За долгий путь, растянувшийся на столетия, беспокойные гривы густо припорошились искорками многоцветной лунной пыли.

На подступах к покрытому витиеватой росписью трещин шару Изе́рема пурпурно-розоватый покров осел на конских шеях и лоснящихся боках. Непросто давшийся прорыв через плотные кольца, туго опоясывающие Лихв, оставил протяжные сапфировые росчерки на лицевых и нагрудных пластинах всадников. К Несиго́те отряд нёсся на поднимающейся волне рассвета, неумолимые узоры которого, выжигая пламенем спины рассыпанного строя наездников, одновременно оплавили роящиеся на низкой окололунной орбите серебрящиеся крупицы, которые тотчас расплескались хаотичными брызгами по гигантским силуэтам пересекающей небосклон кавалькады.

Целиком и полностью овладевшая разумом и устремлениями животных и их наездников, нежная, едва различимая трель доносилась откуда-то из-за переливчатого, медово-янтарного диска О́глобы.

Все уже понимали, где именно окончится это затянувшееся странствие. Оставленные давным-давно, но такие знакомые, если не сказать больше, места окружали растянутый к тому времени в одну линию отряд. Почти на месте. Ещё несколько десятилетий безостановочного движения – и копыта, окрашенные в серебро, малахитовый мрамор, розовеющий янтарь и синь, испещрённую оранжевыми прожилками, оставят свой легко читаемый след на просёлочных дорогах и напитанных душистыми ливнями лугах.

Раскатистое ржание оттеснило окружающее ничто, также наполнив поднебесье приближающейся тёмно-жёлтой луны отзвуками вожделения и предвкушения.

***

- Зо́рян...

- Ла́да.

- Зор-рян.

- Лада...

- Зорян!

- Лада?

Растрёпанная девичья голова резво взметнулась из-за борта гусеничного грузовичка. Её владелица, неуклюже задрав ногу, попыталась было перевалиться через высокую хромированную боковину кузова, но жилистая мужская рука, уверенно и ласково обвив талию девушки, вновь затянула её обратно.

- Похотливый ты лжец, - хихикая и розовея от лёгкого гнева, болезненно, до отчётливого белого пятна, вжала указательный палец в широкую юношескую грудь Лада. – Дедуле тебя сдам! Ты какими сладкоголосыми руладами меня сюда затащил? Что обещал?

- Ай. Сдавай, - вызывающе безэмоционально отреагировал на тычок парень. – Жениться обещал.

- Жениться – дело нехитрое. Талантов для него особых не требуется. Вот обращение с гитарой – совсем другого полёта умение. А ты что?

- Сыграл тебе, как тоже обещал, - прижимая тонкое девичье запястье к губам, проговорил Зорян.

- Ох, и сыграл. Безнадёга ты и враль, - вздохнула девушка, в который уже раз за вечер бросив мимолётный взгляд на прозябающий рядом разваливающийся инструмент с поведённым грифом и без единой струны. – Отстучал что-то там по дровенюке своей, да намурлыкал пару нот, ни в одну толком не попав. Ну Зорян! Это совсем не тот романс, которым ты меня соблазнял! Ой, а знаешь что? Я шутку сокурсницы на этот счёт вспомнила. Рассказать? Правда, она пошлая.

- Пошлую-то? Нет уж. Вот только этим ваши распущенные академические круга и славятся – приколесят на каникулы за город и давай растлять необъезженных селян.

- Зоряшик, лучик мой трепетный, ты меня сегодня крайне разочаровал. Я прямо раздосадована по наивысшему разряду, - прижимаясь шелковистой щёчкой к щетинистому подбородку собеседника, прошептала Лада.

- Хорошо-хорошо. Виноват. Подманил тебя гитарными переборами, а сам... Обделён я способностями к высшим искусствам. Неуклюж и пением своим безобразен.

- Но-но. Девчонки напели мне, что у тебя вполне сносно выходит. В особенности, когда ты под хмельком, - легонько коснувшись губами уголка рта юноши, дипломатично предложила не слишком уж перегибать палку девушка.

- А вот что сказали бы на мой счёт ваши профессора-философы?

- О тебе-то? Отметили бы в журнале, что предмет неуклюж, пением безобразен и врушка, - прыснула молодая особа.

- Я о том, что мирозданье гармонично устроено. Если уж чего-то недостало в одних талантах, то в других – прямо от души, аж с горкой отсыпано, - скользя ладонями по жаждущим прикосновений девичьим бёдрам, терпеливо доводил свою мысль до логического завершения Зорян.

- Ох-ох, есть такая умозрительная теория, есть... И чего бы только у тебя могло быть с горкою? - седлая собеседника, запустила пальцы в жёсткие волосы юноши Лада.

- А вот здешних девах упрашивать выйти замуж не пришлось бы.

- ...Что-что там девах? – не поспев за крутым виражом мысли паренька, озадаченно переспросила девушка

- Жениться – наука нехитрая. Ума много не нужно. Ты же так отшутилась? А я-то всерьёз.

- Верю тебе, Зоряшка, - поглаживая лоб, виски и скулы своего мальчонки со всей серьёзностью, на какую только была способна, тихо проговорила Лада. – Ты дай мне только выучиться. Всего-навсего три годка. Или же перебирайся поближе к Академгородку. Ты же не собираешься на самом деле навечно осесть на этом отшибе с такой-то светлой головой и способными ручищами?

