И без того обтрёпанный многолетней службой подол подрясника вымок и вымазался в грязи. Волочась поверх живописных помоев, цеплялся за тянущиеся из нечистот щупальца коряг, стремясь остановить владельца. Но тот не замечал усилий: шёл быстро, под ноги, да и по сторонам не глядя. То ли пейзаж вокруг в деталях видеть не желал, то ли был мыслями отсюда далеко.

Ох, не простит его архимандрит, ох не простит. К полунощнице не явился, и даже к утрене уже опоздал. Словно почуяв на себе высокопреподобный взгляд, иеродиакон вздрогнул и припустил бегом.

Под ногами противно чавкала грязь, подыгрывая звукам сиплого, натужного дыхания. В суете скуфья съехала на затылок, обнажив лысую макушку. Обрамляющая её седая растительность больше походила на немытую шерсть старой болонки, чем на волосы. Сходство усиливал мерзкий моросящий дождь, намочивший и голову, и плечи. Влага расползлась по подряснику тёмными пятнами, отчего казалось, будто это бесы высунулись из темноты и обнимают бегущего. Замедляют, задерживают, и вот-вот заберут.

Когда подрясник зацепился снова, прогремел треск рвущегося льна. Иеродиакон остановился и согнулся, в попытке выровнять дыхание. Стащил с головы скуфью, сжал большой ладонью, стал вытирать лицо от воды и пота. Возраст и усталость взяли своë.

Изящно выскользнув из темноты, позади пожилого служителя вдруг возникла высокая, тонкая тень. Стремительно промчалась по грязи и лужам, ни звука, ни плеска, ни следа не оставляя. И только тихий щелчок металла под самым носом заставил иеродиакона опомниться. Машинально схватиться за крест на груди и вспомнить, что тот бесполезен.

Последним, что он увидел в своей жизни, осталось дуло странного пистолета, охваченное медными накладками. Звука выстрела он не услышал тоже, и уж тем более не мог узнать, как будто лошадь, потерявшая наездника, тень осталась стоять над его телом.

 

***

«Братья и сёстры! Курение вредит вашему здоровью, а курение рядом с храмом и вовсе может резко его оборвать!».

Разглаживая грозную записку на воротах, им самим написанную, отец Серафим огляделся. Обитали в Дивногорске, в основном, рабочие: шахтёры, рыбаки, железнодорожники. Пьющие и курящие немерено. Повидавшие на своём веку, помимо тяжёлого труда, всякого. Напугать такой народ было трудно, но иерей и не пытался. Скорее взывал к тому уважению, которое заработала Церковь, когда Святые Старцы увели в горы послушавших их людей. Тех самых, что впоследствии составили три четверти всех выживших после Второго Потопа.

С десятое сигарет, бывших в руках у собравшихся возле Дома Господня людей, бесследно исчезли. Что ж, неплохой результат, решил Серафим, возвращаясь в притвор.

— Батюшка, исповедайте! — шепнула молодая женщина в аляповатом платке, явно его поджидавшая. Время перед службой отводилось для исповеди, и Серафим кивнул, направившись к аналою. Положил крест и Евангелие, прочитал молитву: «...да не скрыеши что от мене...»... . По привычке пригляделся к прихожанке внимательней.

Подведённые на грани приличия глаза, слишком яркие губы и платок, накинутый на голову с точно рассчитанной небрежностью. Так, чтобы приходилось поправлять его постоянно, «ненароком» демонстрируя окружающим и замысловатую причёску, и безыскусный макияж, и оголённые по локоть руки с длинными, ухоженными ногтями, каких не сыщешь на руках трудолюбивой хозяйки. Формально все условности соблюдены, но внимания получено куда больше, чем положено обычной прихожанке в храме. Серафим на таких почти скромных девиц, стайками оккупировавших прилегавшие к семинарии улочки в надежде заполучить для себя почётное место жены священника, насмотрелся в юности по самое «изыди!».

«Интересно, на что она надеется», — подумал он. Времена, когда девицы оживлялись при его появлении, канули в лету, а других белых священников в этом Доме Господнем попросту нет. Храм входил в комплекс Новоспасского монастыря, а потому служили в нём «чёрные» монахи. Один отец Серафим чувствовал себя здесь белой, во всех смыслах, вороной.

— Прости меня, честный отец, — начала женщина, — грех гордыни завладел мною. Иной раз стою перед зеркалом, смотрюсь, и думаю: «ах, какая я красивая!».

Быстрый взгляд в сторону Серафима трудно было назвать «кротким».

— Разве ж это грех гордыни? — благодушно ответил иерей, — так, обычное заблуждение.

Не давая опомниться, накрыл голову прихожанки епитрахилью, прочёл разрешительную молитву. Женщине пришлось поцеловать крест и Евангелие, и несолоно хлебавши удалиться.

— Батюшка! Батюшка Серафим! — подскочившая следом старушка прямо вся светилась религиозным рвением. — Никодим-то наш, прости Господи, пивнушку построил! Да вот прям рядом с храмом! Да чтоб ему пусто было, безбожнику!

«Вот почему столько работяг за воротами крутится», — мельком подумал иерей.

— Что же такого безбожного в конкуренции? —деланно удивился он вслух, — грош мне цена, как священнику, если люди предпочтут отводить душу в пивной, а не в церкви.

Бабушка открыла рот в удивлении. Постояла, подумала, закрыла. Открыла снова, выдавая уже другого «безбожника»:

— А Гришка-то, что по берегу бродит, древние ценности откапывает, плитку нашёл! Кажись, серебряную. А изображено на той плитке... — старушка понизила тон до громогласного шёпота, — яблоко! Надкушенное! Это ж первородного греха знак! А ну как Гришка сатане поклоняется?

О сталкерах, живущих поиском и продажей оставшихся после Второго Потопа сокровищ, отец Серафим знал не понаслышке. Сам в такой семье вырос. Но чем больше миновало лет, тем грандиознее становились заблуждения, с древними предметами связанные.

— В Библии, в Ветхом Завете, — священник тоже заговорил «шёпотом», тем самым, который с его поставленным басом наверняка сейчас слышно даже у алтаря, — книга Екклесиаста начинается на странице 666. Если она открыта, когда я молюсь, тогда что?

— Что? — непонимающе переспросила старушка, глядя в открытые, ясные глаза иерея.

— В грехах каяться будешь? — как ни в чём не бывало спросил тот, кивнув на аналой.

