Имя автора будет опубликовано после подведения итогов конкурса.

Город дождей и вторников

Дождливый вторник тянулся шестой год.

Или куда дольше, хрен его разберёшь.

Никто в точности не мог бы сказать, что послужило причиной, но с тех пор как зарядили дожди, размывая старицы и дороги, счёт времени потерял смысл, превратив все дни в один бесконечный пустопорожний вторник.

– То всё грыбы, – шлёпал бородавчатыми губами садовник, хлюпая калошами по раскисшей топи. – Хрена лысого лило б, кабы не грыбы.

Его горбатая спина заслоняла силуэт оранжереи – стеклянной кишки, вспухшей посреди сада, всё остальное заслонял ливень, глухой, монотонный, стоящий стеной между миром и носом Этт-Рис.

При чём тут грибы, о каких талдычил садовник, цветочница не понимала. Семенила за стариком, перескакивая с кочки на кочку, балансируя корзиной и фонарём, то и дело поскальзываясь, едва удерживаясь от того, чтоб не распластаться в грязи. На поясе позвякивал худой кошель с медяками.

– Шта, дыла сывсем плохи? – Садовник сверкнул жёлтым глазом, вполоборота разглядывая промокшую Этт.

Дела у цветочницы клеились хуже некуда. Покупатели день ото дня редели.

– Кому охота на улицу в такую дождину, – оправдывалась Этт.

Да если и охота, то смысл... Живых цветов почти не осталось.

Этого она вслух не сказала, и так ясно, зачем пришла. Больше цветов брать неоткуда – свои завяли, а свежих не везли, того и гляди придётся переходить на искусственные. Раньше каждую пятницу из соседнего Катассона шли фуры с цветами: фиалками, гортензиями, розами, ромашками, – но это ещё до того, как развезло дороги и от пятниц остались одни вторники.

– Вын тут обыйди сюдой, – предупредил старик, сходя с тропы.

Этт шарахнулась в сторону, едва не запнувшись о леску неприметной ловушки. На зверя, что ли? Только какие нынче звери... Разве что крысы. Но чего им здесь, в мокром саду?

Пришли.

Старик шурудил ключом в замочной скважине, отворяя дверь.

– Сывсем проржывел.

Из оранжереи пахнуло застоявшимся жаром, и Этт-Рис подалась вперёд, в тепло. Её иконоподобный лик озарился, точно к золочёному складню поднесли фонарь, и даже веснушки, сросшиеся на острых скулах в рябые пятна, будто осветлели, а большие глаза цвета тёмно-брусничных ирисовых лепестков вспыхнули радостным блеском. Однако вместо цветов в оранжерее кустилось вялое разнотравье, изредка перебиваемое огоньками купальниц.

Взгляд Этт-Рис притух.

– Ну, зна-аэшь, – буркнул старик. – Чым быгаты. Не шыбко мы здесь, знаэшь.

Этт-Рис стушевалась.

– Не беспокойтесь, дядюшка Руо-Туокки, сгодится.

Она поставила корзину с фонарём на землю и принялась выискивать в траве цветы. Мокрые купальницы по горлышко утопали в воде. Да, именно так: по горлышко. Этт-Рис отказывалась смотреть на цветы иначе, чем на живых существ, которые, как и люди, страдали от постоянных ливней и сырости. Погружая пальцы в холодную воду, Этт находила продрогшие стебли и бережно срезала, нашёптывая каждому цветку «поди сюда, мой ладненький, поди-поди». Цветок при этих словах точно светлел и вытягивался навстречу.

Садовник тем временем скрылся в дальних зарослях оранжереи. В подрагивающем свете фонаря ветви кустарников заплетались в тени, напоминая притаившихся пауков – мохнатых, шевелящихся. Этт старалась туда не смотреть. Спешила.

Корзина быстро наполнилась жёлтым цветом, и Этт направилась к выходу, где хотела дождаться старика, чтобы отблагодарить. Она перехватила фонарь и корзину одной рукой, а задубевшими пальцами второй изловчилась пересчитать монеты. Деньги были последними, на ужин, без которого теперь придётся обойтись. Зато озолотилась цветами.

А вот и старик у входа. Этт подняла взгляд – и онемела.

Не старик.

Проём заслоняла громоздкая фигура в плаще. Дождь накрапывал позади, и вокруг капюшона стояла искрящаяся взвесь. Обман зрения ли, дождевой дымки, но на лице, выступающем из тени, не было глаз. И только вертикальные складки под массивными лобными буграми изгибались в мятом подобии носа.

От подступившего к горлу ужаса Этт не сумела даже вскрикнуть. Корзина с цветами вывалилась из рук, рассыпавшись жёлтым ворохом. Фонарь тоже упал и потух.

Безглазый двинул на Этт – плавно, словно перетекая из-под дождя вовнутрь. В нос ударил резкий илистый запах, и в ушах, голове противно зажужжало. «Я пропала, пропала...» – пульсировало в висках. Больше всего Этт боялась, что не успеет потерять сознание прежде, чем с ней произойдёт что-то страшное, непоправимое. Но тут позади раздался треск.

– Рыбья чышуя! – прохрипел старик, и у самого уха Этт просвистела садовничья тяпка, едва не угодив безглазому в голову. Тот успел увернуться. Испарился, точно тень, обожжённая светом.

Проём опустел. И только дождь продолжал стоять тугой завесой.

– Что... что это было? – Этт-Рис опустилась на подкошенных ногах на землю, к корзине.

Старик ковылял к своей тяпке.

– Шта, шта. Грыбы, рыбья чышуя. То всё грыбы, – брезгливо процедил он. – Прыйшли по мыю душу, рыбье отребье. Ыдной стырухи ым малывато.

