Вестник

«Реликвия украдена», – жестами показал Радетель, и Секач содрогнулся. Секач, с его жуткими шрамами от собачьих клыков, с его оплавленным лицом, со связкой крысиных черепов на поясе – даже он содрогнулся.

Ладони Радетеля затряслись, тонкие пальцы онемели – скрючились точно от боли.

Он снял очки и скорбно опустил голову. Никогда прежде Радетель не казался Вестнику таким дряхлым. Краска на лице совсем облупилась, тут и там вместо пластика белела морщинистая кожа. И телом, и мыслью Радетель почти стал человеком, но это превращение делало его таким уязвимым.

Вестник бережно тронул Радетеля за плечо и прожестикулировал:

«Я всё объясню».

Тот судорожно кивнул.

«Только вслух», – велел он. – «Так будет быстрее».

Покуда динамик в груди разогревался, Вестник указал на плошку с пылью – что бы ни случилось, обычай следовало блюсти. Секач поблагодарил и отправил серый комок в рот.

Пыль есть движение, пыль – это полнота и пыль – это суть. Вестник присоединился к трапезе, которая вполне могла стать последней. Пыль мягко оседала внутри его тела, где тлела и курилась, наполняя пластик и каучук биением жизни.

Наконец, тишину под столом оборвал хрип динамика:

– Ма-ма... Маааа-Сс...

Вестник презирал этот писклявый, тонкий голосок, но выбирать не приходилось. Он убавил громкость до шёпота.

– ...скрижаль выкрала Спица. Вы не встречались – она из младых, ей всего-то полгода. Слишком крупная, но мы достали её из-под груды журналов, и нам показалось, что это добрый знак. Калёным шилом я отворил ей уши и рот, сам поставил на ноги. Знать бы тогда... – Вестник стиснул кулаки. – Она была ловкой, как прусак, и Радетель определил её в дозорные. И где-то там, двумя этажами ниже, она и спуталась с ключниками. Ты ведь знаешь, они часто там шастают.

«Гнилое племя. Лучше не иметь с ними дел», – показал Секач. Его жесты были хлёсткими, полными острых углов. Подвальное наречие.

– Да, ключники знают нужные слова, их руки поют сладкие речи. А Спица всегда чудной была, её разум не желал зреть, сколько бы она ни глядела на Скрижаль. Что стоило её обмануть? Вчера она разыскала меня перед отбоем, и мы долго спорили. Спица вообразила, что старшие объедаются пылью, пока младые голодают. Говорила, что Радетель слаб, а я – жесток. Что мы не желаем знать нового. А вот у ключников всё иначе – по справедливости, поровну. Теперь-то ясно, кто набил ересью её голову, но тогда я и подумать не мог о предательстве. Казалось, будто это очередная блажь – не первая и не последняя.

Вестник перевел дух, чувствуя, как по спине ползёт жар от батареек.

– На рассвете меня разбудил испуганный страж, следивший за лазом в Утробу. Ночью, якобы по моему указанию, его сменила Спица, но когда тот вернулся утром, у лаза никого не было. В квартире её тоже не видели. По всему выходило, что она спустилась в Утробу. Тогда я поспешил к Радетелю, и оказалось, что вместе со Спицей исчезла и Скрижаль.

Он оглянулся, словно надеясь увидеть реликвию на месте – за стеклом, в черной рамке. Желтый от времени лист, мелко исписанный Её рукой. Летящие строки, тугие петли и смелые изгибы, обороты и фразы от которых пробуждается разум, и ты сознаёшь себя и понимаешь других. Без Скрижали их тела лишатся содержания, как эта рамка.

«Это моя вина. Моя. Моя», – яростно зажестикулировал Радетель. Вестнику стало дурно от жалости к наставнику.

– Радетель человечен как никто другой, сон его глубок и наполнен видениями. Спица знала об этом. Она выкрала реликвию, пока Радетель спал, а после скрылась в Утробе. Не знаю, каков был расчет и что наплели Спице ключники, но, уверен, их устроит, если та сгинет вместе со Скрижалью. Они дождутся, когда мы превратимся в безмозглые тулова, а после закабалят без боя.

«И вы не бросились в погоню? Сразу?» – изумился Секач. В его зрачках качалась висящая под столешницей лампа.

– Сам знаешь, Утроба не прощает спешки. Я изучил рябь в телевизоре и выслушал скрип петель, Радетель гадал по банке с тараканами, и всё указывало на то, чтобы дождаться темноты. И вот – ты здесь, Секач. Ты ведь знаешь Утробу, ты был там.

«Знаю? Тот, кто верит, что знает Утробу, в ней и остаётся. Я всего лишь ходил по краю и кое-что видел. Там много... всякого. А ещё в Утробе часто бывает Она. Слишком часто. Так что будьте уверены – на вашей беглянке уже мухи сидят».

«Неважно, – вмешался Радетель. – Верни нам Скрижаль и называй любую цену».

Он согласится, подумал Вестник. Согласится, причём даром. Такие, как Секач, рады сунуть голову в пасть зверя – так они чувствуют себя предельно живыми. Настоящими. Вестник хорошо помнил это чувство.

Секач взъерошил измазанный тушью ирокез, поскреб сажные ожоги на щеках и затем спросил:

«У вас ведь есть её волосы?»

– Как и всех остальных, – заверил Вестник.

«Разумно, – Секач легонько постучал по крысиным черепкам. Задумался и, наконец, дал ответ:

«Любая цена будет мала, но вы, писари, – правильные люды, и я помогу вам. Если сумею».

«Щедрые слова – мы их не забудем», – кивнул ему Радетель.

– О пропаже знаем... только... мы. Пусть так... и остаётся, – динамик Вестника захлёбывался – батареи раскалились до предела. – И ещё одно: я иду с тобой. Мы уважаем твоё... уединение, но как духовник Спицы... я обязан исправить её зло.

Он не собирался отпускать Секача одного. Когда речь идёт о реликвии, доверие неуместно – Вестник твёрдо это знал. Знал это и Секач, который лишь развёл руками:

«Воля ваша».

Радетель надел очки и кое-как поднялся с пола, выпрямился; тонкие, спичечные ноги дрожали от усилий. Но тень его накрыла Вестника с головой.

