Тропы В политике ради известной цели можно заключить союз даже с самим чёртом – нужно только быть уверенным, что ты проведёшь чёрта, а не чёрт тебя. К. Маркс 1. – Эк воет псина... Не иначе к покойнику. – Сапожков перекрестился. Сухонький, с выбившимися из-под чёрной шапки седыми космами, он был похож на дьячка. – Суеверия, пережиток, – нехотя отозвался коренастый, крепко сложенный молодой человек, Андрей Осинин. Он не собирался спорить с несчастным стариком, которого и увидеть-то здесь было большой неожиданностью. Хоть и слышно было по слободке, что бедняга от тоски куда только не забредает, но встретить его на марксистском кружке Андрей уж никак не ожидал. Меж тем как раз оттуда они только что и вышли. – Пережиток ли, нет, а собака повоет – кто-то и помрёт, – вздохнул Сапожков. – Все когда-то умрут. Это по природному закону – жизнь, смерть, – отмахнулся Осинин, раздражаясь всё больше. Он, как и Сапожков, работал на Обуховском заводе, но насколько же рабочий рабочему рознь. Андрей много читал, постоянно самообразовывался и давно уже не был рабом страхов перед всегда объяснимыми явлениями природы. Досадно, что те, с кем он с таким удовольствием дискутирует – учителки с города – всегда убегают пораньше, и с ними вот так, ввечеру, не постоишь... – Что ты, Андрейка? – даже как-то отпрянул старик. –Жить или помереть – разве одно? Любая судьбина лучше, чем домовина! Андрей не ответил. Он мог бы рассказать о жизни и смерти во имя, о том, что это и есть лучшая «судьбина» и там уж всё равно, хоть одно, хоть другое, но предпочёл промолчать. У Сапожкова, лет пять как вдовца, не так давно пропала единственная дочь, и вряд ли, вспоминая «судьбины» с «домовинами», он хотел поговорить о бескорыстном служении делу Мировой революции. Понурая фигура Сапожкова быстро утонула в темноте, Андрей же всё стоял, словно чего-то ожидая. Вечер выдался холодный, густо-тёмный и какой-то по-особенному осенний, словно бы что-то замыкающий, прощальный. Из окна Тороповского дома сеялся слабый свет, в окне мелькали тени. Там, за круглым столом, продолжали работу старый социалист Николай Торопов и доктор Горн, по-настоящему сознательные, передовые люди, знающие толк в борьбе, те, кто учит, а не учится. Горн в слободке не впервые, и всякий раз с подарками – газетами, новыми переводами из Маркса, Лассаля. А как он эти переводы растолковывает, как связывает теорию с практикой, какие приводит примеры и выводит заключения! Андрей невольно сравнил убогого старика Сапожкова с этим культурно подкованным, разносторонним человеком и даже усмехнулся. Сегодня, когда Сапожкова угораздило спросить, откуда же доктор прибыл, тот принялся отвечать на каком-то удивительном, птичьем наречии, так, словно бы сорока смеялась: «С заседания «Союза за освобождение», с которого – в тюрьму, с которой – в другую, с которой – на суд, с которого – в ссылку, с которой – в другую, с которой – за границу, с которой – в другую, с которой – в другую-другую-другую...». Всем понравилось, а старик, кажется, ничего и не понял, только заёрзал и перебил: – Сдалека... – Сдалека, – широко улыбнулся доктор, разводя руками, как бы вопрошая – «а что было делать?». Учителки одобрительно хихикнули. Он был необычайно обаятелен: не молод и совсем ещё не стар, чёрные выразительные глаза за тонкими, остро поблёскивающими стёклами пенсне, редкое сочетание солидности и чрезвычайной подвижности. Андрей же заметил в нём, сверх прочих достоинств, ещё одну приятную и нечасто встречаемую черту – глубоко скрытую застенчивость. Говоря с человеком, доктор избегал смотреть в глаза, однако и взгляда он не отводил. Взгляд его как бы немного соскальзывал, так, что прямого контакта не получалось. Горн поразил Андрея монолитом своей личности – вся жизнь этого человека принадлежала идее, вся она была положена на грядущее счастье человечества. Оставалось только сожалеть, что к следующему собранию доктора здесь уже не будет, что он бывает в слободке наездами... Снова взвыла и сразу же замолчала собака, и Андрей вдруг, с какой-то неожиданной, странной силой понял тревогу Сапожкова. Стало и впрямь