Старухи? Этт-Рис почти не помнила садовничью жену, разве что в сознании застряла её привычка болтать ногами. Когда в небе ещё светило солнце, босоногая Тиа-Рекьятти выходила в сад и вскарабкивалась на высоченную скамью, как на жёрдочку. Этт была тогда совсем ребёнком, и ноги Тии маячили на уровне глаз.

– Пустая была, дурная баба. Шлындыла пычём зря куды не трэба – ото ж натура. Шта да, тык да. И пыди ж ты, уташшыли, чэрти.

Этт-Рис собирала рассыпавшиеся цветы, вполуха слушая садовника. Дядюшку Руо-Туокки хлебом не корми, дай напустить страху. Безглазый... Привидится же такое! Этт упорно гнала видение из головы. «Да нет же. Просто случайный прохожий... Из-за дождя толком и не рассмотришь». Подобрав последний цветок, Этт почти уверилась, что к оранжерее приблудил Чу-Туундинг – местный бродяга, вечно клянчущий, вечно голодный. Одно время Этт даже таскала с собой сухари для него. С полгода, правда, не попадался на глаза, думала, уж пристроился где.

Образ безглазого постепенно выветривался, срастаясь с дождём.

Расплатившись с садовником, Этт устремилась обратно в город, старик же поковылял к своему дому. Его лачужка обиженно мокла невдалеке, привыкшая выслушивать старческие сетования о грыбах и стырухе.

 

На горизонте колосился мокрый город.

Гибкие высотки клонились под струями дождя, что колосья. Подвижные сваи служили лифтовыми стеблями, кокон – жилым корпусом, полнотелым, многоуровневым, со слюдяными овалами окон.

Прежде, в солнечные времена, город казался издали золотым морем. Каждый дом отливал искристыми бликами, играющими на свету. Сегодня город словно потух. Уже много лет солнце не появлялось из-за туч, теперь высотки напоминали мрачные водоросли на глубоком океанском дне, куда не пробиться лучам света. Сама Этт никогда не видела водоросли, но представляла их именно такими – тусклыми, удручающими. Как же промозгло... Того и гляди, мимо проплывут косяки рыб, гигантские туши китов. Этт кинула взгляд под ноги в безотчётном желании обнаружить ракушки или морские звёзды. Когда-то в детстве брат пугал, что морские звёзды – настоящие чудовища, «если лишить их одного из лучей, на смену оторванному вырастают новые».

Звёзд под ногами не было.

Этт-Рис не знала, кто и когда построил её город, был ли он возведён древней цивилизацией или вычудила сама природа, подарив людям убежище от стихий. В книгах, в тех, что удалось сберечь, об этом не было ни словечка. Зато о дождях – сколько угодно. Ох, вечные дожди. Сейчас кажется, что они были всегда. Но ведь не были. Не были! Этт ненароком заметила барахтающуюся в слякоти рыбёшку – она шустро перебирала плавниками, передвигаясь по земле, а в какой-то момент подпрыгнула к глубокой луже и, казалось, взлетела, продержавшись в воздухе несколько дольше, чем Этт могла ожидать. Плюхнув в воду, рыба, видимо, вспугнула стайку обосновавшихся в луже мальков, и те тоже выскочили наружу, серебристой горсткой ринувшись куда-то дальше.

Этт поймала себя на ощущении, что и впрямь живёт на морском дне. Только пресном. Инстинктивно вдохнула глубже, будто опасаясь, что лёгким не хватит кислорода. А может, она и сама давно превратилась в рыбу?.. Немую, с жабрами.

От глупых мыслей спасали цветы. Аккуратно прикрывая крылом плаща, она прижимала корзину к груди. Так, несмотря на ливень, можно было улавливать запах цветов. Запах, который почему-то возвращал веру в солнце и кислород.

 

У городской черты Этт-Рис встретил дежурный по вторникам. Так горожане прозвали пограничников – сначала в шутку, потом прижилось. Кучка таких же дежурных в длинных плащах с капюшонами маячила чуть поодаль, а этот повернул к ней.

Размеренный шаг в высоких прорезиненных сапогах, затенённое лицо. Переступая колдобины давно не ремонтированных дорог, дежурный всем своим видом демонстрировал превосходство, и главным аргументом был зажатый в руках ствол. Этт следила, как резко вскинулось в её сторону чёрное дуло. Передёрнутый затвор. Дежурный зарядил дробью в воздух. Над головой Этт противно просвистел свинец, разбивая дождь. Скошенные капли рассыпались брызгами. На короткое мгновение в дожде образовалась пробоина – льющаяся вода как будто замерла, отдёрнув свои щупальца обратно вверх. В этот миг дождь показался Этт живым существом – таким же, как она, как рыбы, как цветы в корзине.

Побледневшая, Этт едва удержала в одночасье потяжелевшую корзину. Краем взгляда уловила сытую ухмылку на лоснящемся лице, покрытом бусинами то ли пота, то ли дождя. Этт ни разу не доводилось слышать, чтобы дежурные открывали огонь по людям, пусть даже над головой, в дождь.

Дождь.

Этт метнула взгляд вверх. Из головы не выходил образ живого существа с рваными струями-щупальцами. Дождь отпрянул от выстрелов точно так же, как она. Только успел ли? Этт видела разлетающиеся от дроби капли. Раненый, напуганный дождь – вот чем была стихия над головой.

«Ах, о чём это я. Глупости!» Этт попросту испугалась, вот и перенесла свои страхи вовне. Сейчас дождь увиделся огромным куполом – укрывающим, оберегающим. Впрочем, обычный дождь. Снова льёт, ни кусочка просвета.

– Ну, чё рот разинула?! – рявкнул дежурный. – Вали давай. И без тебя по уши.

