Иван Заобский

Театр Некто

Жили когда-то народы, не зная иного: ни брата, ни недруга. Каждый видел в другом себя самого. Тогда еще оставались примитивные племена, люди зеркально чистой породы. Спали они по несколько часов в день, и времени не существовало. Кому нужно время? Всегда один и тот же день. Не видели те люди иных Богов, кроме рук и огня. И народы те были чувственны и горячи. От прерывистого сна видели они прекрасные в своих подробностях и красках сны. И не видели народы Берабии рек, не знали их свойства, что единичны они в несоизмеримо большем, не знали потока. Тем более поток был не известен, ведь, имея вечный день, люди те не придумали будущности, ни прошлого, не боялись они и не гордились, и не спорили о судьбе. Им жизнью уготован сам момент, на том их и величие.

Однажды однодневный мир приютил у себя странного человека. Было ясно, в последствии, что знал тот, зачем идет в пустыню, и знал он народ Берабии. Погрузился после него мир в кровь. Войны охватили пески. И не помнил никто причин и поводов, как не помнили ничего прежде, но пред глазами виднеется теперь тот, кто создал заново всё и всех, подобному месту, откуда явился Некто. Настала пора линейной жизни, навязанной и явной судьбе. Одной Он половине сказал о Страдальце, кто в давности стерпел земную жизнь, а другим явился Первопроходец: смелый и безобразный, кого не изобразить. Одни стали носить имена звонкие и романтичные, а другие длинные и бархатные. И носят поныне народы разные одежды, и создался враг в головах, и скучали люди по Богу, своему и только. Наполнился мир актерами и поэтами. Пришлась к ремеслу врожденная чувствительность среди берабийцев. Появилась у них глубина и пустота веков. И память обрели книжную, что всё же не живая: не способная летать и проникать в сердца. Славные имена засели в голове у народов пустынных. В миг сильной бури они прятались и в почву, и в штукатурку, смиренно ожидая. И начали они исполнять сюжеты давние и сухие от древности. Так зародился великий театр Некто.

В неизвестный акт, быть может, сотый, Ахиотия пала. Кинжал навис над ней. Известие о том пронеслось по пустыне. В Алексиев лагерь приблизилась смерть. Принес её граф Фенаст. Весть залегла в душу армии крестовой. Услышал брат павших о багряной росе. Ещё живые погрузились в скорбь. В скорбь мощную и тихую, красную и сизую. А юный Гвидо, что назван предком по скрижалям прошлого мира, пронзил безмолвие пустыни своим воззванием к небу. Он яростно кричал, вымаливал ответа, обращался к братьям, идущим в поход священный: «Не уж то так отплатили тем, кто мечом восславил Его имя?». Юнец был ярким мастером, поскольку мир признавал громкость, явственность. Продолжил Гвидо свою речь, снуя среди кольчуг и лиц. Подходил он к каждому, пытался что-то донести, и боль, и гнев, и смотрел в их стеклянные глаза. Рыцари одобрительно молчали. И в знак согласия, беззвучие уст и бесплотность молитв обратили они к Божеству.

Последовали три дня, Страдалец покинул ненадолго и нужным образом умы Алексиевых бойцов, но жизнь продолжила противиться пустыне. И все пошло своим чередом, учения, уроки фехтования и конная езда. Распорядок, правила и обязанность. Но юный рыцарь не смог стерпеть смирения и с рассветом отправился на поиски слов. Взяв меч, и накинув плащ-манто, шел он по древней земле, что хранила следы народов книжных, Первопроходных. Пустота охватила душу Гвидо, ему казалось, что он брошен, что зря затеял свой поход к Нему. Солнце убивало постепенно энтузиазм, рождало пот и безрассудство. Плащ спасал его какое-то время от неистовой жары и, укутавшись в него, он припадал к песку. Слушал рыцарь свою родную землю, ему казалось, что по ней проносится звучание, словно погребенные звали его. В отзвуках павших чресл донеслось едва слышимое: «Гвидо... Гвидо». Слеза искавшего окропила сыпучую почву, да заключила вода песчинки в красивейший авантюрин.

