«Око за око, зуб за зуб» Закон равного возмездия

I

Закон равного возмездия гласит, что каждому должно воздаться по заслугам за их деяния. Если ты убил десять человек, то для того, чтобы восстановить справедливость, недостаточно твоей смерти — ты сам должен умереть десять раз. Этим я и занимаюсь здесь, в Даамодаре. Я погружаю виновных в «ихдамас» — состояние физической и духовной смерти. Я старший маг-экзекутор, и как ты понимаешь, я заставляю людей расплачиваться за их преступления.

Мне нравится говорить с тобой. Конечно, я не сумасшедший (я стал бы им, если бы ты отвечал мне), но мне нравится представлять, что ты слышишь мой голос. От разговора с тобой пользы больше, чем от исповеди или молитвы. Когда я что-то тебе рассказываю, мне кажется, что ты все еще рядом, сынок.

Наверное, ты знаешь, что парящие тюрьмы, как и все здания юстиции Аджуры, держатся в воздухе на высоте трех тысяч джа за счет кристалла гаятри шестого ранга и двоих магов-левитаторов. В Даамодаре же таких магов четыре: из-за частых ветров, гуляющих над равниной Мош-Мош, требуется дополнительная сила, чтобы махину не болтало в разные стороны. Даже три толстые цепи, не дающие тюрьме улететь куда подальше, на моей памяти рвались два или три раза, не выдерживая натиск урагана. Трясло тогда знатно, у меня до сих пор остался шрам на брови — не успел за что-нибудь ухватиться и упал лицом прямо на угол стола. В лекарской наложили четыре шва, бровь опухла, словно я дрался на баацва — уличных боях Аджуры, — и завидев меня, твоя мать едва не лишилась чувств. Ей показалось, что на меня напал кто-то из заключенных.

Сегодня, когда я надевал маску экзекутора, ветер с такой силой ударил в западный бок Даамодара, что я чуть не упал. Меня спас поручень, впаянный в стену как раз по такому случаю. Эти поручни были плодом совместных усилий моих и старшего надзирателя: мы убеждали Хари год, а то и больше, пока кто-то из заключенных во время очередной качки не вмазался виском в угол койки (разумеется, насмерть), тем самым избежав обещанного правосудия. Ха, поручни появились на следующей неделе (из щедрости их поставили даже в нужниках), а комендант ходил по тюрьме зеленый от злости после выговора от Ордена юстициаров. Любой проступок должен быть справедливо наказан, а смерть стала той случайностью, что спасла его от сурового перста возмездия.

От моего перста.

***

Заключенным парящей тюрьмы Даамодар недоступно одиночество, и все же несчастный из камеры номер четыре смог покончить с собой.

Ни на миг они не остаются наедине: вечно под пристальным надзором тюремных надзирателей ордена юстициаров, в любой миг их может окликнуть товарищ по камере, и если ты не отзовешься на второй или третий раз, жди в гости дюжего мага, который тут же приведет тебя в чувства с помощью нестерпимой боли, пронзающей все твое существо.

— Это уже третий за последние пять лет, — со вздохом произносит Хари, комендант тюрьмы Даамодар, и уже по его коронному вздоху я понял, что нахожусь под подозрением.

И чем же мне выгодно самоубийство заключенного? Как будто Хари забыл, что мне платят за количество смертных мук, которые должен пережить несчастный, а значит, их смерть для меня так же невыгодна, как и для самого Хари. — Как думаете, в чем может быть дело? Как они это проворачивают?

— Кто-то из надзирателей работает не так усердно, как того требует кодекс Мадхави, — отзываюсь я с легким раздражением и заглядываю в камеру. Ничего необычного: железная кровать с прикрученными к полу ножками (в парящих тюрьмах не используются подвесные кровати, уж больно из трясет при шквалах), умывальник, нужник и огромная янтра Шамрут-Аша, символизирующая прощение. Заключенный должен медитировать на нее не менее четырех часов в день, чтобы вымолить прощение у Шанти-Эйшвоая, богини милосердия.

— Думаете, это кто-то из своих? — Хари и сам об этом знает, он просто проверяет меня, задавая очевидные вопросы. При этом его очки из голубоватого стекла хищно блестят. — Кто-то из ордена?

— Я думаю, вам это известно получше, чем мне, — мой взгляд замирает на темных пятнах в углу, за кроватью.

Вот где он это сделал. Я невольно представил себе его худое, измученное пытками тело в тюремной робе, висящей, как мешок. На его лице застыла блаженная улыбка, как у восьми святых мучеников Нагацванны. Я отчетливо представил, как зловеще изгибаются его обескровленные губы. Смерть настигла его, и больше не будет никакой боли. Больше никакого Пателя Шри Ачарья, старшего экзекутора. Он смог обмануть судьбу, и от этого мне стало не по себе.

Хари ждет от меня имя. Ведь я знаю, кто передал ему осколок. Савитри, наша доблестная сердобольная лекарь, в чьи обязанности входит следить, чтобы заключенные получили наказание сполна, а не умерли от поноса или лопнувшего гнойника. Однако я не собираюсь выдавать ее, это не мое дело.

Поняв, что ответа от меня он не дождется, Хари улыбается тонкой улыбкой, от которой по спине будто проползает ледяной червь. Он словно шепчет мне: «Ты пожалеешь об этом, я тебе обещаю».

Знаю, Хари. Но что поделать.

— Что ж, Патель-гаро, будем надеется, что подобное больше не повторится. Иначе придется мне напомнить, кого змея кусает первой.

Он ушел, а я, словно загипнотизированный, все смотрю на темнеющие пятна крови, впитавшиеся в покрытый ржавчиной пол камеры номер четыре. Кого змея кусает первой?

Собственный хвост.

***

С тех пор, как ты ушел из дома, а Чандра умерла, ничто не может заполнить ту огромную черную пустоту, что следует за мной по пятам, как только я спускаюсь в Аджуру.

После смены я возвращаюсь домой переулком, соединяющим улицы Шри Мохан и Нуш Манджул, чтобы срезать путь к дому, пустота идет за мной, словно охотящаяся кошка. Все здесь напоминает о вас с мамой: каждый куст розы, каждый камень на мостовой. Мне нравится вспоминать о вас, но в то же время это причиняет нестерпимую боль. Иногда мне кажется, что вы оба меня предали, но я гоню эти мысли прочь: Чандра не виновата в том, что так неудачно упала той зимой, а ты — что хотел свободы. Так что лучше думай, что твой отец просто превращается в брюзжащего старика.