Чего у дежурного по уши, Этт не дослушала. Сжавшись, склонилась над корзиной с цветами и побежала прочь, в город.

 

Дома вырастали над ней стройными тучерезами. Мелкие грибки-домишки, наподобие садовничьего, почти полностью вытеснились гигантами, неказистыми горстками скучившись на окраинах. Цветочный магазин Этт тоже был из этих, из оттеснённых. Он почти врос в старую вишню и каким-то чудом всё ещё жил.

Повсюду сновали прохожие – в плащах с капюшонами, подспудно напоминая дежурных, отчего Этт ёжилась и прятала взгляд. Безликие и одинаковые, горожане шмыгали носами, но на это уже никто не обращал внимания. На то она и осень. Шмыгали люди, шмыгали сливные трубы и лужи под сапогами, а в шумных струях молчаливо проплывали рыбы.

Этт-Рис поспешила закрыть за собой дверь магазина.

Некогда уютный закуток её цветочного мира, полнящегося светом, теплом и яркими ароматами, совсем поник. И всё же это был её уголок, её отдушина. Кажется, сейчас Этт распознала, о каких грибах говорил садовник – плесень. Плесень, въевшаяся в стены, сползающая по отсыревшим обоям, подтёкам ржавчины в ванне и раковине, стала частью их жизни.

В широкую витрину, точно прибитые к слюде дождём, скреблись чёрные ветви вишни. Бедное дерево. Оно давно сгнило, а ветви будто продолжали жить или, точнее, создавать видимость жизни. Ветви скребли, нагнетая неясные образы, ухватить которые никак не удавалось. Скрип... Такой протяжный, гадкий. Почему Этт представляет этот скрип в цветущем саду? Сад и болтающиеся ноги садовничьей жены. Нет, та не сидела на высокой скамье, но висела в петле на ветке большого чёрного дерева, а её ноги болтались над землёй, над свежим холмом могилы. Этт содрогнулась. Откуда это? Она никогда не видела покойников. Никогда! Однако скрип не соглашался. Всё ты видела, девочка. Всё ты видела. Почему-то перед глазами всплыл силуэт безглазого существа со склизкими буграми лба и складками вместо носа. Складки шевелились. Шевелились так, будто существо что-то пыталось сказать, только голоса слышно не было. Голос звучал внутри – в голове цветочницы.

А-а-а-а-а-а!!! Прочь!

Этт замотала головой, отбрасывая наваждение. Это всё неправда! И повешенная садовничья жена, и сырой холм могилы. Как можно поставить могилу наперёд? Тиа-Рекьятти ещё болтается в петле, а могила уж закопана. Неправда.

А что было правдой? Рыбы в воздухе? Пули над головой? Или эта заскорузлая квитанция из налоговой на подоконнике?

Да, квитанция.

Давно просроченная. Этт помнила о ней, очень помнила. Устала помнить. Могут нагрянуть в любой день, в любое сегодня. Нужно всё же идти к брату, иначе придётся проститься с её единственным родным закутком.

Этт поставила корзину на пол и, прежде, чем уйти, разнесла цветы по вёдрам. Задержалась взглядом, умиляясь живости цвета. Пусть эти огоньки станут маячками к тёплому завтра.

Пусть станут.

 

//

 

Весь нижний этаж занимал бар.

Клубы сигаретного дыма, застоявшийся алкогольный дух и мерное покачивание пола, словно от разбегающихся по клавишам фортепиано пальцев, давно срослись в ней с образом логова брата. Сколько бы квартир он ни сменил, всё одно на барном этаже отыскивались его излюбленные инструменты: табак, алкоголь, фортепиано.

Брат сидел за клавишами, спиной ко входу. Цвет слегка вьющихся волос был таким, как будто на них всегда падает закат. Этт любовалась. Ей нравилась прямая спина брата, его восклицательные пальцы. Упругая кисть устремилась вправо – зал качнуло туда же, другая кисть перехватила инициативу – и зал повело влево. Определённо, качающейся высоткой управляли руки её брата. «Как и всем миром, детка, – сказал бы он, выдыхая дым. – Как и всем миром. Я у штурвала, малыш. В этом весь кайф. А если кто не готов брать штурвал, пусть знает, что всегда найдутся руки, готовые смочь».

Комкая влажными пальцами квитанцию в кармане, Этт, не сгибаясь, напялила магнитные лоферы для высоток. Как обычно великоватые. Всякий раз, приходя сюда, она терялась, чувствуя себя чужеродно, и всё же упрямо семенила по дуге стены к винтажному креслу у окна, то и дело спотыкаясь о неожиданные препятствия, будь то подъехавший столик или официант. Впивалась тонкими пальцами в неудобные шершавые подлокотники, во что бы то ни стало надеясь отринуть ощущение чуждости, вжиться, влиться, вплестись в эти запахи, смешки, музыку брата. Пусть неприметно, но чтобы да.

Она откидывалась на спинку кресла, закрывала глаза и представляла себя на большом корабле, что рассекает волны, упорно следуя к своему айсбергу. Почему айсбергу? Этт знала наверняка. Она никогда не была в этом мире своей: ни в детстве, вынудившим глотать колкости сверстников про отсталую рябую девчонку, что разговаривает с растениями, ни когда повзрослела, вдруг обнаружив себя брошенной и никому не нужной. Мать после развода переехала в Катассон, отец вовсе не хотел знать детей, брат же предпочитал общество клубных приятелей и алкоголя. И если прежде Этт удавалось создать для себя видимость комфорта, закутавшись в лепестки фантазий о чудесных превращениях, которые непременно осуществятся, стоит Этт вырасти и встать за штурвал, то позже она осознала, что все штурвалы давно заняты, а за окном всегда идёт дождь. Ей оставались цветы. Пока ещё оставались.

