/

Проблеск настиг их нежданно. Явил себя в тот беззаботный миг, когда они играли во что-то среди длинных теней и волнительной тиши.

Их лица были разрисованы яркими красками. Узорчатый фонарь, стоящий на полу, наполнял помещение замысловатыми световыми образами, пуская их в неспешное странствие по стенам и потолку.

Этот беспечный миг, овеянный вечерним покоем — рождение осознания, захлестнувшего их сердца и умы. То, что заставило их ненадолго замереть на месте и жадно чувствовать. Беспокойно складывать воедино мешанину образов и предположений. Смотреть по-новому в представший перед ними мир. Ощупывать его незримыми руками. Пытаться понять.

Три души. Уже не дети, но еще далеко и не взрослые. Два непохожих друг на друга мальчика и девочка, у которой были небывалые млечные волосы. На цветастых лицах троицы воцарилась неуместная серьезность.

— Так ведь и должно быть? — Нарушил тишь один из мальчиков. Голос его звучал обеспокоенно.

— Что именно? — Безучастно произнес второй.

— Это странное чувство. Будто все вдруг изменилось. Будто все что происходило до этого было не по-настоящему. — Первый попытался обернуться назад, дабы рассмотреть остальных, но рассеянный взор его зацепился за плывущий по стене клочок света, порожденный фонарем. Причудливо.

— Да. — Донесся сдержанный ответ второго.

— Сны наяву. — Прозвучал совсем тихий, но уверенный голос девочки. Она стояла позади всех остальных и осматривала собственные руки. Начинала осваиваться. Пробовать онемелое пространство на вкус.

— Что это должно значить? — Продолжал свои беспокойные расспросы первый. Оторвав взгляд от пятна света, он медленно повернулся назад, пытаясь выудить среди полумрака разрисованные лица своих незнакомых друзей.

— То, что все теперь будет тесней или наоборот безмерней. Время может течь по прочерченному руслу или лить дождем, позволяя сновать от одной капли к другой. Все зависит от того проснулись мы или уснули. Живы мы, или уже мертвы.

Слова о реке заставили немногословного второго вздрогнуть. Даже зрачки его расширились, ловя больше света. Правда, увидеть он мог только перепуганную физиономию первого, явно не обремененную ни терпением, ни рассудительностью.

— И как... как это понять? — Настырно продолжал первый. Глаза его оживленно блестели. Мертвец определенно не смог бы похвастаться подобным.

— Я вижу не больше, чем ты. — Печально вздохнула девочка, склонив голову набок. — Загляни внутрь себя. Там целый узор из ощущений, грез и суеверий который ты волен распутать в слова и мысли.

Недолгая тишь заполнила комнату. Кажется, что простоватый первый незамедлительно последовал озвученному совету. Дал понять, что помимо беспокойности он был еще и довольно внушаемым. Безучастный второй неосознанно подмечал все эти качества, сам не понимая природу этой диковинной привычки. Затем, внимание его переключилось на неизученное окружение. Он начал настороженно прохаживаться по комнате, в которой ему довелось оказаться. Руки его трогали обветшалые, но достаточно толстые стены, сварганенные из досок и камней. Вдумчивый взор изучал скверное убранство помещения: скользил по запыленным стульям и скамьям, осматривал странные окна, почему-то не пропускавшие внутрь ни лучика света. Единственным его источником здесь был игрушечный фонарь в трафаретном коконе. Он укрощал необъятную силу света, превращая ее в поддающиеся осмыслению картинки. И вот, по потолку уже плыл сплетенный из белого ничего силуэт кота.

— Кажется я разглядел что-то. — Заговорил вновь первый. — Я знаю, что мы должны как-то называть друг друга, но не могу понять как. Людям ведь свойственны имена, разве нет?

Второй, рассматривающий стены, замер и призадумался. Этот вопрос был куда более удачным. Ведь ему были неизвестны ничьи имена. Он вообще едва ли был способен распутать хотя бы одну нить пресловутого узора до конца, ощущая внутри себя лишь одно паническое беспокойство. Будто он должен быть не здесь. Изломы неведомой реки манили его к себе. Ведь там, в самом конце устья его поджидало нечто неизмеримо важное.

— Наши имена давно истлели и выцвели. Но если их омертвелые объятья помогут тебе, то я не стану препятствовать. — Девочка призадумалась, на несколько мгновений закрыв свои отдающие краснотой глаза. — Тебя зовут Тритикум.

— А что насчет тебя? — Продолжал вопрошать Тритикум.

— Думаю, что ты можешь звать меня Лакрицей. — Ответила девочка, искренне улыбнувшись краем губ.

Второй угрюмо повернулся, понимая, что дело идет к тому, чтобы и его наградить именем. Остальные действительно взирали на него, будто ожидая что он представится сам.

— Авен. — Опередила его девочка, важно уперев одну руку себе в бок.

Названный хмуро кивнул, полностью сосредоточив свое внимание на Лакрице. Мальчик видел, что она не казалась растерянной. Напротив, держалась очень уверено для того, кого выдернули в эту заскорузлую темницу постоянства. Будто все знала.

— Зачем мы здесь? — Спросил Авен напрямую.

— Как зачем? — Решительно произнесла девочка. — Рисовать на лицах каракули, играться с фонарем, радоваться возвращенным именам и шептаться, презирая правду.