Я всегда хожу через этот переулок, когда на Шри Мохан горят красные фонари. Их нездоровый, раздражающий свет напоминает мне свет кристалла Гаятри, когда я... работаю. Я стараюсь не думать об этом. С тех пор, как я стал экзекутором, мир для меня делится на две части: верхний, о котором лучше не говорить, и нижний, где я обычный вдовец в потертом плаще и заляпанных грязью ботинках, медленно бредущий домой к бутылке вина и ледяной постели.

Наверное, именно таким ты меня видел. «Человек с вечно усталым лицом» — так называл меня Шень, владелец и главный повар ларька с рисовой лапшой, к которому я любил заглядывать прежде, чем возвращаться домой. В ответ я лишь смеялся и смахивал капли соуса с обвисших щек. Я не был стариком, сорок восемь лет — это не старость, это всего лишь закат молодости, запомни. Хотя иногда мне кажется, что мой разум постарел куда раньше, чем мое тело.

— Намасте! Тяжелый день, Патель-гаро? — улыбается Шень и сразу протягивает мне миску с рисовой лапшой и креветками, пойманными утром на озере Роям. Я ведь всегда прихожу в одно и то же время, с вечерним подъемником. Мне льстит его забота, и я решаю оставить ему пару лишних монет. Мне нравится Шень, он один из тех людей, рядом с которыми чувствуешь себя, как дома.

— Да все как обычно, — отмахиваюсь я. — Рутина.

— Вечно из вас слова не вытащишь, — смеется он, а затем вдруг грустнеет. — А меня сегодня обокрали на тридцать три чанда! Мальчишки, засранцы, стащили свеклу и репу прямо из-под носа! Пришлось отказаться от моего фирменного супа и свекольного десерта.

Он сетует на жизнь: на то, что в Аджуре развелось много воров, а власти ничего не делают; на жену, у которой больные колени, на неуспехи сыновей в учебе. Я слушаю его голос в пол уха, наблюдая, как качается на качелях в клетке певчая пурпурница. Почему-то, когда я вижу кого-то в клетке, мое сердце обливается кровью. Люди за решеткой — это одно, они ведь сами выбрали свой путь, совершая преступление. А вот животные — совсем другое.

— Надеюсь, их поймают, Патель-гаро, — заканчивает свою тираду Шень, — и они заплатят за воровство.

Их действительно поймают. И привезут рано утром вместе с еще одним узником, которого посадят в злосчастную камеру номер четыре, уже прозванной «камерой самоубийц».

Еще одним узником будешь ты, Дэв Шри Арачья. Мой сын.

II

С моей последней смены в пыточной ничего не изменилось. Обычная комната, обитая металлом, как и все в Даамодаре, только ржавчина на полу от сотен тысяч опорожненных мочевых пузырей. «Трон возмездия» — железное кресло с ремешками для крепления конечностей и головы стоит на своем прежнем месте, посередине комнаты. Однако я чувствую, что что-то неумолимо изменилось, словно в воздухе появились ядовитые примеси. Они неощутимы, но нутро воет об опасности.

Я оглядываю комнату. На табурете в углу восседает Хари, сложив ногу на ногу и придерживая вскинутое колено загорелыми руками. Его начищенные до сияющей черноты сапоги с медными пряжками, его нагловатый вид почему-то выводят меня из себя.

— Намастэ, господин экзекутор! — обрадованно приветствует меня комендант. — Я решил поприсутствовать лично на таком захватывающем зрелище, вы не против?

Это вопрос, он не спрашивает разрешения. Он просто хочет поглумиться надо мной за то, что я не выдал Савитри. Проклятье!..

— Намастэ, — сдержанно киваю я, хотя внутри весь трясся от гнева. Я еще не знаю, что меня ждет через мгновение.

Я поворачиваюсь к «трону справедливости», и внутри меня словно рвется какая-то тонкая нить. Дэв, мой Дэв... Неужели это ты? Восемь святых мучеников, как ты изменился!

Ты сидишь на кресле, крепко пристегнутый ремнями. Даже твоя голова пристегнута, чтобы ты не дергался. У тебя обозленное лицо, как у волка, который вот-вот бросится на врага. Ты не узнал меня... Если бы узнал, то совсем по-другому бы смотрел. Глаза опухшие, под правым синяк, наверное, надзиратель ударил. А что с твоими волосами? Почему ты такой же седой, как и я?..

— Гхм-гхм, — покашливает Хари, намекая, что пора приступать, и я беру в руки листок с приговором.

Я не могу сбежать. Меня разрывает на части, но я не могу остановиться!..

— Заключенный три-пять-восемь, — произношу я, но не слышу собственного голоса. — Ты понесешь наказание за то, что совершил преступление против самой жизни. Ты жестоко убил Нарью Джуп Гате, ограбил ее дом и не испытал никаких угрызений совести. За это ты приговорен к десяти часам экзекуции третьего порядка. Ты будешь испытывать физическую боль и духовные страдания, пока Шанти-Эйшвоая не простит тебя. Наказание будет осуществлено немедленно.

Ты смотришь на меня с той же ненавистью, что и раньше. Ты еще не знаешь, что тебя ждет, а если и знаешь, то отчего-то не боишься. Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть твоего лица. Зачем ты это сделал, Дэв?.. Разве этому я тебя учил?..

Я больше не вижу тебя. На «троне возмездия» просто заключенный три-пять-восемь. Я воздеваю руку и сужаю четвертую чакру, направляя поток магии в кристалл гаятри, что висит у меня груди.

Ом ардас бхайи, Дэв, прости меня!

Твои зеленые глаза вылезает из орбит. Твое тело сперва начинает мелко дрожать, а затем биться в агонии.

...Мне хочется умереть.

***

Непослушными пальцами я расстегиваю маску экзекутора и сбрасываю с головы острый капюшон из пурпурного шелка. Эта маска, этот капюшон, эта черная сутана с белым накрахмаленным воротничком и манжетами кажется мне шутовским нарядом, ткань жжет кожу. Сорвать бы ее с себя, разорвать на лоскуты!.. Мне хочется кричать, что есть сил, но в горле будто застряли камни. Ом вирам ном рудра бхамито... Соберись, Патель! Соберись же!