Косохлёст за окном уходил потоками вправо, затем влево. Вправо и влево, вместе с головой Этт. Из-за соседних столов доносились обрывки разговоров, кашель.

– Вот как узнать, что ты не проснулся? Вот как узнать, а?

Сдержанный смех, снова кашель.

Дождь напирал, проглатывая все ответы.

– Слышал, вчера на дежурстве ты уделал какого-то типа. Кто это был?

– Да какой-то скучный жирный типок.

– Гриб?

– Почему гриб?

– Они ж едят детей.

– Это катассонцы. Не?

– Катассонцы сжигают черномазых, это другое.

Этт передёрнуло. Не из-за услышанного, наверняка говорящий шутил, её отвлёк скрип за окном – нервный и жуткий, как в том саду из детства.

Скрипела клетка. Покачивалась под дождём, подвешенная к козырьку.

Клетка с вертикальными прутьями, скреплёнными сверху ручкой, чем-то походила на уличный фонарь с той только разницей, что фонарём не была. В клетке кто-то шевелился. Этт всматривалась сквозь проливные струи. Там, задевая плавниками прутья, парила рыба. Настоящая живая рыба! Слегка мерцающая, синеватая, в неуместную крапинку цвета охры, наподобие веснушек Этт, рыба не трепыхалась в безнадёжных попытках дышать, не билась о прутья, раня себя, а свободно плавала в воздухе. Этт прильнула к окну, словно ребёнок, узревший чудо. Её кто-то поймал? Или нечаянно угодила? И кто только придумал вешать сюда клетку...

В голове почему-то всплыл разговор с мамой – самый обыденный, из детства. Не то чтобы Этт помнила сам разговор, его пересказывал брат. Раз сто, наверное. Они вместе куда-то шли, и Этт по привычке засыпала маму вопросами.

– А незабудки живые?

– Да.

– А деревья?

– Тоже.

– А дома?

– И дома живые, – отвечала она.

Ответы мамы тогда представлялись совершенно необыкновенными. Ладно незабудки с деревьями, но как могут быть живыми дома?

Примерно то же изумление Этт испытала сейчас. Она поспешила обернуться, отыскивая взглядом хоть кого-нибудь, кто смог бы помочь освободить застрявшую в клетке рыбу. Однако никому не было дела до маленькой Этт с её придуманной рыбой.

Внезапно в ноздри проник знакомый запах – резкий, илистый, перебивающий и дух сигарет, и алкоголь. Запах казался таким странным, будто аромат неизвестного сорта цветов, выведенного под дождём. Но это не был запах цветов, мгновением позже Этт поняла, кому он принадлежал. Посреди качающегося зала стоял призрак из оранжереи.

В груди всё оборвалось. Безглазый! Здесь?!

– Гриб! Это гриб! – завопил кто-то сбоку.

Безглазый и вправду чем-то походил на гриб – бледный, бугристо-морщинистый, наверняка ядовитый.

– Гаси трупоеда! Гаси его!

Этт тут же вскочила, метнулась в сторону фортепиано. Ведь там, у штурвала, её брат, он защитит.

К безглазому хлынула толпа. Врезалась, рассекая волной Этт. Чей-то локоть впился в плечо, кто-то с силой толкнул в затылок. От боли прыснули слёзы. Этт старалась плыть по течению, чтоб не упасть от сыпящихся пинков. Вытягивала шею, ища глазами между голов, как ни странно, не брата, но безглазого пришельца в плаще.

– Где? Куда он делся? – кричали вокруг.

Гриб потерялся из виду. И вряд ли найдётся, осознала Этт, – многие не снимали плащи даже здесь. Плащи, безликие плащи – вот кто они все.

Резкий, илисто-грибной дух постепенно рассеивался. Этт снова вдыхала привычные запахи бара. Вернулась к окну, к клетке, и очень удивилась, что та оказалась пустой. Рыба уплыла. А может, и вовсе привиделась. Чего только ни углядишь в бесконечных дождях.

 

//

 

Заваруха, поднятая явлением гриба, никак не могла улечься, и Трикк-Рис потерял желание играть. По обыкновению, позвал сестру за собой.

Они поднялись наверх, к Трикку. Курили. Узнай мама, Этт капитально влетело бы. Или нет. С недавних пор мать перестала интересоваться их делами. Наверное, так и должно быть у взрослых, думала Этт. Они с братом лежали на полу в его номере и, прикрыв глаза, представляли себя на плоту посреди реки.

Качало чуть тише.

– Придурок. Что я забыл здесь, – с закрытыми глазами сказал Трикк. – Мотануть в Катассон... Да и ты. Смысл прозябать в этой дыре.

Он выдул тягучее облако вверх, лениво приоткрыв одно веко, сощурился, будто кот, и следил, успеет ли дым достигнуть потолка прежде, чем рассеется. Раньше Трикк не додумался бы назвать их город дырой. Чего стоило в свете дня качающееся золотое море высоток... Никто не додумался бы. Но то раньше.

Этт улыбнулась, всё так же не размыкая век. «Мотануть в Катассон»... Что изменится для него там? Можно подумать, в Катассоне не нашлось бы курева и алкоголя. Разве что дома не раскачивает ветер и дождь. Дождь. Вот почему они собираются вместе и курят. Дым – своего рода протест. Протест против воды с неба. Так думала Этт. А ещё дым забивает голод. По крайней мере, на время.

– Почему их называют грибами? – спросила Этт.

– Этих? Хрен разберёшь, малыш. Говорят, они размножаются спорами.

– И едят детей, – скептически фыркнула Этт. С куревом она становилась смелее. – Ты в это веришь?