«Однажды, годы и годы назад, Она прошла мимо меня, не заметив, хотя и я был на виду – нагой и жалкий. Я поплёлся следом, спотыкаясь и падая через шаг. Меня влекло к Ней. Думал: вот сейчас Она обернётся и завершит меня – я вновь стану предметом. Как напёрсток, пакет или детская коляска. Вещью. И тут к моим ногам слетел оброненный Ею лист, и я нашел в нём слова. Чудесные слова, которые жгли и взывали. Слова, которыми я сотворил мою семью. Наша реликвия – это мы, – Радетель закрыл глаза. – Найдите Скрижаль, иначе нам не быть».

 

Секач

Раз-два – оселком по бритве. Раз-два. И ещё разок.

Секач нежен с бритвой, он знает, как ранима её острота.

Степенные и тихие писари давно разошлись по комнатам, где им предстоит забыться в шкафах и гардеробах. И только молодой, совсем ещё пластиковый, пастух усердно вычёсывает пыль из шкуры плюши. Оранжевый медведь топчется на месте, смирено подставляя мягкие бока под гребень. Заметив интерес Секача, пастух косоруко машет ему – уже не вещь, но ещё не люд. Пупсовая округлость, щёчки-яблочки, сросшиеся пальцы и прочие кукольные атавизмы. Секач отвечает кивком, и губы пастуха тянутся в подобии улыбки. И если они не вернут реликвию, подобие так и останется подобием.

В лезвии бритвы отражается кривая ухмылка Секача. Он всего-то хотел сменять пару батареек на пыль, а в итоге взялся спасать всех писарей – смех да и только. Ещё и Утроба: коммунальный лабиринт, где квартиры сокрыты внутри других квартир, и всё это закручено круговертью прихожих и коридоров.

Живо вспоминается мрак серванта, в котором он как-то просидел целую ночь, спасаясь от кошек. Сверкая холодными глазами, они караулили его до рассвета, а после лениво разбрелись умножать зло в мире. Всем известно, что у этих бестий нет ни сердца, ни совести.

В честь того случая даже сочинилось хайку:

 

луна в очах...

ты не услышишь

свою смерть

 

Да, Утроба – место гиблое, но ради реликвии он обязан рискнуть.

Секач прячет бритву в чехол, закидывает на плечо крышку от кастрюли, напоследок убеждается в остроте перьевого сверла, что венчает короткое копьё, а потом терпеливо ждёт.

Наконец, тяжёлое покрывало откидывается, и из-под стола возникает Вестник. Лицо суровое, как у святых с образов. Мантию из газет сменил неприметный серый комбинезон, к поясу приторочены моток изоленты и фонарик. Ладони и гладко бритая голова синеют от чернил – Вестник исписан цитатами из Скрижали. Хотя чего ещё ожидать от писаря? Все семьи – заложники своих реликвий, и писари – не исключение; буквы для них важнее, чем смысл.

Вестник подходит, поворачивается спиной, демонстрируя перевязь c деревянной толкушкой, навершие которой покрывают – кто бы мог подумать? – гневные выдержки из Её письма. Грозное оружие, но таким долго не помашешь.

«Не тяжело?»

«Я привычный», – отвечает Вестник.

Духовник резкими жестами отсылает пастуха к комоду, где вповалку ночуют плюши. Махнув на прощание рукой, младой послушно семенит прочь, утягивая за собой громадного медведя. Завтра пастухи, как обычно, поведут своих обезьян, жирафов, зайцев и тедди биров собирать пыль, знать не зная, что ключники уже правят ножи.

«Туда», – Вестник указывает на полоску света под потолком.

Он ведёт Секача в обход стола, к тропе, петляющей в ущельях из вещей. Они поднимаются всё выше и выше, а тем временем ночь драпирует гостиную бархатным сумраком. Курганы заботливо сложенного добра, облезлые стены, импортный гарнитур – вся комната сливается воедино. Ненадолго замерев, Секач слушает голос дома. Вот стонет вода в батареях, ей аккомпанирует пакетом сквозняк, в углу что-то делят мыши. Вроде всё как обычно.

А затем этажом выше по полу прокатывается шар. Секач морщится: ну вот – дурное знамение.

Перекинутая через навалы утиля фанера упирается в антресоли, внутри которых обнаруживается зловещая пустота – писари вынесли отсюда вещи, и теперь по деревянному коробу слоняется эхо.

Вестник щелкает фонарём, выхватывая из темноты дверцы с массивной щеколдой – верно, на случай вторжения из Утробы. Сейчас задвижка убрана и, пройдя антресоли насквозь, они попадают в тесную кухоньку, а оттуда – по выстланному обрезами ковра добру – в ванну.

Из полумрака выступает долговязая стражница в жестяных доспехах. За её спиной – внушающая трепет пирамида из посуды и заплесневелого тряпья, основание которой исчезает в чугунной ванне, а верхушка липнет к потолку.

«Ничего?» – спрашивает Вестник.

«Тишина, – стражница хмурит перепаханное шрамами лицо, потом глядит на Секача. – Думаете, Спица ещё жива? Жалко ведь её, хорошей была. Хоть и с левой резьбой в голове. Всё сама да сама. Лазит где-то, ищет что-то. Бывало, подойдёт ко мне – и расскажи да расскажи, как я Её в Утробе видела. А я ведь уже сто раз рассказывала. Любила Спица про Неё слушать, придумывала себе всякое. Вот и напридумывалась. И чего полезла туда? Зачем?»

«Увидим», – отмахивается Вестник.

Секач светит под ванну, где среди банок и флаконов клубится мошкара.

«Там?»

В ответ Вестник распахивает люк стиральной машины, где вместо задней стенки барабана чернеет дыра.

«Утроба – она там», – показывает духовник, и впервые в его жестах нет уверенности.

Секач назвал писарей правильными людами – и это так, – но Вестник... Он правильней остальных. Твёрдый, как напильник, и честный, будто удар в лицо; подлинный стоик. Но даже его страшит Утроба.

Без лишних слов Секач забирается внутрь стиральной машины, Вестник следует за ним. Позади щёлкает люк.

Они ползут по сырому лазу, что, как свищ, тянется от владений писарей к Утробе. Свет фонаря обращает в бегство ватаги мокриц, загоняет их под ошмётки истлевших должно быть тысячу лет назад носков. Мы точно крысы в стене, думает Секач. Лаз изгибается вниз, петляет, затем, втискиваясь между гудящих труб, сужается – да так, что с трудом получается протянуть щит, – но в итоге всё же выводит к скрытой за ковром пробоине в стене.

Секач дожидается Вестника и гасит фонарь.