Ситуация кажется просто абсурдной. Когда тебя заключают в тюрьму, официально ты перестаешь быть человеком, ты теперь просто набор цифр на бумаге, имя становится условностью, символом твоих преступлений. Это работает и в обратную сторону: в тюрьме я не Патель Шри Арачья, я — старший маг-экзекутор, у меня тоже нет имени, я даже ношу маску, чтобы показать обезличенность справедливости. Меня приставили к тебе не потому, что я твой отец, а ты мой сын. Меня приставили к тебе по той причине, что я хороший экзекутор, а ты — ужасный убийца. Кармическое равновесие должно быть соблюдено! Но, восемь святых мучеников, какая же высокая у него цена!..

Я читаю мантру милосердия, делаю упражнения на дыхание, тем самым немного успокаивая бешено бьющееся сердце. Затем сбрасываю белоснежные перчатки — тоже обязательная часть моего костюма, символизирующие чистоту, с которой я привнесу в этот грешный мир немного справедливости.

Через пятнадцать минут этой самой рукой я ударю Хари в его кабинете.

***

У него из носа течет кровь, совсем как у тебя. Только этот мерзавец еще и улыбается окровавленными губами и протягивает мне бумагу с приказом. Он не имеет права показывать мне его, но все равно показывает, чтобы отомстить за мою несдержанность.

«Заключенный номер три-два-восемь. Дэв Шри Арачья».

Дэв. Мой Дэв, Дэв, Дэв Шри Арачья, мой Дэв....

Я падаю на стул, чувствуя, как леденеет в желудке. Мои пальцы... трясутся, сжимая бумагу с указом. На лбу проступает пот, но с каждым мгновением мне становится все холоднее.

Дэв... Мой Дэв. Мне кажется, что я ошибся, и снова и снова перечитываю три простых слова его имени, повторяя их, как мантру. Дэв Шри Арачья. Дэв Шри Арачья. Дэв...

«...жестоко лишил жизни двенадцать человек...»

«...пожилая женщина ...»

«...ограбил...»

«...восьмилетний мальчик...»

«...изнасиловал...»

— Господин старший маг-экзекутор, а у вас хороший удар, — ухмыляется Хари и прижимает к разбитому носу платок. Его голос слышится словно из-под толщи грязного льда. — Я прощаю вас, Патель, но только сегодня. Если еще раз такое повторится, на месте вашего сына окажетесь вы.

Я снова и снова читаю приказ, и буква за буквой, строка за строкой, умирает часть моей души. Дэв, Дэв, Дэв...

«... беременная женщина ...»

«...изнасиловал...»

«...устроил поджог...»

Ом бхур бхуваа свах, тат Нагацванн варени ям... Милосердная Шанти, даруй мне мужества!.. Бхарго девасайя дхимахи, дхайо йо нах працодайят!

— Патель-гаро, вы меня слышите?

— Слышу, — я откладываю приказ. — Я не буду его экзекутором.

— Все уже решено, вы не можете отказаться.

— Почему это? — ярость снова вспыхивает во мне. Будь со мной кристалл гаятри, Хари бы уже давно бился в агонии.

— За дело взялся Верховный суд Империи, если вы понимаете, о чем я, — конечно я понимал, и у меня пересохло в горле. Значит, дело очень и очень плохо. — Это ведь не какой-то воришка и не убийство по неосторожности, все очень серьезно, Патель. На суде провидица сказала, что разум Дэва похож на бескрайний ледяной простор, и на этом просторе не могло зародиться таких чувств, как сочувствие и сострадание. У него больше общего с демонами Нараки, чем с человеком, так она сказала. Он делал страшные вещи, и делал их сознательно, именно поэтому суд приставил к нему одного из лучших экзекуторов Империи.

Восемь святых мучеников! Слова Хари с трудом, но все же доходили до меня. Я не имел права отказаться от водруженной на мои плечи миссии, ведь она стала священной, она стала притчей, показывающей всю силу и мудрость кармы, всю ее истинность.

— Я понял, Хари-гаро. Спасибо, что сказали, — произношу я сквозь зубы. Вляпался так вляпался. — Примите мои извинения за то, что ударил вас. Прошу, ударьте меня в ответ, чтобы восторжествовала справедливость.

Комендант, все еще прижимающий платок к носу, лишь отмахивается:

— Я попридержу этот удар, пока. Идите, Патель-гаро. Я назначил следующую экзекуцию через четыре дня. Подготовьтесь к ней как следует.

На несгибающихся ногах я подхожу к двери кабинета. В висках стучит твое имя: Дэв, Дэв, Дэв.

— Господин комендант, могу ли я попросить вас об одной услуге? — спрашиваю я, видя, как искажается в недовольстве лицо Хари и, прежде чем он успевает отказать мне, поспешно добавляю: — Пять минут наедине с ним. Всего пять минут, и я ваш вечный должник.

— Идите уже, Патель, — отмахивается Хари. — Я до смерти устал от вас.

Не отказал. Я хочу рассказать ему про Савитри, но передумываю — вдруг ее услуги мне еще пригодятся? Через несколько дней я увижусь с тобой, Дэв. Дэв, Дэв, Дэв... Дэв, мой мальчик, всего один вопрос мучает меня.

Когда ты успел стать чудовищем?..

III

Все преступники — чьи-то дети. Я не хочу думать, что в том, что случилось, есть и моя вина, но... Дэв, неужели мы с матерью так жестоко ошиблись? Что мы сделали не так? Чего мы не заметили? Эти вопросы не дают мне спать по ночам.

«Разум Дэва похож на бескрайний ледяной простор, и на этом просторе не могло зародиться таких чувств, как сочувствие и сострадание». Но ведь они были раньше? Помнишь, как ты плакал, когда я вскапывал землю для гортензий твоей матери, и случайно перерубил шею кроту? Ты рыдал чистыми детскими слезами, и я бы ни за что не мог подумать, что из тебя когда-нибудь вырастет убийца.

Помнишь, я нес тебя на плечах, когда мы шли в дом к бабушке? Ты старался сидеть тихо и не болтать ногами, лишь бы не ударить меня пятками по груди. Твои худенькие руки осторожно обвивали мою шею, как шелковый платок. Помнишь, как ты кормил голубей, стараясь, чтобы каждому досталось одинаковое количество зерен, ибо так верит вселенская справедливость? Помнишь, как сам варил больной матери суп из лучшей куры, а потом оплакивал убитую птицу в храмах? Что с тобой стало? Когда вместо цветущего сада твоей нежной души раскинулась ледяная пустыня?