Трикк затянулся.

– Они просто другие.

– Поэтому их не любят?

– А зачем они пришли в наш город, – безразлично бросил Трикк. – Хотя, думаю, вопрос в другом.

– В чём?

– Вопрос в том, «когда». Подозреваю, вслед за дождями.

Этт вспомнила садовника. «Хрена лысого лило б, кабы не грыбы». По словам старого ворчуна выходило, будто грибы и явились причиной дождей. Этт где-то читала, что настоящие грибы и впрямь могут вызывать дожди, а ещё то, что у каждого съедобного гриба есть свой ядовитый двойник. Интересно, какими были бы двойники этих. Если только... Этт поперхнулась дымом. Если только их ядовитые антиподы не сами люди.

Этт приподнялась, чтобы как следует откашляться.

– И давно ты о них знаешь?

Трикк не отозвался.

Уснул.

 

Этт брела домой, не разбирая дороги. В голове шумело от курева. Город и мостовая под ногами продолжали раскачиваться, как и весь мир. Кошель на поясе качался тоже – пустым. Она так и не осмелилась занять денег. Корила себя. Почему не умеет просить? Стесняется быть должной? Хотя отчего бы и не задолжать самому родному человеку, чтобы потом с радостью отдать всё, чего бы ни спросил. Или дело в ином? Вряд ли она сумела бы убедить брата в важности захудалого магазинчика.

Этт запуталась.

Запуталась, подобно огромным шарам, что беспорядочно катились по мостовым. Шары походили на сорванную с деревьев омелу, подгоняемую ветром. Назначения шаров Этт не знала. Перекати-город – вот им название, решила она. Только кому нужно название никому не нужных вещей. Этт думала о другом. Она не знала, как спасти магазин. И не знала, что было в её жизни важней его, этого заплесневевшего магазина.

По лужам, не замечая шаров, скакали дети. Они охотились на рыб и лягушек. Кто – сачками, кто – голыми руками. Хвастались друг перед другом уловом.

Вихрастый мальчишка, точь-в-точь похожий на Трикка в детстве, поднял за лапу упитанную жабу.

– Видали? Одна лягуха выйдет на целую сковородку!

Этт подумала, что никогда не ела лягушек. Вообще не представляла их в виде мяса. Ароматного, исходящего паром, скворчащего в масле... Желудок сжался от голода. Нет, нет, нет, нет. Не думать, не представлять. Они живые, они квакают и рождают головастиков.

Пытаясь отвлечься от мыслей о еде, Этт рассматривала высотки. Зачем люди изобрели эти качающиеся дома? Никто ведь не приспособлен к этому. Того и гляди, вывернет. К стеблю одной, как назло, прирос ларёк с жареными каштанами, из которого приветливо улыбалась прохожим субтильная продавщица, протягивая пакеты с горячим угощением, щедро присыпанным солью. Этт не ела каштаны целую вечность. Просто продолжала любить. Хорошо, что дождь прибивал запах.

Снующие вокруг плащи, казалось, подобрели вместе с воображаемым вкусом каштанов. Даже те, у кого не было глаз. Этт отметила факт безглазья с удивительной будничностью и даже безразличием. Это всё из-за курева. Снова мутит. В детстве её тошнило от запаха табака. Помнила случай, как единожды в жизни играла с соседским мальчиком, а рядом кто-то дымил. Этт нанюхалась тогда до одури, потом сильно рвало. Странная штука память, запахи запомнились ярче лица ребёнка – сейчас оно рисовалось белым, как полотно, и почему-то без глаз.

А грибы... Наверное, они давно бродят среди нас. Почему не замечала раньше? Вон и брат знал, и те, со стволами. Похоже, дежурных выставляют именно для этого. Для чего «для этого» – Этт не осмеливалась произнести.

– Грибы... Они ведь просто другие, – пробормотала она вслух.

«Не такие уж и другие», – пришёл вдруг ответ. Пришёл откуда-то из самого воздуха, резкого грибного запаха, рождающего звук в голове. Или это шептал дождь?

Не разобрать.

– Приду домой – сразу засну.

 

Но заснуть Этт не удалось. Ещё на пороге поняла: что-то переменилось. Свет? Цвет! В комнате струилось лиловое свечение, охватывая дымкой подоконник, тумбу, кровать, раковину, купальницы в вёдрах. Этт пыталась распознать источник свечения и нашла – окно. Её вишня! Ветви были усыпаны нежно-розовыми соцветиями. Этт замерла. Ох, из-за дождей и бесконечной сери бедное дерево перепутало время года и зацвело осенью.

Этт одномоментно и радовалась, и жалела дерево. Тут же выскочила наружу, чтобы вдохнуть аромат, прильнуть к стволу – живому, сильному, поднимающему из земли соки жизни, что бегут, питают ветви, выплёскиваясь в небо соцветиями; быть может, на день или чуть дольше.

– Пусть думает, что весна, пусть цветёт, – улыбнулась Этт, подбегая.

Нечаянно взгляд что-то царапнуло. Что-то лишнее, чуждое.

Этт оторопела – под деревом сидел гриб. «Вот как узнать, что ты не проснулся? Как узнать...» – пробулькала в голове фраза из бара, доносясь словно из-под воды, откуда-то со дна колодца. Этт очень хотела проснуться.

В первый миг в тонких, ломких руках существа ей почти пригрезилась свирель, будто бы гриб мог играть музыку, от которой расцветали деревья, но уже в следующее мгновенье гриб почудился ужасным Крысоловом, готовым увести из людских голов воспоминания о свете, чтобы утопить их в ближайшем болоте. Только никакую свирель гриб не держал, это были длинные игольчатые пальцы.