«Утроба прикидывается мирным, тихим местом, покуда не начинает поедать тебя заживо, – в застенном сумраке жесты Секача едва различимы, – Ты из дозорных и верно думаешь, что готов, но здесь всё иначе. Будь настороже, ступай тихо, оглядывайся, бегу я – ты следом, я замер – ты замер рядом».

Вестник не удостаивает его нотацию ответом, вместо этого протягивая прядь капроновых волос:

«Найди её».

Секач глотает лиловую прядку, закусывает пылью и ждёт, пока ком не начинает тлеть. От пыли бросает в жар, но теперь к знакомым ощущениям примешивается чувство натяжения. Как если бы тугая леска вибрировала между ним и...

«Она внизу, – заключает Секач. – Три-четыре этажа. И вроде как не двигается».

Духовник гневно смотрит под ноги, словно надеясь испепелить Спицу сквозь бетонные перекрытия:

«Главное – чтобы уцелела Скрижаль».

«Её милостью», – Секач на удачу щелкает по крысиным черепкам на поясе – раз-два-три – и выбирается из лаза.

В тёплом свете люстры сияют горы нетронутого добра, чьи подножия омывает густой оранжевый поток Желчи – великой горькой реки, что течёт через Утробу. Дикие места, где не найти люда. Вестник указывает на отвесный склон, напоминающий слоёный пирог из вещей, – там, зажатая между почти новым унитазом и кушеткой в цветочек, щерится мумия собаки. Судя по всему, явивший её останки миру оползень случился на днях, иначе псину давно бы сгрызли – в Утробе хватает едоков.

Минут десять они выжидают, но в комнате спокойно – даже мышей не видать. Сквозняк от скрытого за добром окна качает чёрные от мух клейкие ленты, где-то тик-такают невидимые часы, сонно переливается Желчь. Идиллия.

Оступаясь и оскальзываясь на баулах с обносками, они спускаются к воде. Секач копьём измеряет глубину – по колено.

Хлопок по плечу.

«Значит, по руслу?» – спрашивает Вестник.

«Придётся. Я плохо знаю окрестные квартиры, так что будем следовать за Желчью».

Секач заходит в реку, набирает полную пригоршню воды и омывает ею лицо, затем ставит дыбом ирокез.

 

янтарь воды

линолеум на полу

мёд на душе

 

Чти воду, глубину её и течение – первый завет водоплясов. Бойся воды, глубины её и течения – завет второй.

Желчь ведёт их из гостиной в детскую, а потом сквозь арку из гнилых поддонов – в прихожую. Они ступают тихо и плавно, аккуратно отводя в стороны дрейфующие пакеты и пластиковые бутылки. Над головой угрожающе кренятся утесы из добра – огромные, под самый потолок. Река виляет между ними, то прижимаясь к пестрым от плесени стенам, то обтекая полиэтиленовые наносы. Секач с трудом узнаёт эти места: вещей стало куда больше.

Перелезая через завал из матрасов в общем коридоре, они замечают тощую рыжую кошку с разбухшей крысой в зубах. Вшивая тварь решает не испытывать судьбу и скрывается в какой-то норе. Секач желает ей подавиться.

Наконец, спустившись этажом ниже и миновав закопчённый предбанник, они оказываются в трёшке, где некогда бушевал пожар. Вильнув на прощание, Желчь исчезает под грудой спёкшихся вещей.

«Здесь много таких квартир, – сообщает Секач. – Огонь выел их».

Вестник озирается с потерянным видом – должно быть, впервые перед ним такая пустота. Аспидные стены, обугленная мебель. Огонь превратил всё добро в головешки и золу, в которых нет ни пользы, ни смысла. Но ещё хуже зияющие ночью оконные рамы, через которые нагло дует ветер – вот где настоящее безумие. Луч от фонаря Вестника вырывается наружу и теряется где-то в безразмерном пространстве.

«Там ничего нет!» – отчаянно показывает духовник.

Это ты ещё на балконах не бывал, думает Секач. Он замечает белые кляксы птичьего помёта и спешит увести Вестника прочь. Не хватало ещё встретить этих наружных уродцев – тогда уж точно жди беды.

Комната сменяется комнатой, одна мёртвая квартира – другой мёртвой квартирой, всё вокруг тёмное, обожжённое, даже тараканов нет. Секач не может отделаться от чувства, что он сейчас не в Утробе, а где-то глубоко под домом, в подвалах. Его память тонет в чёрных водах, бездонных и холодных, укрытых извечным туманом. Секач вспоминает о левиафанах, что скользят в глубине и о хлипких плотах. О Купальне и о своей семье – водоплясах. Не было ни дня, чтобы он о них не вспоминал.

В подвалах всякое случается.

Бывает, что вода так поднимается, что потолок можно достать рукой. Ещё бывает, что спасающиеся от потопа крысы переворачивают твой плот, и ваша реликвия, поблескивая эмалированным боком, идёт ко дну. Когда вода спадает, ты сотни раз ныряешь в ледяную глубину, но всё зря. Тем временем твоя семья сдаётся – не может вынести утраты. Один за другим водоплясы укладываются на бетон, теряют суть, становятся никем. И тогда ты накрепко связываешь их вместе, надёжно прячешь и клянёшься, тысячекратно клянёшься, когда-нибудь вернуться и вернуть их.

Ведь всякое случается. Секач косится на духовника – а какие мысли скребутся в его голове?

Проходит должно быть целый час, а они всё бредут по пепелищу; их ступни и ладони сереют от сажи, уши забивает невыносимая тишина, сквозь которую едва просачивается далёкий шёпот Желчи, что не даёт сбиться с пути.

Когда за очередным поворотом обнаруживаются линялые обои и баррикада из зимних шин, от облегчения у Вестника подкашиваются ноги. Он валится к стене и, схлопнув глаза, цитирует Скрижаль – длинные пальцы так и порхают в воздухе. Тем временем Секач проверяет бритву – не намокла ли та в реке, не замаралась ли в пепле; лезвие чистое, но он всё равно усердно натирает его куском тряпицы.

«Как же страшно ей было. Одной. Среди этой... Пустоши», – жестикулирует Вестник. Он вновь спокоен, как паук на паутине.

«Она ведь ещё младая», – пожимает плечами Секач. – «Им неведом весь ужас пустоты».

«Подумать только, сколько добра пропало. Невыносимое зрелище. Если бы Радетель такое увидел... Он бы умер на месте».

«Сколько же ему лет»?

«Кто знает? Сам видишь, Радетель, скорее, человек, нежели люд. Это – великая благость, и он для нас пример, но тело его износилось. Ему трудно и больно», – духовник качает головой. – «Радетель желает, чтобы в следующее кочевье семью повёл уже я. Но без Скрижали кочевать будет некому – мы исчезнем. Это я виноват, мне следовало...»