неприятно. Так неприятно, что до страшного, что сами собой зажмурились глаза. «Чертовщина...», – пробормотал он, не ко времени вспомнив, как сердится мать – не поминай ты чёрта даром зазря! – Андрей! Он открыл глаза и застыл в удивлении. На пороге стояли Торопов и Горн. Сердце взмыло от радости – а что, может и дорос он до разговоров меж теми, кто учит! – Вот же как, Андрей... – начал доктор. – Воля твоя, но нам с товарищем Тороповым никак без тебя не справиться. – И он, в своём любимом жесте, развёл руками. – Так вот он я, – добродушно отозвался Андрей. И опять – радостное удивление. Без него (!) они не справятся! Всё, что происходило дальше, было всё удивительней и удивительней, но это было удивление-замешательство, удивление-непонимание, удивление-страх. Ничего, похожего на радость, больше испытать не привелось. Торопов был с жестяной лампой, и пошли они все почему-то не в дом, а к дровяному сараю. Стало как-то совсем тихо. Издалека, со стороны трактира, доносились звуки субботнего гулянья, но этот приглушённый расстоянием шум бог знает почему только усугублял тишину. Торопов поставил лампу на землю, откатил в сторону пару крупных поленьев и с усилием открыл большую квадратную крышку – крышку прямо в земле. Было слышно, как с неё ссыпаются камни, соскальзывают и хлопаются приличные куски дёрна. Доктор легонько толкнул Андрея в бок и вполголоса, очень как-то по-свойски сказал: – Пойдём, Андрюша. – Под землю? – Под землю. Торопов спускался первым, подсвечивая жёлтым светом крутую деревянную лестницу, спускался медленно, громко сопя, словно этот спуск – работа, и работа эта ему не нравится. Проход был нешироким, но и протискиваться не приходилось. У Андрея уже появилась мысль о том, куда они идут – несомненно в какое-то подпольное хранилище литературы, – но удивлять происходящее не перестало. Не глубоковато ли для книжек и прокламаций? Да ещё и этот запах... В затхлом, застоявшемся воздухе витало что-то тошнотворное. Было оно еле уловимым, но несомненно было. – Длинная лестница... – оценил Андрей. Соскочил с последней, высоченной ступеньки, поднял глаза и увидел из-за плеча Торопова... людей! Свет Тороповской лампы лепился в основном вокруг неё же самой, но для того, чтобы обстановка высветилась в самых общих чертах, его всё-таки хватало. Подземелье было чем-то вроде огромного погреба. На земляном полу лежала женщина, которую, наверно, можно было бы принять за спящую или болящую – обычная слободчанка, простое платье с широкими, разметавшимися как крылья, рукавами, гладко собранные волосы, – можно было бы, если бы не её каменная неподвижность. Рядом с ней сидел, поджав ноги, лохматый мужичок самого простецкого вида, а в углу притулился измождённый, весь какой-то кособокий парень в совсем уже рванье – в таком, в каком ходят от села к селу да просят Христа ради. Оба они, не проронив ни звука, уставились на вошедших. От их неморгающих, одинаковых взглядов у Андрея перехватило дыхание. – Кто это? – Андрей захлёбывался собственным вдохом. – Работники. Бояться их, Андрюша, не надо... Работайте, – тихо, без всякой эмоции приказал Горн, и те зашевелились. Мужичок принялся как будто что-то вытягивать из шеи женщины, и это давалось ему с трудом. Тянул он одной рукой, но с силой; второй ему приходилось прижимать её голову к полу, иначе бы голова неизбежно приподнималась вслед за тем, что вытягивали. Кособокий парень тоже взялся за дело, каковым бы оно ни было. Больше всего было похоже на то, что он сматывает какой-то клубок. – Я не боюсь, но я не понимаю... Барышня эта – мёртвая? – Они все трое неживые, Андрей. – Как же?.. – Вот так. Так и есть. Трупы. – Не может этого быть, – заупрямился Осинин и чем-то стал похож на молодого бычка. – Это почему же не может, Андрюша?.. А вот я тебе расскажу, что может. С удовольствием даже расскажу! Торопов цыкнул, очевидно не разделяя удовольствия доктора, и уселся на нижнюю ступеньку. – Барышня, говоришь... А ты её не узнал? Это дочка вашего жестянщика. – Сапожкова? – зачем-то переспросил Андрей, чувствуя, как становится ещё удивительней и гаже, хотя минуту назад