Гриб уставился на Этт в упор. Без глаз, но уставился – она это знала. Тотчас обдало грибным запахом, и в голове снова загудело. Шумы проникали в её голову запахами, едкими образами, ужасом – острые пальцы существа вдруг стали удлинятся и разветвляться, пронзая мир беспорядочной паутиной струн. Город словно треснул, испещрённый расползающейся под дождём сетью, нитями-проводами. Нитей становилось всё больше и больше. Мерзотно склизкие, исходящие вонью, они растягивались, связывались в местах пересечений узлами.

Сознание Этт помутилось, она едва держалась на ногах.

– Это неправда, неправда, – просипела она.

За разрастающейся сетью город отступил на второй план, перечёркнутый штрихами нитей с сочащейся слизью, капающей на землю вместе с дождём. Узлы продолжали заплетаться, набухать, обретая очертания шаров, повисших на проводах, будто ёлочные игрушки. Но эти шары не были игрушками, они были глазами – огромными глазными яблоками с мутно-жёлтыми склерами, опутанными бурой паутиной вен. Сотни глаз со всех направлений, уровней и высот пялились на Этт, вращались, стремясь поймать в поле зрения кого-то ещё. Некоторые из глаз срывались с нитей и катились по улицам.

 

//

 

– Трикк, твоя сестра попалась грибам!

Музыка из-под пальцев Трикка оборвалась. Он обернулся к дежурному.

– Что ты несёшь, Кварц?

Вломившись в зал, Кварц не успел нацепить магнитные лоферы, и его штормило. Вода стекала с плаща, будто над капюшоном по-прежнему висел дождь.

Посетители бара тоже глядели на Кварца.

– Я видел её. Она их ест, Трикк.

– Кто. Кого. Ест. – Сухо разделил Трикк, надеясь, что всё сказанное Кварцем – глупая шутка.

– Она, Трикк. Твоя Этт-Рис. Жрёт грибы, – так же рублено разжевал Кварц.

Вскочив, Трикк схватил его за грудки и с силой тряхнул. Капли с плаща прыснули обоим в лица.

– Что ты несёшь, бухой ублюдок?!

– Она их ест, – поникшим голосом повторил Кварц.

Отшвырнув Кварца, Трикк ринулся к выходу. За ним бросились его приятели, вооружаясь по дороге кто чем: ножками стульев, выдранной крышкой фортепиано, отломанными подлокотниками кресла, в котором любила сидеть Этт. Никто не собирался бросать в беде этого несуразного рябого цыплёнка, каким запомнилась Этт-Рис. К тому же грибы... Слухов накопилось порядком.

Когда вооружённая толпа во главе с Трикком добежала до места, всё было кончено. Изрешеченное тело гриба корчилось в луже слизи, и всё, что оставалось Трикку, это пнуть тварь сапогом.

 

Этт вели в изолятор. Она бормотала что-то невнятное и, кажется, не замечала ничего вокруг, глядя куда-то поверх голов.

– Сестричка, сестрёнка, я здесь, слышишь, – шептал Трикк, поспевая рядом. – Дыши, просто дыши.

Голос брата проникал в сознание, и Этт пыталась улыбаться.

Улыбалась уже и после того, как её поместили в специальный изолятор, а Трикка выпроводили.

 

Она давно не чувствовала себя так покойно. Проявившаяся в городе сеть с глазами сначала испугала, но потом вдруг оказалось, что в проводах нет ничего страшного, они своего рода связь, осязание, которое никто, кроме Этт, не замечал.

– Люди ничего не замечают, – уверилась она. Например, голоса грибов, что проникают в голову запахами. Как бы Этт ни старалась отмахиваться от их шёпота, он всё же существовал, стучался в сознание, накрапывал, как накрапывает по мостовым дождь.

Этт проживала момент осознания снова и снова. Дождевые капли звенели в лепестках вишни, в проводах сети. По улицам катились шары глаз, и на сердце становилось светлее, проще.

– Это были вы? Там, в оранжерее? И потом в баре? – догадалась Этт.

«Всё так. В баре хотел помочь с рыбой в клетке. Правда, не успел, выбралась сама, – отвечал гриб, а потом отломил кусок себя и протянул ей. – Поешь. Тебе надо».

Этт ошарашено смотрела на тощую руку-ветвь и мясистый ломоть в ней.

«У меня отрастёт. Не о чем волноваться», – заверил он.

Этт механически кивнула, принимая в ладонь упруго-трубчатую краюху. Надкусила, ощутив во рту железистый привкус. Голод брал своё.

– Отрастёт, как лучи у морских звёзд... – поняла она и в этот раз не ужаснулась.

 

//

Брат продолжал приходить в изолятор, надеясь вернуть Этт в реальность, но сестра не поддавалась.

– Услышь меня, детка. Тебе нужно всего лишь поговорить с дежурными, и тебя выпустят. Только расскажи, что ни с какими грибами ты не говорила. Как вообще можно с ними говорить?

– Очень просто, Трикк. Они говорят без слов, – отвечала Этт, не вполне уверенная, произносит ли она слова вслух.

Трикк курил.

– Малышка, очнись, эти мрази засорили тебе мозги!

– Как же засорили, если с ними вовсе не поговорить? – пыталась шутить Этт.

– Поговори со мной, слышишь?! Очнись!

Этт качала головой.

– А помнишь, Трикк, мама рассказывала нам, что дома живые? Они и впрямь живые. Всё живое, кроме стволов дежурных.

Этт многое хотела рассказать Трикку. Про то, как грибы строили их город и почему однажды ушли, но потом вспоминала лужу слизи, в которой лежал гриб, накормивший её собой, и продолжала молчать.