«Так почему же вы не охраняли её?!» – Секач не может удержаться от резких жестов.

«Украсть реликвию? Это казалось немыслимым».

«Немыслимым для вас. Те же ключники со Связки глаз не спускают. Звенят ею, а вокруг стражи с тесаками наголо – не верят ни своим, ни чужим».

Вестник кивает:

«Дом меняется, и нужно учиться жить по-новому. Ты ведь воевал на чердаке, видел на что способны люды».

О да, видел. Как блестит сталь в полутьме, как отрубают руки и выжигают глаза. Видел первенцев и кошкодёров, вдовцов и крысоводов – десятки семей, что с упоением убивали друг друга. Видел и хотел забыть.

«Что-то должно оставаться неизменным», – он протягивает руку Вестнику и помогает встать.

Они перебираются через шины, затем карабкаются по насыпи добра, вывалившегося из соседней квартиры точно из рога изобилия. Вещи ещё как следует не умялись, лезть приходится осторожно, иначе можно разделить судьбу гигантов, скелеты которых иногда находят под завалами. Оказавшись под потолком, Секач тотчас выключает фонарь.

Широкий коридор озарён красным отсветом из смежной комнаты. Неужели?..

«Ни шагу», – приказывает Секач.

Он бесшумно сползает в прихожую и медленно заглядывает за угол.

Тесная комнатушка пульсирует алым, агонизирующим светом, что бьётся в стеклах сервантов и багровеет на пыльном хрустале. Его источник – монструозный чёрный телевизор, но вместо привычной ряби экран показывает нечто иное:

Скалятся пасти, мелькают головы и связанные узлами голые хвосты, пучатся черные бусины глаз. Секач видит сотни крыс, зажатых в телевизионной коробке. Они раздирают друг друга, сношают друг друга, рождают друг друга. Там – алая плоть, тут – окровавленные резцы. И всё это месиво выворачивается и верещит в багровом клубящемся мареве.

С трудом отведя взгляд от кошмарного зрелища, Секач осматривает комнату. Одна, пять, девять... Он сбивается со счёта. Здесь десятки крыс, что тянутся на изготовку, заворожённые чудовищем в телевизоре.

Секач подзывает духовника, при этом требуя, чтобы тот двигался как можно тише.

«Как такое может быть?» – чуть позже изумляется Вестник, будто не веря тому, что видел в комнате.

«Есть поверье, что души убитых током крыс попадают в провода. Там они могут срастись воедино, и тогда родится подобная мерзость. Крысиный король».

«А те – что снаружи?»

«Рабы. Король подчиняет всех крыс в округе, они становятся его частью, продолжением. Хоть у него и нет тела, но чудовище по-прежнему терзает голод, и потому его миньоны сжирают всё, что могут сожрать».

Вестник вновь глядит за угол, потом жестикулирует:

«Они будто в забытьи».

«Надеюсь. Мы не можем ждать – нужно найти Спицу раньше, чем сотлеют волосы».

Духовник весь подбирается, хоть у него и раз за разом дёргается уголок рта.

«След в след», – показывает Секач.

Они крадутся вдоль стены. Крысы поглощены телевизором, но вполне могут их услышать. А услышат одна – услышат все. Секач не смотрит в темноту коридора и не оглядывается на Вестника. Всё, что его занимает, – оно внизу, под ногами.

Обойти битое стекло справа, перенести вес на стопку газет, не вздрогнуть, когда по тебе взбежит таракан, придержать крысиные черепки, чтоб не звякнули, потом нырнуть под сломанные лыжи и, главное, не задеть их щитом. Секач освобождает разум и в нём складываются строки:

 

свет алый.

гремит в ночи

тихий шаг

 

Долгожданная тень ложится ему на плечи, но Секач сохраняет осторожность – он взбирается на холм из проросшей картошки, и лишь затем оглядывается на Вестника. Не дойдя пары шагов до спасительного угла, тот стоит и глазеет на Крысиного короля.

Мысленно чертыхаясь, Секач на мгновенье включает фонарь и светит духовнику в лицо. Вестник ошалело моргает, но быстро приходит в себя и спешит укрыться в полумраке коридора.

«Мне казалось, будто я вижу там внутри... себя», – тараторит он, забравшись наверх. Секач отмахивается – сейчас не до того.

Всё так же бесшумно они пробираются к входной двери, где втискиваются в зазор между косяком и ржавой садовой тачкой. В ту же секунду ноги оказываются по щиколотку в Желчи. Река приветствует их золотыми переливами на морковного цвета воде. Вестник тянет Секача за плечо.

«Спасибо. Я стоял бы там, пока меня не обглодали».

«Да о тебя зубы сломаешь», – замечает Секач.

И тут духовник начинает беззвучно хохотать над этой неумелой шуткой, да так, что сгибается пополам. Даже если бы рухнули стены дома, Секач удивился бы меньше, чем сейчас. Вестник умеет смеяться? Подобная нелепица вынуждает Секача загоготать в ответ. Что их так развеселило? Непонятно, и оттого ещё смешнее.

Желчь приводит их в хорошо освещённую квартиру. Люстры, бра, косые торшеры устало гудят и мигают, но всё же работают, озаряя изобилие нетронутых людами краёв.

Так и хочется зарыться в это добро, перебирать его, воображая, как могла бы пригодиться та или иная вещь. Из вон той пластиковой бутылки вполне может выйти елочная игрушка, а тот плесневелый свитер легко очистить и распустить на пряжу.

Вокруг полно раздутых пакетов с почти свежей едой. А где еда – там и тараканы. Нельзя и шагу ступить, чтобы не вспугнуть очередного прусака. Они здесь повсюду: на стенах и потолке, на обоях и в гнёздах под обоями. Тараканами набиты пакеты, они барахтаются в Желчи, их усы торчат из каждой щели. Числом с ними могут тягаться разве что мухи, но те пока ещё спят. Зато хватает моли, чьи отпрыски должно быть славно пируют в огромном гардеробе.

«Она часто бывает здесь. Много новых вещей», – предостерегает Секач.

Комнаты из разных квартир вложены друг в друга как матрёшки. Через арку можно из гостиной попасть в кладовую, а покружив по коридорам обнаружить себя под ванной. Если бы не Желчь, они давно бы заблудились. Мерцающие лампы высвечивают то приколоченные к мебели игрушки, то жухлое алоэ на подоконнике, то пятилитровые банки, внутри которых что-то живёт и здравствует, то бессмысленные числа на просроченных календарях. Неистовая, первозданная красота.