— И все?

— Мне этого вполне хватит. Но ты можешь поделиться своим взглядом. — Лакрица улыбнулась, лениво осматривая овеянные сумраком своды. Свыкшиеся с полутьмой глаза Авена приметили что девочка была невероятно бледной. Даже ее измазанные краской руки казались слишком уж белесыми. Будто утренний туман что в любую секунду способен бесследно сгинуть.

Рядом раздался скрип. Тритикум неуклюже подобрался к единственной двери, потянув на себя ее хлипкую ручку. Она поддалась, но за порогом его поджидало еще одно неожиданное препятствие. Плотная ткань темно-серого цвета, занавешивающая проход.

— Похоже, что выход чем-то укрыт. — Произнес он, изучая рукой непроницаемую вуаль. Громоздкая, она довольно нехотя поддавалась его небрежным прикосновениям.

Лакрица пристально взглянула на Авена своими проказливыми алыми глазами, после чего неспешно направилась в сторону двери.

— Попробуй ткнуть чем-то острым. — Советовала она Тритикуму. — Гвоздь там выдери. Только осторожней, острые предметы мне не по душе.

Оставшись наедине с собой, Авен вновь начал продираться наощупь сквозь чащобы из разодранных мыслей и чувств. Вокруг него кружили осколки покоренного света. Треск ломающихся досок терзал гущу пространства. Что-то важное мрело в самом темном уголке этого дома. Там, в противоположной стороне от двери. На стене. Странная трещина, будто надламывающая саму тьму. Витой путь в неизвестность. Нечто что сочилось смрадом перегнивших воспоминаний. Кошмарным шипом вонзало болезненную мысль о том, что все это было очередной ошибкой. Авен протянул свою руку в сторону разошедшихся досок и внутри него наконец что-то болезненно всколыхнулось. Он вновь был там, где не осталось ничего кроме полоски света и растекающихся по полу имен. Видел перед собой знакомые глаза полные горечи и солнечную девушку, дающую ему единственный шанс.

Раздавшийся позади треск ткани выдернул Авена из мимолетного транса. Его кожи коснулся ворвавшийся внутрь дома холодок наружного мира. Гвоздь сделал свое дело.

— Ты с нами? — Спросила Лакрица, выискивая взглядом силуэт во мраке.

//

Воздух вне стен казался свежим. Оставив позади затхлую комнату, троица выбралась на вечернюю улицу. Теперь они могли увидеть тот странный покров со стороны. Непроницаемой занавесью он укрывал весь их крошечный дом от верхушки до фундамента, пряча его стены за однородной тканевой пеленой. Но их пристанище не было одиноко в своей участи — тут и там виднелись похожие силуэты укрытых жилищ. Все до единого они были заботливо укутаны в темно-серое полотно.

По заросшим сорняками тропам троица направились изучать представшее перед ними раздолье. Над головами их тускнел небосвод. Объятый клочками увядших облаков он походил собой на чью-то уродливую чешую. Единственным светилом здесь была неровная белесая дуга, растекшаяся по небесной выси пролитой акварелью. Недвижимая и блеклая, она сулила этому краю нескончаемый вечер.

— Зачем дома завернули в эти свертки? — Тритикум продолжал донимать идущую рядом Лакрицу вопросами.

— Кто знает. Быть может домам холодно? Или здесь такие поверья? — Отвечала девочка даже не задумываясь.

— Или насекомые. — Поделился предположением Тритикум. — Они доставучие.

Авен шел позади, настороженно рассматривая незнакомые просторы и своих беседующих спутников. Уличный свет позволял ему увидеть и почувствовать куда больше. Пугающую бледноту Лакрицы. Тритикума, отбрасывающего сразу две тени.

С ними обоими было что-то не так. Но вне порядка пребывал и сам Авен.

— Долго будешь делать вид что все знаешь? — Недовольно произнес Авен, обращаясь к Лакрице.

Та, медленно развернулась, продолжая идти спиной вперед. Явила разрисованное красками лицо, увенчанное добродушными алыми глазами.

— А ты?

Он лишь успел раскрыть рот чтобы ответить, как впереди, из-за угла вынырнула громадная тень. Огромное и стремительное нечто, укутанное облезлым мехом и гремящими досками. Ожившая двухметровая клякса, в которой увязло слишком много всего чтобы это можно было различить за мгновение и осмыслить. Ржавчина, мох, истлевшая ветошь.

Троица вздрогнула и отступила от увиденного, глядя на то, как возникшее явление безразлично проносится мимо них. Дергано мчится по широкой тропе в то место, где высилось больше всего домов.

Авен и Лакрица обеспокоенно посмотрели друг на друга. Тритикум хранил тревожное молчание, часто дыша через рот.

— Что скажешь? — Заговорила девочка.

— То, что нам нужно за ним. — Ответил Авен, сделав шаг в сторону отдаляющегося силуэта существа.

— Может быть вернемся обратно? — Вклинился взволнованный голос Тритикума.

Но Лакрица перестала обращать на него всякое внимание.

— Знаю, что нужно. Но только зачем? — Спросила она напряженно.

— Затем что мы здесь не для того, чтобы разрисовывать лица и играться с фонарем. — Выпалил Авен. — Нам нужно сделать что-то. Что-то очень важное. И чтобы выяснить это нам придется следовать за каждой вынырнувшей из-за угла громадной пиявкой.