– Зачем ты наговариваешь на них, Трикк? Только потому, что у них нет глаз? Но это смешно, святые ливни, как же это смешно, – огорчалась Этт, по-прежнему не размыкая губ. Она знала, нет смысла говорить что-то вслух, если хочешь услышать – услышишь без слов.

 

Тесная камера не слишком волновала Этт, как и уколы, капельницы, все эти дурацкие процедуры «очистки», только печалило, что отцветёт её вишня. Цветы в вёдрах тоже завянут. Вот бы крыша протекла и наполнила вёдра водой.

Вторники продолжали тянуться никчемной вереницей. Этт сказали, что вскоре после процедур ей придётся предстать перед судом, где выяснится, готова ли она вернуться в общество. Этт не была уверена, что такой день вообще может когда-нибудь наступить.

Брат приходил всё реже.

Всё, что оставалось ей, это читать. Она была сгружена в изолятор вместе со списанными из жизни книгами.

– Я без чулок от пеппи длинного ума, – бормотала Этт вслух.

Звуки были нужны.

Иногда Этт скучала по дождю, но больше всего – по цветам. И даже немного по рыбам.

– Интересно, к чему снятся рыбы? Вдруг они тоже говорящие, как грибы, только общаются не запахами, а, например, вибрацией плавников. Чего ещё мы не знаем? Быть может, кто-то нарочно оберегает нас от всех знаний, чтобы мы попросту не свихнулись. Меня вот оберегали грибы.

Этт подумала, если бы она с самого начала знала, что дежурные их отстреливают, а садовничья жена дрыгает ногами не в удовольствие, а потому, что болтается мёртвая в петле, то, вероятно, рехнулась бы, не выдержав жестокости мира. Скорее всего, грибы как-то затирали её воспоминания, допуская осознание порционно, когда сама Этт готова принять.

«Это были вы? Там, в оранжерее? И потом в баре?» – Так она спросила? Но лучше было бы не так.

«Это были вы. Там, в оранжерее, и потом в баре. Я сразу узнала».

«Всё так, – ответил бы гриб. – А в детстве? Помнишь, как мы играли?»

Этт с головой зарывалась в воспоминания детства. Бродила исхоженными тропками, цеплялась за каждую деталь. Тот соседский мальчик без глаз, с которым она играла... Этт помнила, как бережно он придерживал за плечи, когда её рвало, а потом они вместе забрались на покачивающийся купол крыши и долго болтали. Этт уже тогда понимала запахи и любила цветы. Вместе пробирались в тот самый цветущий сад, где наткнулись на скрип... Труп. Хриплое трение верёвки о кору. Болтающиеся ноги садовничьей жены и холм могилки – слишком маленький для захоронения взрослого.

Влажная земля, следы угрюмого садовника.

Кто же лежал под ногами Тии-Рекьятти? В памяти откуда-то проступили почти стёршиеся слухи об изрубленном топором младенце. Неужели могила под ногами бедной женщины могла быть могилой ребёнка?

Садовник молчал, натягивая очередную леску ловушки.

 

Сознание Этт-Рис расслаивалось.

– Кап, кап, только бы не сойти с ума...

 

//

 

А потом Этт настигла реальность – она родила.

Этт не могла понять, как вышло, что живот сам собой начал расти, а теперь вот раскалывался болью. Это какая-то ошибка природы, сон. Боли шли внахлёст, тело бросало то в жар, то в холод, и мыслить трезво Этт уже не могла.

– Раздвигай ноги, мелкая дрянь! – орала обрюзгшая акушерка в застиранном халате и фартуке.

Подле неё в мокрых, уляпанных грязью плащах стояли дежурные.

День выдался душным.

– Пожалуйста... – молила Этт слабым голосом, на твёрдый не хватало сил – измучили схватки. – Пожалуйста, пусть они выйдут.

В голове не умещалось, как она сможет не то что раздвинуть – оголить ноги перед толпой мужчин. Дождь, ей нужен дождь, что ширмой закроет от этих отвратительных лиц.

– Пожалуйста, уйдите...

– Никто никуда не уйдёт, – шикнула тётка. – У тебя два варианта: раздвинуть ноги сейчас или сдохнуть вместе со своим гадёнышем.

Этт никогда не испытывала такого позора. Она чувствовала, как эти сверлящие взгляды насилуют её, пачкают, уничтожают. Этт душили слёзы. Она почти не могла дышать.

Рожала, впав в беспамятство. И это было спасением.

 

Сознание пробудил визг акушерки.

– Что это за тварь?! Мерзость! Уродец!

Этт разлепила сухие губы, но спросить не успела. На её грудь шлёпнулся склизкий безглазый комок.

– Гриб! Она родила гриба! – вопила акушёрка, брезгливо утирая руки о фартук.

Этт заплакала.

 

//

 

Брат больше не приходил.

 

//

 

В день суда Этт вышла из изолятора не одна.

Она предстала перед зеваками посреди качающегося зала мадонной с привязанным тряпьём к груди младенцем. Тёплый комок беззвучно шевелился, согревая Этт своим тщедушным тельцем.

– Гриб... Это гриб. Она родила гриба! – Точно корявые черви, из толпы высовывались указующие персты.

– Не может, этого не может быть. Инсинуация!

– Ещё как может... Говорят, грибы размножаются спорами, – шорохом ползли по залу отголоски догадок.

– Непорочное зачатие? Матерь Грибова... рак её за ногу.

Шёпот не утихал, и Этт хотелось обратно в камеру, в тишину. Под её озарёнными материнским теплом глазами пролегали глубокие тени. От долгого заключения кожа Этт стала до того бледной, что казалась подсвеченной изнутри.