казалось, что дальше и некуда, ни в том, ни в другом. – Именно. И дочка эта совсем не проста. Очень ценной она личностью оказалась, эта самая Сапожкова... Она, Андрей, – двужильная. Слышал ты про такое? – Слышал. Про выносливых так говорят. Вроде как. Им хорошо, а нам что? – Хорошо и нам, – уверил Горн. – Нам даже лучше, ты уж мне поверь. Я повидал больше твоего. Где только не был. И везде по планете у нас товарищи. Они и помогли, они и научили... – Горн подошёл вплотную к покойнице и присел на корточки, с совсем близкого расстояния наблюдая за работою мужичка. – Подходи-ка, Андрюша. Смотри... Андрей не мог понять, что за явление предстало его глазам, только ничего подобного он раньше не видел. Мужичок тянул из шеи Сапожковской дочки едва заметно светящуюся красную нить – тончайшую, какую-то не вполне материальную, призрачную. Казалось, её невозможно коснуться, рука пройдёт сквозь. Пройдёт ли? Андрей не сдержался, попробовал – нет, не прошла. Он ощутил чёткую преграду и пульсирующее тепло. Нить дрогнула. Уже выуженная часть стелилась по земляному полу к кособокому пареньку, а он её сматывал – в руках у него был «призрачный» красный шарик величиной с небольшое яблоко. – Теперь смотри сюда. – Горн оттянул ворот мужичковой рубахи (тот даже ухом не повёл). Вокруг шеи «работника» была повязана такая же нить. – У них у всех троих такие. У тех – для работы, у этой – от тлена. Начинаешь понимать, нет? Андрей неуверенно кивнул, но потом всё-таки сказал: «Нет». – Эта нитка и есть вторая жила. Если двужильный умирает молодым и здоровым – вторая жила остаётся нетронутой. И её можно добыть. А жила эта, Андрюша, – жизненная сила. Неиспользованная, цельная. И как только она коснётся мёртвого – оно уже не мертво. – Живо? – Сам подумай, – предложил доктор, поднимаясь с корточек. Андрей поднялся тоже, но только хлопал глазами, и доктор продолжил: – Полу-живо. Но сам погляди, как хорошо, как удобно: то, что бесполезным грузом лежало в кладбищенской землице, больше не лежит, а идёт! Идёт на всеобщее благо. Ничего – заметь, Андрюша, ничего! – взамен не требуя. Полуживое не ест и не пьёт, не спит и вовсе никак не отдыхает. Никаких потребностей не имеет, даже тлеть перестаёт, только служит – день за днём, ночь за ночью. А самое главное – его ни в чём не нужно убеждать. Приказываешь – исполняет. А служит оно, Андрюша, тем, кого первым увидит, кто его оживит, понимаешь? – Это как цыплята что ли, – кого первым увидят, как за мамкой? – Как цыплята, Андрей, точно, как цыплята. И от таких «цыплят» ни в чьём стане не отказались бы. А они – в нашем. И мы ещё только смотрим да примеряемся, на что они способны. По всему видно, что на многое. Всё впереди, Андрюша, всё впереди... Эти ниточки – они как тропы, и приведут они нас к неминуемой победе. – Доктор потёр руки, взгляд его стал отрешённым. Последнюю фразу он сказал как будто уже и не для Андрея. – Как же можно понять, кто двужильный, а кто нет? И как... – Андрей замолчал. Он понял, почему взгляд доктора всё время куда-то соскальзывал – не куда-то, а на шею! – понял, как хочет выбраться из этого подземелья, понял что-то непереносимо грустное и вспомнил – почему-то – учителок. В какие-то мгновения он много чего понял и как-то вперемешку, страшно быстро вспомнил, рванулся было к лестнице, но там сидел Торопов... Они оттащили мёртвого Андрея подальше от выхода, к противоположной стене. Доктор встал рядом с ним на колени и громогласно, отчётливо прочитал длинное латинское заклинание, ритмично встряхивая руками, как будто скидывая с пальцев невидимые капли. Потом он попросил Торопова подсветить, некоторое время примерялся и наконец, каким-то хитрым, отработанным движением, чем-то вроде щипка, подцепил тонкую ниточку нежного красного свечения. – Иди сюда, – подозвал он кособокого. И уже себе под нос договорил: – Тянуть важнее. Было бы что, а смотать всегда можно... По дороге обратно Торопов то ли жаловался, то ли возмущался: – От этого твоего заклятья в висках стреляет, что сил никаких. – А куда деваться? – привычно разводил руками Горн. – И времени сколько потратили. К чему