Он направился вперед, не став дожидаться ответа. Череда шагов вела его по извилинам истончившихся улочек к самому центру этого неправильного города. Остальные молча последовали за ним, растянувшись короткой цепочкой.

Тропинка оканчивалась сухим пустырем главной площади. Ничем не вымощенным, ничем не облагороженным. Именно на нем и столпилась неведомая процессия, к которой примкнуло пронесшееся по улице создание. Там, рядом с ним грудились и копошились подобные ему порождения. Заколоченные в гробы громадные пиявки, слипшиеся воедино груды крыс и ощетинившиеся полупрозрачными всполохами безликие пни — изморенные жители этого вечернего города.

Среди них явственно выделялся один единственный силуэт, важно расхаживающий среди собравшейся толпы. Особо высокий и статный. Это было человекоподобное существо с головой ненастоящей совы и дранным камзолом на своих заостренных плечах. Под ним проглядывались обнажившиеся ребра, утыканные истлевшими перьями и соломой. Эта небрежная набивка была призвана укрыть собой скрипящие в птичьем нутре шестерни латунных механизмов. Под рукавами поблескивали две когтистые лапы из меди — они были здесь заместо крыльев.

Авен безрассудно шагал в сторону вечерней процессии, все явственней ощущая, что ему нужно стать ее безраздельной частью. В тот миг ему почему-то казалось, что все реки заканчиваются в стеклянных очах этой угрюмой механической совы. Здесь томилось его предназначение. Все было так просто...

Завороженный, он приблизился к городскому собранию, не слыша больше шагов друзей за своей спиной. Заместо них теперь были звуки капавшей со жвал пиявок слизи и крови. Шелест осыпавшейся ржавчины и шорох корчащихся неподалеку крысиных тел. Заметившая мальчика сова утопила его в своей громадной тени и гладь огромных птичьих глаз в тот миг сияла то ли презрительно то ли восторженно. Авен медленно протянул к сове свою руку, а затем, наваждение осыпалось градом осколков. Что-то выдернуло его из дурманящей прострации. Уволокло прочь. Он ощущал на своих плечах прикосновения человеческих рук. Видел, как механическая сова пошатывается, вжимаясь в свой потрескавшийся стеклянный глаз. Становится все меньше. Исчезает за прутьями древ и сплетением ветвей.

Тритикум и Лакрица с трудом волокли прочь оцепеневшего Авена. Его глаза были широко раскрыты. Отнявшиеся конечности сводила судорога. Казалось, будто клокочущие в нем эмоции и чувства распарывали его изнутри. Рвали скорлупу мнимой плоти, одержимо жажда прорезаться наружу точно растущие зубы.

— Я швырнул в нее железяку. — Гордо проговорил Тритикум, стараясь встретиться с мечущимся взглядом Авена. Он продолжал тащить его, унося вглубь обрывистых переулков. Нужно было уйти как можно дальше от площади, покуда медная птица не пришла в себя.

— Зачем ты туда пошел? Неужели ты правда думал, что это хорошая идея? — Спрашивала Лакрица с несвойственной для нее серьезностью.

— Да. — Донесся неразборчивый ответ. — Со мной бы ничего не случилось. Меня не нужно спасать.

— Нужно. Она не такая как мы. — Лакрица остановилась, указав пальцем на перевернутое корытце куда можно было усадить Авена.

— Потому что мы нечто большее. — Авен уперся, стараясь отстраниться от Тритикума и удержаться на ногах самостоятельно.

— В таком случае в следующий раз мы не будем мешать тебе делать подобные глупости. Но сейчас мы идем обратно. Тебе нужно прийти в себя.

Все попытки Авена воспротивиться этому решению гибли в многоцветье его внутренней истерии.

Шагая незнакомыми путями, троица вскоре добралась до своего дома. Казалось, что вокруг него никого не было и внутри накрытых тканью сводов их все это время дожидался покой. Лакрица кивнула, позволяя Тритикуму открыть дверь. Сделав это, он пересек порог и замер, ведь внутри его подстерегало нечто совершенно нежданное.

Авен зашел следом и перед глазами его возникло огромное дышащее пятно.

Посреди их тесной комнаты, в объятьях тьмы и мертвой тиши сидела недвижимо возникшая из ниоткуда белая лошадь. Глаза ее казались бездонными, словно они заключили в себе тоску невыразимого бремени. Широкие ноздри размеренно втягивали здешний затхлый воздух.

— Откуда ей здесь взяться? — Спросила Лакрица.

Девочка довольно быстро свыклась с новыми обстоятельствами. Усевшись на пол, она принялась спокойно вырисовывать на боку лошади разноцветные узоры.

— Откуда и всем нам. — Ответил Авен. Его тревожный взгляд лег на сочащуюся разложением трещину в дальнем углу, которой было под силу извратить собой даже беспредметную тьму.

