Идол молчал; лишь из щербинок глаз на неподвижном каменном лице потекли серые капли. Тявка смахнул одну из них, поднёс к губам. Солёные.

- Урожай несла, а не слёзы бы лила, - обидчиво бросил Тявка. – Хотя, чего уж там... Поздно.

Утянутое у кузнеца зубило он поднёс к каменной шеи – та будто живая, только неподвижная и запыленная – и со всей дури ударил молотком. Статуя не проронила ни звука, ни эха, даже когда немалый кусок откололся и улетел в сухую траву.

Элана, её звали Элана. Когда-то давно она обуздала здешнюю землю, вспахав и засеяв. И её заботливым рукам земля ответила щедрым урожаем, вскормившим уже не одно поколение сельчан. Поверье гласило, что Элана услышала благословение посреди ржаного поля и даже не заметила, как окаменели её ноги, как соскользнула корзинка с зерном с негнущегося локтя, а глаза, охватывающие плодородные просторы, замерли с отпечатком той заботы, которую она не отпускала от себя никогда.

Сейчас же трудно было поверить, что та земля когда-то была плодородной. За каких-то десять лет она усохла, изрыхлилась и не давала ничего, кроме гнилой картошки. Плоская, как измятая скатерть, она тянулась по степи от скалистых холмов на юге к сосновому лесу на севере, желтя пожухлой травой и лишаем.

Над крепко сколоченными хатами как обычно кружилась пыль. У колодца толпились сельчане – он был единственным в округе и, как и всё в округе, неспешно иссыхал.

Пока Тявка колотил по зубилу, у самого слёзы пробились. Оказалось, рушить то, во что сам верил, не так уж и просто. Когда-то Элана казалась былью, нынче – дурацкой сказочкой, в которую и верить-то вредно. Потому как времена тяжёлые, на себя надейся, а не на бесплотную благодать. А если уж верить не во что, то нечего всяким идолам в глаза бросаться, надежду дразнить.

Каменная голова Эланы покатилась по сухой земле, вздымая пыль. Тявка сплюнул себе под ноги и с опущенной головой зашагал прочь.

 

Наутро земля вокруг идола почернела

***

- К лесу нужно перебираться, - талдычил староста, - не то с голоду подохнем. Лес хоть что-то нам даёт.

- А забрал скольких этот лес? – возразил Гава. Мужики загудели, соглашаясь. – Да и не дело – свою землю бросать!

Тявка сидел насупившись в самом углу. Вроде его судить собирались, а разговор как-то очень быстро перекинулся к тому, как жить дальше. Выходит, он правильно поступил, раз по Элане не горюют, спорят.

- Эх, помрём мы все тут! – тяжко вздохнул пожилой Илай, староста. – Я ведь и сам в эту земля врос, въелся. Но понимаю – не будет здесь у нас жизни, новое нужно искать.

- Всем селом искать? – не унимался Гава. В нём бурлила молодая кровь и про наболевшее он говорил смело, оттого и мужики к нему прислушивались.

- И деток в дебри за годами посылать, чтобы утерять их там? – договорил Гава и умолк.

Илай нахмурился. По больному Гава ударил – староста на себе этот груз тащил, потому как сам и поручил.

Помолчали. Илай глядел в окно на тяжёлые тучи, почёсывая длинную седую бороду. Гава топтался на месте, не зная, чем занять руки - ремесленные, всегда занятые в кузнице, они привыкли болтаться без дела.

За окном ветер гнал пыль по степи. В стойле заржали кони.

- Дождю быть, - тихо сказал староста, глядя на небо.

- Толку от этого дождя... - сварливо заметил кто-то из мужиков.

Гава, скрипя зубами, вдруг отвернулся и решительным шагом направился в угол хаты, где на скрипучем стуле болтал ногами худощавый, словно подросток, Тявка.

- Ты зачем инструменты у отца утащил?

- Знамо зачем, - огрызнулся Тявка.

- И чего добился? – Гава смотрел пренебрежительно, свысока.