Быть может, я был слишком мягок с тобой? Чандра всегда говорила, что я слишком тебя балую. Не баловал бы, будь у нас еще дети, но боги распорядились иначе. Быть может, мне стоило наказывать тебя розгой за плохие оценки или мелкие хулиганства, чтобы воспитать в тебе ответственность за свою судьбу. Накажи я тебя, ты бы лучше понял, что все поступки имеют последствия. Но я лишь смеялся, когда ты разбил любимую бабушкину вазу. Я плакал вместе с тобой, когда ты полез на дерево вопреки запрету и упал, расшибив колени. Я ничего не сказал, когда узнал, что ты убил нечаянно брошенным яблоком священную птицу-Джумай в саду двенадцати камней. Я простил тебя, когда ты порвал ритуальные ленты, которыми с матерью весь день украшали дом на праздник Суф-Гъятамм.

Я был слепым отцом, Дэв. И это слепота стоила жизни двенадцати людям, которых ты убил.

 

***

Ты сидишь на койке, поджав под себя ноги, и делаешь вид, что молишься, поэтому не замечаешь, как надзиратель открывает твою камеру. Когда же ты видишь меня перед собой, во всем моем устрашающем одеянии, в маске демона Баруджи — того самого, кто рвет грешников в Нараке, и в капюшоне, ты недобро ухмыляешься. Ты знаешь, зачем я здесь, и ты уже подготовил слова, которые скажешь, разложил их в своем уме, как ману раскладывает перед собой метательные кинжалы. Но ведь и я не дурак, Дэв. У меня тоже есть слова-кинжалы.

Дверь со скрипом затворяется за моей спиной и наступает гнетущая тишина, в которой слышно лязганье чудовищных цепей внизу и вой металлической обшивки. Надзиратель, впустивший меня сюда, закрывает камеру. Он будет следить за нами, следить за тем, чтобы ты не напал на меня, хотя я отлично могу за себя постоять.

Я подхожу к круглому окну, и сквозь толстый слой желтоватого хаюмского алебастра вижу темно-синие силуэты туч. Надвигается шторм, уже второй в этом месяце. Точно такой же шторм уже бушует в моей душе.

Как много я хочу сказать тебе! Но вместо этого стою и смотрю на тебя, удивляясь, как такой славный мальчишка превратился в убийцу.

— Это все ложь, — говоришь ты, не выдерживая моего молчания. — Это ложь, отец. Я невиновен. Провидица — грязная лгунья и шлюха, она оклеветала меня!

— Закрой свой рот, — отвечаю я. Через маску мой голос звучит глухо и устрашающе. — Единственное, что я хочу знать от тебя: почему ты это сделал.

Лицо Дэва, и без того бледное и худое после долгих дней в тюрьме для подсудимых, становится светло-зеленого оттенка:

— Вот значит как... Не видел сына десять лет, как увидел, сразу принял на веру все, что о нем говорят, да? — произносит он злобно и отворачивается. — Если ты пришел осуждать меня, то лучше уйди. Мне и без тебя хватает обвинителей. Увидимся на экзекуции завтра.

Я ощущаю укол совести. Отчасти я согласен: почему я сперва поверил бумажке, а не словам своего ребенка? Он ведь имеет право передо мной объясниться.

— Хорошо, — я сажусь рядом с ним. Он все еще не смотрит в мою сторону. — Я готов тебя выслушать, но учти — времени мало.

— А мне больше нечего тебе сказать, отец, — он отодвигается подальше. Ну что за капризный ребенок! Решил состроить из себя великомученика! — Продолжай верить всем вокруг, кроме меня, я тебя прощаю.

Тогда я встаю. Мне кажется, что весь тот гнев, что я не высказал в дни твоего детства и молодости, рвется из меня наружу. Если я сейчас не уйду, то следующая экзекуция начнется прямо здесь и сейчас.

— Спасибо за твое прощение, — говорю я как можно спокойнее и направляюсь к решетке. Когда я берусь за ручку, гнева не остается. И в тоже время скорблю о тебе. Да, глубокая черная скорбь расцветает во мне, как цветок лотоса. Это скорбь по твоей заледеневшей душе.

— Папа, стой!..

Папа!.. Папа!.. Когда в последний раз я слышал это? Очень давно... Внутри меня все сжимается. Папа!.. Как много боли может вместить одно-единственное слово!..

Видя, что я в замешательстве, ты встаешь с койки и... обнимаешь меня. Так же сильно, как на похоронах твоей матери, и на мгновение мне кажется, мы вернулись туда, откуда ушли: в те прекрасные, светлые дни, когда еще были семьей.

— Помоги мне, папа. Я правда не виноват, — шепчешь ты мне в ухо, чтобы надзиратель не слышал. — Умоляю, папа, вытащи меня отсюда! Я сделаю все, что скажешь, только помоги!

— Тебя осудили за убийство, — я хочу отстраниться, но ты продолжаешь крепко сжимать мои плечи. — Скажи мне, Дэв, правда ли это?..

— Папа, взгляни на меня, — произносит он серьезно. — Разве я похож на убийцу? Скажи!

Твои бледные губы дрожат. Глаза, утопленные в череп после долгих бессонных ночей, смотрят на меня с такой надеждой, что внутри меня что-то трещит по швам. Я не знаю, кому верить, Дэв! Суду или тебе, моему сыну!.. Убийца ли ты? Да ты выглядишь точно так же, как все убийцы, а я их поведал немало, уж поверь! Но в то же время ты остаешься моим несчастным мальчиком, моим блудным сыном, о горе мне, ом ардас бхайи, Дэв!

— Я должен идти, — вырываюсь из твоих пальцев и спешно покидаю камеру.

Ты сказал все, что хотел. Мое сердце кровоточит от удара кинжалом. В этом коротком поединке ты победил.

***

Все преступники — чьи-то дети. Но и жертвы — чьи-то дети, родители, братья и сестры... Вряд ли ты осознаешь это. Ты вновь сидишь в кресле, связанный, с кляпом во рту, а я стою напротив и зачитываю твое преступление:

— Заключенный три-пять-восемь, сегодня ты понесешь наказание за то, что совершил преступление против самой жизни. Ты... — я не могу говорить. Мои слова застревают в глотке, как камни. Дэв, ему было восемь лет! Восемь лет, дьявол тебя побери!.. — ... изнасиловал и жестоко убил Реджепа Падму и не испытал никаких угрызений совести. За это ты приговорен к десяти часам экзекуции третьего порядка. Ты будешь испытывать физическую боль и духовные страдания, пока Шанти-Эйшвоая не простит тебя. Наказание будет осуществлено немедленно.