- Не будем снова об этом. Не сегодня. И так уж слишком много разочарований за вечер стряслось, - помедлив со словами, подытожил юноша, задумчиво отбивая ногтями ритм по неприкрытой девичьей лодыжке.

- Счастьюшко моё, не рви мне сердце, - прижалась подбородком ко лбу молодого человека Лада.

- Не буду рвать. Буду латать тебе душевные раны, - встрепенулся, высвобождаясь из-под девушки, Зорян.

- Ох-ох. Подарочек?

- Ага. Вполне за него сойдёт, - доставая нечто из наколенного кармана, цокнул языком парень.

Предметом оказался подзамызганный мешочек из голубой такни, расшитой двумя переплетающимися полосами витиеватого жёлто-зеленого орнамента. Из него на ладонь юноши, сухо прошелестев, выскользнули несколько продолговатых трубок. Занятные вещицы были целиком обсыпаны разноцветным песком и пестрели искорками всевозможных оттенков: от нежно-василькового до раскалённо-оранжевого. Точно так же, как и сонм лун, нависший над грузовичком, прижатым к полуразваленной каменной ограде посреди волнующегося разнотравья.

- Ничего себе... свистульки? - одёрнув подол платья, от порыва ветра задравшегося чуть выше дозволенного, повисла на плечах Зоряна девушка.

- Сборная свирель. Свистульки-то мы с ребятами десятками лепили по детству. Но это вот... Это работа помастеровитее... - неспешно провёл ребром ладони по отверстиям на поверхности инструмента очарованный юноша и принялся скручивать его части между собой.

- Где взял? Кого прирезал? Какой нечисти в услужение подался за такую красоту? – протараторила Лада.

- Нечисти жуткой. Нечисти всесильной. Душенькой моей вертящей, как ей того возжелается. Шею мне прямо сейчас мозолящей, - хохотнув, не сдержался Зорян и тотчас заслуженно отплатил за возмутительные слова прикушенным краешком уха.

- Так ты мне всё-таки сыграешь сегодня?

- Ну... Опыт кое-какой имеется. Имелся. Давно это было... Ай, чтоб тебя! – парень не успел ухватить расшитый мешочек, сорванный с борта грузовика очередным резким дуновением. – А ведь холодает. Да?

- Совсем нет.

- Интересно, на что я ещё годен, – облизнув губы, собрался использовать музыкальный инструмент по его прямому назначению молодой человек.

- Отложи-ка всё лишнее в сторону, Зорян, - девушка ловко выхватила из огрубелых пальцев переливающуюся искрами свирель.

- Ты весь вечер пинала меня за невыполненные обещания. И? - в недоумении уронил руки на колени юноша.

- Успеется. Пока ты вспомнишь, с какой стороны в неё дуть, у меня весь запал уляжется, - отложила игрушку на ребристую крышу кабины Лада.

- Запал? Какого роду запал? – томно промурлыкал парнишка, возвращаясь в объятия раззадоренной воспитанницы Академии.

- Творческого, - медленно увлекая своего мальчишку вниз, за высокие хромированные борта, горячо выдохнула девушка.

Шелест сминаемой ткани, гулкие отзвуки прогибающегося тонкого металла и неразборчивые перешёптывания вновь заполнили внутреннее пространство кузова, мало-помалу просачиваясь наружу сквозь просветы у днища.

Отрывистая трель одновременно с порывом пробирающего ветра взвилась над переплетённой парой и сразу же, стремительно затухая, сорвалась вниз, увязла в толще густых трав. Возня в грузовичке приостановилась.

- Свирелька расстроена тем, что ты её у меня отобрала, - пробурчал юношеский голос.

- Тут нет места для другой, кроме меня, - раздалось в ответ хищническое шипение.

Копошение снова продолжилось, но опять ненадолго.

- А расскажи-ка ту пошлую шутку.

- До-олго же ты сопротивлялся, - прозвучал смех Лады. – Идёт как-то виолончелистка мимо зверинца...

***

Мотоколяска таки увязла на обочине грунтовой дороги, но иным путём объехать безразмерную лужу, полностью поглотившую укатанную колею, не представлялось возможным.

Третья́к стоял рядом со своей трёхколёсной крохой, грузно упёршись обеими руками в покрытую рыжими пятнышками низкую крышу, глубоко дышал и собирался духом, в сотый раз мысленно прокручивая последовательность минувшего дня.

...Расчистка хлама в пристройке к дедовому домишке не задалась с самого утра: свалилась с верхней полки и расплескалась бутыль прогорклого масла, заляпав и старика, и нагромождения скарба вокруг; мыши, как оказалось, давным-давно выели гнездо в заботливо уложенных в жестяном коробе запасных тентах для прицепа; не вовремя подломившаяся ножка шкафа с механизаторской мелочёвкой обрушила гремящую латунью и нержавейкой лавину в узкие проёмы и щели между высящимися башнями нажитого упорным трудом добра. Нет числа тяготам и расстройствам.