- А того, что наконец насущное обсуждаем, а не по дурости молимся.

- А ты не по дурости наш идол испоганил?

- На что он нам? – Тявка показал жёлтые зубы. - Как была земля непригодной, с ним или без, такой и осталась. Хоть надеяться перестали, будто что-то само собой поменяется.

- А ведь щенок в чём-то прав, - зашептались мужики.

Илай оторвался от окна и небрежно взглянул на Тявку:

- Говори, что задумал, не тяни. Без крепкой убеждённости не стал бы на святое покушаться.

Тявка посуровел.

- Если сами не можем себе жизнь обустроить, к соседу нужно идти. Они хорошо живут, отчего у нас так не выходит?

В хате тут же загудели. На юго-востоке от земель Эланы, у подножия скал, в ущелье расположилась деревня Капицы. Жили в Капицах ладно и без посевов и скота. Как-то умудрились обустроиться, а как, эланцев не посвятили, свои секреты не выдавали. Отчего соседи и затаили обиду.

- И что ты у них выведать хочешь? – усмехнулся Гава. – Что недостоин их секретов? Так это мы и без тебя знаем.

- Добровольно не поделятся, сами заберём, - осклабился Тявка.

- Куда ж ты с кулаками лезешь, дурень! – воскликнул до того молчавший Еркин, лесоруб. – Не тягаться нам с Капицами, силы не те!

- А мы тайно. Так, чтобы ни сном, ни духом.

- Хватит! – Илай с размаху ударил ладонью об стол. – Не быть тому, чтобы сосед соседу в карман лез. Хоть тайно, хоть явно. Сами своими силами справимся, - отрезал, дав понять, что разговор окончен.

- Вижу, как справляетесь, - промямлил Тявка и тут же ощутил на себе презрительный взгляд Гавы.

***

Прошла неделя, другая. Единственный колодец хирел, даже несмотря на дожди. Земля чернела.

Мужики из леса возвращались пустыми. Не бог весть какие охотники, но раньше то кабана, то пару зайцев изловить выходило. Говорили: будто лес вымер.

Голодные собаки бесновались на привязи. Лошади исхудали так, что спотыкались на ходу, ощипывая худую траву. Запасы воды, набранные с дождя, таяли быстро. А новый, несмотря на хмурые тучи, не проливался.

Вскоре всем стало понятно, что лето и осень эланцы как-то переживут, а зиму уже не выйдет. Настроение в селе было подавленное. Ничего особо и не обсуждали, собрания не устраивали, – каждый со своими мыслями, страхами – наедине.

Один Тявка не унывал. Нашёптывал задорно, что незачем сельчанам с голоду изнывать, а надо бы к соседу идти.

- Так хочешь пойти, иди! – отмахивался Гава. Он был из тех, кто шерстил лес и всё ещё надеялся на добычу. – Только сам, от других отстань. Не то по шапке-то тебе надаю!

Тявка побаивался тяжёлой кузнечной руки, но понимал – рано или поздно и Гаву проймёт. А если уж он потянется, то и остальные мужики за ним.

Староста был единственным, кого Тявка даже не пытался переубедить – знал, что не выйдет. А зря. Вскоре Илай отправил делегацию в Капицы; назначил только тех, кому доверял. Своё решение не разглашал, незачем. Вскоре выяснилось – и правильно, что не разглашал - с посыльными пришёл ответ в духе: у нас своя жизнь, у вас своя, раздельно. Оголодавший народ не вытерпел бы такого отношения, натворил бы бед. А Илай за них обиду проглотил, на то он и староста.

Но что-то делать было нужно.

Ночью, когда над селом хрипел лишь неуёмный ветер, играясь с флигелями, Илай отправился к Тявке на дом. Дверь отворила исхудалая женщина с глубокими морщинами под голодными глазами – мать.

- Спит. Умаялся за день. Всё в толк не возьму, чем таким занимался. Разбудить?