Бабушка, неожиданно для себя растеряв надежды покарать безбожников, надулась и буркнула:

— Нет у меня грехов!

— Увы, святых не исповедую, — обречённо вздохнул Серафим.

Глядя вслед гордо удаляющейся прихожанке, иерей покачал головой и осенил её крестным знамением. «Опасна ты, искра божия, в голове набитой опилками», — подумал он, поворачиваясь к следующему, подошедшему для покаяния.

Им оказался невысокий мужичок, сухой и морщинистый, точный возраст которого определить было трудно.

— Исповедуйте, святой отец, — очень тихо, почти интимно, сказал он.

— Католический священник тебе святой, — так же тихо ответил иерей, — православный батюшка, пока к Лику Святых не причислен, такой же грешник, как ты.

Будь на то воля Серафима, он бы придумал кодовую фразу попроще. Но святейшей агентурной сетью заведовал выходец из польских евреев, которые хоть и приняли православную веру, но далеко не сразу. После того, как почти вся Европа, и большая часть остального мира, скрылась под водой, католиков в живых осталось немного. Но и эти остатки постепенно переходили в самую распространённую, в силу числа выживших, веру. Святые Старцы, сработавшие лучше Ноя и вопреки науке, являли собой весомый аргумент. Хотя на остатки иных конфессий и вероисповеданий официальная Церковь смотрела сквозь пальцы: Господь помог пережить Потоп — значит, так тому и быть. Но для чего Станиславу Новаку нужно было лишний раз напоминать себе о прошлом, Серафим понять не мог.

— Владыка передать велели, — если Станислав пришёл сам, значит, дело важное, патриарха очень волнующее, — крест замолчал не менее пяти лет назад. А то и все восемь.

Сказать, что Серафим удивился, значит, ничего не сказать. Но лицо его осталось спокойно-бесстрастным, как-никак, он на исповеди. «Разве такое возможно?» — вопрос накрепко засел в его голове.

— Что-то ещё? — спросил иерей, видя, что Станислав шевелит губами, продолжая изображать исповедь.

— Никто не слышал выстрела, — прошептал поляк, — мои люди споили завсегдатаев близлежащих питейных заведений. Разговорили, подслушали и опросили каждого, кого можно было опросить незаметно. В ночь убийства никто ничего не слышал.

— Как интересно, — подумав, сказал иерей. — Знаешь, что? Проверь-ка, где служил наш убиенный последние восемь лет. Только ли здесь?

— Сделаю, — поклонился поляк.

За Царскими Вратами вот-вот должна начаться служба. Накинув епитрахиль на своевременно подставленную голову Станислава, Серафим изобразил чтение разрешительной молитвы. Поцеловал, правда, крест и Евангелие поляк по-настоящему.

 

***

— Молитвами Святых Старцев, Господи, помилуй нас, — прочитал Серафим, постучавшись в келью Его Высокопреподобия.

— Аминь, — раздалось из-за двери разрешение войти.

Гадая, для чего он мог понадобиться архимандриту, иерей переступил порог и поклонился. Глава Новоспасского монастыря, благообразный, не старый ещё монах в чёрной мантии и клобуке, с богато украшенным каменьями наперсным крестом, оказался внутри не один. У дальней стены, скромно устроившись на скамье, сидел схимник, лицо которого скрывал чёрный куколь, расшитый белыми крестами, словами молитв и серафимами.

— Схииеромонах Павел, — навершием посоха архимандрит указал на сидящего, — мой параклит.

Невозмутимости отца Серафима и след простыл. Дух-защитник в земной оболочке — явление не просто редкое, а почти легендарное. Мальчишкой, когда Фима бегал по береговым отвалам и копался в извергнутом океаном мусоре, он часто воображал, что играет не один, а со своим собственным духом. Готовым следовать за ним всюду и защитить от любой напасти. Даже в семинарии он продолжал мечтать, как подобно Святым Старцам, когда-нибудь встретит своего параклита. Повзрослев, он стал реальнее смотреть на вещи, а от мальчишеских фантазий избавился вовсе. Но вот, Господь привёл его сюда, в провинциальную обитель, чтобы... что? Показать чужого параклита?

— Благодарю, Ваше Высокопреподобие, за оказанную честь. — Серафим поклонился снова, дважды: архимандриту и схимнику.

— Проходи, садись, — благодушно позволил архимандрит. — Дело у нас к тебе.

Иерей смиренно устроился на предложенном стуле.

— Слышал, у тебя был опыт отчитки, правда это? — задал вопрос настоятель.

— Да... нет... не совсем, — растерялся Серафим, — я присутствовал при отчитке, сам же чина изгнания не читал. Не дорос ещё, — повинился он.

— Это лучше, чем ничего, — заключил архимандрит, переглянувшись с параклитом. Схимник повернул голову в сторону Его Высокопреподобия, но куколя с лица не убрал.

— В нашем тихом городке бесноватого последний раз лет сто назад видели. Так что среди насельников монастыря ни у кого даже такого опыта нет. Не могу никого из монахов благословить, — архимандрит развёл руками. — Дело-то опасное, сам понимаешь.

— Надо изгнать из кого-то бесов? — осторожно спросил Серафим. — Не разумнее ли будет вызвать опытного в этом таинстве отца? Патриаршее благословение испросить?

— Всё так, всё так, — покивал головой настоятель, — но уж больно дело срочное. Да и изгонять не нужно. Проверить только, сидят ли бесы в одном человеке. Сможешь?

Что было делать? Отказаться? Сослаться на то, что отчитка требует длительной подготовки, поста и молитв? Архимандрит не может не знать этого. Тогда для чего посылает Серафима?

Проверить... Спровоцировать сидящих в человеке бесов издать лай, хрюканье, или другие непотребные звуки? И всё? Больше походило на проверку самого Серафима.

Мучимый размышлениями, иерей следовал за схимником долгими, запутанными коридорами монастыря. Нужный человек, по словам Его Высокопреподобия, находился в одной келий. Но чем дальше шёл Серафим, тем яснее понимал: келья находится в подвале. Да и не келья это вовсе.

Тяжёлая металлическая дверь поддалась параклиту неестественно легко. Только сам он внутрь заходить не стал, пропустил одного Серафима. Грохот закрывающейся за спиной двери и лязг засова заставил иерея вздрогнуть... заставил бы, если бы не открывшаяся глазам его картина.