///

Лошадь была мягкой и теплой. Источала небывалое умиротворение. Ее присутствие почему-то навевало дрему и Авен довольно быстро погрузился в полусон, упершись головой в необъятный белесый бок словно в подушку. Там, в бессознательных потемках ни на секунду не прекращались его попытки осмыслить происходящее. Перед глазами его расцветали и тлели бессвязные образы. Он вновь видел ужасающую процессию и возвышавшуюся перед ним механическую сову среди нагромождения укрытых домов. Лакрицу. Тритикума. Беспорядочный поток мыслей уносил его вдаль, покуда перед ним не возникло что-то до боли знакомое. То место, которого он не должен был помнить. Мерзкий темный отстойник с истонченной полоской света. Смолкшие навеки сердца его друзей и жужжание слетевшихся на мертвечину мух. Имена, теряющиеся в смраде смерти. Глаза обреченного человека напротив, заволоченные непониманием и страхом.

Она пыталась спасти его. Солнечная девушка, твердо убежденная в своей правоте. Она высилась среди пролитых ею рек, затопивших все до горизонта. Ей было привычно подобное, но еще никогда прежде она не мертвила имена.

— Тебе знакомо чувство привязанности? — Ее голос на вкус был как собственная мысль, продиравшаяся откуда-то изнутри. — Когда из восторга и любви сплетаешь имена для тех, кто тебе важен. Когда утопаешь в тепле прикосновений и холоде переживаний. Когда рисуешь на пустоте дней цветастые воспоминания.

Авен молчал. Он не умел говорить. Просуществовав и целую вечность, он бы не научился.

— Мне так хотелось бы чтобы ты понял.... — Тягостно вздохнула она. — Чтобы простил нас за то, что мы так и не смогли преодолеть себя. Но у тебя еще есть шанс стать тем, чем мы не стали. Единственный шанс. Когда витой путь приведет тебя к нему, ты будешь в праве поступить иначе.

Сон рассыпался на части. Нечеловеческие крики исполосовали собой мир, высвобождая из его закостенелого чрева целые полчища жужжащих мух. Тысячи, тысячи и тысячи оглушительно жужжащих мух.

Авен раскрыл глаза.

Вокруг все было спокойно. Картинки из света неспешно блуждали по потолку среди полутьмы. Рядом, уткнувшись в лошадь мирно дремала Лакрица. Только лишь Тритикум не находил себе места. Сидя на скамье, он беспокойно мял в руках край своей рубахи. Вся его одежда была запачкана чем-то черным.

— Ты проснулся. — Взволнованно произнес он, пытаясь поймать взгляд своего друга.

Авен кивнул и поднялся на ноги, начав осматриваться. Весь бок лошади был разрисован разноцветными красками. Вот только темных оттенков теперь было намного больше. Сгустившись, они медленно стекали вниз, затмевая собой остальные узоры Лакрицы. Сама лошадь продолжала равнодушно сидеть на одном месте, изредка пошевеливая своей могучей белой головой.

— Вы спите уже несколько дней. — Продолжал бормотать Тритикум. — Время здесь застыло, поэтому я не знаю сколько его прошло взаправду. На улице вечный вечер. Даже ветра нет. Ты слушаешь меня?

Вся рука Авена была измазана в жидкой тьме, походившей на смоль. Нет, никакая это не краска. Это кровь. Не звериная и не человеческая. Принадлежащая кому-то совершенно иному. Кому-то намного большему.

— Она меняется. — Объяснил Тритикум. Голос его нервно подрагивал. — Ее кожа расходится и оттуда течет эта мгла. Я не знал, что мне делать. Вы никак не хотели вставать...

Авен не отвечал. Отшатнувшись от лошади, он направился в сторону двери.

— Лакрица сказала мне заглядывать в себя. Все время пока вас не было я вытаскивал самые разные нити и ленточки. Картинки, воспоминания, чувства. Но я не увидел ничего хорошего, Авен. Там было лишь то место, из которого мы пришли. Эта тесная коробка. Этот проклятый загон. Ты помнишь его?

— Все это уже неважно. — Прошипел недовольно Авен, чувствуя, как в груди его вьется и царапается что-то терновое. Гневное рвение, порожденное будто не им. Навязчивый морок, никак не желавший отпускать его душу.

Здесь становилось слишком тесно. Стены сжимались, выдавливая прочь воздух.

— Важно. Потому что я знаю, что ты хочешь сделать.

— Неужели. — Руки Авена вцепились в дверную ручку. Ему нужно было наружу. Скорей.

— Да. Ты хочешь что-то сделать. Но ты не должен делать ничего. Ты не можешь обмануть то, что даже они не в силах. Это... — Тритикум уставился на кровоточащие миазмы на теле лежащей лошади. — То, что проросло из их несчастных душ. Темница страшней нашей. Мы хотя бы знали, чем все закончится, ведь так?

Авен наконец распахнул дверь и вывалился наружу. Позади него, за чертой дверного проема осталась белесая морда равнодушной лошади, спящая Лакрица и Тритикум неустанно продолжавший говорить. Глаза его поблескивали среди болезненного сумрака.

— Видимо это и правда неизбежно. — С горечью повторял он вслед. —Прощай, Авен.

Руки Авена захлопнули дверь, заставляя все плохое исчезнуть. Вечерняя тишь снисходительно объяла его.

С наружной стороны двери показался ряд глубоких царапин, словно высеченный чьим-то острым когтем. Небрежные закорючки, слагавшие свод предостережений и правил.

«НИКАКИХ ПРИВЯЗАННОСТЕЙ», «НИКАКИХ СОЖАЛЕНИЙ», «НИКАКИХ НАДЕЖД».

Такие здесь были поверья.