Вдоволь поплутав, они находят длиннющий коридор, в конце которого темнеет дыра в стене, куда стекает заметно обмельчавшая река. Однако, всего в паре метров от заветного проёма громоздится изжелта-белый холодильник, и уж ему здесь точно не место.

«Это же...» – начинает Вестник.

«Домовой», – подтверждает Секач, мучительно соображая, как быть дальше.

Холодильник стоит вплотную к стене, сзади его не обойдёшь. Прокрасться, как мимо Крысиного короля? Рискованно. Хотя какие ещё есть варианты? Ночь на исходе – за окнами уже светает.

Додумать он не успевает.

Вестник хватается за него точно утопающий и тычет на что-то за спиной. Секач оборачивается и видит ковыляющего к ним Ирода. Видит впервые, но сразу узнаёт.

Ирод выглядит как огромный, облезлый кот. Вернее, как нечто влезшее в шкуру огромного, облезлого кота. Его корежит, тянет из стороны в сторону, складки кожи вздымаются и опадают, словно что-то изнутри лезет наружу. В походке нет и намёка на кошачью грацию – поступь Ирода дёрганная, ломанная. В нём всё не так, неправильно, не под тем углом.

Проклятие.

Секач срывается с места, увлекает за собой Вестника.

Хлипая и брызгая водой, они несутся вперед, пока сзади их нагоняет хруст и насекомый стрёкот. Секач стискивает древко копья.

Холодильник рядом, но что толку? Не успеть.

Развернуться, вскинуть копьё. Ещё секунда – и было бы поздно. Тварь уже тут, уже бросает своё тело в атаку. Мгновенье – и Секач на спине, а сверло на конце копья – в бледной грудине Ирода. Крови нет. Почему нет крови?

Тварь наваливается на копьё всем весом, вжимает в пол. По паркетному дну реки скребет бесполезный щит. Руки Секача дрожат от напряжения, он скалится, пытается думать, но не может – его внимание приковано к морде Ирода, с которой на него таращатся голубые кукольные глаза.

Чудовище распахивает беззубую пасть. Шире. Ещё шире. Слишком широко. Внутри что-то трепещет, извивается.

Правое бедро взрезает боль. Секач кидает туда взгляд и видит, как желтые когти вскрывают ему ногу. Он давит на копьё, но без толку – пасть Ирода всё ближе.

Рядом возникает Вестник и обрушивает на голову твари деревянную толкушку. Голова отвечает гневным цвирканьем. Ещё удар. Визг, хрип – невозможно поверить, эти звуки рождаются в кошачьей глотке.

Ирод верещит, весь вздымается, вырывая из рук копьё, а из ноги – когти. Пятится, трясёт лысой головой – так быстро, что так та расплывается в воздухе. Секач вскакивает и тут же падает – нога не держит.

Вестник хватает его за шиворот и волоком тащит к пролому в стене. Секач пытается достать бритву из чехла, но никак. Мимо проплывает желтушная дверца холодильника. Ирод избавляется от копья и как-то вывернуто, боком кидается в погоню.

Вот так всё и кончится, решает Секач.

«Брось, брось!» – машет он Вестнику, но тот не видит знаков или не желает видеть.

Один миг, и тварь уже рядом – её скорость поражает. Секач успевает различить в заменяющих Ироду глаза стекляшках своё отражение.

Дверь холодильника отлетает в сторону и оттуда вырывается клубок чёрных щупалец. В секунду они оплетают Ирода – жгутами стягиваются на шее и брюхе, обвивают лапы, лезут в пасть. Ирод бьётся в путах, цепляется за паркет, но всё тщетно.

Остолбенев, они наблюдают, как одно чудовище расправляется с другим. Медленно, но неумолимо домовой затаскивает упирающегося Ирода в своё логово. Первыми там оказываются хвост и задние лапы, а потом – рывок! – и кот целиком исчезает в холодильнике.

Дверца аккуратно закрывается. Без хлопка.

Вестник помогает Секачу встать, и они скрываются во мраке между стен. Включив фонари, тащатся по пробитому Желчью гроту, пока нога Секача не отказывается идти дальше. На счастье, он почти не чувствует боли – плоть порядком очерствела за те дни, что довелось жить впроголодь.

Под слепящим светом фонаря Секач тщательно промывает сочащиеся желтоватой лимфой порезы, а после накрепко заматывает ногу изолентой. Теперь можно и дух перевести. Духовник достаёт коробок с провизией, и минуту-другую они просто сидят на щите и глотают пыль.

Молчание прерывает Вестник:

«Это ведь не кот был?»

«Крысоводы зовут его Иродом. Рассказывают, что когда-то, в прежней своей жизни, он держал в страхе половину дома, и не было кота равного ему в силе и коварстве. Ни один люд не смел заступить ему дорогу. Так было, но время нельзя одолеть или обмануть. Ирод постарел: когти его затупились, из пасти выпали зубы, а глаза почти ослепли. Молодые свирепые коты загнали его туда, где он обязан был сгинуть – в Утробу. Но Ирод не умел проигрывать. Он приполз на поклон к сатане и заложил душу, и в тот же миг свора демонов наполнила его дряхлое тело – как шурупы наполняют кофейную банку. С тех пор Ирод стал бичом Утробы, самым страшным её исчадием. Иногда он выбирается оттуда и...»

«Сказки. Твоё исчадие домовой доедает, – машет рукой духовник. – Да и на кой сатане душа кошачья?»

Секач усмехается:

«Может, и закрытая дверь – тоже сказки?»

Ему вспоминается упоение, с которым ключники грезят о том, как однажды отопрут Связкой Её квартиру – ковчег, где каждая вещь будет реликвией.

«Ключники слишком алчные, чтобы верить в небылицы», – мрачнеет Вестник.

«По мне – так чушь. Закрытая дверь? Так не бывает. А вот Ирода ты сам видел».

«Лучше бы не видел».

Секач на пробу сгибает и разгибает ногу – пойдёт. Нужно спешить, потому как нить между ним и Спицей становится всё тоньше.

Он поднимается, забрасывает на плечо перевязь с щитом и хромает в темноту. Вестник следует за ним. Желчь выводит в пыльный вентиляционный канал (прогнать бы тут плюшей!) и по нему согнувшись в три погибели они добираются до вытяжки, где их ждёт зрелище, ради которого стоит побывать в Утробе.