Ты знаешь, о чем я думаю, поэтому улыбаешься и блаженно прикрываешь глаза, будто один из восьми мучеников. В прошлый раз по истечению экзекуции ты обмочил стул и трясся, как при лихорадке. Ты умолял меня прекратить, — я видел это в твоих обезумевших глазах, но я продолжал, пока ты не достиг ихдамаса. На мгновение ты умер, Дэв. Ты умер, чтобы воскреснуть. И сегодня ты умрешь, чтобы воскреснуть снова. Столько раз, сколько потребуется, чтобы восстановить равновесие жизни и смерти.

Только один вопрос мучает меня, только один: а справедливо ли? Вдруг ты и вправду невиновен?!

За спиной ухмыляется Хари. Ему поручено присутствовать на каждой твоей экзекуции и докладывать о ходе наказания. Он терпеливо ждет, когда я начну, а я не могу пошевелиться. Виновен? Невиновен? Виновен? Невиновен? Виновен? Невиновен? Дэв, что ты сделал со мной?! Что я делаю с тобой?! Какая-то бессмыслица...

Виновен. Невиновен. Виновен. Невиновен. Это решаю не я, а суд, я всего лишь инструмент, которым вершится правосудие. Но почему, почему во мне, как ядовитые цветы, распускается сомнение?! Ты посеял его, Дэв, посеял его для того, чтобы я мучил тебя не так, как нужно, чтобы я жалел тебя, чтобы я...

— Господин экзекутор, можете уже начинать! — недовольно велит комендант. — Или вы хотите, чтобы и я страдал от ожидания?

Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть твоего лица, и воздеваю руку. О милосердная Шанти, если я сейчас мучаю невинного, дай мне знак! Дай знак!..

Виновен? Невиновен?..

***

Я стою перед раздвижными дверцами из белоснежной рисовой бумаги. Душный запах хаюмских благовоний заставляет мою голову гудеть. Чертова головная боль!.. Только не сейчас!

За дверцами горит мягкий свет голубых свечей и виднеется женский силуэт. Широкие плечи, халат, высокая прическа — все по последней моде. Этот силуэт может кого угодно обвести вокруг пальца, но я-то знаю, что все провидицы — наги, и ничего общего с людьми у них нет. Провидицу, что читала твое прошлое на суде, зовут «Капли Дождя, Упавшие в Пустыне, Когда Дул Восточный Ветер». Какое короткое имя, правда? И как ее свои не засмеяли.

— Входите, господин экзекутор, — произносит она вдруг, словно услышав мои мысли, и добавляет: — И это не мое полное имя. В общении с людьми я пользуюсь сокращенным.

Мне становится стыдно.

— Нечего стыдиться, — смеется нага за дверьми. Ее хвост рисует на рисовой бумаге теневые кольца. — Я не читаю ваши мысли, не беспокойтесь. У меня просто очень хороший слух.

Я зажимаю рот рукой. Вот же дурак! Совсем остатки мозгов растерял! Говорил все в слух!

Неуверенно я распахиваю дверцы и оглядываю комнату, пол которой покрывают бамбуковые циновки. Пространство здесь низкое и квадратное, с одним-единственным окном наверху, под крышей. Единственная мебель в комнате — низкий чайный столик и подушка, видимо, для гостей. В углу — небольшой алтарь с Авалокитешварой, рядом с ним и стоит подставка с тлеющими палочками.

— Садитесь, — велит провидица, и я впервые поднимаю на нее глаза. Не то, чтобы я никогда не видел нагов, но ее вид сильно удивляет меня: нее белая кожа, покрытая тонкой ромбовидной чешуей, и красные глаза с вертикальными зрачками. На голове — парик из черных ниток, сложенный в модной прическе с золотым гребнем. А хвост... Длиной, наверное, десять джа, не меньше! — Патель-гаро, верно?

— Да, госпожа, — киваю я, хотя и не помню, когда успел представиться, затем опускаюсь на подушку. — Я...

— Я знаю, кто вы. Я видела вас в его воспоминаниях, — будничным тоном отзывается она и укладывает кольца хвоста так, чтобы тоже сесть. — Чаю?

Ее бледная рука указывает на плоский глиняный чайник. Говорят, пить чай с нагой — равносильно самоубийству, ибо их чай настолько крепкий, что прошибает от первой до седьмой чакры. Нага выжидающе на меня смотрит, и отказаться от такого гостеприимного предложения будет крайне невежливо.

— Да, благодарю, — и не успеваю я это произнести, как в маленькую пиалу уже льется иссиня-черная жидкость, густая, как уксус. Однако и это еще не все. Нага берет мою пиалу и легким движением руки распахивает полы своего халата, обнажая покрытую чешуей грудь. Шесть грудей. От такого зрелища у меня кружится голова.

Она подносит пиалу к одной и выцеживает зеленоватое молоко. Я чувствую тошноту, подступающую к горлу, но не могу оторвать взгляд от вида этих шести сосков, смотрящих на меня в ответ, как глаза странного существа.

— Ваш чай, Патель-гаро, — нага протягивает мне пиалу и запахивает халат. — Не стесняйтесь. Это такая традиция — поить почетного гостя своим молоком.

Дрожащими пальцами я беру пиалу. Я даже боюсь заглянуть туда...

— Голову отпустит, — улыбается провидица и наливает чай в этот раз себе.

Я зажмуриваюсь и делаю крохотный глоток.

***

М... а ведь это даже вкусно. Странно, но вкусно. Похоже на разбавленное сливками вишневое вино. Голову и вправду через некоторое время отпускает, и я чувствую расслабление, растекающиеся по всему телу. Мне становится хорошо, правда, тянет немного в сон, и наконец-то мысли о тебе меня отпускают.

Нага смотрит на меня с плохо скрываемой улыбкой. Я нахожу красивыми черты ее лица, тонкие и словно фарфоровые, как у хорошенькой статуэтки. Затем делаю еще глоток змеиного чая. Он, кстати, стал бледно-розовым, интересно, почему?..

— Могу ли я знать, зачем вы пришли, Патель-гаро? — спрашивает она тихим, мелодичным голосом. — Узнать о сыне?

Перед глазами у меня все плывет. Сонливый туман, обволакивающий меня со всех сторон, рассеивается, и вновь проступает дремучая тьма.