Посреди так называемой кельи, а попросту холодной, прикованная за руки к потолку, висела женщина. Худощавая и длинная настолько, что при наспех укорочённой, почти под самый свод, цепи, всё равно касалась ногами пола. Не то, чтобы подвал был очень высок, но всё же рядом с пленницей Серафим почувствовал себя низеньким толстячком, хотя и роста, и веса был вполне среднего.

Но не рост, не цепи, и даже не нагота женщины поразили его больше всего. Взгляд. Как будто два аспидного цвета кинжала вонзились в маленького Фиму, едва он вошёл. Деваться от этого напора, давящего на него из-под длинных, спутавшихся волос было некуда. Иерей почувствовал себя неуютно, так, как будто это он сейчас висит голый в холодном подвале, а не наоборот.

— Ты кто? — прозвенел строгий вопрос. Ярким, нисколько не охрипшим от лишений сопрано. — Я тебя раньше не видела.

Серафим счёл за благоразумие промолчать. Оттянул ворот рясы, попытался сосредоточиться на чём-то нейтральном. Например, на развалившихся по плечам волосах. Настолько чёрных, что от их контраста с белой, до невозможности, кожей, было больно глазам. Только теперь он смог различить следы пыток. Но женщина не выглядела измученной или отчаянной. Напротив, даже сейчас она могла бы стоять у зеркала, приговаривая: «ах, какая я красивая!». Хотя вот это и правда был бы грех гордыни.

Серафим перекрестился, достал вервицу, и, сконцентрировавшись на узелках, начал молиться. Услышав «Отче Наш» женщина усмехнулась и закрыла глаза. За первой молитвой последовала другая, священник сменил узелок и начал читать «Честному Кресту». Второй узелок уступил место третьему. Четвёртому. Пятому. Ничего не происходило. Женщина не двигалась, не говорила и уж тем более не лаяла. Можно было подумать, что она в забытьи, но Серафим отчего-то был уверен, что она в здравом уме, твёрдой памяти, и всё прекрасно слышит.

— Иерей Серафим, — решился ответить он на заданный вопрос, когда прочитал тридцать три молитвы. — Меня просили проверить, сидят ли в тебе бесы. Вижу, что нет.

Тонкие губы растянулись в... улыбке?

— Вииииидит он... — протянула женщина не открывая глаз, — мне бы твою уверенность.

— Почему ты здесь? Как давно? За что? — вопросы посыпались сами собой.

— Какой любопытный иерей, — из-под волос снова сверкнул металл, — если я начну отвечать на твои вопросы, тебя отсюда не выпустят. Подвесят... да вон там.

Звякнули цепи, женщина шевельнулась и кивнула головой вглубь «кельи».

— Будем рядышком висеть, беседами друг друга развлекать. Если что, я не против.

Она негромко рассмеялась.

Какой силой духа нужно обладать, чтобы в такой ситуации смеяться? Немудрено было принять её за бесноватую.

— Я ещё вернусь, — сказал Серафим и постучал дверь. Долгую минуту ему казалось, что та не откроется, и ему в самом деле придётся остаться здесь. Скрежет отодвигающегося засова позволил выдохнуть и поблагодарить Бога.

 

***

— Если она совершила преступление, разве не следует передать её под юрисдикцию мирских властей? — спрашивать следовало осторожно. В голове колокольным звоном переливалось предупреждение о возможности составить компанию в подвале. Бесов нет, зато есть закованная женщина!

— Нет, — благодушие архимандрита куда-то делось. — За преступление перед церковью карает церковь.

— Священный Синод, — осмелился поправить Серафим. — Вы уже сообщили? Когда за ней прибудут?

Его Высокопреподобие задумчиво постучал посохом по полу.

— Я не собираюсь отдавать её этим новомодным смутьянам. Она убила моего иеродиакона, она останется здесь.

«Как интересно», — пронеслось в голове у Серафима. «Настоятель провинциального монастыря, чьих диаконов отстреливают словно зайцев, имеет параклита и не подчиняется Синоду».

— Могу я узнать, как это произошло? — смиренно спросил он, — точно ли известно, что это была именно она? Кто-то проводил расследование?

— Расследования не потребовалось. Она стояла над телом с оружием в руках. Она призналась.

— Под пытками?

— Не твоё дело, иерей! — посох со всей силы громыхнул об пол.

— Простите, Ваше Высокопреподобие! — Серафим отвесил земной поклон. — Меня безмерно удивляет, как мирянка могла расправиться со служителем божьим! Разве не защитила бы его милость Отца Нашего?

Архимандрит успокоился и задумался так, как будто ему самому эта мысль в голову не приходила.

— Я... не знаю, отец Серафим, — растерянно ответил он, — возможно, дело в её оружии. Взгляни-ка.

На свет был явлен необычный пистолет. Первое, что бросалось в глаза — медные резные накладки со сложным узором, охватывающие дуло пистолета и серьёзно утяжеляющие его. Для чего они, не для красоты же? Даже для мужской руки лишний вес и изменение баланса могли оказаться критичными, а уж для женской... В остальном это был обычный допотопный пистолет, правда в идеальном состоянии. Коробчатый двухрядный магазин на восемнадцать патронов, минус один в патроннике, минус одного нет. Хм.

— Ты что-то знаешь об этом? — спросил архимандрит, наблюдая, как отец Серафим рассматривает оружие.

— Нет, — покачал головой иерей. Вернул пистолет, подумал, добавил: — Но я могу написать письмо знакомому специалисту по допотопным вещам. Если позволите.

— Не стоит, — вздохнул настоятель. Если Господь допустил такое, нам скорее нужно понять «почему» а не «каким образом». И покаяться в грехах наших. Ступай, — кивнул он в сторону двери. — Но из кельи своей ни шагу. Только на службу.

— Как прикажете, Ваше Высокопреподобие, — поклонился Серафим. Прежде, чем выйти, он покосился на всё это время молчавшего схимника... Что-то показалось ему очень странным. С другой стороны, разве сам параклит ни есть нечто из ряда вон?

Перед началом службы Серафим сделал одну вещь: поменял местами голубой гиацинт с розовым лавром на своём окне, оставив на месте фиалки. Большим любителем цветов он не был, а гиацинт своей прихотливостью ещё и мучил его изрядно, но... ох уж этот поляк.

— Исповедуйте, святой отец...

— Две вещи, — быстро прошептал Серафим, думая об оперативности Станислава, — любая информация о местном параклите схииеромонахе Павле. Задействуй печать, пусть тебя пустят в закрытый архив. И второе. Сделай запрос мирским коллегам: не проходил ли по их базам пистолет, предположительно Грязева-Шипунова, модифицированный медными накладками.