Тявка спросонок зыркал злобно, негодующе, но узнав Илая, подуспокоился. Он мигом натянул холщовую куртку и поплёлся за старостой в ночь. Всё гадал в пути, зачем ему понадобился - ведь обычно ругался на него, не беря в расчёт.

Впереди в небольшом овраге, вечно размываемым дождём, мерцал огонёк свечи. А по краям расположились фигуры, в которых Тявка вскоре узнал Гаву и Еркина, лесоруба.

- Все в сборе? - начал было Гава, но Илай его осадил:

- Не кричи так, будь потише. Чай, не на собрании, - затем повернул лицо к Еркину: - Ну, говори давай, что выведал в Капицах.

Лесоруб отвёл мутный взгляд от земли и заговорил неспешно, обстоятельно, словно хлеб разжёвывал:

- Разрослись Капицы с тех пор, как в прошлый раз к ним ходил. Только не вширь, а вглубь. Скалу свою изрыли будто улей. Тоннели у них проложены хитро так, по-умному, что одни кротовыми норами вверх тянутся, соединяя выщербленные в камне хаты, такие же, что наши, только в скале и не на семью, а на с десяток семей; другие – вниз идут. Куда, этого я не видел.

Сама скала так правильно обтёсана: прямая, откос ровный, что каменная стена, хоть нитку протягивай, ничего не заденет.

Чем таким тоннели прорубили и скалу облагородили, неясно. Зато народу! Мельтешит, суетится. На нас даже не взглянет, будто мы – пустое место. У них там в ущелье площадь обустроена, а в её центре – местный идол. Порасспрашивали: говорят, помогает ясно думать, взвешенно, неторопливо – а сами торопятся, будто плетьми подгоняемые, ну что за люди! Руку на отсечение дам, что именно ихний идол что-то такого им нашептал, что так обустроились.

Простой люд в Капицах вроде и неплохой: отвечали охотно, не грубили, а как к главному нас повели, так - караул! Обувь снимите, рукава закатайте, руки вымойте – тьфу!..

Он-то - староста ихний – и выдал нам, дескать, всё мы про вас знаем, эланцы, забыли вы, якобы, своего святого, вот и канючите. Мы-то свою твердыню, говорит, чтим, а вы – как должное принимали и утеряли потому божью благодать. Не по пути нам с вами, сказал, свой ищите путь.

 

Гава от услышанного вспылил и как махнул кулаком по стенке оврага – земля посыпалась.

- Ты, Гава, понапрасну-то силы не трать. Пригодятся ещё, - сказал Илай, - а ты, Еркин, про главное скажи.

- А в том дело, - продолжил лесоруб, - что когда нас с мужиками по тоннелям вели, грех и в другие было не заглянуть из любопытства. У выхода я один особо тёмный приметил. Привстал, пока сзади не поторопили. И чую: сыростью тянет и вода журчит. У меня сразу мысля: а вдруг в Капицах всю воду из-под земли выкачивают на свои нужды, а с нами не считаются потому как осознанно воду у нас грабят?

 

Еркин замолк. Остальные переглянулись.

- Не врёшь? – ехидно сузил глаза Тявка.

- Зачем мне врать? – пожал плечами Еркин. – Моего интереса тут нет. Самое дорогое у меня и так увели - лес увёл.

Илай отвёл взгляд, но тут же сказал уверенно:

- Знать наверняка нам надо, действительно ли в Капицах нашу воду выкачивают. Разведать.

- Сделаем! – выпятил грудь Гава, - дай только ребят соберу, всё устроим.

- Собирать – долго, - встрял Еркин, - в Капицах что-то большое готовят. Я местных порасспрашивал. Что именно, не говорят, но шепчутся между собой непрестанно. Как бы это что-то нам боком не вышло.

- Потому я вас и собрал, - сказал Илай, - отправляйтесь следующей ночью на разведку. Сегодня обсудите, кто за что отвечает, а в сумерки пойдёте в Капицы обходом.

- А зачем в дело гадёныша назначил? – зло бросил Гава, глядя на Тявку.