— Он сказал, что невиновен, — произношу я и мне кажется, что из моего рта выпадают черви. — Он сказал, что...

— Что я солгала суду? — смеется провидица. — Знаете, сколько таких обвинений на своем веку я слышала? Сотни, а то и тысячи. Однако подумайте, разве была бы я судебной провидицей с таким высоким статусом, если бы все время лгала?

— Я ни в чем вас не обвиняю, госпожа, — я закрываю глаза ладонью. Теперь меня бросает в жар с такой силой, что горят веки. Чудом я возвращаю пиалу с чаем на столик. Надеюсь, хозяйка не обидится, но этого чая мне хватит на всю жизнь. — Просто... Мне кажется не совсем верным, что доказательство виновности предоставляет кто-то один, и...

— Наги никогда не лгут! — с раздражением отзывается она. — Одной провидицы вполне достаточно. Я пересказала суду только то, что увидела в прошлом вашего сына. Поэтому ваши предположения просто смехотворны!

— Простите, госпожа, я не хотел уязвить вас, — я склоняю голову в знак извинения. — Разумеется, я вам верю, хотя... хотя очень и не хочу.

Нага, наконец, смягчается и с досадой качает головой:

— Я знаю, через что вам предстоит пройти, Патель-гаро, и это хуже Нараки. Но ваш сын совершил страшные преступления, и честно говоря, я считаю, что суд вынес справедливое решение, приставив вас к нему. Вы единственный из всех людей на земле, кто имеет право наказать его по заслугам, — на этих словах она поднимается и нависает надо мной. Затем кладет ладонь на мою грудь, там, где бьется сердце. От нее пахнет духами и прохладной змеиной кожей. — Я чувствую вашу боль, вот здесь, это ужасная боль, и заглушить ее невозможно. Но вы должны поступить по справедливости, теперь это ваш нравственный долг перед Империей. Мужайтесь.

От ее слов мне не стало легче. Сердце и вправду болело, теперь по-настоящему и кажется от этого ужасного чая. Я поблагодарил провидицу за прием и вышел на пестрые улицы вечерней Аджуры.

«Нравственный долг перед Империей»... Дай мне мужества, милосердная Шанти.

IV

«Встретишь Гудду — убей Гудду, встретишь императора — убей императора, встретишь святого — убей святого, встретишь отца и мать — убей отца и мать, встретишь сына — убей и сына. Лишь так достигнешь ты гармонии и познаешь истинную справедливость».

Разумеется, ни о каком убийстве речь не идет. В этом утверждении говорится, что никто и ничто не должно мешать твоему восприятию справедливости. Ни отец, ни сын, ни император, ни даже сам Гудда, «первый, кто достиг».

Однако ведь на самом деле убивают тебя. Ты трясешься в кресле, из носа течет кровь, глаза выпучены, как у глупой рыбы, волосы прилипли к щекам. Твой рот открыт, из него течет розовая пена. Как бы ты не прикусил язык... Ты трясешься в кресле, ноги стучат по полу, пальцы до белых костяшек сжимают подлокотники «трона возмездия». Однако я продолжаю. Ты исчез для меня. Ты незнакомец, заключенный три-пять-восемь, убивший двенадцать человек. Как ты можешь быть частью меня? Как ты можешь быть частью Чандры? Ведь если ты часть нас, значит и мы убийцы, правда?.. Правда, Дэв?!

Ты хрипишь, как будто у тебя в легких кровь. В белках полопались сосуды, и теперь в твоих прекрасных голубых глазах красные пятна. Ты смотришь на меня и будто не видишь. Я понимаю, что уже почти закончил.

Сзади сидит Хари и терпеливо ждет, когда все прекратится. У него в руке маленькая книжечка с упанишадами, но он использует ее лишь для того, чтобы закрыться от твоего перекошенного болью лица.

Не смотря на твои полные страдания крики, для меня в пыточной царит такая тишина, что я слышу, как скрипят огромные цепи Даамодара, и как птицы вьют свои гнезда в укромных местах железных конструкций. Тебя здесь нет, Дэв. Тебя здесь нет...

Встретишь Гудду — убей Гудду...

Ты захлебываешься. Кадык ходит вверх-вниз, вверх-вниз.

... встретишь императора — убей императора...

Судорога сгибает тебя пополам, словно ты стал древним мастером ойги, и только кожаные ремни удерживают твое тело от полного превращения в тугой узел. Ихдамас уже близко. Еще совсем чуть-чуть.

... встретишь отца и мать — убей отца и мать...

Ты больше не дрожишь. Еще мгновение, и...

... встретишь сына — убей сына...

...ты умираешь. Твоя голова вскидывается наверх, словно над тобой сам бог, руки и ноги все еще вздрагивают, но все тише и тише, затем ты испускаешь семя. Ихдамас случился с тобой. Каждая частичка твоего тела угасает. Жизненная энергия перестает течь через твое существо. Я, как дамба, перекрываю этот поток взмахом руки.

Ты умираешь. Я убиваю тебя...

***

Думал ли ты, почему у ихдамаса и оргазма много общего? Они полярны по смыслу, но одинаковы по своей природе. Оргазм — это расширение каналов, наступление высшей концентрации жизненной энергии, когда она льется так сильно и насыщенно, чтобы дать новую жизнь. Во время занятия любовью ты получаешь удовольствие, и в конечном итоге приходишь к высшей точке наслаждения. Во время экзекуции ты получаешь страшные муки, и случается ихдамас.

При экзекуции я медленно перекрываю твои накалы. Если это сделать резко, ты погибнешь. Когда ты умираешь, я резко пускаю в тебя всю жизненную энергию снова, и ты ощущаешь что-то похожее на касание самого божества. Я слышал, что у Императора есть своя особая группа магов, которые подобным образом доставляют ему ни с чем ни сравнимое удовольствие: заставляя переживать смену смерти и жизни, ихдамаса и оргазма.

Я знаю эти ощущения, я сам испытал это в ашраме, когда учился искусству экзекуции. Это прекрасно и ужасно одновременно, это что-то вне человеческого понимания. Я бы мог рассказать тебе тысячи историй о том, как после ихдамаса люди приходили к просветлению, только вот ты не слушаешь.

Ты умираешь. Тебе все равно.

***

Ты умираешь.

***

Ты умираешь

***

Ты умираешь.

