущественнее и страшнее всех известных ему богов.

Балор – имя крутилось в голове, заставляя забыть о существовании иных слов. Киллиану казалось, что теперь оно было единственно верным. Балор жил вечность в стенах этой пещере, в каждом ее камне, но, вместе с тем, тысячи лет отсутствовал. Он был мертв, заточен и жив во многих местах одновременно. До этого дня. Но теперь...

И Киллиан повторил громче: «Балор». Его голос эхом отразился от стен пещеры. Он был тверд, пропитан злостью и ненавистью, принадлежавшим двоим: напуганному сельскому мальчишке Киллиану и древней могущественной сущности. Но гнев Балора не был простой обидой, то был первородный гнев, являвший собой саму суть темного божества.

Палач ослабил хватку, испуганно косясь по сторонам. Киллиан чувствовал, как холодное дыхание смерти опаляет его кожу, но тьма не стремиться поглотить его, а лишь склоняется перед ним, подчиняясь.

— Король должен вернуться, — твердил ему тихий голос.

Палач корчился в агонии. Киллиан, не в силах пошевелиться, смотрел и смотрел сквозь ядовитую мутную пелену, но почти ничего не мог разглядеть. Он видел лишь, как каменная плита жадно пожирает кровь. Как дрожат палачи гранитного ребенка, как падают они на колени, иссыхая, а черные громадные существа, однорукие и одноногие, кружат рядом.

Киллиан очнулся, когда последняя капля крови покинула тело палача. К горлу подступила тошнота. И последнее, что отделяло двенадцатилетнего мальчика от темной сущности, вырвалось наружу, выплескиваясь через воспоминания. Киллиан видел себя совсем ребенком: он лежал в кровати и готовился ко сну, на стуле рядом сидела мать, держа в руках потертую книгу сказок. Теплая ладонь лежала поверх запястья Киллиана на том месте, которое сейчас отчаянно ныло из-за сильной хватки палача.

— И тогда герой разил злобного одноглазого короля, и мир отчистился от тьмы, — захлопывая книгу, произнесла мать.

— А его демоны не смогут вернуться? — засыпая, спросил Киллиан. — Луг не истребил их всех.

— Не волнуйся, боги защитят нас. Если будешь слушаться друидов, проживешь долгую и счастливую жизнь.

Киллиан окончательно пришел в себя. Палач лежал у его ног, распластавшись по земляному полу, в широко распахнутых глазах застыло выражение немого ужаса. Гранитная плита, выжравшая кровь, выглядела сухой. Поддавшись порыву, Киллиан провел по ней ладонью — лишь серая пыль осталась на его пальцах.

Чей-то темный силуэт, прорисовываясь сквозь тьму, склонился над бездыханным телом. Киллиан не мог разобрать его лица и одежды – детали мгновенно исчезали из памяти. Но отчего-то он знал, что некто, стоящий перед ним – фомор, слуга Балора. Страха не было, лишь неприязнь и презрение. Киллиан знал, что это не его чувства. И пугало лишь это. Внутри боролись чужая больная гордость и собственное отчаяние.

— Мой король.

Силуэт опустился ниже, и только тогда страх Киллиана притупил все остальные чувства. Первородный ужас, пересилить который не могла даже чистая ненависть. Страх не перед кем-то — перед самим собой. Силуэт не тянулся к телу палача, он кланялся Киллиану. И тот, невольно бросив последний взгляд на каменную плиту, побежал прочь из пещеры.

Гранитный мальчик улыбался ему.

Киллиан остановился у самого входа, ослепленный ярким солнечным светом, от которого он уже успел отвыкнуть. А потом вновь побежал так быстро, как только мог. Сначала не оборачиваясь, а потом оглядываясь каждые несколько метров. Он чувствовал, как фомор смотрит ему в спину своим единственным глазом. С почтением и ужасом.

«Домой-домой-домой», — крутилось в голове. Киллиан падал, срывая в кровь кожу на ладонях и коленках, в глубокий порез на руке забилась грязь. Но он не чувствовал боли, не ощущал, как задыхается от быстрого бега, как бешено стучит его сердце. «Балор-Балор-Балор», — вторил чужой голос. За вековым раскатистым дубом уже виднелось круглое жилище родителей. Прилив горячей ненависти пронзил Киллиана насквозь при взгляде на желтеющую крону. «Друиды», — пронеслось в мыслях единственное слово. И оба голоса замолкли.

— Я сожгу этот дуб, — едва шевеля губами, прошептал Киллиан. Символ власти друидов и могущества их богов должен быть уничтожен. — Отомщу друидам.