- Он самый въедливый, - уверил староста, - если надо будет, глубже всех полезет. Потом, поумнее нас оказался. Всех нас.

***

Днём впору было бы поспать, но никто о том даже не заикнулся. Когда солнце, бежевым кругом пробивавшееся сквозь тучи, пожелтело и стало клониться к горизонту, запрягли лошадей. В сумерки двинули к лесу.

В дороге разговорились:

- Ты, Еркин, по сыну часто горюешь? – спросил Гава.

- Да уж, не спрятаться от этого, - поникшим голосом ответил лесоруб.

- Илая не винишь?

- Себя виню.

Часть пути прошли молча.

На опушке леса щебетали птицы, шелестела листва. От этого шума было как-то неуютно: будто лес усыплял бдительность, хотя настрой – будто на войну шли.

- И зачем Илай именно нам троим назначил? – вслух размышлял Гава.

- Изнежились мы, - подал голос Тявка, плетущийся позади, - вот и выделил удалого и двух отчаявшихся. Другие до конца не пойдут.

- Тебе-то чего отчаиваться? – небрежно усмехнулся Гава.

- Характером не вышел, - осклабился Тявка.

- Да хватит вам собачиться! – сердито рявкнул Еркин, - чай, не в баню идём, у нас дело серьёзное!

Когда совсем сгустился сумрак, вывели коней из леса и галопом пустили по степи. Холмы обогнули с востока и по каменистой тропе направились к Капицам. Вскоре спешились – впереди показался мерцающий на вершине скалы огонь от факела.

Коней оставили в редколесье, привязав за стремя. Дальше шли наощупь – не было видно ни зги. Трусливый месяц скрылся за тучами, и лишь куцые отблески факела на сырых камнях давали хоть немного света, за что глазу зацепиться.

Впереди заплясали оранжевые тени – там начиналось обустроенное капийцами ущелье.

Сверху послышался храп. На другой стороне ущелья на высокой платформе показалось какое-то движение.

Эланцы продвигались вдоль скал медленно, в сцепке, прячась от случая к случаю за большими камнями. Когда их взгляду предстала широкая, утыканная факелами площадь, никто сверху не забил тревогу. Значит, всё сделали правильно.

Посреди площади стоял возведённым на парапет мраморный монумент, похожий на старца, а у его ног были возложены букеты луговых цветов. Их запах просачивался сквозь просмоленный дым – видно, были свежие.

Сама площадь была просторной, вымощенной камнем, чистой и пустынной. Будто даже ночные стражи не решались нарушить покой своего идола.

С двух сторон площадь окаймляли обтёсанные прямые скалы с темнеющими окнами и запертыми массивными дверьми. Через главный ход эланцам не пробиться – это было понятно. Но через окна, не затворённые ставнями, если друг друга подсадить, вполне возможно.

Взобрались неслышно. Внутри было сухо и тепло; по бокам располагались устланные сеном лежанки, на которых крепко спали жильцы. Тихо прошмыгнули за дверь, закрытую на щеколду, и оказались в сумраке тоннеля, освещённым, как и всё остальное, удушливыми факелами.

- Куда? – прошептал Тявка, дёрнув за рукав Еркина. Немного подумав, тот указал налево.

Прошли шагов сто, но ожидаемого Еркиным спуска не нашлось. Впереди лишь горел факел, повешенный на глухую стену-тупик. Повернул назад. Вдоль тоннеля по обе стороны располагались однотипные двери, и угадать в них выход было совершенно невозможно. Где-то сверху гулко пронеслось эхо шагов.

Пока шли обратно, Тявка ладонью щупал двери: вдруг какая из них не заперта. И вот чуть скрипнули петли. Гава с Еркиным обернулись, зло блеснули глазами. Тявка жестом поманил их за собой, отворяя дверь всё шире.

Внутри горели свечи, но первое, что бросалось в глаза, - оружейные стойки с мушкетами, саблями, пистолетами, располагающиеся вдоль правой стены, напротив скамеек, обложенных всяким тряпьём. Очевидно, караульная.