На трибуне, уставленной складнями поверх густо-бордовых драпировок, возвышались судьи. Вооружённые дежурные оцепили периметр вокруг толпы, ограждая людей от Этт. Все смотрели на преступницу осуждающе – и судьи, и дежурные, и даже покрытые золотой краской лики святых на складнях. Сегодня золото не светилось теплом, но резало глаз, упрекая в пошлом, низком. Дождь за окнами лютовал, сорвавшись, точно пёс с цепной привязи. Бутоны высоток клонились чуть ли не до земли, и Этт представляла, как людей вытряхивает сквозь окна, словно семена мака.

Слово взял старейший из судей. Говорил он долго и наставительно. Говорил, что «коль все очистительные процедуры не возымели должного эффекта, пришло время вынести приговор этой порочной женщине, вступившей в незаконную связь с безглазыми и безголосыми чудовищами, именуемыми грибами».

Этт прижимала младенца к себе, слегка покачивая, стараясь успокоить то ли его, то ли саму себя. Плутала взглядом по залу в поисках брата, мамы, хоть кого-нибудь, кто смог бы защитить её ребёнка. Защитить, как рыбку, нечаянно угодившую в клетку.

Родных не было.

Казалось, этим тяжёлым, враждебным лицам нет никакого дела до маленького беззащитного существа в её руках. Хотелось кричать. Зачем вам нужны глаза, люди, если в них нет ни проблеска сострадания?!

«Все, все цветы должны расти...» – немо роняла Этт.

Младенец в пелёнках ёрзал. Впервые Этт почувствовала, что нужна кому-то по-настоящему. Если не ребёнку, который даже не пил её молока, лишь воду, то природе, что дала жизнь этому странному существу.

Трёп судьи Этт не слушала. Не хотела слышать, сохраняя в себе надежду, что ребёнок останется жить. Она почти отчаялась найти неравнодушного человека, которому можно сунуть свёрток с младенцем и понадеяться, что тот выходит дитя. Этт не могла позволить погубить живое существо. Как не могла допустить того же садовничья жена... Сердце Этт пропорола запоздалая догадка. Перед глазами снова чернела сырая могила, у которой копошился садовник. Он больше не виделся безобидным ворчуном, ухаживающим за цветами, но был озлобленным стариком с угольно-чёрствой душой. Это он прикончил ребёнка Тии-Рекьятти. Прикончил, потому что ребёнок Тии тоже родился грибом.

Этт опустила глаза к запелёнатому младенцу, отчего-то притихшему.

– Тиа повесилась... Потому что не смогла пережить смерть собственного дитя, – сказала Этт вслух, зная, что её всё равно никто не слышит.

Она сглотнула подступившую горечь. В какой очередности покончат сегодня с ними?

– Искупление кровью! – прогремел в ушах голос судьи. – Эти недостойные существа должны предстать перед судом Всевышним. Оба! Привести приговор в исполнение. Немедля!

Внутри всё оборвалось. Весь мир с его людьми, судьями, дождями и дежурными по вторникам отъехал в сторону, в туманную серь всполошившихся голодных теней, а она, под звук щелчка металлических ножниц, отрезавших от всего прежнего, падала совершенно в ином направлении, куда-то правее, наискосок, к давно невиданному за облаками солнцу, и только сознание ещё продолжало болтаться на обрезанной пуповине реальности.

– Увести! – Голос судьи выдернул Этт в действительность.

Пальцы до онемения сжимали свёрток. Она испугалась, что причиняет ребёнку боль, но ослабить хватку не получалось. Безумный взгляд метался по вновь всплывающим очертаниям зала. Вот, вот перед ней зверьё, видеть которое она не в силах. Её грубо толкнули в спину, но вместо того, чтобы повиноваться, Этт вскинула руки к лицу и со всем отчаянием вонзилась пальцами в собственные глаза.

Не видеть! Не видеть их! Никого!

– Она рехнулась?!

– Аааааааа! Что она творит? Выкалывает глаза?!!

Правый глаз лопнул, выстрелив кровью, второй выскочил из орбиты и повис.

– Аааа!!! – Толпа в ужасе отхлынула от Этт, подтопив собой дальний ряд дежурных.

Десятки стволов вздёрнули свои дула, готовые испражниться в Этт, в толпу, не зная, чего ожидать.

Из окровавленных глазниц Этт потянулись тонкие нити. Они ветвились, разрастались стеблями сетей, задевая людей, заставляя тех шарахаться в стороны, а складни с ликами святых с грохотом падать на пол. В узлах нитей набухали глазные яблоки, которыми Этт продолжала видеть, разглядывать толпу со всех ракурсов.

– Стреляйте, мать вашу!!! Ого-о-о-онь! – раздалась команда.

Звук ора застыл в пространстве, и вместе с ним застыли вздёрнутые стволы, свинец, выпущенный в воздух, капли слизи, крови, мантии судей, всколыхнувшиеся рыбьими плавниками, застыл дождь за окном и вся энтропия – схлынула, как отошедшие воды.

Замерло всё, кроме Этт и её стеблей, колеблющихся в пространстве.

– Так нужно. Так сейчас нужно, – болезненно проговорила она.

Онемело сжимая свёрток с младенцем, Этт медленно шла сквозь замершую толпу, а вибрирующие, узловатые нити с глазами тянулись за ней, как щупальца подводного чудовища. Этт не смотрела в лица, она просто шла, зная, что где-то там, под дождём, кто-то ждал её уже очень, очень давно. Быть может, с детства или куда дольше.

 

Она ушла.

Для толпы – просто испарилась в воздухе вместе с нитями и глазами.

А может, не было никаких глаз и никакой Этт с младенцем на руках. Чего только ни привидится в дождливый вторник.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 9. Оценка: 4,11 из 5)
Загрузка...