Авен ненадолго закрыл глаза, стараясь не думать. Намерения сами вели его к сердцу этого измученного края. Туда, где все наконец должно обрести свой последний смысл.

////

Странствуя по рекам человечности, люди беззастенчиво пользуются своим великим даром чтобы творить чудеса и укрощать кошмары. Ваяя из лимфы мирового эфира идеи и помыслы, они гордо возводят несчетное множество недосягаемых для других сводов. Храмы для своих идеалов, многокрасочные обители мысли, омерзительные лепрозории и залитые кровавым пороком бойни. Для таких как они не существует никаких стен кроме тех, что они сами воздвигли из небытия и каждая их новая жизнь — удивительное странствие, ведущее к новым берегам. Так было всегда.

Тысячи лет.

Долгие тысячи лет.

Там, на людских берегах гниют неразличимые своды.

Въедаются в землю изношенной злобой, суеверными страхами и разложившимися замыслами.

Несознательным сонмом вплетают в свой великий дар нечто невыразимое.

Едино порождают этот зацикленный фрактальный кошмар, неувядаемой тенью возносящийся над всеми мнимыми смыслами. Прочерчивают этот сумрачный путь в никуда, выстланный цепью из самоповторяющихся отражений.

Воздвигнутые человеком беззвездные своды.

Наша самая любимая темница.

/////

Руки Лакрицы пытались отчаянно уцепиться за что-то, но напрасно хватались только лишь за неосязаемую пустоту. Весь пол вокруг был подернут вязкой черной смолью, в которой барахтались беспомощно слетевшиеся раньше времени мухи. Казалось, что сейчас пробудившаяся девочка была одной из них.

Тритикум молчаливо наблюдал за тем, как Лакрица приходит в себя. Подле нее, таяла и растекалась мглой белесая лошадь. Ее запятнанная морда еще была приподнята, но остальное тело уже давно потеряло изначальную форму. Расползлось. Расплелось. Протянулось толстыми черными нитями и омерзительными спутавшимися артериями к самому дальнему углу этого дома. Туда, где обреченным путем зияла кошмарная трещина.

Над головой Лакрицы далекими созвездиями проплывали знакомые образы, рожденные светом трафаретного фонаря. Девочка хотела подняться, но ее слабое бледное тело подчинялось с огромным трудом.

— Где Авен? — Спросила она, с отвращением упираясь руками в жидкую мглу. Глаза ее с содроганием взирали на то, во что превратился теплый и мягкий бок лошади, на котором она уснула.

— Ты прекрасно знаешь. — Заставил себя ответить Тритикум после долгого молчания. — Но делаешь вид что не знаешь. Что ты за личность, Лакрица?

— Просто не хочу в это верить. — Лакрица поднялась. В оживших глазах ее плескалось все больше недовольств.

— Осталось совсем немного. Авен совершит то, ради чего он здесь. И мы наконец перестанем быть. Не нужно было останавливать его еще тогда. Если бы я только представлял кого спасаю на самом деле.

— Тогда ты хотя бы попытался что-то сделать вместо того, чтобы сидеть, уставившись в пол. — Прошипела Лакрица, обиженно отворачиваясь и направляясь к двери. Под ногами ее противно хлюпали чернила.

— Эта штука. — Тритикум смотрел на растекавшуюся смолью лошадь. Он был полностью сломлен той тоскливой неизбежностью что застыла в пропасти ее глаз. — Она получит то, что ей причитается.

— Эта штука захлестнет собой и тебя. Нас всех. Как с двумя головами можно быть настолько глупым.

Лакрица отыскала в себе силы на то, чтобы хлопнуть дверью.

Выйдя на улицу, она принялась шагать по заросшим тропинкам измученного города. Некоторые вещи вокруг нее изменились. Чешуйчатое небо заполонили мириады крошечных темных точек а с большинства домов были презрительно содраны тканевые коконы, обличая их истинный вид. Это были искореженные строения, толстые стены которых были сверху до низу исцарапаны тремя повторяющимися правилами. Между надписями виднелись странные округлые символы с цифрами и завитками. Рукотворные звезды на теле зданий — их подтекшие стигмы.

Девочка долго блуждала по запустевшим улицам, двигаясь по следам что оставил после себя Авен. На площади с иссушенной землей она нашла и его самого. Он упрямо тянул на себя очередную тканевую завесу, раскрывая еще один дом.

— Не пытайся меня переубеждать. — Заметив девочку он повернулся к ней. За его спиной находилось окно, в котором угадывались контуры неразличимых предметов.

— Авен, послушай. — Проговорила Лакрица, стараясь осторожно приблизиться. — Сила приведшая нас сюда. Она пользуется твоим рвением. Хочет, чтобы было больней.

— Нет, эта сила дает нам шанс. Единственный шанс. Сова, или то, что ей стало больше не желает быть собой. Она прячется. Отрекается от своей участи, но в то же время боится все закончить. Я здесь для того, чтобы помочь ей в этом. Забрать у нее то, что должно принадлежать нам. Забрать обратно наши имена и наши лица.

— Ты правда думаешь, что все настолько просто?