— За вашими окнами удобно наблюдать из пивной, — зачем-то сказал Станислав. Ощущение, что он читает мысли возникло не в первый раз. — Неучтённого допотопного оружия много. Дополнительные параметры для запроса мирским будут?

— Пожалуй, — подумав, ответил Серафим, — женщина, примечательно высокая, чёрные волосы, белая кожа.

— Попробую. Но быстрого ответа не обещаю, даже с патриаршей печатью. Кстати есть ответ на предыдущий запрос. Покойный за последние восемь лет сменил семь мест службы. От крупных соборов до деревенских приходов на одного священника.

— Причины выяснил?

— Каждый раз разные, — пожал плечами Станислав, — вообще дело его всё такое чистенькое, вылизанное... как будто кто-то нарочно отмывал.

— Понял, благодарю. — С интуицией поляка считаться стоило.

— Сильно прижало? — вдруг участливо спросил Станислав. — Может, поостеречься? План отхода в силе.

— Уйду сейчас, и все причастные залягут на дно. Здесь что-то покрупнее убийства слуги божьего.

— Азарт до добра не доводит, — проворчал Станислав, наклоняясь для заключительной части «исповеди».

 

***

Ответ пришёл через два дня. На этот раз Станислав не стал подходить во время исповеди, голубая фиалка предупредила, а только поставил свечу преподобному Серафиму Саровскому. Наверняка об успехе дела молил.

Тёзка же святого все два дня вёл себя идеально: исповедовал, причащал, крестил... Молился. Но чтобы он ни делал — постоянно чувствовал на себе взгляд из-под чёрного куколя. Вот и сейчас пришлось ждать окончания службы, прежде чем появилась возможность подойти к нужной иконе. Клочок бумаги искусно прятался в подсвечнике, развернуть же его удалось только глубокой ночью, в келье.

«Среди ныне живущих параклитов схииеромонах Павел не зарегистрирован. Среди насельников Новоспасского монастыря схииеромонах Павел не числится».

Серафим перечитал строки трижды, прежде, чем осознал их смысл. То есть, во что именно он влип. Масштабы бедствия поражали. «Господи, Иисусе Христе, помилуй нас...», — мысленно взмолился он. Перевернул бумажку, чтобы прочитать ответ на второй запрос.

— Да ладно! — не удержался иерей от восклицания. Огляделся, перекрестился, прочитал снова. Всё интереснее и интереснее. Но как же неисповедимы пути Господни!

Через полчаса отец Серафим, подобрав полы рясы, уже пробирался ночными коридорами монастыря. Поминутно оглядываясь и молясь, чтобы ни на кого не нарваться.

Замок на двери долго не поддавался. Частично проржавевший механизм не желал слушаться новенькой отмычки. Ворчал и громыхал по-старчески. Потом ещё и засов скрежетал, и сама тяжеленная дверь уступать просто так не хотела. «Не быть тебе, Серафим, вором-домушником», — подумалось взломщику в рясе.

Внутри по-прежнему было холодно. И тихо. В первый момент Серафим испугался: что, если с ней расправились? Что, если холод и пытки доделали своё дело? Надо было раньше прийти, балбес, и хоть как-то помочь! Священник так распереживался, что различив в темноте белую кожу, тут же ринулся проверять пульс.

Дальше случилось то, что он в какой-то мере ожидал, но оказался совсем не готов. Чуть слышно звякнула цепь. Пленница качнулась, набирая инерцию, оттолкнулась от пола, подтянулась на руках, ловко закинула ноги на шею незадачливому отцу, сжала их так, что почти удушила, выгнулась, и, снявшись с крюка вместе с цепью, повалила Серафима на пол, усевшись она него сверху.

— Не смей прикасаться ко мне, святоша! — прошипела она в самое ухо едва живому священнику.

Когда искры, посыпавшиеся из глаз, кое-как рассеялись, а дышать стало всё-таки можно, Серафим обнаружил себя спелёнутым ногами и цепями, аки младенец. Подумал-подумал над своим положением, и... засмеялся.

— Тихая Медь... — с трудом приговорил он, — самый дорогой наёмный убийца Западного Побережья...

Это было действительно смешно.

— Если бы ты хотела меня убить, то сделала это сразу и молча. Предлагаю эту демонстрацию силы зачесть как успешную, и продолжить разговор в более удобной позе...

— У батюшки ко мне деловое предложение? — ехидно спросила Медь. Слезать с него она, конечно же, не подумала.

— Вроде того, — Серафим собрался с мыслями и попытался изложить свою идею в том виде, в каком находился: — давай так. Ты сдаёшь мне своего заказчика, помогаешь в кое-каком деле, а я, так и быть, молвлю за тебя словечко перед Священным Синодом. И помогаю отсюда выбраться.

На этот раз засмеялась Медь.

— И что же, по-твоему, мешает мне выбраться отсюда прямо сейчас? — Серафиму снова стало трудно дышать.

— То же, что мешало тебе сделать это раньше? — попытался выговорить он.

Медь замолчала, затем снова наклонилась к самому уху священника и прошептала:

— Мне нужна информация, иерей. Я сдалась, чтобы получить её здесь, а после бежать. Но эти зарвавшиеся монахи, похоже, вообще не сообщили своему начальству обо мне. Или ты всерьёз полагаешь, что парочка рясоносцев могли поймать и заковать меня своими силами?

«Смотря каких», — подумал Серафим, но произносить это вслух счёл неуместным.

— Может... всё же... обсудим детали...?

Хватка, наконец, ослабла, цепи убраны, и священник смог подняться. Потирая дважды передавленное горло, он попытался собрать всё воедино:

— Ты права. Архимандрит Новоспасский сообщил об убийстве иеродиакона, позволил осмотреть тело людям из силового отдела, но о поимке убийцы не сказал ничего. И, хотя тебе светит костёр, даже в случае раскаяния, повторюсь, что готов замолвить за тебя слово перед Священным Синодом.

— Твой Синод тебя послушает, и заменит костёр праздничным фейерверком?

— Н-да, у меня не было возможности представиться по всей форме, — священник поправил рясу, склонил голову в светском поклоне, и чётко произнёс:

— Следователь отдела внутренних расследований, на особые действия Его Святейшеством благословлённый, протопресвитер Серафим Котов.

— Да ладно, — цепи, всё ещё висящие на женских руках снова звякнули. — А так хорошо простым иереем прикидывался.