Громадная, почти необъятная квартира-студия, всё пространство которой – от пола до высоченных потолков – живописно завалено добром. Груды лоснистых чёрных и синих мешков подпирают сложенную в пять и больше ярусов мебель. Одежда, посуда, бесчисленные коробки, многие из которых так размокли от влаги, что наружу обильно вывалилось их содержимое. И главное – всё нужное и совершенно необходимое.

Утренний свет разбудил мириады мух, и теперь они везде и повсюду, воздух гудит от насекомых. Должно быть, пауки тут всегда сыты. А сколько здесь ещё всякой живности? Муравьев, клопов, мышей и прочих. Это эльдорадо может прокормить всякого. В таком щедром, богатом месте могла бы процветать целая семья людов. Нет, две семьи, а может, и больше. Этот край заслуживал быть воспетым в оде.

«Как красиво, – показывает впечатлённый Вестник. – Тут ничего лишнего».

Затем хмурится и добавляет:

«За исключением Скрижали».

Они спускаются по крутому скату. Не сговариваясь, достают оружие. Эта студия – настоящий лабиринт, где за каждым поворотом может таиться опасность, и тогда лучше иметь под рукой что-нибудь увесистое или острое. Потерянное копьё, конечно, жаль, но главное для Секача – бритва. Она безупречна: её вес, острота, выверенные линии и то, как удобно лежит в ладони рукоять. Есть ли в доме вещь совершеннее?

Дрожащая нить тянет влево, заставляет взбираться на отвалы из скарба, перелезать через мебель, проталкиваться сквозь пакеты, обходить и карабкаться. Они то бредут по некогда светлому паркету, то лезут к потолку в коричневых разводах.

Назойливые мысли кружатся в голове точно мухи. А вдруг всё зря? Что если Спица потеряла Скрижаль? Или того хуже – уничтожила? На что могло толкнуть её отчаянье? А если реликвия найдётся, что тогда? Как поступить? На что он готов?

Спустя час, когда у Секача уже начинает подламываться нога, они замечают на добре тёмно-красную плесень. Кровник. И чем дальше – тем его больше. Секач и Вестник обмениваются взглядами и находят в ближайшей куче вещей белую шаль. Делят её надвое, а после туго заматывают лица отрезами, оставляя открытыми лишь глаза.

«Мы совсем близко», – предупреждает Секач, пока они лезут через багряный от кровника гребень.

Сперва они слышат громкое, жадное чавканье, а затем буквально натыкаются на скорчившегося люда, который запихивает в рот раздавленную мышь. Плесневелый замечает их, выпрямляется. Одежду ему заменяют ворсистые красные пятна, что буйно проросли на бледной плоти. Лицо – багровая маска с печальными серыми глазами.

Он тянет кривые руки, словно моля о чём-то. Например, о милосердии.

Взмах бритвой – и ладони отлетают прочь. Вторым ударом Секач сносит плесневелому голову, и тот валится набок. Его ноги дрыгаются, елозят по полу; такие, как он, не умирают сразу – кровник не позволяет. Плесневелый силится встать, и Вестник ломает ему спину толкушкой.

Они озираются в поисках Спицы.

Перед ними – укромная лощина, зажатая в кольце холмов из ржавого утиля. Тут и там высятся пагоды из книг – рухни такая, и тебя раздавит человеческой мудростью. Ещё больше макулатуры навалено на черный рояль справа. И именно из-под него сейчас выбирается свора плесневелых. Вкривь и вкось они тащат вперед свои прелые, багровые от кровника тела, перебирают кривыми ногами, путаются в них, падают, цепляют друг друга, семенят на четвереньках.

Один из них – дылда, вдвое выше обычного люда. Таких больших кукол никто не пробуждает, слишком те ненасытные, но у кровника свои резоны: таким телом удобно топтать, рвать и набивать брюхо.

Секач вопросительно глядит на Вестника. Тот качает головой: Спицы среди плесневелых нет. Тем проще. Сейчас будет некогда думать.

Плесневелые обрушиваются как оползень. Секач заслоняется щитом, рубит с плеча – бритва вонзается в рыхлую плоть. На него давят, он теряет равновесие, едва не падает. За краем щита скалится красная морда. Секач разрубает её наискось. О щит бьются, рвут из рук. Секач тянет на себя, кромсает бритвой – тела плесневелых мягкие как пенопласт. Но силы им не занимать. Секача тащат за лодыжку, пытаются опрокинуть, но у него нет времени смотреть что вниз – он бьёт по макушкам, по плечам, по шеям. Одна из лап хватает за ирокез, вырывает клок волос – голова взрывается от боли. Секач резко толкает плечом щит – кто-то падает, и напор на мгновенье ослабевает.

Щит в сторону; оскалившись, Секач врубается в дрыгающееся месиво, сечет бритвой направо и налево. Ладони, перекошенные лица, алые от плесени рты – он делит их на части, нарезает ломтями, мелко крошит. Воздух краснеет от спор кровника. Отзвуки глухих ударов заставляют Секача оглянуться – в десятке шагов от него гигант долбит Вестника головой о паркет.

Секач кидается на помощь. Лихо перескакивает через растянувшегося на полу плесневелого, но тут раненая нога подворачивается, и Секач валится на гиганта. Врезается в него щитом, отталкивает от Вестника, падает сам. Вскакивает и тут же отводит щитом таранный удар – этот дылда чудовищно силен. Плесневелый пытается встать, но не успевает – Секач всаживает лезвие в сморщенный лоб. Вестник уже на подхвате – дубина сворачивает гиганту колено и тот опрокидывается на спину. Духовник вновь и вновь утюжит его толкушкой, пока один из ударов не проламывает грудь, из которой вываливаются красные от плесени объедки.

Они смотрят по сторонам, но враги кончились – вся стая превратилась в трепыхающиеся останки.

«Вот же мерзость–- столько плесневелых в одном месте. Здесь всё пропитано скверной», – замечает Вестник. Обмотанная вокруг его лица ткань желтая от лимфы.

Секач не отвечает, теперь его занимает одна лишь Спица. Он больше не чувствует натяжения струны, а значит тело беглянки где-то рядом.

Не выпуская оружия из рук, они начинают обыскивать лощину. Первым делом светят под рояль – лежбище плесневелых почти полностью забито добром, но Спицы тут нет. Духовник спешит вперед, проверять основания книжных башен – с раненой ногой за ним не угнаться.