С полудня Жда́нович, разуверившись в себе и не слишком рассчитывая на помощь вышних сил, принялся топить нагрянувшие печали на дне гравированной фляжки, навечно занявшей своё почётное место в центре нагрудного кармана его рабочего комбинезона.

К приезду Зоряна Третьяк выглядел куда как веселей и лучистее.

- И сегодня тоже? – пробасил дед.

- Мы совсем ненадолго. До конца каникул – всего-ничего. А на порогах так и не успели побывать.

- Разлучаешь нас каждый день почти. Не даёшь мне нарадоваться внучкой вволю.

- Дедуль, чего ты? Я от тебя и так ни на шаг не отхожу, - выпорхнув из цветника на заднем дворе, прильнула к боку Ждановича девушка. – А ты раньше, чем обещался, Зорян. Дайте-ка мне пару минут, мальчишки.

Пока молодая особа прихорашивалась в домике, юноша угостил старика сигаретой. Неспешно выкурили. Обменялись последними новостями. Третьяк справился у молодого ухажёра о здоровье его родителей и житье-бытье старшего брата.

Парень в ответ вежливо поинтересовался, не сгодится ли его помощь, присев на корточки у входа в развороченное нутро пристройки. Хозяин дома только отмахнулся:

- Я, здоровяк, там еле справляюсь, что уж про тебя, цуцика, говорить.

Зорян не мог не согласиться с настолько убедительным доводом старика и принялся ворошить подножье пёстрой горки, вывалившейся за пределы дверного проёма. Пару-тройку раз тактично спрашивал можно ли взять, кое-что из запылённой мелочи, неизменно получая утвердительные ответы.

Ждановичу тем временем крепко взгрустнулось. Уже несколько дней, как в ночном воздухе и небесной выси проявили себя первые вестники надвигающегося конца лета. С приходом затяжной слякоти, снова затянут изматывающую песню плечи с шеей и поясницей. У завязших в городских заботах детей совсем не остаётся времени на деда. Скоро к ним присоединится и Лада...

- Ох... А это... Тоже вам нужно? – подал голос Зорян.

- Да пропади оно всё пропадом, - отлепился от изгороди из ивового прута Третьяк, даже не глядя в сторону паренька.

- Жданович? Точно?.. Жданович?

- Не сядь на брюхо на развилке у старой криницы. Там, на днях мне сказали, чуть ли не весь пригорок смыло на дорогу. И гусеницы, глядишь, не выгребут, - направляясь к дому, через плечо посоветовал старик...

... Только тогда Зорян и мог прихватить свирель с собой. Зорян. Зорян. Зорян! А сам-то что?! Дед злился на всех и вся, тем не менее отдавая себе трезвый отчёт в том, что главный паршивец – он сам. Дурная плешивая башка. Кто сложил все яйца в одну корзину? У кого хватило умишка хранить подобные вещи в тайнике посреди рассыпающейся сараюхи? Никому ведь и в голову не придёт искать что-то ценное в этой хибаре, да? Третьяк, и так бы тебя и ещё вот так! Кто, упрямо отметая любые предложения о помощи, устроил светопреставление в трещащей по швам каморке? Ты был железно уверен в том, что двойная стенка короба для инструментов, усиленная листом металла, никогда не даст слабины? Так как же, бес тебя дери, это всё же стряслось, и одна из вещей, которые тебе доверили хранить пуще самого себя, запропастилась неведомо куда, ни на что не годная ты пьянь? Только бы действительно её подобрал Зорян, иначе...

Шумно выдохнув, старик забрался в один из нарукавных кармашков и извлёк оттуда маленький бумажный кулёк, из которого отсыпал на ладонь пару белоснежных капсул. Затем он набрал воздуха в грудь, запрокинул голову и проглотил ежедневную поддержку для сердца, запив хорошим глотком из фляжки. Встряска куда сильнее, чем обычно ему сегодня не помешает.

Когда, отпустив молодёжь и отлежавшись с полчаса, Третьяк вернулся в пристройку и обнаружил неладное, то, лихорадочно и безрезультатно перевернув груду, в которой копошился Зорян, сразу же сорвался к порогам.

На развилке всё и вправду оказалось совсем не по возможностям мотоколяски с низкой для подобных свершений посадкой. Жданович, матерясь на чём свет стоит и навеки прощаясь с поясницей, еле выволок её обратно на твёрдую землю и уже было развернулся, чтобы гнать через заброшенную взлётную полосу, но расслышал надвигающееся знакомое похрустывающее ворчание. Поодаль, с примыкающей понизу грунтовки к старику натужно карабкался угловатый автопоезд лесорубов.

Развалившиеся в кабине Беля́й с Соловьём, похоже, уже безропотно смирившиеся с пребыванием в числе пожизненных должников Третьяка, без лишних вопросов с помощью троса играючи перетащили за собой нервничающего деда через море грязи.

- Жданович, спиши хоть со счёту последние две бутыли! А? Жданович! – безуспешно пытался докричаться до стремительно удаляющегося старика Соловей.

На порогах парочки не оказалось. Устроившиеся чуть выше по течению геологоразведчики убедили старика в том, что никого кроме них самих вечером на берегу не объявлялось.