Серафим снова почувствовал себя неловко. Надо было взять с собой что-то, чтобы укутать женщину, а то хоть рясу с себя снимай и отдавай — даже смотреть на неё холодно.

— Плохо работает ваш отдел, — продолжила Медь, — отвратительно. У вас тут диаконы годами маленьких девочек насилуют, а вы ими заниматься начинаете, только после дарёной в лоб пули.

Протопресвитер открыл было рот... и закрыл. «Крест молчал последние пять-восемь лет»... Так вот в чём дело. Кто-то нанял Тихую Медь из мести? Вместо того, чтобы доложить архи... Ах, да. «Сменил семь мест службы». Хм.

На секунду Серафим представил, как с уже замолчавшим крестом этот продолжал служить в храмах. Помогал иереям в таинствах...

От отвращения его передёрнуло.

— Я, конечно, проверю эту информацию...

— Как ты её проверишь, святоша? Достанешь из проруби маленькую самоубийцу с маленьким животиком, побрызгаешь святой водичкой и всё исправишь? Или откопаешь другую, которую добрые родственники от стыда и страха живём в лесу закопали? Каааак же против Церкви-то пойти! А ну как Господь Третий Потоп нашлёт!

Медь разбушевалась. Голос её гневно звенел в тёмном подвале, отражался эхом от каменных стен, цепи аккомпанировали в такт.

— Теперь, когда я знаю, куда копать и что именно искать... Свидетели, родственники...

— Какие свидетели, святоша? Все молчат! Восемь долбанных лет все молчат! И такие как ты, рясоносцы, своего покрывают!

Не могло не быть жалоб. Требований, обвинений. На худой конец, исповеди. Не могло не быть что-то заподозривших братьев или церковноначальников. Но тогда... выходит, она права. И Станислав прав. Дело чистили. Кто-то сверху, с очень приличного «верха» чистил дело рядового диакона.

— Ты для этого сдалась? Привлекла внимание убийством, использовала себя как наживку, чтобы выйти на тех, кто его покрывал?

Медь хмыкнула, но ничего не сказала. «Какой опасный был план», — подумал Серафим, — «это ж сколько ей заплатили? Хотя могло сработать, если бы не упрямство архимандрита...».

Цепи, висящие на аристократично белой коже, всё ещё позвякивали. Грудь вздымалась после возмущённой отповеди слишком часто. Женщина нисколько не стеснялась своей наготы. Но при этом прятала глаза.

— Сколько тебе лет? — вдруг спросил Серафим.

Медь быстро глянула на него, и снова отвела глаза, ничего не сказав. Пресвитеру пришлось гадать самому:

— Двадцать?... Восемнадцать?...

Смешно, что ему не пришло в голову раньше. Физически тяжёлая... работа, пусть будет так, ещё более тяжёлая морально. Убийственно-тяжëлый взгляд. Внешне это старило её, превращало юную девицу во взрослую, не по годам, женщину. Серафим вздохнул и тихо закончил мысль:

— Не было никакого заказчика... Ты сама... из тех девочек...

Тишина, накрывшая тёмный подвал, закричала понятнее слов. Не слышно было ни звука. Ни звона, ни шороха, ни вздоха. Надо было как-то разбить это невыносимое молчание.

— Знаешь, я собирался стричься в монахи. Всю свою жизнь, без остатка, посвятить Господу. Но так получилось... в общем, на последнем курсе я влюбился. Без памяти. Бывает, — усмехнулся пресвитер. — Испросил благословение на белое священство, получил его, женился, принял сан. Всё было хорошо. До тех пор, пока мою жену не убили.

Кажется, ему удалось завладеть её вниманием. По крайней мере два любопытных, хотя и всё ещё острых, аспидных камешка, снова уставились на него.

— Убийцу не нашли. Сколько бы я ни молил, сколько бы ни просил. Сколько бы порогов ни оббивал. Пытался сам... а, ладно. Я не мог понять: почему? За что? За что ты так со мной, Бог? Разве я сделал что-то плохое? Разве моя жена сделала что-то плохое?

Пресвитер говорил тихо, но голос его плавно заполнял подвал от стены до стены мягким басом, укутывал, убаюкивал.

— Прошло много времени, прежде, чем я смог понять. Бог даёт нам только те испытания, которые мы можем выдержать. Но какой выбор мы сделаем, зависит от нас. Отвернёмся ли мы от Него, превратившись внутри в такое чудовище, что даже наперсный крест перестанет отвечать на молитвы. Или примем случившееся и станем теми, кем стать способны. Испытание — не наказание, это приглашение пройти тот путь, который нам предначертан. Если бы со мной не случило то, что случилось, я не занялся бы расследованиями и не стал тем, кто я есть сейчас. Не попал бы сюда, не наткнулся бы на проникшего в монастырь кова, подчинившего себе всю верхушку и бог знает сколько ещё монахов. Но даже в этой, смертельно опасной ситуации, Бог даёт мне выбор: бросить всё и безопасно уйти, оставив монастырь на милость божью и силовой отдел, или попытаться спасти всех, кого я смогу. Силовики не станут разговаривать, они просто разнесут половину зданий, убьют множество случайных людей, но, скорее всего, упустят кова. Помимо выбора, Бог даёт мне ещё и оружие. Особое оружие, лучшее из того, что только можно было бы пожелать сейчас — тебя.

Осторожно протянув руку, священник положил ладонь на женское плечо. Медь вздрогнула, но больше не сделала ничего.

— Если бы с тобой не случилось то, что случилось, ты не стала бы тем, кто ты есть. Не научилась бы... обращаться с оружием, не закалилась бы как острый клинок. Не нашла бы и не остановила насильника, не привлекла бы внимание моего отдела к этому монастырю. Десятки, сотни жизней обязаны тебе своим спасением. Что бы ни... случится дальше — уже обязаны. Потому что сколько бы ещё лет мог орудовать с таким прикрытием ков, сколько бы ещё душ успел захватить, если бы не ты — страшно представить.

Порадовавшись, что его слова умеют успех, Серафим осмелел окончательно и положил вторую руку на другое плечо Тихой Меди.

— Бог любит тебя. Такой, какая ты есть. Он привёл тебя сюда не просто так. Вместе у нас хорошие шансы ликвидировать кова и выбраться отсюда. Потом... я уверен, что смогу помочь тебе, пока не знаю, как, но смогу...