Секач хромает вдоль холмов из вещей, заглядывает в щели и выемки – вдруг Спица туда забилась? Из-за вездесущего кровника всё вокруг сливается в одну красную массу, на которую даже мухи не садятся. Секач решает хлопками подозвать Вестника – тот слишком далеко ушёл, но не успевает. Его хватают за ногу.

Не удивительно, что он прошёл мимо.

Плесень полностью скрыла прижатое к ржавой решетке тело. Секач не различает лица, пока Спица не открывает треснувший фиалковый глаз. Не будь она младой, давно бы стала вещью – её голова будто в тисках побывала. Спица подносит дрожащие пальцы ко рту:

«Тихо».

Секач склоняется над Спицей. Её ладони трясутся, с трудом складывают слова:

«Он обещал им Скрижаль, обещал им семью. Я видела, как всё было, но он сказал, что мне не поверят. Сказал, что дом меняется, что надо жить по-новому. А я не хочу по-новому. И потому унесла Скрижаль сюда – к Ней. Я думала, что Она поймёт. Что спасёт писарей. Но...»

Свист. Секач бросается в сторону. Страшный удар с хрустом выламывает плечо; пальцы теряют бритву. Секач крутится, закрывается щитом – как раз вовремя, чтобы отразить новый удар, который едва не сбивает с ног. Шаг назад, два назад.

Вид заносящего толкушку Вестника вызывает, скорее, оторопь, нежели гнев. Бах! Крышка оглушительно звенит, выворачивает кисть. Правая рука и вовсе сломалась – вышла из паза.

Духовник наносит удар за ударом, каждый из них мог бы расколоть кошачий череп. Секач еле поспевает за ними. Дубина врезается слева и тут же падает сверху. Вестник не соврал: к толкушке он привычный.

Секач пытается думать, но духовник не позволяет ему подобной роскоши. Бах! Бах! Рука немеет.

Раненая нога не даст убежать, а значит единственный шанс – нападать. Оттолкнуть, добраться до бритвы и нанести один точный удар. Секач уверен: на один точный удар сил ему хватит.

Он шатается, делает неверный шаг, оступается и на мгновенье опускает щит. Вестник бьёт в голову, но там, где была голова, её уже нет – Секач ныряет под ухнувшую дубину, отпихивает духовника щитом, бросается к бритве...

Бах! Боль раскалывает спину, валит на пол. Секач поднимает в воздух облако спор кровника, переворачивается, ищет крышку – но та далеко отлетела.

Вестник уже не торопится. Он подхватывает метко кинутую толкушку, потом задумчиво глядит на Секача. Сорвать бы с него повязку, заглянуть в лицо.

«Вылюдь. Гниль», – показывает Секач, отползая к роялю.

Духовник идёт следом. В его груди начинает шипеть динамик, потом раздаётся визгливый голосок:

– Ма-ма... Мааа-асс... Семья – над всем. Ты ведь согласен? Да, я виновен, но благо семьи оправдывает любые жертвы. Мне жаль, что так вышло. Со Спицей. С тобой. Но будет куда проще, если Скрижаль найдётся, когда мы уже объединимся с ключниками. Без реликвии не будет иного выхода... – Вестник забрасывает дубину на плечо. – Знаешь, я всё равно не решился поднять на тебя руку, если бы Крысиный король не показал мне будущее. Вот этот самый момент. Мне нельзя быть слабым, я обязан идти до конца...

Секач ползёт.

Он мог бы проклинать невозможную гнусность Вестника, мог бы вспомнить каждый дурной знак, что послал ему дом, мог бы думать сотню других мыслей. Мог бы, если бы не Ирод, что падал на Вестника с одной из книжных стопок.

Духовник успевает обернуться, неловко взмахнуть рукой, а затем его погребает под тушей чудовища. Восковая кожа Ирода исполосована чёрными ожогами, у него больше нет хвоста и ушей, но он жив. Он одолел домового (как такое возможно?!) и выследил их. Теперь Секач верил во всё, что когда-либо слышал о Ироде.

Динамик кричит. Тварь растягивает безразмерную пасть, и оттуда вылезает склизкое соцветие из длинных жвал.

- Помоги! – надрывается динамик Вестника.

Секач заползает под рояль. Ему не помочь духовнику, да и себя не спасти. Пока один кукольный глаз Ирода таращится на жертву, второй наблюдает за Секачём, обещая скорую развязку.

- Помоги!!!

Жвалы впиваются Вестнику в лицо, жуют. Тот дрыгается, молотит руками, но Ирод того даже не замечает. Секач упирается спиной в добро – всё, приполз.

Вестник умолк. Он ещё цепляется за жвалы, ещё отпихивается ногами, но тряпка вокруг головы уже насквозь мокрая от лимфы. Теперь Ирод глядит на Секача в упор – он на очереди, и его дух должен стыть от страха, но... Ему даже жаль этого урода.

 

иней на окнах.

в разбитом зеркале

тело без души.

 

Секач стучит по черепкам на удачу. А затем на мир падает тень.

Дом сотрясается от Её поступи; Она огромная как смерть. Подобные столбам ноги обуты в розовые калоши и обтянуты рейтузами с начёсом. Она останавливается, рядом бухается синий пакет с добром. Секач вжимается во тьму под роялем.

- ТЫ ЧТО, ИРОД, ТВОРИШЬ?! ТЫ ЗАЧЕМ КУКОЛКУ ГРЫЗЁШЬ?! А, ТВАРИНА!?

Её невозможный голос коловоротом вкручивается в голову. Внутри Секача всё трещит и, кажется, вот-вот сломается.

Она тянет к замершему Ироду громадную, покрытую струпьями руку, хватает за загривок и легко отрывает от неподвижного Вестника. Под Её дланью одержимое чудовище превращается в старого, шелудивого кота. Его прежде мёртвые глаза в ужасе лезут из орбит.

- Я ТЕБЯ ОТУЧУ ДОБРО ПОРТИТЬ, ПАСКУДА ТАКАЯ!

Ирод пытается вывернуться, цепляется за линялый халат и тут же получает оплеуху.

Взгляд Секача взбирается всё выше – к Её лицу. Он знает, что на Неё нельзя смотреть, но ему необходимо увидеть, необходимо знать. Дряблая шея, трясущийся подбородок с редкими седыми волосинками, брезгливо оттопыренная губа. Как же они похожи с Радетелем. Та же бледная кожа в пятнах, те же впалые щёки. Её глаза...