Лакрица подошла еще ближе. Теперь, через окно она могла лучше разглядеть то, что было внутри здания. Там, среди скопища неподвижных силуэтов находилась механическая сова. Сломанная пополам словно надоевшая игрушка или ветвь. Замершая в скрюченной позе. Ее птичья голова лежала на полу, устремляя в потолок свой безучастный взор. Грудь с торчащими ребрами и латунными шестернями была неестественно изогнута. Там, где должно быть сердце что-то проглядывалось. Среди соломы и выцветших перьев выступала ввысь продолговатая колба. Сосуд с помутненным стеклом, внутри которого плескалась неведомая багровая жижа.

— Все ведет именно к этому. — Презрительно произнес Авен, приблизившись к двери.

— Что, если тобой движет банальная месть? — Лакрица опустила взор, понимая, что силы ее меркнут.

Исполненный пренебрежения Авен лишь покачал головой, решительно распахнув дверь и ступив в полусвет совиной обители. Там, внутри очередных сводов перед ним предстало множество прояснившихся образов. Его окружили неумело высеченные птичьими когтями деревянные статуэтки животных: кривые поросята с глазами разных размеров, утята со слишком большими лапами, рогатые барашки, больше похожие на облака. Стены были также исписаны и исцарапаны неразличимыми правилами, но все они в конечном итоге вели к огромному рисунку, полностью заполнившему одну из сторон. Он больше походил собой на гарь, ведь практически всецело состоял из угольных штрихов и беспорядочных каракуль что с трудом свивались в цепь из полузнакомых очертаний. Разве что внизу отчетливо виднелся крошечный силуэт человека. Вся эта монструозная мгла словно продиралась из его головы, или, быть может, попросту венчала ее.

Почувствовав чужое присутствие, механическое тело совы начало шевелиться. Подниматься и выпрямляться, вскидывая полы своего драного камзола. Стеклянные глаза ее взирали на стоящего перед ней Авена. Из подобия клюва вырвался наружу испуганный клекот.

Авен чувствовал, что его предназначение было здесь. Его эмоциональные ветра благоговейно смокли, уступая место упоительному озарению. Теперь все было на своих местах. Все разрозненные тревоги сошлись в единую законченную мысль.

Сколько страха в ней было.

Сколько непонимания.

Она уносила Авена в тот невыносимый миг на исходе летнего дня.

Полоска света. Тяжесть остывавших тел. Глаза, залитые слезами. Холод, раздирающий глотку.

Сова испуганно взмахнула своими когтями, полоснув Авена по лицу. Кожа его податливо разошлась. Из ран даже проступила кровь, но он так ничего и не почувствовал. Лишь продолжал стоять перед механической птицей очередным неумелым изваянием. Видел, как та корчится от боли что предназначалась ему. Сова не способна была навредить Авену, ведь его мнимая форма — лишь неизбежное следствие, упрямо продравшееся из потаенной мглы забытья. Он весь был сделан из увядших листьев, лихорадки и горечи. В переплетениях жил его саднили вчерашние дни. Ему никогда и не суждено было быть человеком.

Утопая в собственной беспомощности, сова вновь припала к полу. Изнывая от агонии, она со скрежетом расцарапывала свои огромные стеклянные глаза. Выдирала из перекрестья ребер солому и шестерни. Птичьими когтями одержимо отламывали куски от собственного тела, будто желая добраться до неуловимых чувств или хотя бы того, что еще способно было их отражать.

Дуги ребер омерзительными лепестками разошлись в разные стороны, вновь обнажая мутную склянку что была сокрыта внутри. Сова из последних сил вцепилась в нее своей единственной оставшейся медной лапой, желая выдрать прочь. Но разрушенное тело больше не слушалось ее, медленно превращаясь в рухлядь. В разбросанную по полу груду хлама, в центре которой виднелась стекляшка с плещущейся в ней красной жижей.

Авен позаимствовал отломанную птичью лапу и уперся металлическим когтем в это мутное стекло. Под натиском неумолимого желания оно принялось жалобно скрежетать, а затем — медленно трескаться, по капли проливая в пространство стухшую краску. Оставалось совсем немного,

— Авен. — Обратилась негромко Лакрица. Она устало сидела в дверном проеме, упершись спиной в косяк. — Он сплел для тебя это имя, помнишь? Сплел имена для нас всех. Собрал вместе. Неприкаянных, и никому не нужных уродцев. Что-то увидел во всех нас.

— Затем он вырвал их обратно. Чтобы жить самому. — Донесся ответ. Руки Авена все еще вжимались в отломанную совиную конечность, но часть исконного рвения будто куда-то улетучилась.

— Это сделал не он. Солнечная сделала это. Решила за него и предала мечту. Он бы никогда так не поступил с нами. Скажи, что ты видел перед тем, как умер? — Лакрица не смотрела на то, что происходит внутри дома. Она глядела в сторону улицы. Там, все ближе становились спускавшиеся с небес темные точки.

— Я видел, как он лежит за полосой света. Залитый слезами и скованный страхом. Кричащий что-то. Он жалел себя. — Авен видел свои исковерканные очертания в мутном и растрескавшемся стекле. Гордый человек с цветастыми каракулями заместо лица, давящий изогнутой железкой на неподатливую стекляшку.

— Нет, не себя. Он любил нас. Оберегал от острых предметов, говорил, что мы смешные и милые. Позволил нам почувствовать, что мы кому-то нужны и отдал за это абсолютно все что только может быть у человека. Оглянись вокруг. Неужели ты не видишь, что происходит? — Возле Лакрицы медленно струились чернила, без приглашения минуя порог. Топкая мгла покрывала собой все вокруг.