— Такая, как есть? — перебила Медь, — дырявящая чужие бошки за деньги? Ты не знаешь, через что я прошла... — лицо её перекосилось, на мгновение превратившись в отвратительную маску, — ...чтобы стать тем, кто я есть. Как ты сможешь мне помочь? Откатишь время назад и вернёшь мне моё детство, невинность и добрых родителей? Отменишь годы на улице, голод, холод, детские банды, бесконечные побои? Ты не Бог, святоша, ты всего лишь очередной урод в рясе. Хочешь проповедовать? Найди другое место и других дураков.

Медь вырвалась, больно ударив Серафима по рукам, и, уже исчезая в темноте коридора, бросила:

— Если ты так веришь в своего Бога, то пусть он тебя отсюда и вытаскивает. А меня в свои дела не впутывай!

Постояв в опустевшем, тихом подвале, Серафим обречённо вздохнул:

— Н-да, ворваться тёмной ночью в тёмную келью с убийцей наперевес не вышло. Придётся работать с тем, что есть.

 

***

Никогда ещё рассвет не казался отцу Серафиму таким ярким, красочным и тревожным одновременно. Ещё можно было уйти. Убрать с окна гиацинт с лавром, оставить одни фиалки, и красиво, но шумно испариться под прикрытием отряда Новака. И всё же опыт, стоящий за плечами священника, однозначно говорил ему: он будет горько сожалеть, если хотя бы не попытается. Поэтому, открыв окно, Серафим столкнул горшок с фиалками на улицу.

Спуск в ризницу показался ему непривычно долгим. В храме сейчас должна была завершаться утреня, но внутри него, как и по всему монастырскому комплексу, воздух раздирали когти безмолвия. Исчезновение пленницы из подвала не могло остаться незамеченным, как и роль Серафима во всём этом деле. Хотя он надеялся, что пара часов в запасе у него всё-таки будет. Но раз нет, так нет.

«Возрадуется душа моя о Господе, облече бо мя в ризу спасения... », — начал отец Серафим, благословляя шитый золотом стихарь, который одел затем на белый шёлковый подрясник. Читая молитву над каждым предметом, он облачался в служебные «доспехи». Руки его дрожали, шнур на правом поруче долго не хотел входить в петлю, но на душе было удивительно спокойно. Теперь, когда выбор сделан, осталось только принять последствия. «Священницы Твои, облекутся в правду, и преподобнии Твои радостию возрадуются, ныне и присно и во веки веков, аминь». Последней своё место заняла красно-золотая фелонь. Отец Серафим перекрестился, взялся на наперсный крест и вышел из ризницы.

Ему нужно было пересечь монастырский двор, пройти мимо поминальной часовни, колокольни и хозяйственного корпуса, подняться на верхний этаж братского корпуса и попасть в келью архимандрита. В идеале. На деле же Серафим понимал, что скорее всего, во дворе всё и закончится. Однако первого монаха, преградившего ему дорогу, он встретил ещё на пути во двор. Раскинув руки так, как будто несказанно рад встрече, пресвитер громко воскликнул:

— И ты, брат!

А потом в него полетели чёрные псы.

Две высокие чёрные тени, размером с крупных волков, выскочили из ниоткуда, разорвав воздух рядом с монахом. Бросились на пресвитера, раззявив непропорционально большие, клыкастые пасти, но врезались в невидимую для них стену. Дрожащее, словно свеча на ветру, свечение, «белый пламень», как называл его духовник Серафима, окружило пресвитера, опираясь на наперсный крест в его руках. «Не ты создаёшь его», — говорил духовник, — «этот пламень есть знак Божий, в том что ты верный слуга Его, который Он спосылает нам в минуту опасности».

«Господи, помилуй...», — взмолился Серафим, глядя, как клыкастые морды продолжают лезть к нему, не обращая внимания на пламень, давят изо всех сил, ища любую прореху, слабость, хоть самую маленькую щель. Уже и морды расплющились о преграду, и клыки потекли, будто смола, а псы всё лезли, ничего не видя, ничего не чувствуя, кроме цели. «Интересно, почему именно псы? Архимандрита в детстве укусила собака?» — задался вопросом пресвитер. Ков ничего не создавал сам, лишь использовал то, что находил в голове у своего проводника.

Медленно, словно воюющий со льдом ледокол, Серафим двинулся с места. Оставаясь в центре круга света, он делал шаг, перемещая с собой пламень, стараясь подмять рвущихся к нему духов. Монаху было тяжело: он стоял, упершись спиной в стену. Силы, потраченные на поддержание псов, оставляли его. «Самое обидное», — подумал Серафим, — «он уверен, что это он держит пламень, а я насылаю псов». Ков «переворачивал» картинку в голове захваченного, и с этим ничего нельзя было поделать. Только давить духов пламенем, чем быстрее, тем лучше: больше шансов, что монах выживет. Ков не успеет сожрать его силы дотла.

Когда псов расплющило окончательно, монах сполз по стене и безвольно повалился на пол. «Жив», — обрадовался Серафим, проверив пульс. Перекрестил его и вышел во двор.

Там уже стояли два иеродиакона. Чуть поодаль, возле часовни, виднелось четверо иеромонахов. За колокольней тоже наверняка кто-то прячется. И целая толпа ожидает у корпуса. «Что, совсем никого не осталось, кто бы не подчинился кову?» — расстроился Серафим.

Четыре пса ударили одновременно. Чуть позже подскочили ещё два. «Ледокол» замедлился, пытаясь справиться с особо крепкими «льдами». Пламень дрожал, пот скатывался из-под митры по лицу, силы таяли. «Господи, помилуй...», — снова начал шептать Серафим.

Пулемётная очередь скосила двух чёрных духов. «Ненадолго», — подумал пресвитер, разыскивая взглядом стрелка. Устроившись сверху, на колокольне, с «печенегом» в обнимку сидел Станислав.

— Я же приказал вам уходить! — крикнул ему Серафим.

— Людей я отправил, — ответил Станислав, — но какого Ваше Высокопреподобие обо мне мнения, если сочли, что я вас тут одного брошу?

Позиция у Станислава была хорошая: забраться на колокольню сами псы не смогут. Главное, чтобы ков не догадался отправить туда монаха и создать псов на месте.

— В людей не стреляй! — крикнул Серафим, — только когда один останешься, в крайнем случае, на отходе!

Станислав не ответил. Видимо, переваривал для себя слово «когда». Пресвитер нарочно не сказал «если».