Объезжая вздыбленные бугры и змеящиеся провалы на взлётной полосе запустелого аэродрома, Третьяк, нашёптывая, перебирал все прочие места, где могли уединиться молодые. Когда Зорян с Ладой только-только наводили зыбкие мосты между собой, заботливый дедушка подговорил соседского мальца, посулив заманчивую для подростка плату, на присмотр за новоиспечённой парой. Только лишь на первое время, само-собой разумеется. Ждановича волновали ровно три обстоятельства: не позволяет ли себе лишнего поклонник его внучки, обо всём ли ему докладывается сама девушка, и где именно пропадают вечерами влюблённые. Первой руки распустила Лада. С этих самых пор не осталось ни единого сомнения насчёт того, что в девчонке верховодит именно материна порода. Миловались же голубочки зачастую на низких крышах артельных складов; но бывали и у светящегося прудка; иногда под поросшим мхом и вьющимися цветами остовом древней липы; или на луге с развалинами домишки ворожеи.

Изрядно помятый складской сторож, крайне недовольный тем, что ему не дают блаженно дремать, не впустил деда за ограду. Высвободив тучные телеса из уютной сторожки, он демонстративно ухватил ружьё обеими руками, всем видом показывая, как сейчас не поздоровится тем, кто рискнул тискаться на вверенных ему крышах, и уковылял на незапланированный обход. Щербатые скаты пустовали.

Про пруд нечего было и помышлять. После обильных дождей путь к нему через пролески оказался бы для мотоколяски дорогой в один конец. Старик верил в то, что и у Зоряна хватило трезвомыслия для благоразумной оценки способностей его холёного, начищенного грузовичка.

Под липой негромко разливался аккордеон. Два девичьих голоска, то сплетаясь, то слегка расходясь, пели о неизлечимой тоске заоблачного океана и молчаливой надежде носовых фигур разбившейся о самоцветные кучёвки флотилии. Местная немногочисленная молодёжь в рассеянном свете егерских фонариков разбилась на несколько зябко нахохленных стаек и меланхолично внимала и так всем давным-давно известной истории без счастливого окончания. Стрёкот разгорячённого двигателя прервал размеренное течение песни.

Дочь бригадного механизатора, которую из всех присутствующих Третьяк знал лучше всего, рассказала ему о том, что Зорян с Ладой, по разговорам, вроде бы, собирались показаться на сегодняшних посиделках. Но если уж они до сих пор не объявились, то нечего и ждать. Да и сама компания вот-вот разбредётся по домам.

- Случилось что, Жданович? – с любопытством рассматривая взъерошенного деда, уточнила девушка.

- Думаю, нет. Пока что, - добивая бултыхающиеся во фляжке остатки, предположил Третьяк.

Когда фары мотоколяски наконец-то выхватили высокую отсвечивающую крышу грузовика в накатывающей стене разросшихся за хлябистое лето полевых трав, явно перебравший свою дневную норму старик мгновенно протрезвел.

Молодые люди, свесив ноги с кузова, целомудренно сидели на расстоянии в локоть друг от друга, лишь чуть соприкасаясь мизинцами. Они расслышали неповторимое тарахтение дедовой тарантайки, наверное, минуты за три до того, как Жданович, неистово пытаясь совладать с раскисшей колеёй, самолично вкатился на луг. Розовый предательский румянец на счастливых лицах послужил бы достаточным поводом для наводящих вопросов, но Третьяк не заметил даже его робкой тени. Как, впрочем, и почти всего вокруг.

- Пороги? Да? – только и выдохнул старик, вываливаясь из седла в жирную глубокую грязь.

- Дедуль, Зорян пытался проехать у криницы, но там такое... - вступаясь за общее светлое будущее всех присутствующих, попыталась перетянуть внимание на себя Лада.

Жданович выставил вперёд руку, призывая к тишине, собрался духом, сосредоточился, воззвал к внутренним бесам и вскипел. Стремительно. Беспощадно. Начисто позабыв о том, что совсем недавно винил во всём лишь себя одного.

Третьяк глубоко вдохнул и открыл рот, намереваясь дать волю клубящемуся в голове скопу всевозможных дум, но краем глаза ухватил протяжное скольжение где-то в сумеречной выси. Вслед за ним и провинившаяся пара возвела взгляды ко многим лунам.

По нисходящей широкой спирали, совершенно бесшумно, не шевеля ни единым мускулом, переливаясь малахитом, янтарём и сапфиром, нестройной и плотной вереницей опускались на луг десятки закованных в цветистое железо конников.

***

Ве́рехет – верный оруженосец кого-то из первых правителей здешних земель, принявший на себя смертоносный удар заговорённого молота, предназначенный его владыке.

Ради́м – стихотворец, так и не склонивший голову перед восставшими изменниками окружных копей, в назидание остальным пропущенный бунтующими через зубчатки и колёса подсобных машин.

Сме́да – придворная врачевательница, по ложному доносу замученная псарями самозванца-престолонаследника.

Е́вен – сын одного из малых князей, хитростью задержавший стаи наступающих на столицу крыланов, чуть позже отловленный ими и сброшенный на скалы.

Измара́гд – послушница отдалённого святилища, по собственной воле заключившая в своём теле невидимку из Опрокинутого Отражения, доведённая им в конце-концов до полнейшего истощения, но так и позволившая иномирцу вырваться в свет.