Край рояля закрывает обзор. Секач тянет шею, пытаясь встретится с Ней взглядом. Он хочет быть замеченным. Ему нужно, чтобы Она взяла его на руки, чтобы прижала к груди, чтобы поворковала над ним грохочущим, безжалостным голосом.

Ему нужно быть нужным.

Он всем телом подаётся вперед, но сил не осталось, и Секач заваливается набок. Единственное, что он сейчас может, – это наблюдать как Она уходит, забирая с собой обмякшего Ирода. Впервые Секачу хотелось обрести голос. Будь у него динамик, он закричал бы Ей вслед: «Я существую! Я не вещь!» Он кричал бы, пока Она не услышала.

Секач ещё долго лежит, вслушиваясь в грохот Её шагов, но в конце концов и он затихает. В голове пусто как в квартире после пожара, все мысли стали пеплом. Когда Секач уже решает закрыть глаза и исчезнуть, ему на лицо садится муха. Он пытается согнать её, но руку выкручивает боль, и эта боль возвращает разум в тело, не даёт забыться. Момент упущен – придётся жить дальше.

Оставляя за собой след из лимфы, он подползает к Вестнику. Трогает того за ладонь – кусок пластмассы. Её взгляд обратил духовника в вещь, и в нём не осталось ни духа, ни сути. В груди немеет, когда Секач думает о том, что мог разделить его участь. Что за безумие влекло к Ней? В тот момент он отчаянно жаждал признания своего бытия, хотел обрести смысл. Может, это чувство описывал Радетель, рассказывая об обретении им реликвии? Может, того же хотела Спица, когда бежала в Утробу?

Секач срывает у Вестника с пояса изоленту и заново перевязывает ногу. Теперь плечо. Морщась от боли, он обхватывает согнутые колени и отклоняется назад – до тех пор, пока шарнир правой руки с щелчком не встаёт в паз. Стоит признать, Вестник славно над ним потрудился.

И всё же до конца верилось, что Вестник сошёлся с ключниками. Только не он. Ведь если даже такой люд предал свои идеалы, то что говорить о других...

Секач кое-как встаёт, подбирает бритву – так ему спокойней – и ковыляет к Спице.

Ещё одна жертва чьих-то амбиций. Во что ты верила? Зачем искала Её? На что надеялась? Людов для Неё не бывает.

Он осторожно распарывает комбинезон Спицы и находит под ним сложенный лист. Кровник не посмел тронуть Скрижаль – она всё того же маргаринового цвета. Писари запрещали касаться её, берегли от чужих пальцев, но теперь...

Секач поднимает реликвию. Та оказывается на удивленье лёгкой – прямо как обычная бумага. Но ведь смысл не в бумаге. Смысл в словах, великих словах.

Пальцы зудят от желания раскрыть Скрижаль, припасть к заветным строкам. Строкам, что могут спасти водоплясов от небытия. Они вновь будут любоваться бликами на черной воде, снова разучат сотни хайку и свяжут новые плоты. И тогда клятва будет исполнена. Ведь семья – она над всем. Ведь её благо оправдывает любые жертвы.

Разве не так?

Прижимая себя к реликвии, Секач уходит прочь. Ему невыносимо.

 

Радетель

 

Я не решился спросить – он не захотел рассказать. Так тоже бывает. Секач протянул мне Скрижаль, но всё никак не мог отпустить; лицо у него было пустое, а в глазах – лишь моё отражение.

Снаружи шатра толпились взволнованные родичи, многие из которых уже седмицу не видели реликвии, и оттого не чувствовали себя собой. Ещё бы немного и пришлось бы им всё рассказать. Где бы я нашёл силы? Какие слова выбрал? Да и есть ли такие слова?

Но Секач вернулся. Спустя две ночи после того, как их с Вестником поглотила Утроба, он выполз из люка стиральной машины. Переломанный, весь в крысиных укусах, Секач отмахнулся от помощи и сам хромал до моего шатра, пока отовсюду сбегались писари. Все понимали, что происходит нечто важное. Определяющее. Я даже смог выйти ему навстречу – настолько мне было страшно узнать правду.

Когда мы остались одни, он без единого слова достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист. Во мне всё взлетело. Я бережно взялся за край Скрижали, ощутил её правильную шероховатость. В тот момент мне следовало усадить Секача напротив себя, поднести пыль, узнать про Вестника... Но всё что я мог – это держаться за реликвию.

Наконец, Секач разжал пальцы. На мгновенье почудилось, будто его рука дёрнулась к рукояти бритвы, но, конечно же, это была глупость, ведь он просто снял с пояса и вручил мне связку крысиных черепков.

 

ночь, день, ночь, день, ночь

отпускал я на свободу

прошлые печали

 

Вот что сказал Секач, перед тем как развернуться и исчезнуть за пологом.

Как вернуть такой долг? Кем заменить Вестника, и чем отплатить ключникам? Вопросы роятся у меня в голове, но я знаю, где искать ответы.

Я плотнее запахнул мантию, натянул очки и, скрестив ноги, сел на коврик. Перед собой положил реликвию. Мне следовало убедиться, что она не изменилась, что всё так же сияет праведным гневом и цветёт робкой надеждой. Слова силы взывали, и я раскрыл Скрижаль:

 

«Что совсем про мать тварюга позабыла? Трубку неберёшь на письма не отвечаешь, но я не гордая ещё на одно сподоблюсь, чтоб ты знала какая ты падаль. Кто ж знал что такую дрянь выращу. Последнее отдавала, копейку берегла, думала человек будет. И где он тот человек? Сбежала шалава, бросила мать старую, жируешь пока я по помойкам лажу? Как людям в глаза только смотришь? Чтоб с тобой так было. Хоть бы слово написала – нет не заслужила я. Грязная мать твоя, больная. Брезгуешь? А я вот ничем не брезгую. Дощечку увижу – подниму, гвоздиком не погнушаюсь. Жизни ты не видела тебе то всё я в рот клала. Но бог не микишка всё видит, вот погонит тебя твой кабель приползёшь ещё на карачках. Жизнь заставит сопливого целовать.

Кому ты дура нужна кроме матери? Все нервы мне изматала а всё жду тебя неблагодарную. Ночей не сплю всё о тебе думаю, аж сердце сжимается. Доча приезжай пока не поздно. Хоть на денёк, хоть на часик. Хватит обиду держать, от обиды душа чернеет. Сядем чайку попьём хорошее вспомним. Много ведь хорошего было. И внучат привози. У меня тут добра хватает, будет им где порезвится. Зверушек много, игрушечек. Куколок всяких...»