Расстрелянные псы воссоздались и снова кинулись на Серафима. Теперь надо было не просто идти, а так, чтобы колокольня казалась кову мелкой занозой, не стоящей внимания. Пули убивали духов лишь на время, но люди, которых использовали для их поддержания, обессилят быстрее. С одной стороны, это хорошо: упавшего без сознания человека ков уже не сможет использовать. С другой — плохо, потому что человек с сильной волей будет стоять до полного изнеможения, до смерти.

Глубоко вздохнув, Серафим развёл руки в стороны, и тут же свёл обратно. Стена пламеня упала плашмя, погребя под собой все шесть псов, рвущихся сквозь неё, и снова встала назад. Три монаха, двое рядом и один у часовни, повалились на землю. Проверить их пульс возможности не было. Пресвитер, опускаясь в бессилии на колени, мысленно помолиться за каждого. Он надеялся, что хотя бы этих людей смог спасти.

Новые шесть псов врезались в пламень. Обжигаясь и горя, они просовывали свои плавящиеся морды всё дальше и дальше, всё ближе к Серафиму. Станислав аккуратно отстреливал их, но псы возвращались и нападали снова. Вскоре поляк перестал стрелять, боясь задеть пресвитера, настолько близко протиснулись духи. Всё, что оставалось делать Станиславу — смотреть, как псы тянут морды к пресвитеру. Всё, что оставалось делать пресвитеру — молиться.

Вдруг один из псов исчез. Вот он был — и вот его нет. Лежащих монахов у часовни прибавилось. Следом беззвучно пропал второй. Третий, четвёртый. Когда не стало шестого, Серафим позволил себе оглянуться.

Позади, от дверей ризницы, к нему шёл человек в гражданском брючном костюме. Спокойным, прогулочным шагом. Высокий, в чёрной шляпе-федоре, скрывавшей лицо. В руках он держал по пистолету, разглядеть которые Серафим смог не сразу.

— Тихая... Медь? Не узнал тебя в одежде... Ты что здесь делаешь?

Медь встала рядом, поправила шляпу дулом, пожала плечами:

— Стреляли...

Серафим подумал: если сейчас ей сказать, что она красивая, то можно получить если не пулю в лоб, то рукоятью по зубам точно. Быстрым движением Медь достала магазины и протянула их пресвитеру.

— Что? Зачем? Я не... — не понял тот.

— Ты священник или нет? — требовательно спросила она.

— Я? Да...

— Ну так освяти! Нечисть кругом!

— А. Сейчас.

Освящённые пули — другое дело. Они должны причинить боль самому кову. Правда, что будет делать рассвирепевший ков, Серафим подумать не успел. Издалека, от братского корпуса, к ним уже приближались псы... много. Забрав освящённые магазины, Медь оценила обстановку. Сняла шляпу, бросила её под ноги пресвитеру.

— Сиди здесь и не высовывайся! — сказала она и побежала. Вперёд, навстречу своре. Только длинные волосы, собранные в простой хвост, развивались позади.

— Что ты... в людей не стреляй! — крикнул ей вслед пресвитер. Возвёл очи горе, перекрестился... и снял наперсный крест. Остатки белого пламеня исчезли вокруг него. Но сейчас это было не важно. Направив крест на бегущую Медь, он быстро, как только мог, зашептал: «Господь Всемогий да избавит тя от напасти. Научит, вразумит да поможет. Спасёт, защитит да очистит...».

Первые псы стали исчезать на пути Меди. Беззвучно. Только короткий дымок от пистолетов говорил, что из них стреляют. «У неё ведь нет глушителей», — отрешённо подумал Серафим, — «... тогда как?».

Боль, причиняемая освящёнными пулями, начала выводить кова из себя. Псы, бежавшие к Серафиму, свернули, теперь стремясь окружить Медь. Впору было испугаться за неё, но пресвитер сосредоточенно читал молитву, стараясь не выпускать девицу из-под влияния креста. Это было непросто: очень уж быстро перемещалась Медь. Бег превращался в кульбит, кульбит переходил в кувырок, кувырок в сальто, сальто в колесо или снова в бег. Направо, налево, назад, вперёд. Только пистолеты в руках, да свора чёрных псов вокруг напоминали Серафиму, что он не в цирке и не на акробатку смотрит. Казалось, что духи играют с духом, и кто из них реальнее — псы или девушка, сразу не разберёшь. Но даже духи не могли догнать её. Им приходилось поворачивать невпопад, прыгать, петлять, охотясь за ней. Они теряли скорость, хватали зубами воздух, а потом исчезали, наткнувшись на тихую освящённую пулю.

Когда псы всё же окружили её, Медь одним движением руки отбросила пистолет в сторону. Тот закрутился над полем, будто и не пистолет вовсе, а летящий прямо бумеранг. «Вот для чего изменение баланса», — успел подумать Серафим прежде, чем понял: Медь подхватила пистолет там, куда он летел.

Переместилась к нему мгновенно.

Только многолетняя привычка не позволила пресвитеру сбиться с молитвы.

Псы исчезали, но появлялись снова. Казалось, им не будет конца, и только постепенно редеющая толпа монахов вселяла хоть какую-то надежду. Серафим всерьёз опасался, что вышедший из себя ков убьёт слишком многих. Нужно было нечто иное, чем простой отстрел псов.

Наконец, Серафим закончил читать молитву, и Господь не отказал ему в благословении убийцы. Белый пламень, дрожа, узкой лентой побежал от него туда, куда указывал крест. Сделал крюк, пытаясь угнаться за Медью, взял её в кольцо, вырос вокруг. Теперь не надо бояться, что та устанет и пропустит укус, или патроны закончатся. И за монахов бояться не надо тоже: пламень, двигающийся вместе с девушкой, псов раздавит быстро и навсегда.

Но как только Медь оказалась внутри круга света, случилось то, чего пресвитер никак ожидать не мог. «Бом!» — раздался колокольный звон. Серафим глянул на Станислава: не он ли там в колокол бьёт? Но поляк по-прежнему сидел с «печенегом» и крутил головой в поисках источника звона. «Бом!» — снова заговорил большой колокол. «Бом!» — как будто кто-то играл благовест. Потом благовест перешёл в красный звон.

Пламень сжался вокруг Меди, словно хотел её сжечь, и сразу отпрянул, будто что-то взорвалось внутри. Разлетелся в стороны, разошёлся по всему двору, словно круг по воде. На лету истончаясь, он мгновенно сжёг псов, всех до единого. Друг за другом, теряя сознание, падали на землю монахи. Лишь некоторые оставались, но и они не стояли: опустившись на колени, молились.