Лада припомнила ещё имена: Тишило́, Я́сна, Жаворонок. Но за какие лишения эта троица оказалась в числе сошедших с лун конников, взволнованная девушка совершенно позабыла. До этой минуты внучка Третьяка пребывала в самой твёрдой уверенности, что Милостивой И́ноходи не существует.

Те явления, которые Академгородок не мог объяснить только лишь с помощью формул, взятия проб, замеров величин, Лада делила ровно на два сорта: «восхитительно непостижимо» и «трёп да байки».

Когда двухдневный шторм оголил в песке залива остеклённые светящиеся арки и галереи уходящего за пределы трёх измерений некрополя – к ним дозволялось прикоснуться. Если поисковики Академии в замшелых северных кряжах наткнулись на подземные леса сплошь из призрачных, невещественных деревьев – их можно было окинуть взглядом. Появление Кабаньей Головы в нескольких предгорных селениях оставило после себя такой смрад, от которого не отмахнёшься, неделями затем выветривавшийся из одежд и волос ни в чём не повинных людей.

Всё это нашло отражение в отчётных книгах и обзорных журналах, с указанием неоспоримых свидетельств, прикреплением, когда имелась возможность, вещественных доказательств. Подобные происшествия никак не опровергнуть, а они тем временем сияли в будоражащем ореоле восхитительной, пока что не уступившей упорству разума непостижимости.

И если бы драгоценное время доводилось уделять только лишь истинным диковинам... История со свирепствующим в пригородной типографии заклятии, обрётшим собственную волю, оказалась постановкой, умело разыгранной управляющим в попытке сокрытия преступных махинаций. Юродивый отшельник, которому молва приписала умение самовоспламеняться и перекидываться в облако летучей золы, так и остался в академических записях непримечательным душевнобольным с одержимостью пироманией. Истинные причины хоровода сорванных со своих проторенных траекторий лун с последующим обрушением небесного свода, разыгравшихся над землепашеской общиной, крылись в повальном отравлении селян галлюциногенным грибком, насквозь поразившим тамошние посевы.

Не так уж и редко знакомые изыскатели Лады были вынуждены предоставлять своим кураторам пресные конечные отчёты, набранные с отрезвляющим разочарованием и без намёка хотя бы на мало-мальские открытия. Трёп с байками, доля преступного умысла, толика приземлённых обстоятельств. Увы, но не более того.

Доказательств того, что Милостивая Иноходь на самом деле вытаптывала перелесья и поднимала пыль на просёлочных дорогах, Академия так и не нашла. Всё что имелось у профессуры и поисковиков на руках – рисунки бестелесных всадников на выцветших страницах рассыпающихся инкунабул, редкие образы на стародавних мозаиках и настенных росписях, а также чуть более частое присутствие неуловимых конников в сказаниях и полуязыческих славословиях простого люда. Постепенно угасающее культурное наследие Иноходи осталось теплиться лишь в байках старожилов, да вечернем сонном бабьем трёпе.

До этого вечера.

Лада, едва дыша, накрепко вцепившись в запястье Зоряна, жадно и пытливо обводила взглядом облечённую в железо и лунные искры побасенку, взявшую луг в кольцо. Животные и их наездники оставались недвижимы. Шелковистые хвосты не клонились вслед за порывами налетающего ветра, ни один волосок в гривах, стекающих с блестящих шей, не сдвинулся в сторону. Оставалось лишь догадываться, что выражают лица конников, сокрытые за слабо светящимися лицевыми пластинами. Девушка хотела верить в то, что они так же отмечены вселенским покоем, а приопущенные веки наездников говорят об их абсолютной безмятежности.

Нежное свечение разноцветных лунных искорок, испещривших латы и сбрую, пропитывало волнующееся разнотравье, оседало на хромированных деталях грузовика и мотоколяски. Иноходь будто принесла вместе с собой законы существования своего застывшего междумирья, никак не перекрещивающиеся с уложениями изменчивых подлунных земель. Пожалуй, это и вправду именно так, без каких бы то ни было «будто».

Наверняка Лада знала только одно – всадников принято просить о помощи при любой напасти, молить о защите от всякого зла. Испокон веку страждущий чёрный люд всегда знал, кого следует вспомнить в кратком обращении к вышним силам перед погружением в беспокойный, чуткий сон: Добрых Сестёр, И́стаса Всезаступника, Строгобулу́... Милостивую Иноходь...

И если уж так сложилось, хоть преподаватели Академгородка и неодобрительно отозвались бы о неуместном следовании тёмным поверьям, Лада, переведя взгляд на мало что понимающего и оттого особенно забавного Зоряна, поспешила попросить Евена и Смеду, Ясну и Радима, Жаворонка и Верехета, всех-всех их разом, лишь об одном...

Угрожающее смешение содержимого кулька из нарукавного кармашка и наполнения фляжки наконец дали о себе знать: губы Третьяка стремительно бледнели и теряли чувствительность, сердечный ритм замедлялся, спотыкаясь в привычном такте. Старик щурился, силясь распознать хоть кого-то под металлическими личинами.

Верехет – верный оруженосец кого-то из прежних владык, ради упрочнения власти своего повелителя пустивший кровь его родным братьям и их семьям, совершенно ни на что не претендовавшим.