Гава аж присвистнул:

- На кой им столько? К войне будто готовятся!

У дальней стены, где и горели свечи, стоял массивный дубовый стол, на котором раскиданы бумаги. Тявка принялся в них рыться.

- Вроде на одном языке говорим, а ничего не пойму, - причитал он.

-Дай, - Еркин отстранил Тявку и стал вчитываться в записи. – Рапорты и приказы. Пишут, особое внимание уделить оружейной в подвальном помещении. Дело особой важности.

- Оружие, что ли, какое собирают? В мирное время? Не на нас ли хотят ополчиться?

Позади скрипнула дверь. Все обернулись – в проёме стоял человек в истёртом мундире и с непонимающим взглядом. Он обрывисто крякнул и потянулся за саблей, болтающейся на ремне. Гава оказался быстрее и с размаху угодил ему в висок. Стражник рухнул на колени и взболтнул головой.

Тявка поспешил захлопнуть дверь, пока не набежали другие. Гава же поднял стражника за ворот и приложил к стене:

- Закричишь, убью.

Караульный притих.

- Что у вас за «дело особой важности» в подвале? – начал допрос Еркин.

- Порох, бомбы: мы ими тоннели в скале пробиваем, - прохрипел стражник.

- Врёшь, гад!

- Может и вру, вам-то что?

- Как найти этот ваш подвал?

- Лучше убейте...

Гава сдавил шею стражника так, что его лицо тут же стало пунцовым. У Гавы тяжёлые руки – прихлопнет, не заметит. Он чуть ослабил нажим, и стражник закашлялся:

- Налево до упора и вниз. В тупике... там... увидите...

Тявка вынул бесхозную саблю, приставил к посиневшей шее:

- Пойдём, покажешь...

Вооружились не сговариваясь – мушкетами, саблями. Дело принимало опасный оборот, и встреть они кого в каменном лабиринте, им несдобровать. Тем более налегке, какими по легкомыслию примчали к врагу.

Пленник вёл эланцев путанно, то и дело косясь Тявку, не отнимавшего сабли от его шеи. И, если бы не решительный до безумия блеск в его глазах, давно бы поднял на уши все Капцы. Но понимал: не успеет и звука издать, как захлебнётся своею же кровью. Однако вёл врагов по вихлявым тоннелям, вёл извилисто, надеясь наткнуться на кого-нибудь из своих. Но удача оказалась не на его стороне, а долго чужаков водить за нос было опасно.

Иной раз пленник на что-нибудь решался, и его взгляд мимолётом скользил по неподвижному, будто железная маска, лицу Тявки, по его ледяным глазам, как внутри всё обрывалось, словно ухало в холодный отчаянный омут. И ноги сами тянули, вразрез наказам и запретам, куда настрого идти было нельзя.

Возле одной неприметной двери Тявка приметил замешательство караульного. Ужё чёрт знает сколько ходили вокруг да около, но именно тут пленник чуть приостановился, изменившись в лице.

- Пришли? – спросил Тявка негромко. Караульный не ответил.

Связка ключей звонко слетела с ремня в руки Гавы. Гава долго мучился с замком, но наконец внутри что-то щёлкнуло...

 

Помещение за дверью было просторным. Казалось, там даже заметно прохладней. Из угла в угол гуляли, посвистывая, сквозняки; в тенях утопало эхо. Еркин стянул факел со стены – осветить помещение.

Под пляшущим огнём очертились стены громадного зала, обставленного огромными, в человеческий рост, станками. Сотни шестерёнок, блестя промасленными боками, ожидали хозяев, чтобы закрутиться в безостановочном темпе с какой-то таинственной целью. Сбоку от них на невзрачном парапете лежал странный прибор, похожий на цилиндрическую клетку, унизанную рычагами и пружинами. А рядом – мешок с железными шарами и краткая техническая инструкция. Еркин пробежался по страницам бегло и выдал вполголоса:

- Бомбомёт! Ручной, переносной. С таким только на войну идти...