Обходя, Киллиан с силой ударил кулаком по стволу, царапая костяшки об шершавую кору. Один из соседей увидел его и тут же поспешил спрятаться обратно в своей хижине. К горлу подступил ком, но Киллиан не позволил себе заплакать. Рана на руке ныла как свежее клеймо.

Он зашел в дом: в центре над очагом висел котел, еще не остывший с последней трапезы; один из щитов лежал на полу, потому что Киллиан случайно уронил его утром, заигравшись в барье – игру, в которой мяч нужно забить в ямку специальной палкой. Даже пахло так же — вареным мысом и свежими травами. Киллиан рухнул на лавку, провел ладонью по гладкой волчьей шкуре, и незаметно для себя заснул. От усталости и тревоги он не видел снов.

Боль! Резкая и сильная! Очнувшись, Киллиан попытался дернуться, уйти от нее, укрыться, но тонкие незримые путы сдерживали его по рукам и ногам. Всех усилий хватило на то, чтоб сжать в кулак правую руку и впиться в кожу короткими ногтями.

В левый глаз, распахнутый чужой сильной рукой, упиралось раскаленное острие кинжала, пронзая плоть и прижигая образовавшуюся рану. Киллиан закричал. Так отчаянно и громко, что не мог расслышать ни обращенных к нему слов, ни друидских молитв. В голове опять звучал чужой требовательный голос, но Киллиан не слышал и его. Собственные мысли обратились в тот же крик, не умоляющий или угрожающий. Нечеловеческий крик.

Боль ослабла на миг, стоило чужой руке вырвать кинжал из пустой глазницы. На тоже мгновение прояснился рассудок, вернулась способность мыслить. И вновь зазвучал голос: «Они не посмеют снова! Презренные друиды! Ненавижу! Ненавижу!» И совсем жалобное: «Не хочу». Киллиан повторил с ним: «Я не вернусь».

Металлический привкус застыл на губах, и, повинуясь порыву, Киллиан провел по ним тыльной стороной ладони, стирая капли крови. Мельком глянув на собственную руку, он увидел, что недавний порез затянулся, оставив после себя лишь тонкий белесый шрам. «Что произошло?» — крутилось в голове. Тело пробила мелкая дрожь. Единственный уцелевший глаз практически не видел. И Киллиан шел на свист ветра и тихий гул людских голосов. Мерзкий хлюпающий звук сопровождал каждый его шаг.

***

Широкий трухлявый пень, поросший мхом и мелкими белесыми грибами, по древним кельтским приданиям служил святилищем давно забытых богов. Некогда его, молясь о военных успехах и хорошем урожае, орошали кровью жертвенных животных. В особенно тяжелые годы, когда золотые штандарты римлян возвышались над падшими кельтскими воинами, у дуба резали пленных во славу Луга. Теперь же юный английский принц видел тела своих воинов. На пне, положив на колени свой окровавленный меч, сидел Он.

Бледное лицо и ярко-рыжие волосы выдавали в нем ирландца, но легкие черные доспехи, старые и потертые, не походили на те, что носили рыцари или пехотинцы этой эпохи. Они были совсем древними, как те, что рисуют на гравюрах или вышивают на гобеленах. «Такие же старые как дуб», — невольно сравнил принц. Чужие глаза прикрывала черная лента, но он почувствовал на себе тяжелый давящий взгляд. Хотелось сбежать и укрыться, но принц не позволил себе даже отвернуться. Проглотив вставший в горле ком, он гордо посмотрел вперед.

Мерзкая вонь разлагающихся тел, гниющей крови и обожженной плоти била в нос, оседала на губах, и, принц чувствовал, как с каждый вдохом, с каждым движением губ заглатывает ее. Он прокашлялся, пытаясь унять приступ тошноты.

— Кто ты, черт возьми? — закричал принц.

И Он заговорил. Но принц не мог разобрать сказанного, ведь то был мертвый язык. Тот, на котором говорили древние давно забытые боги. На нем молились, проклинали своих врагов, приносили клятвы у святилищ и идолов. И каждое слово имело силу. То был язык незнакомый ни Лугу, ни Христу. Гораздо древнее их. Он был высечен в не раскопанных тоннелях под землей, где в старину блуждали однорукие и одноногие фоморы. Он был на стенах пещер и на морском дне. И все сущее когда-то создавалось его словом.

А Он говорил о том, что прошло, и что наступит. Исчезли друиды, давно забыты древние боги, разрушены их святилища. Сменились династии, исчезли поселения и целые народы. Столетие война орошала английской кровью эти земли. К небу взвивались костры инквизиции, иссушая их. И черная кровь зараженных чумой, отравляя, лилась на английские земли. И пока последний потомок исчезнувшего народа не погибнет, будет так. Только тогда свершится месть.