***

Твоя голова трясется. Тебе как-то удается освободиться от кляпа, и теперь твой рот свободен. Я не могу прекратить экзекуцию, иначе придется начинать все сначала! Еще немного осталось, Дэв, потерпи... Не прикуси себе язык!..

...Ты умираешь. Твои глаза закатываются, ресницы дрожат. И тут твои губы что-то беззвучно шепчут. Я наклоняюсь, чтобы расслышать:

— Папа... хва... тит... Папа...

Прости, прости меня!.. Я так больше не могу!..

***

Смена окончена, и я сижу у Шеня. Есть не могу, в желудке словно застрял ледяной шар, обжигающий холодом мои внутренности. В мозгу, словно клеймо, горят твои слова. «Папа, хватит». Я не могу от них избавиться, они сводят меня с ума. Я хочу взять нож и покончить с этим раз и навсегда. Только что моя смерть изменит? Приедет другой экзекутор и будет тебя мучить, ты будешь проходить через эти круги Нараки снова, и снова, и снова. Покончив с собой, я просто сниму с себя ответственность, возложенную на меня империей, но никак не помогу тебе, Дэв.

Ты убийца, и ты должен понести наказание. Как бы я хотел, чтобы все было иначе! Как бы хотел...

— Патель-гаро, — чье-то мягкое касание отвлекает меня от раздумий. Савитри. Что она здесь забыла? Пришла посочувствовать? Или ее прислал Хари? — Как вы?

— Не видно? — я пытаюсь улыбнуться. Почему-то ее ясные глаза и эта сострадательная улыбка меня раздражают. Я не хочу грубить ей, но она пришла в неподходящее время. — Что тебе нужно?

Вместо ответа она садится рядом и заказывает две стопки рисовой водки, себе и мне. Шень смотрит на нее слегка удивленно, но все же выполняет поручение.

— Я не знаю, как вы это переживаете, — произносит она наконец, глядя в глиняную чарку. — Окажись я на вашем месте... Не знаю, что бы я сделала. Это ведь был бы мой ребенок!

— Вы женщина, Савитри. Для женщин даже сам Гудда будет на ступень ниже, чем их чадо. Справедливость придумали мужчины. Женщинам достаточно любви.

Савитри вздыхает и залпом выпивает свою водку. Я следую ее примеру. Спирт немного растапливает лед в моем желудке, и я чувствую, как кровь приливает в голову. Становится и легче, и хуже одновременно. Я снова испытываю острое желание исчезнуть.

— Я искала вас, чтобы предложить вам свою помощь, — серьезно говорит она, смотрит мне в глаза и берет за кисть. — Сами знаете какую.

О, я знаю. Она может пронести осколок или лезвие в четвертую камеру — там щель между стеной и потолком, и с помещения сверху можно протолкнуть какой-нибудь плоский предмет. Она предлагает мне помочь тебе покончить с собой.

«Папа, хватит, папа...»

Я закрываю лицо руками. Она не имеет морального права предлагать мне это! Однако я чувствую, что близок к тому, чтобы согласиться. Ты хочешь умереть, Дэв? Ты хочешь умереть по-настоящему?..

«Папа, хватит, папа...»

Когда все это закончится, ты все равно будешь жив. Суд решит, насколько ты теперь опасен для общества, стоит ли тебя выпускать на свободу или отставить за решеткой до конца твоих дней. Но это все будет после. Осталось всего четыре ихдамаса. Всего четыре, и справедливость восторжествует. Ты будешь жив.

— Патель-гаро?..

— Уходи, Савитри. Я закончу начатое.

— Разве вам не жаль своего сына? — ее лицо вытягивается от изумления. — Я думала, вы любите его...

— Уходи!.. — почти кричу я и показываю пальцами дигдзуб-мудру, которую обычно использую во время экзекуции. Разумеется, без кристалла гаятри я ничего не могу ей сделать, однако этот жест все равно действует устрашающе. — Если ты сделаешь это без моего ведома, я обо всем расскажу Хари, поняла?

— Не думала я, что для вас справедливость важнее собственного сына. Прощайте, Патель-гаро, — бросает она холодно и, не оборачиваясь, исчезает в темноте улицы.

Я вновь остаюсь один. Встретишь Гудду — убей Гудду.

***

Ты умираешь. Ты...

Ты ненавидишь меня, ненавидишь Хари, ненавидишь эту комнату, ставшую местом общения с кошмаром. В твоей жизни словно открылась невидимая дверь, ведущая на самое дно беспросветной бездны, о существовании который ты даже не знал. Ты ненавидишь свое собственное тело, ведь как оно может испытывать столько боли и ужаса одновременно?

Я хочу помочь тебе, Дэв, я правда очень хочу.

«Папа, хватит, папа»...

«Встретишь сына — убей сына»...

Наши глаза встречаются. Мне кажется, что я вижу в них отражение и Нарьи Джуп Гате, и Реджепа Падмы, и все тех, кто пострадал от твоей руки.

А затем твои глаза начинают пустеть, словно их медленно заволакивает туманом. Что-то умирает в твоем взгляде, какая-то живая искра выпадает из твоего тела. Ты смотришь на меня глазами фарфорового болвана, смотришь и не узнаешь. В них теперь ни ненависти, ни любви, ничего, только зияющая пустота космоса...

Нет, нет, нет, нет!..

— Лекаря сюда, живо! — кричу я отстегиваю ремни от твоего тела. Оно все покрыто каплями ледяного пота. Ты не сопротивляешься, повисая у меня на руках, чучело.... — Лекаря!..

Когда прибегает Савитри, ты все так же висишь на моих руках. Из твоего рта течет пена. Ты так похудел за время пребывания здесь!.. Ладонями я чувствую твои ребра...

— Нет, он не умер, он... — я не могу говорить. Мой рот просто отказывается произносить эти слова.

Мой Дэв, мой несчастный Дэв!.. Я трясу тебя:

— Скажи что-нибудь!

Твои губы распахиваются, но из них не вылетает ни звука. Я хватаю тебя за нижнюю челюсть, надеясь вырвать слова силой. Дэв, давай же! Тщетно, все тщетно!..

— Милосердная Шанти забрала его разум, Патель-гаро, — скорбно произносит Сарвати. — Он не выдержал, такое бывает иногда...

— Замолчи! — прерываю ее я. — Дэв, не слушай ее, скажи что-нибудь!..

Хари только качает головой. Я прижимаю к себе твое исхудавшее тело, держу за руку. Из моих глаз текут слезы. Шанти забрала твой разум, дальнейшая экзекуция бессмысленна, ведь ты не будешь осознавать свое наказание...