Радим – поистине даровитый стихотворец, который как никто другой, зная о притеснениях окрестного люда наместником-живодёром, всё же предпочёл прославлять в веках именно последнего.

Смеда – придворная врачевательница и любовница самозванца-престолонаследника. Из безнадёжной ревности отравила новорождённых близнецов своего благодетеля от законной супруги.

Евен – юный ценитель податливых девичьих прелестей. Большой выдумщик. Безболезненно перенести его утончённые проказы довелось не всем милашкам.

Измарагд – рьяная послушница отдалённого святилища. В порыве духовного исступления обнаружила, что никто из сестёр не понимает и не чтит божественные учения должным образом, настолько же, как она сама. Уподобясь Истасу Всезаступнику, разожгла очищающее пламя в перекрытой трапезной, откуда, преисполненная высшего блаженства, вознеслась вместе с заслуживающими того заблудшими душами на ступени Палаты Беспристрастных.

Третьяк выудил из памяти ещё имена: Иу́ланья, Вук, Горе́йче. Но за какие деяния эти нечестивцы угодили в ряды отверженных всадников, Жданович намертво позабыл и не имел никакого желания восстанавливать в памяти что-либо о них.

Старик оглянулся на льнущую к широкой груди Зоряна внучку, на самого молодого человека. На лице Лады отпечатался детский восторг. Он был вполне объясним и ожидаем. Каких ещё эмоций можно ожидать от воспитанницы Академии, ухватившей на ровном месте за шелковистый хвост восхитительную непостижимость. Парень же, почувствовав на себе мутный взгляд слезящихся дедовых глаз, уставился прямо на Ждановича. Зорян явно пребывал в полной растерянности, не понимал, чего ожидать дальше, безуспешно пытался припомнить заслуги, за которые всё это на них свалилось, крепко прижимая к себе свою разгорячённую зазнобу.

Нет, они не чувствуют в полной мере того, чем веет от Иноходи. Да и откуда в юных головах взяться чему-то хотя бы отдалённо походящему на смутную тревогу. Сколько человек во всём мире сейчас доподлинно знает настоящие истории каждого из всадников? Сам Третьяк помнил от силы пяток из многих десятков. Но имело ли это сейчас хотя бы малейшее значение? Старик твёрдо знал только одно – если Иноходь опустилась, то в первейшую очередь она жаждет платы за своё явление.

Та, что когда-то передала Ждановичу на хранение и свирель, и ещё несколько предметов, время которых ещё не наступило, рассказала тогда ещё только приближающемуся к пику своего расцвета Третьяку многое о подноготных истинах окружающего мира. В том числе немало и о конных защитниках рода человечьего.

Никто точно не знал, как и когда именно в народной памяти случилось преображение отъявленных душегубов в славных покровителей. Оставалось полагать, что люди, когда ещё помнили о том, кто на самом деле держится в сёдлах, сперва молили о заступничестве у стародавних угодников, ныне канувших в небытие, а позже осмелились взывать о милости Иноходь напрямую. Со временем мольбы всё теснее переплетались с просьбами, кто-то начинал превозносить и самих всадников. Грань между покровительством перед зловещими конниками и их личным благоволением истончалась. А если уж кому-то молишься, то и предмет поклонения обязан быть однозначно светоносным и справедливым. Так людям жилось куда проще, в истории никто не копошился, а совесть ничто не подтачивало.

Иноходь же ничего из мирской суеты и собственного вознесения из преступной грязи в поднебесные князи нисколько не беспокоило, как, впрочем, не волновало и что-либо иное в делах людских. Весь смысл существования заключался в бесконечном следовании за едва ощутимым зовом трели, раз за разом доносящимся из всё более и более далёких мест.

Третьяк приложил руку к нагрудному карману, ощупывая распирающее его вложение, и двинулся в сторону ближайшего из наездников. Начать разговор можно с любым из них, что слышит один – звучит в головах всех сразу. Только вот сейчас уже почти никто не помнит, кого в действительности следует просить о милости.

- Дед, - раздался неуверенный голосок Лады за спиной Третьяка. Он не остановился, не обернулся.

Вы ничего не знаете, желторотики. И было бы только лучше, если бы так и оставались в счастливом неведении. Но та, кто принесла в подлунный мир усыпанную многоцветными искрами свирель, предсказала внучке Ждановича иные, отмеченные истинным знанием линии судьбы. Только вот старик готовился к тому, что грядущий резкий поворот случится гораздо позже, а не настолько нежданно. Ему ещё предстоит обрушить весь устоявшийся миропорядок своей милой девчушки. К примеру, рассказать о том, что Кабанья Голова – совсем не буйный горный дух, а творение человеческих рук из иного временного потока. Поведать об истинной природе сущности, прикрывающейся образами Истаса Всезаступника, Строгобулы и Добрых Сестёр. Объяснить, с какой на самом деле целью сотворена Милостивая Иноходь.

Если только удастся договориться.

Тяжёлые ботинки утопали в плодородной грязи пёстрого луга, мерцающий безликий латник верхом на игреневом коне с каждым новым чавкающим шагом нависал над Третьяком всё явственнее.

- Дед! – вновь прорезался позади окрик Лады.