ты этот лекторий устроил? Ему не пригодится... – А я, Николай Иваныч, не для него. Я для себя. Великое дело делаем, а кому расскажешь? Хочется, понимаешь ли, трубить как в горн. – Он улыбнулся неявному каламбуру. – В большущий такой рог, да. Великое дело... 2. – Великое дело Октября – в массы... Семьдесят лет революционных побед, – задумчиво прочитал Игорь на доме напротив. Осенний ветер дружески потрёпывал наскоро прикреплённый под самую крышу длинный сложносочинённый лозунг. – Что? – не разобрала Наташа. Закипал и начинал свистеть чайник. – Я говорю, истукана нашего в школу напрокат попросили. – Игорь отошёл от окна и побрёл к столу. У него была пренеприятнейшая привычка бродить с чашкой чая по кухне, хотя бродить там, понятное дело, особо негде. – Как напрокат? – не поняла Наташа, прекратила помешивать кашу и уставилась на супруга. – Кого? Деда? – А кого? Меня? – уставился Игорь в ответ, явно её копируя. – Да перестань ты паясничать! Можешь нормально объяснить? – Объясняю нормально... Наташа сняла чайник с плиты. Назойливый свист прекратился. – Объясняю нормально: дед видел штурм Зимнего. Его приглашают на что-то там праздничное. Рассказать о событиях... ну, и так далее. – На нет и суда нет, – сказала Наташа и снова занялась кашей. Кирюша не любит комочки. Капризничать он не станет, просто откажется да и всё. Упрётся и не сдвинешь. Второклассник уже, а это буду, то не буду, от молока отказался категорически, лук ни в каком... – Почему «нет»? – не понял Игорь. – Я уже согласился. – Согласился? – Супруга выключила плитку и тоже присела к столу. – Игорь, ты чего? Ты же сам его истуканом называешь. Он же не соображает ничего. – Да всё он соображает. Для своих лет... Сделают скидку на возраст. Что они, старичков не видали? Ясен пень, ему сто лет в обед. Думаешь, они не понимают? – Ты же сам говорил, он маленьким ещё был. Какой Зимний? Что он там мог запомнить? – Что помнит, то и расскажет. – Глупость какая-то... И когда? – В понедельник. – Завтра?! Ты... ты рехнулся. Человек месяцами из комнаты не выходит, и ты мне сегодня сообщаешь, что... Ты рехнулся! – Хватит орать, Кирилла разбудишь. – Вот об этом я тебе и говорю, постоянно говорю – не надо мне сюрпризов! А у тебя везде, везде сюрпризы! – Мама! Почему ты кричишь? – Взъерошенный воробушек, босой, в пижаме. – Ну вот. Дооралась. – Кирюша, где тапочки? Иди умывайся, волосики причеши... – Прекрати с ним сюсюкать, – закатил глаза Игорь. Его бесили эти «волосики» и «тапочки», эта кошачья кличка – что это за «Кирюша» ещё? – Прекрати делать мне замечания при ребёнке! Кирюша, иди. Волосики... – Прекрати с ним сюсюкать!.. Кирилл, иди. Сын потопал в ванную. – Игорь, это надо прекратить, – выдохнула Наташа. – Орать? – Да. Выяснять отношения при Кирюше... И господи, ну это же позорище будет, ну не надо было деда...! Да, он же не кормленный ещё... – Корми. – Игорь пожал плечами. Вечно она вот так: орёт-орёт, а потом вся такая правильная, вся такая растерянная. Наташа отрезала хлеба и зачерпнула манки в миску из нержавейки. После того, как дед разбил две фарфоровых, его кормили из таких. Дед жил какой-то своей, отъединённой жизнью. Дверь в его комнату всегда была закрыта, по общей договорённости – потому что он курит. Завтрак, обед и ужин Наташа ему носила, гулять он не выходил, к общению не стремился, на здоровье не жаловался. Кириллу заходить к нему не разрешалось – «Ну почему?» – «Потому что дед курит». Дед действительно курил, и много. Папиросы. В комнате поочередно стояли то дым, то просто перекисший спёртый запах, который почему-то не выветривался, если форточку и удавалось открыть. А удавалось редко. Дед этого не любил. Вот и теперь самоотверженной Наташе, едва она открыла дверь, ударила в нос эта кислятина. – Доброе утро, Ефим Петрович. Не спите? Завтракать будете? – Поставь. Ефим Петрович лежал на диване, глядя в потолок. По приёмнику неслось что-то юбилейно-революционное. Считалось, что дед слушает приёмник, но в глубине души Наташа была уверена, что он ничего не слушает и никуда не смотрит, даже в потолок. Просто лежит – как