— Но зачем? Зачем ему это было нужно? Я не понимаю. — Спросил Авен, чувствуя, как холодно вдруг становится внутри. Он упрямо смотрел в свое тщедушное отражение. Человек что был там уже не пытался разбить склянку. Не казался таким грозным.

— Просто так, Авен. Неужели тебе этого недостаточно?

— Не знаю. Всегда недостаточно. Внутри меня это чувство. Словно я потерялся. — Авен нервно выдохнул. — Я думал, что поступаю правильно. Что разделываюсь с этим безобразным уродством.

— Мы все безобразны, Авен. — Лакрица вымучено усмехнулась. — Так уж вышло. Но ты правда считаешь, что все было напрасно?

— Я... не знаю...

— Наверное, никто не знает. Но если ты правда хочешь стать чем-то большим тебе не обязательно искать во всем смыслы и предназначения. Ты способен всегда нарисовать себе свое собственное лицо или хотя бы попросить меня.

— Мы ведь уже не сможем ничего исправить?

Девочка покачала головой.

— Не дай этому кошмару захлестнуть то, что от него осталось. — Безнадежно произнесла Лакрица. — Он не заслуживает стать его очередной гранью.

Авен взял в руки растрескавшуюся склянку с багровой жижей, заткнув рукой сочащуюся краской трещину. Вторгшийся в своды туман уже застилал собой пол, навсегда погребая под собой медные обломки, клочки сена и ненастоящую птичью голову.

//////

Темные точки, заполонившие небо, становились все ближе. Рой мух подбирался, заполняя беззвучие вечера своим жужжащим гомоном. Город медленно тонул в расплескавшейся по его улицам черноте. Разверзнувшая топь затягивала в себя исполосованные здания. Изморенные жители, вытекшие на улицу, теряли свои неуклюжие личины, превращаясь в истонченные мечущиеся тени. Безмолвные и слепые, они истерично корчились и плескались в омуте безбрежного мрака, то ли от невыносимой агонии то ли от грандиозного экстаза. Больше ничто не держало их. Не придавало небрежных форм.

Тропа без ориентиров и путеводных звезд наконец-то простерлась в это омертвелое место. Этот беспредельный фрактальный ужас, слипшийся в стройную цепь из знакомых очертаний и ведущий к единственно возможному исходу. Дорога вне бренных парадигм, вторгшаяся в пределы, о которых смертный люд блаженно не имел ни малейшего представления. Явление что издевательски исторгает из своего бесформенного нутра разорванные отражения минувших дней. Никакой оберег не способен был отвадить его. Никакой кокон из самообмана не в силах его остановить. По витому пути можно было лишь следовать. Брести по кругу среди этого монструозного загона. Из года в год, из тысячелетия в тысячелетие. Каждую новую жизнь.

Склянка с краской в руке Авена тревожно содрогалась, будто была живой. Он трепетно прижал ее ближе к себе и ускорил шаг, с трудом преодолевая растекшуюся по земле мглу. Лакрица вязла в ней сильней и отставала, поэтому ему приходилось вести ее за собой, крепко держа за руку.

Впереди виднелся их дом. Осыпающийся, клонящийся к земле. Вокруг павших обломков безобразной паутиной раскинулись темные сплетения — будто сочащиеся смолью артерии. Сотней нитей они протянулись к источнику всего этого действа — к недвижимой лошади с тоскливыми глазами, практически полностью утратившей свой облик.

— Тритикум сказал, что я не должен ничего делать. — Произнес Авен на подступах к дому.

— Его можно понять. — Лакрица тяжело вздохнула. — Слишком увлекся узором внутри себя и запутался, дурачок. Зациклился на том, что каждый поступок здесь это конец мечты. Выбор между чем-то неправильным и неправильным. Но его бездействие не сделает лучше.

— Что тогда сделает? Какого чуда нам остается ждать?

— Я лишь делаю вид что все знаю, Авен. Но мне хотелось бы чтобы ты думал, что мы и есть то самое чудо. Так тебе не придется сомневаться.

— Не чувствую я себя никаким чудом.

Когда они подобрались к дому несколько стен уже успело пасть. Но Тритикум все еще сидел внутри. Глядел завороженно на лошадь, поглаживая плещущейся возле его коленей мрак.

— Вы все-таки упрямитесь. Хотите, чтобы все продолжалось. — Пробормотал Тритикум. Глаза его были уставлены в одну точку. Даже не мигали.

— Ага, ты очень наблюдателен. — Надрывно проговорила Лакрица. Казалось, что она была еще бледней чем обычно.

— Зачем. Мы не должны участвовать во всем этом. Не должны вообще здесь быть. Все то, что произошло с нами это страшная ошибка. Никому ненужная погрешность. Они ведь сами проложили этот путь. Чтобы было проще. Чтобы не нужно было испытывать все то, что происходит сейчас. Это ненормально. Это неестественно. Невыносимо.

Авен посмотрел на Лакрицу, надеясь на то, что она подберет нужные ответы. Но та лишь убито молчала, скрестив руки на груди. Неподалеку от нее тлела темью лошадиная голова. Бездонное око ее впервые за столько времени дрогнуло. Пристально смотрело на склянку с жижей в руках Авена.