Караульный трепыхнулся, уже не боясь порезать горло, но тут подоспел Гава. Точный удар успокоил пленника, вышибив сознание.

- Берём всё и уходим. Здесь мы всё узнали, - скомандовал Гава, закинув на спину мешок с бомбами.

Еркин доверил бомбомёт Тявке, а сам вызвался указать дорогу:

- Как бы гад нас ни запутал, я сообразил, как у них тут всё устроено...

За собой заперли, оставив бесчувственного пленника внутри. В пути старались не шуметь, но больше торопились – нервы и так были на пределе.

И – вдруг! – впереди и близко, руку протянуть, распахнулась дверь, и в коридор вышла девка: волосы спутаны, глаза потирает. Увидав чужаков, коротко ахнула, глаза расширились, поглубже вдохнула для крика. Еркин спохватился. Держа в одной руке факел, в другой саблю, саблей замахнулся...

Тявкино сердце бешено отбивало. Он крепко зажмурился, но услышал, как страшно забулькало.

Когда размежил веки, всё было кончено. Горячая лужа растекалась по каменному полу. Еркин, порывисто размахивая руками, призывал поторопиться. Будто очнувшись, Тявка зашагал за товарищами, не оглядываясь.

Еркин не соврал – выход он отыскал быстро. Больше никто на пути им не попадался, хотя прежне тишины уже не было: повсюду скрипели лежанки, плескалась вода, слышались гортанные звуки зевоты. Мимоходом промчались рядом с тоннелем, от которого действительно веяло сыростью, но уж было не до него.

Массивная железная дверь была закрыта изнутри на запор. Не церемонясь, запор отодвинули с громким лязгом и высыпали наружу.

Светало. Серое небо тронуло лёгким багрянцем. Скалы очертились, уже не тонули во мраке.

Эланцы пробежали площадь во всю прыть, не замечая окриков сверху: «Стой! Кто такие?» Были уверены, что караульные на вышках замешкают, давая беглецам фору, которой хватит, чтобы добежать до лошадей.

Лошади топтались на прежнем месте, ощипывая траву. Быстро отвязали, оседлали, пустили галопом. Чуть обогнув холмы, нашли короткую и безопасную тропу: обратный путь обещал быть недолгим, но безрадостным. Разведчики Эланских земель несли весть о войне.

 

Тявка в дороге старательно вглядывался в лицо Еркину. Оно казалось, как и прежде, спокойным, будто ничего не случилось. И это накладывало важное понимание его души: он отправился в разведку с сердцем, отяжелевшим настолько, что оно запросто, не дрогнув, придавило насмерть невинную. Сколько таких же придавленных невзначай ещё будет?..

***

В село ворвались открыто, блестя обеспокоенными взглядами: Илая зовите, срочно!

Сперва решили доложить ему и уж после собирать сельчан. Говорили путанно, вразнобой, но староста суть уловил. Местный глашатай метнулся по хатам. Через четверть часа всё село толпилось у калитки Илаевского дома.

Илай выступил красиво: не поскупился на гнев в сторону Капиц, взывал к чувству долга. Подытожил: враг идёт прямо на нас, и мы обязаны дать отпор. Эланцы загудели, но по бокам, где народ не толкался, слышался тревожный ропот. И ведь действительно – какие из них солдаты, если никто ранее ни мушкета, ни сабли в руках не держал?

Тявка глядел на всю эту суету пустыми глазами. Он и забыл, что именно за его спиной болталось оружие, которым прольётся больше всего крови. Вместо этого думал: «Вот поднял всех на уши, не этого ли добивался? Этого. А отчего на душе тогда так противно?»

Ярко вспомнил, как Еркин занёс саблю, вспомнил булькающий предсмертный хрип... А сколько ещё будет! Вот-вот разразится, до полудня. Но... это ведь неправильно! Правота правотой, но не чужой же кровью!