лежит, например, подушка... Нет, Игорь совсем сумасшедший, какая школа, какой праздник?! – Ефим Петрович... А вы помните революцию? Дед скосил на неё глаза и ничего не сказал. – Игорь говорит, вы видели, как штурмуют Зимний. Дед продолжал коситься. – Вы могли бы что-нибудь рассказать?.. Вы там жили неподалёку, да? Дед молчал. Истукан и есть! Наташа развернулась уходить. – Чертяки там были, – хрипло сказал дед. – Черти? – ужаснулась она. Школа...! – Нечисть. Нечисть там ходила. И сперва ходила, и потом... Дед, кряхтя, поднялся с дивана и прошаркал к своим многочисленным захламлённым полочкам. Покопавшись, он вытащил небольшую жестяную коробочку – из тех, что на помойке была бы мусором, а на рынке антиквариатом. – Вот, – открыл он её и сунул Наташе под самый нос. – Я так не вижу! Дед вытащил из коробочки спутанный пучок красных ниток. – Вот это мы находили. Везде валялось... Ты смотри, смотри, – заволновался он, понимая, что Наташа не заинтересовалась. Она ничего рассматривать не стала, сказала «я на минуточку» и выскочила из комнаты. В самый разгар скандала на кухне появился Кирилл с дедовой коробочкой в руке. – Это он тебе дал? – зазихнула Наташа. – Я сам взял. Там, у деда. Там дверь открыта. Не бойтесь, дед не курит. – Видишь, Игорёк, – (этот «Игорёк» был высшей степенью Наташиной язвительности), – Ефим Петрович дал внуку НИТКИ! Революционные НИТКИ! – Правнуку. – Мама, не кричи. – Кирилл, привычный к маминым перепадам от сюсюканья к истерическим воплям, говорил спокойно, даже деловито. – Они немножко тёплые, – потрогал он нитки. – А в темноте светятся. – Я не кричу! Я просто хочу, чтобы этот маразм закончился! – Хочешь, чтобы ниток больше не было? – удивился Кирилл. – Да! Чтобы ниток, сюрпризов... Чтобы не было! – Когда я пойду гулять, я их закопаю. – Закопай, – устало сказал Кириллу папа. – Закопай, – вымотано сказала Кириллу мама. Днём он так и сделал, вместе с Димкой и Русланом с двадцатого дома. Те никакого тепла от ниточек не ощутили («Это потому что у вас руки такие!» – «Какие?» – «Замёрзли!»), никакого свечения – а день был холоднючим, но сияюще-солнечным – не углядели. Кирилл ещё немного подумал и предложил слезть в овраг, чтобы зарыть поглубже, на самом дне. В понедельник деда не повезли в школу, потому что он заболел, а в субботу был праздник, и все ходили на демонстрацию, потому что это весело и потому что попробуй не пойди. Больше никогда Кирилл не вспоминал про эту жестяную коробочку. 3. Эту жестяную коробочку лучше было не находить. Субъект: студент исторического факультета НГУ Феликс Каримов. Объект: индивидуальное средство передвижения U-2 («Ушка»). Локация – Парк Октября. ФЕЛИКС: Вотзэфэ? 1 Вон там. «УШКА»: Предмет. Металл. Почвенное загрязнение. ФЕЛИКС: Бери. Хватай, говорю!.. (...) Давно лежала, насквозь проржавела... Нитки... Или это не нитки... Гоу: полный анализ – физика, химия, происхождение, назначение... Оглохла? «УШКА»: Штраф третьей категории. Попытка искажения исторической правды. ФЕЛИКС: Ты приболела, я не пойму? Какое искажение? Я тебе сказал: полный анализ, асапчик! 2 «УШКА»: Штраф первой категории. Попытка искажения исторической правды – рецидив. ФЕЛИКС: Так, всё. Анализ – или в наладку... А это ещё что? ПАРКОВЫЙ ПАТРУЛЬ: Феликс Каримов, ваше транспортное средство остановлено, выйдите из кабины. ФЕЛИКС: Что я нарушил? ПАРКОВЫЙ ПАТРУЛЬ: Феликс Каримов, выйдите из кабины. Основания: нарушение правил пользования транспортным средством, нарушение правил пользования информационным пространством, неоплаченные штрафы третьей и первой категории... ФЕЛИКС: Какие штрафы, я нитки в анализатор запихал! ПАРКОВЫЙ ПАТРУЛЬ: Неподчинение представителям органов правопорядка... ФЕЛИКС: Нет, серьёзно? Из-за ниток? ПАРКОВЫЙ ПАТРУЛЬ: ...в общественном месте. Общественная опасность красный уровень. Общественная опасность красный уровень. Общественная опасность красный уровень. (Характерный звуковой сигнал.) ФЕЛИКС: Ё!................................. Обсудить на форуме Просмотров: 162 ПримечанияВотзэфэ? – «что за хрень?», искаж. от «WTF?».Асапчик – «быстро», искаж. от «ASAP», «as soon as possible».