— Когда ты потерян. — Продолжал Тритикум. — Когда не понимаешь зачем и почему. Когда не осознаешь за что. Этот путь подарит тебе утешение. Только лишь вожмись в него покрепче и не сходи с проторенной тропы. Не бросай вызов самому себе.

— Что делать тем, кто уже сошел или сбился? — Недовольно проговорил Авен, продемонстрировав склянку. — Умирать?

— Не я придумал эти правила.

— Они мне не нравятся. Мне противно то, что ты называешь случившееся погрешностью. Это нечто совершенное иное, нечто намного большее.

— Чудо. — Вздохнула Лакрица.

— Чудо. — Согласился Авен. — Спрятанное в спутавшихся случайностях, сверкающее в глазах двуглавых уродцев и томящееся в мерклых телах изгоев.

— Но... эта штука уже расползлась вперед на целые века. Предопределила заранее каждую ошибку и каждое разочарование. — Тритикум нелепо показал пальцем на морду лошади, после чего наконец оторвал от нее свой взор и начал изучать потрескавшуюся стекляшку в руках Авена.

— Ничего она не предопределила. Даже сейчас она может лишь молча смотреть. Наблюдать за этой скучной возней что происходила уже миллионы раз. Это лишь отражение на воде, разошедшееся зыбью. Вот кто здесь истинная ошибка.

Краска в стекле медленно просачивалась сквозь трещины и пальцы. Капала в темноту разлившейся бездны, исчезая в ней без следа. Авен больше не мог сдерживать разлом, понимая, что вскоре все содержимое бесследно вытечет. Холодные руки Лакрицы встревоженно легли на его ладони, пытаясь помочь. В алых глазах ее читалось беспокойство. Их замысел рушился.

— Тритикум, тем, кто сошел с пути нужен приют. — Уверенно продолжал Авен. — И мы можем хотя бы попытаться дать им этот светоч. Позволить понять, что все было не напрасно. Уберечь от самих себя. Хотя бы одного. Того, кто подарил нам имена.

— Приют... — Печально повторил Тритикум. — Это... очень теплое слово.

Вдруг, на его задумчивое лицо пал блеклый клочок света. Их причудливый светильник напомнил о себе и пробудившийся Тритикум начал осматриваться, пытаясь его найти. Вытянув фонарь из потоков мглы, он содрал с него трафаретную оболочку и распахнул крышку, выпуская на волю покоренный свет. Дюжиной искрящихся ленточек он разлетелся по мертвым сводам и навечно угас, ввергая все вокруг в холодные потемки.

Тритикум протянул опустевший фонарь Авену, пытаясь сыскать в его взгляде одобрение. Приняв его, тот тускло улыбнулся, после чего крепче вжался в содрогающуюся склянку и поднес ее к пустому фонарю, склонив набок. Из трещины тут же вырвалось несколько тонких красных струек, принявшихся неподатливо стекать в свое новое вместилище.

Досаждающие мухи садились на лица троицы. Лезли в их глаза и рты.

Полосы, натянутые вокруг темной сетью, тревожно покачивались, будто желая перечеркнуть собой пространство. Кетгут, насильно стягивающий собой мириады судеб, разделенных посмертной пустотой и пропастью эпох.

Когда вся краска была перелита, крышка фонаря захлопнулась. Авен, Лакрица и Тритикум крепко вцепились в еще теплое стекло, не видя, но чувствуя, как рассыпавшиеся своды со сводами правил окончательно поглощают разбушевавшиеся чернила. Жужжание мух перерастало в оглушительный предсмертный вопль. Реальность вокруг разлагалась и тлела, сжимаясь тесным кругом подле фонаря с краской. Все почему-то представало таким знакомым.

Авен закрыл глаза.

Казалось, что он вновь был со своими друзьями.

Молчал среди зеленых просторов и разукрашенных созвездиями настоящих небес, не задумываясь о том, что весь мир вскоре сожмется до жалкой полоски света.

О том, что пригретые неведомо зачем никому не нужные уродцы вскоре превратятся в груду обезображенных тел.

Сейчас, все это было неважно. Ведь его баюкал стрекот сверчков. Над головой всходила молодая луна. Ветер щекотал кожу. Внутри упоительно мрел покой.

Все было не напрасно.

///////

Тем временем, среди темных сводов уже больше ничего не существовало. Все вокруг было заполнено плещущимся мраком, мглой и полчищами кружащих мух, пирующих на останках действительности. От лошади остались только лишь чернильные очертания ее головы. Бездонная ничейная тень, вознесшаяся над пустотой и окруженная ореолом из неотвратимости. Витой путь, терпеливо ждущий единственно возможного исхода.

Три души, озаренные светом и цветом своего намерения. Они все еще вжимались в фонарь с красной жижей своими несуществующими руками, стараясь уберечь его от алчущей бездны. Вознести его над этим бесформенным кошмаром настолько высоко насколько это было возможно. Преодолеть вуаль чешуйчатых туч и беззвездных небес. Вырваться за пределы рек человечности, витых путей и терновых сводов. Захлебнуться в бессловесной бездне, но все же попробовать ее преодолеть. Продраться, чтобы возыметь ломкую надежду на то, что проблеск чуда явит себя. Что спустя тысячи лет, из стеклянного плена наружу все-таки пробьется хрупкий росток чего-то поистине невиданного.

Невозможного.

Бесконечного.