Было из-за чего. Посреди двора, озираясь, стояла невредимая Медь. Над ней, широко раскинув огромные прозрачные крылья, висел белый дух. Красный звон подсказал Серафиму, что такое он видит.

— Да ладно! — воскликнул пресвитер, посмотрев на небо, — ну и шуточки у тебя, Господи!

Параклит повернул похожую на орлиную голову, и как будто подмигнул Серафиму. «Я сошёл с ума», — подумал пресвитер, поднимаясь и подходя ближе к Меди. — «Я сошёл с ума», — повторил он, разглядывая белые крылья. — «какая досада».

— Который? — звенящим колоколом спросила Медь, направив оба ствола в сторону корпуса.

Серафим пригляделся: от входа к ним двигалась группа монахов, под руки, силой, вёдшая архимандрита. Явление настоящего параклита лже-параклит «перевернуть» в чужих головах не смог, и монахи избавились от его влияния. Быстро поняли, кто стал причиной массового помутнения. Не поняли только, что настоятель такая же жертва, как и они.

— Схимник справа, — шепнул Серафим.

Но каков оказался ков! Выдал себя за параклита, спаразитировав на детской мечте и рисуя в голове жертвы картинки из его же собственных фантазий! Манипулировал влиянием архимандрита на других монахов, чтобы прибрать к рукам и их. Теперь ещё и шагает, как ни в чём ни бывало, пользуясь тем, что его всё ещё считают братом.

Медь ничего не сказала, молча нажала на спуск. Время будто замедлилось: Серафим видел, как двигается назад крючок, как вылетает пуля, как ствол подбрасывает вверх, как женская рука удерживает его, компенсируя отдачу, как поднимается облачко дыма, как отлетает гильза. Только звука выстрела не было. Зато был белый дух: скользнув по руке, он рванул вместе с пулей.

Разные странности бывают у духов. Этот, к примеру, любит медь и не любит громких звуков.

Пуля, захваченная параклитом, прошла точно под чёрным куколем. На секунду схимник замер, как те псы, а потом и ряса, и аналав, и куколь, бесформенной грудой одеяний опали на землю.

В замешательстве монахи остановились. Протопресвитер, как старший по сану, отправил их заниматься валявшимися без сознания братьями. Архимандрит начал было возражать, почему это белый священник тут распоряжается, откуда у него параклит, но потом опустился на землю и совершенно по-детски разрыдался.

— Как ты понял, что это злой дух? По мне так обычный рясоносец, — спросила Медь. Над её головой уже ничего не было, колокола тоже затихли.

— У него слова молитв на куколе и аналаве местами переставлены, — ответил Серафим. — Заметно, только если смотреть внимательно. И то всё время кажется, что показалось. Настоящие ризы схимника духам носить не по силам.

Пресвитер хмыкнул.

— А ты неплохо магичишь, — Медь убрала пистолеты в перешитую кобуру на поясе, — я думала, так только самые крутые чёрные монахи могут.

— Это не магия, — Серафим рассердился бы, но сил не было. — Никогда не называй Благодать Божью магией. Пожалуйста.

Медь примирительно подняла руки вверх, но по её лицу Серафим понял, что с её манерой общения он ещё намучается.

— Я тут подумала, — сказала она, глядя на рыдающего архимандрита, — над тем что ты говорил... Твоё начальство ведь было недовольно, когда ты пошёл в белые священники, а не в монахи, с такой-то ма... кхм, благодатью?

— Ну... — Серафим замялся, но отрицать очевидное было незачем.

— Так вот, — продолжила Медь, — ты не думал, что твою жену убил кто-то из твоих же, чтобы заставить таки стать чёрным? А то такая потеря!

Вот так, сходу. Почти незнакомый человек выдал версию, которая самого Серафима мучила годами. Не побоявшись порезаться об острые «кинжалы», пресвитер посмотрел в глаза Меди. Ну, конечно. Параклит не мог не прийти и не защитить. И не может молчать, если чувствует угрозу.

— Я тут тоже подумал, — спустя паузу сказал он, — над тем, как тебе помочь. Если в двух словах: становись моим иподиаконом.

Медь непонимающе посмотрела на него, а потом громко расхохоталась. Она хохотала и хохотала, пока Серафим смиренно стоял рядом и ждал, когда она успокоится.

— Погоди... — сквозь смех проговорила она, наконец, — ты что, серьёзно?

— Архииерейский иподиакон особое явление, — начал Серафим, — рукоположения эта должность не требует. Иподиакон Митрополита Уральских Островов — его личный секретарь, бумагами он занимается больше, чем молитвами. Иподиакон Епископа Карпатского — его телохранитель, а вовсе не помощник в службе. Женщин в иподиаконы тоже брали давно. В особых случаях, во время гонений на церковь, например. Епископу Георгию в тридцатых годах двадцатого века, не хватало для службы мужчин, так одним иподиаконом у него стала женщина.

Медь больше не смеялась. Стояла молча.

— Наш случай тоже... особый. Никто не посмеет забрать у епископа его личного иподиакона, каким бы ни было твоё прошлое. Тем более, что ты мой параклит. Можно сказать, вот тебе фейерверк вместо костра.

— Ты же не епископ? — спросила Медь после длинной паузы, — только монахи бывают ими.

— Раз кто-то так сильно хочет, чтобы я принял монашество, — горестно сказал Серафим, — что готов на убийство, то почему бы ему этого не дать? С патриаршим благословением проблем не будет, после сегодняшнего-то.

Осторожно взяв Медь под руку, Серафим повёл её к колокольне, знакомить со Станиславом. Сопротивляться она не стала.

— Ты сможешь продолжить искать тех... кого искала. Я помогу. И наоборот: я буду искать убийцу своей жены, а ты поможешь. Не удивлюсь, если окажется, что мы ищем одно и то же.

— Оптимист, — тихо сказала Медь.

— Так как тебя зовут?

Кусая губы, как будто собиралась сказать нечто совсем для себя непривычное, она всё же ответила:

— Лиза.

И снова развеселилась:

— Это что же, выходит, ты теперь мой начальник?

— Вроде того, Елисавета, — скромно сказал без пяти минут епископ.

— Так. Надо решить, как тебя называть.

— Чем тебя не устраивает «Серафим»?

— Слишком длинно! В бою неудобно, в миру лень. Будешь Фимой.

— Серафим! — попытался настоять на своём священник.

— Тогда Сима!

Серафим обречённо вздохнул.