Двигался юноша к горизонту, к месту, где должны были быть горы. Бывал он однажды с отцом в тех местах, не для того, чтобы узреть красоту здешних мест с высоты, а для кремния. Правда, не помнил об этом Гвидо, или не хотел, как его народ. Но словно что-то двигало им к гористой земле. Путь предстоял недолгий, но очень сложный. Едва одолевая жару, рыцарь бродил по барханам, по местам, где когда-то было иначе. И вот пред ним раскинулись каменные возвышения. Та гора была из гордых и великих, её темно-бурые очертания выделялись среди желтой глади. Не видел преград для себя искавший, ведь на горе, как он считал, его легче услышать. Некий пьедестал для столь маленького человека. И лишь Солнце было недосягаемо, пока театр не добрался до звезд. Но ни к чему звезды Некто, у него есть души и тела. Подкрался Гвидо к подножию скалы. Взбирался он неуверенным, как в детстве, шагом, теряя все больше сил. Оказавшись на вершине, рыцарь упал на колени. Весь в поту, озлобленный от усталости и с язвами в сердце, взял он свой гнев и направил его на небо. Ох, как не поздоровится тому, к кому обратились все эти слова, явно думал Гвидо. Смотрел он на звезду испытывающим взглядом, и, подняв руку, вопрошал:

– От того ли не слышно Твоих речей, что все сказано было давно? Я не жалости прошу, я требую ответа. Да! Требую, как требуешь Ты поклонения. Почему ты дал погибнуть людям, что шли под знаменем светлым, что воспели своим походом любовь к Тебе? Не суждено им теперь увидеть свершений, почувствовать радость на святой земле: молчание их соприкоснулось с небесным.

Удар повалил его, и спокойное от беспамятства лицо оказалось на камнях. Последнее, что увидел Гвидо, сквозь мокрые глаза – это очертание птицы. Покинув умом пустыню, он погрузился в сон. Превратившись в сипуху, прекрасную птицу, чье личико напоминает сердце, он облетел всю Берабию. И видел он горы, на горах себя. И себя среди каждого. Пустыня была усеяна городами, но которых никогда не видела благородная птица. И по ним шагали армии: торжествовали они и умирали, не было этому конца. Черный гранит разлился и люди купались в темной жидкости, казалось, то не исчезнет никогда. И матери пускали детей к отцам. И отец восславил своего отца: отца воина. Но посреди больных и радостных шагал в белом домино Вернувшийся. Глаза его были выколоты, не мог идущий иначе укротить зрение и слезы. И некому было добить его, ведь стали все водоплавающими. Боль от увиденного одолела тело птицы, и устремилась она в вязкое море, чей вид и запах одурманивал, да так, что воля усмирялась. Как только лицевой диск окончательно погрузился в маслянистую тьму, и последний выдох вышел из легких птицы, видение оборвалось.

Сознание постепенно возвращалось в родное лоно, как бы не было ему свободно вне его. Силы ещё не до конца вернулись к Гвидо. Остался он лежать, разглядывая густоту сумерек, которую рассеивал едва заметный белый ятаган. Не думал рыцарь о маслянистом море, не знал он к чему этот сон, как и предки его не привык к символам и наветам. И теряя надежду, дабы довершить роль скучающего, через комок в горле сказал юноша:

- Чем хуже мы, потомки Иафета, героев ветхой книги? И мы способны на великие дела. Так хуже ли Авраама? Или, быть может, перестали задавать вопросы, так стали лучше, чем Иов? Мы дети познавшие отцовский холод. Заиндевев, ищем в пылу сражения теплоту. Думаем, что общаемся с Тобой, что так заметишь нас. – прикрыв веки их от слезливого порыва, продолжил. – Но разве слышишь Ты?

Открыв глаза, чтобы увидеть ночь, уставший от всех душевных терзаний и надрыва, устремил свой взгляд на костры вдалеке. Теплилась жизнь в лагере братьев по пьесе. А на горе осталось место лишь горю и словно заученным фразам. Никто не видел Гвидо, да никто его не слышал, в чем сам и признался. Быть может, он и понимал, что не имеет смысла слово, покуда не записано оно или не сказано для другого. Но встал наш путник во весь рост и с миной воодушевления, мягкой грозности произнес:

– Я буду жить за тех погибших и для живущих, нет больше воли, но обязан. Пусть не новы под Солнцем роптания мои, стары обвинения и слезы. Так пускай же Луна увидит мое признание. Я стал свободен.

И остался актер на горе, чтобы дождаться зари. Увидит он тысячи рассветов и закатов, но театр продолжит полниться народом и сюжетами. А свобода нашего героя раствориться, как и сознание, погруженное во тьму. Так и сыграл Гвидо старую хронику, что взял с собой Некто из иного мира. А сколько историй будет дальше, историй страшных и абсурдных, плоть и огонь соединятся под возгласы славящих потерянного Божества. Но все это позже и по велению.

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...



Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...