Старик остановился перед тёмно-рыжей мордой, увенчанной золотистой гривой. Он на мгновение почти уверовал в то, что капсулы с фляжкой не просто сыграли злую шутку с дедовой чувствительностью, но и незаметно свалили его с ног: мотоколяска сейчас лежит на боку у обочины, из неё доносится храп с присвистами, голубой орнаментированный мешочек на самом деле завалился в паскудную щель, а невредимая молодежь уже как пару часов пролёживает бока в своих кроватях. Медвяные грёзы разметал по лугу очередной порыв сырого ветра.

- Я ничего не желаю от вас. Возвращайтесь обратно, - тихо проговорил Жданович, смотря в глаза животного.

Никакого движения или иного знака.

- Случилось... непозволительное недоразумение. Вот плата, - Третьяк достал из нагрудного кармана свёрнутый в тугую трубку вощёный желтоватый лист и протянул его коню.

Извлечённый достаточно старый на вид предмет, точно так же, как и разобранная свирель, хранился в потаённой полости короба для инструментов. Его, одновременно вместе с прочими ценностями, перемещёнными позже в тайник, давняя гостья Ждановича когда-то вложила ему в руки, затем крепко сжала мужские запястья и прошептала своё веление, от которого зависело так много. Третьяк в ответ дал клятву. Тот, прежний, статный, уверенный в себе Третьяк. Не нынешний.

Старик с ледяным спокойствием принял своё предательское клятвопреступление, но никак иначе защитить свою главную драгоценность, украшающую закат его жизни, он не мог. Да и, откровенно говоря, за прошедшие десятилетия его надежда на то, что за вверенными ему предметами вернутся, и его ладони вновь соприкоснутся с её нестареющими руками, уже даже и не теплилась в дедовом расшалившемся сердце. Видимо, тогда в прошлом он сразу же полностью отыграл уготованную ему нехитрую роль, и необходимости в нём с тех пор не имелось.

Жданович тут же выковырял бесценную бумагу из укромного места и прихватил её вместе с собой, как только понял, что может не успеть за быстроходной парочкой. Запасной план на самый худой конец. А теперь уже – единственно возможное развитие событий. Только крайне щедрое предложение, как он надеялся, могло удовлетворить безмерные аппетиты Иноходи.

- Это карта. На ней все лазейки и переходы. Всё отмечено, ни одного пробела. Она выведет вас на никем не тронутые земли. Полное раздолье и беспечный народ. Я плачу ними.

На старика не обращали никакого внимания. Вытянутая рука деда, вынужденная задержаться дольше ожидаемого в неестественном положении, начала мелко дрожать. Третьяк не знал, что ещё добавить. Его дар недостаточно хорош? Иноходцы не верят ему? Он не сумел внятно донести всю важность своего предложения до чутких рыжих ушей? Жданович из-за накатившей одеревенелости не ощущал неритмично-болезненного сердцебиения, но был уверен в том, что оно прямо сейчас терзает его обветшалое тело.

- Ценнее этого у меня ничего нет, - приближая содержимое ладони к конской морде, решительно заявил старик.

Левый зрачок животного, в абсолютном отрыве от неподвижного второго ока, провернулся вокруг своей оси, медленно прокатился по окружности орбиты и остановился, нацелившись в лицо Третьяка. Все оставались на своих местах.

Ждановичу наконец изволили ответить, не издав ни звука, не поведя ни единым членом: слова и фразы в дедовой голове сами по себе начали сцепляться друг с другом, выстраиваться в последовательность, несущую смысл.

Неуважение. Иноходь вызвали случайно? Непозволительное недоразумение? Будто резные деревянные фигурки вытряхнули из коробки с игрушками и расставили перед собой по взбалмошной прихоти? Что за оправдания и нелепое лопотание? Вощёная карта – щедрый дар, и он будет сполна использован по назначению, но этого мало. Тот, кто взывает к всадникам, обязан знать, что их поступь перевернёт мир. И что же? Развернитесь и езжайте обратно? И какой же будет плата?

Что ещё мог предложить старик? Только нечто соразмерное.

- Возвращайтесь через сотню лет. Когда и их срок истечёт, - он опустил глаза в землю, но на лугу присутствовало не так уж много людей, чтобы не понять, за кого просит Третьяк. – Я плачу всем, что лежит под лунами. Самими лунами. Просторами между ними и необъятностью дальше них. Но с вековой отсрочкой.

Две обжитые тверди и россыпь разноцветных камешков, подвешенная в пьянящем безбрежье с привкусом наэлектризованных искорок. Неплохо. Сойдёт. Выгодный размен за столь недолгий разговор не самого высокого пошиба.

Золотогривая морда приоткрыла рот, медленно вытянула губы и осторожно вобрала в себя преподнесённую карту, немного захватив вываленным языком и руку старика. Жданович будто бы прочувствовал, как его кожу слюнявят, кисть щекочут жёсткие волоски и шершавости тёплых губ животного. Самый же что ни на есть обычный конь на ощупь! Когда Третьяк высвободился из дружелюбного рыжего хвата, у него недоставало большого пальца. Фалангу вместе с мясистой частью ладони словно грубо и ровно счесали напильником. Крови совсем не проступило, боль нисколько не рвала плоть на части. Благодатное онемение в который уже раз за вечер щадило истрёпанного старика.