Вдали на фоне жёлтых холмов очертилась серая шеренга. Под их шагами поднималась мглистая пыль, отчего наступление врага казалось миражом.

От шеренги отделился всадник, погнав коня к поступям села.

- Жители Эланских земель! – вскричал он. – Требуем немедленной сдачи преступников и возвращение украденного. Иначе откроем огонь.

Гава похлопал Тявку по плечу:

- Помнишь овраг, в котором заседали давеча? Давай туда – там понадёжней будет от пуль прятаться. Ты бьёшь наводкой, я прикрываю, договорились? – и протянул Тявке суконную сумку, набитую бомбами.

- Я пока там всё обустрою, - докончил он и с мушкетами за спиной помчал к своим.

Группу всадников направили на переговоры – отсрочить бой. Среди них был и Гава, спешившийся у оврага с бомбами и мушкетами. Тявка же должен был смешаться с толпой среди женщин и детей, отсылаемых подальше в лес.

Мужики опустошали сараи, выбирая дубины покрепче да косы поострее. Находили, но как с ними на врага бросаться, если их на человека-то никогда не поднимали?

Илай раздавал команды, как обороняться: кого на передовую послать – считай, насмерть, - кого по хатам прятать, чтобы врага со спины порубить, если уж передовую сметёт.

- Отобьёмся, свои условия сможем навязать. И будет у нас и воды вдоволь, и хлеба, - говорил он и вдруг взглянул в глаза Тявке, - одна у нас надежда, на оружие ихнее, что наши прикарманить успели.

Говорил Илай хорошо, а сам не слишком верил. Это Тявка по глазам усмотрел. Но что-либо менять было слишком поздно.

В суете, в ругани громче всех разливался многоголосый детский плач. Женщины причитали, утешали, а то и срывались, но детки не слушались, капризничали. И этот визг до звона в ушах угнетал как-то особо невыносимо. Посреди той неспокойной скученной толпы Тявка разглядел опущенные плечи матери, понурое лицо, усталый блуждающий взгляд. Её отрешенность казалась ему понятной: начал это всё её сын, проронив зерно ненависти, обиды в души эланцев, и довершит войной, смертью. Нет! – решил Тявка, - не будет этого! Он не позволит!..

Ни на кого не глядя, Тявка рванул в поле навстречу неспокойным рядам вдалеке.

- Куда?! – послышался позади голос Еркина.

На него Тявка даже не обернулся – этот-то совсем не поймёт.

Бежать было тяжело. Тявка не сразу сообразил, что нагружен суконным мешком с бомбами. Как понял, тут же сбросил с плеча. А как сбросил, позади загудели – не то предателя в беглеце углядели, не то от боязливого замешательства.

- А ну стой! – дружки Гавы на лошадях быстро догнали, обступили.

- Ты что удумал? – зло бросил один из них.

- А то, что прекращать это надо, - завопил Тявка, брызгая слюной. – Дай ходу!

- Э-э-э нет, дружок, так просто мы тебя не отпустим.

- Тогда руби! – Тявка распахнул на груди куртку и сказал так твёрдо, уверенно, что говоривший стушевался. Опустили глаза и остальные сопровождающие, не выдержав Тявкин взгляд. Что-то в нём оказалось такое, чему были не в силах противиться.

Тявка, обогнув лошадей, твёрдым шагом отправился дальше, увереннее переходя на бег. Впереди послышалось: «Готовь! Заряжай! Цельсь!..» Тявка едва успел плашмя прильнуть к земле, когда прозвучало: «Пли!»

Над головой засвистели пули.

«И эти не понимают!» - скрипел зубами Тявка. Подёргал ногами – целы! – поднялся, побежал дальше широко раскинув руки.

- Хватит! – до хрипоты ревел он, - вы просили виновного? Вот он я! Заберите, повесьте, только других не трогайте!

Тявка боялся, что его не услышат. Но голос вражьего командира он всё-таки услышал!

- И что украл, верну! Только прекратите, не надо больше!..