Статное животное развернулось на месте, оттолкнулось от влажной земли и по широкой восходящей спирали, оставляя за собой прозрачный серебристо-оранжевый шлейф, устремилось вверх. Вслед за ним плотной бесформенной вереницей, соприкасаясь боками, спутываясь гривами, отирая соседние сбруи, потянулись и его чубарые, соловые, гнедые, саврасые и многие другие собратья.

Иноходь очень нескоро, по человечьим меркам, вновь объявится под своими личными к тому времени многоцветными лунами.

***

- ...Нет, я не успел, Жданович.

- Они бы и не спустились, если бы никто не дул в свирель!

- Так дело в ней, дедуль?

- Уже нет. Она одноразовая, как мне говорили.

- Кто тебе такое сказал, деда?

- Ладушок, повремени с расспросами. Всё тебе будет, но не сразу. Так как же она заиграла, если её никто не прикладывал ко рту, Зорян?

- Ветер, Жданович.

- Как так?

- Ещё раз вам повторю: мы отложили инструмент на крышу и, так сложилось, что порыв ветра, ну, зашёл ей куда-то там и она... зазвучала она.

- Дедуль, всё правда.

Третьяк шумно выдохнул. Судьба? Слишком уж многое сегодня сложилось чересчур ладно, паз в паз, увиливая от людской воли и обходя стороной жизненные превратности. Будто бы так всё и было задумано загодя паршивым вышним забавником. Так опростоволоситься со свирелью, которая затем ещё и заиграла сама собой. У него был хоть единый шанс? Куда легче считать, что неизбежность сегодня правила бал.

Теперь-то что? Старик потряс фляжкой. Нет, пусто, как не изгаляйся. Спрятанная под опущенным на всю длину рукавом куртки изувеченная кисть хоть и совсем чуть-чуть, но уже начала напоминать о своём состоянии. Жданович сутуло прислонился к радиатору грузовика и взглянул наверх: за размах того, что он позволил себе недавно, его наверняка ждёт персональное седло, и через сто лет он будет вынужден вернуться на это самое место вместе с остальными окованными железом несчастными. Но совсем худо стало бы, если Третьяк позволил бы себе поразмыслить о будущем собственных правнуков и более дальних потомков. Он не дал ходу этим думам. Только не этим вечером.

- О чём ты просил их, дедуль? – с ярко пылающими на её лице восторженно-детскими чертами, выпытывала Лада.

- О счастье. Для вас. Для себя... Для них, - пробормотал старик. – А ты? Успела?

- Сразу же, как только пришла в чувство.

- И что там?

- Да почти то же, что и у тебя, - бросив мимолётный взгляд на до сих пор мало что понимающего Зоряна, умилительно улыбнулась девушка.

- Дай-ка её сюда, - обратился к юноше Третьяк.

- Что, Жданович?

- Свирель, говорю, подай.

Парень подобрался к ребристой крыше кабины, спустил с неё находящийся там всё это время инструмент и аккуратно вложил в руку старику.

Третьяк сжал тонкую трубку и на мгновение замер, ожесточённо отгоняя мысли о той, с кого всё началось, и чьи пальцы также отпечатались на поверхности злосчастной ценности, затем размашисто поднял руку вверх и запустил свирель в каменную оградку рядом. Предсмертный высокий звон взметнулся над сочными стеблями, переливающиеся искорки покрыли травяной цвет.

- Деда! Зачем так?!

- На счастье, Ладушок. Всё на счастье.

***

За долгий путь, растянувшийся на столетия, беспокойные гривы густо пропитались вязкой магмой и текучим металлом.

Опускаясь всё глубже в недра бесконечного раскалённого океана, гигантские пустоты, напоминающие очертаниями всадников верхом на скакунах, поочерёдно наполнялись то удушающим паром, то сверкающей крошкой горных пород, то жидким расплавом под невообразимым давлением.

Целиком и полностью овладевшая разумом и устремлениями животных и их наездников, нежная, едва различимая трель доносилась из сердцевины ослепительно-белоснежного сияния, пульсирующего далеко внизу. Разглядеть что-то большее в плывущем мареве беспокойной пучины решительно не представлялось возможным.

Где-то свирель разбили в никчёмную пыль, но в иных местах кто-то только-только окончил работу всей жизни и в первый раз взял свежеизготовленный инструмент в чуть подрагивающие руки. Иного и быть не могло.

Никто не мог даже предположить, где именно окончится это затянувшееся странствие, но все заранее твёрдо знали, что в этот раз их зазывают с чёткими намерениями, откупаться не станут, а вместе с обдуманным прошением предоставят и разнузданную волю. Сладостное предчувствие того, что осталось совсем недолго, нарастало и передавалось от одного к другому в растянутом строю конников. Ещё несколько десятилетий безостановочного движения – и воспламеняющие всех и вся копыта оставят свой легко читаемый след там, где они так нужны.

Раскатистое людское ржание разошлось волнами по сжатым под чудовищным гнётом и пронизанным кипучими протоками изменчивым окрестностям, наполняя их отзвуками вожделения и предвкушения. Неподдельное счастье.