Над головой вдруг послышался стремительно усиливающийся свист. Удар, и Тявку будто копытом в грудь шибануло.

Думал, умер. Размежил веки: нет, жив, только всё тело страшно болело и руки не чувствовал. Приподнялся. Голову кружило как спьяну. Мысли путались. Кругом – тишина такая, что трудно поверить.

Взглянул Тявка на правую руку, а её не было. Совсем! Кровь только лилась из разорванного холщового рукава. Разрозненные мысли наконец собрались в кучу: даже так отступать нельзя! Нужно идти до конца!

Опёршись на левую руку, Тявка поднялся. Шатаясь, заковылял дальше, хрипя:

- Пролили кровь, полно. Не надо больше...

Тявка себя не слышал. И командира капицкого строя не слышал – только видел, как тот поднял руку, как солдаты заряжали мушкеты, как прижали к плечу. А сам – продолжал идти, подняв уцелевшую ладонь в примирительном жесте.

Командир рубанул с плеча воздух. Строй выпустил облако дыма – выстрелов Тявка тоже не слышал. Почувствовал лишь, как пули об грудь бьются. Только не насквозь прошивают, а словно горох – об стену. Дальше будто и идти стало легче. И кости не ныли. И кровь из обрубка течь перестала.

Тявка опустил взгляд. Сквозь разорванную куртку блестела железная грудь. Ноги будто налились свинцом. Буквально.

Слух словно бы вернулся. Издали эхом донеслось командирское: «Заряжай!» Далеко не все солдаты взялись за мушкеты: кто-то побросал оружие, кто-то стоял как вкопанный, будто не слыша приказ. На «Пли!» прозвучало всего пара неуверенных хлопков. Тявка замер. Он с недоумением пробежал глазами по шеренге и не мог поверить: достучался! Донёс свою волю и остановил вражду. Как? Да чёрт его знает!

Тявка опустил глаза. Ноги стали окончательно неподъёмными и превратились в железные балки, врезавшиеся в землю. Локоть правой руки словно насилу отколот, когда как левая, блестя в лучах пробивающегося сквозь тучи солнца, застыла в примирительном жесте.

Вскоре и шеей не смог пошевелить. Лишь чувствовал, как по щекам стекали не затвердевающие слёзы.

***

Утром армия из Капиц шла враждовать. Намерения были самые решительные. Командование дало чёткий приказ: земли Эланы сравнять с землёй. Был оповещён каждый солдат.

Откланявшись своему святому идолу, пустились в путь. Сотни вооружённых единиц против захудалой деревеньки, не огороженной ни частоколом, ни рвом. Бой не должен был занять много времени.

Солдат чтил командира безропотно, послушно. Солдат слушал командира, но не всегда слышал себя.

 

В тот день произошло что-то невероятное. Один щуплый человечек, отделившийся от бушующего улья врага, побежал на верную смерть. Со стороны это сперва казалось смешно: прихлопнуть, и все дела. Но вдруг их сердца что-то тронуло. Не сразу, только после первого залпа, когда расстреливали уже раненного. Это было яркое, понятное чувство: нельзя так. Так неправильно...

Это чувство оказалось громче голоса командира, но, что важнее, и проникло глубже. Будто каждый из них, солдат, стоит по другую сторону в шкуре этого крохотного человека, и его давят, давят огнём и безжалостно. Пришло понимание, что так можно раздавить всё, совершенно всё, выжечь, не останавливаясь. И ничего за собой не оставляя.

Когда это новое чувство заполнило собой всё, держать в руках мушкет было невыносимо. Потому многие побросали оружие. А кто не бросил, палил в воздух.

В себя пришли не сразу. Объяснить произошедшее было категорически невозможно. Как и продолжить войну. Всё было – будто сон, а единственным его остатком – металлическая фигура человека посреди пустынного поля. Подойдя ближе, капийцы обнаружили приросшее к железной спине своё самое передовой оружие.

Так в далёкие земли Эланы пришёл мир.