«Папа, хватит, папа...»

Встретишь Гудду — убей Гудду... Встретишь императора — убей императора, встретишь святого — убей святого...

— Патель, здесь нет вашей вины. У каждого свой предел, который он может выдержать, вы лучше меня это знаете, — слова Хари доносятся, как из глубины колодца, глухо и бессвязно.

Встретишь отца и мать — убей отца и мать...

— Патель, его отправят в приют для душевнобольных. Он больше не будет страдать. Патель, вы слышите меня?..

Мой мальчик... Мой несчастный, заблудший мальчик...

...Я убил тебя.

V

— Шень, сколько стоит твоя птица?

— Патель-гаро, она не продается, — серьезно отвечает мне торговец лапшой, но я-то знаю его продажную душу. — Эту птицу мне подарила сестра, и она очень дорога мне.

— Тридцать три чанды, — говорю я и вываливаю на стол монеты из кожаного кошелька. — Птицы должны петь, а твоя молчит, будто на похоронах. Продай мне ее и купи своим мальчишкам новые сандалии, будет куда больше пользы.

Шень удивленно смотрит на меня, будто не веря своим ушам. Затем хлопает ладонью по столешнице в знак согласия и сгребает монеты к себе:

— Забирай с клеткой!

Я беру клетку и иду к реке Джур, в тайное место, где мы с тобой часто проводили теплые летние ночи. Помнишь? Здесь растут столетние ивы с серебряными космами, звонко квакают лягушки, пахнет болотным духом и свежестью. Где-то вдалеке, в голубой дымке, висит перевернутый конус Даамодара, словно заблудший призрак. Я стараюсь на него не смотреть.

Я ставлю клетку в траву и открываю дверцу. Затем достаю пурпурницу. Ее крохотное тельце трепещет от страха в моей ладони, наверное, она думает, что я собираюсь раздавить ее.

— Нет, кроха, я здесь не за этим, — смеюсь я и раскрываю ладонь. — Лети же.

Птица, не веря своему счастью, смотрит на меня своими черными глазами, словно спрашивая: «можно, да?» И, не дождавшись ответа, расправляет затекшие после стольких лет заключения крылья, взлетает. Летит она низко и тяжело, но потом все же ей удается набрать высоту. Вскоре маленький комочек исчезает в зарослях.

Вот и все. Каждое заключение заканчивается свободой, в той или иной степени. Даже если ты умрешь в клетке, твоя душа все равно воспарит к небесам.

***

Хари с недоумением смотрит на меня сквозь стекла очков. Уголок его рта дергается, будто он хочет что-то сказать мне, но никак не решается. Его лысина блестит в голубоватом свете свечи.

— Я уже не молод, — произношу я, чтобы нарушить воцарившееся молчание. — Я хочу немного отдохнуть перед тем, как отправлюсь на другой берег, к жене.

— Вы серьезно, Патель-гаро? — спрашивает он с сомнением, словно я ребенок, пришедший просить у него купить слона.

— Демоны тебя раздери, Хари, если я не заслужил отдых после всех этих лет усердной работы — к черту вселенскую справедливость! — почти кричу я и срываю с головы капюшон. — Если ты не подпишешь это...

— Я не сказал, что не подпишу, — он царственно поднимает руку, чтобы меня успокоить. — Я не спорю, что вам нужен отдых после... всего. Но пока вы здесь, я хотя бы уверен, что вы...

— Что?

— Не отправитесь к жене раньше, чем следует, — с трудом заканчивает он и снимает очки. Без них он теряет весь свой угрожающий вид и становится беззащитным, как щенок, клянчащий еду на базарной площади. Я невольно улыбаюсь. — Что смешного я сказал, Патель?

— Мы никогда не были друзьями, но ваша забота мне приятна, — признаюсь я. — Не переживайте за меня. Я давно откладывал некоторые планы, а теперь понял, что уже состарился, и другого времени у меня не будет.

— Собираетесь в путешествие? — тут же догадался он. Хари всегда был очень проницательным, наверное, именно за это я его уважал.

— Можно и так сказать.

— Это хорошо, — кивает он и тоже улыбается, вспоминая о чем-то приятном. — Я и сам, признаться, всегда хотел побывать в Хаюме. Говорят, когда цветет вишня, кажется, будто на земле воцарилась Сатья. Надеюсь, вы не туда направляетесь? Не хотел бы я увидеть среди божественных цветов вашу рожу.

Некоторое время мы внимательно смотрим друг на друга, а потом он разражается таким смехом, что на столе звенят керамические чернильницы. Я тоже смеюсь. Видел бы ты нас, Дэв, мы похожи на двух детей, сделавших сущую глупость и теперь хохочущих над ней.

Наконец, мы успокаиваемся. Хари берет перо и легко подписывает мой приказ об увольнении.

— Форму и табельный кристалл гаятри отдадите дежурному.

Вот и все. Мой путь здесь окончен. Что я чувствую? Наверное, поймет меня только отпущенная мною пурпурница.

— Прощайте, — я протягиваю Хари ладонь, и он крепко пожимает ее. — Буду рад больше не мозолить вам глаза.

— Не предоставляете, как я рад, — отвечает комендант и хищно обнажает белые зубы. — Однако мы с вами ещё не в расчете, господин экзекутор. Помните тот удар?

Я киваю и зажмуриваюсь, позволяя ему восстановить справедливость. Я жду, жду, жду, но удара так и не происходит. Вместо этого в мою рук уложится что-то круглое и маленькое, словно горошина.

Вишневая косточка...

— Когда будете в пути и увидите самое красивое место, которое только можно представить — посадите там эту косточку. Пусть она будет моей пощечиной вам. А теперь прощайте, господин бывший экзекутор. У меня и без вас много работы.

Я убираю косточку в карман, бросив последний взгляд на Хари. Этот старый лис знает толк в наказаниях.

***

Ты сидишь в кресле в приюте для душевнобольных. Ты ничем от них не отличаешься: та же простая голубая роба, как и у всех; бритая голова, чтобы не завелись вши; такой же пустой отрешенный взгляд. Единственное отличие остальных от тебя — они так чисты и невинны, что не принадлежат этой земле, ведь они не преступники. Ты — воплощение настоящего зла, ты не заслужил такого дорогого подарка, как забвение, но Шанти-Эйшвоая все равно преподнесла его. Воистину неисповедимы пути богини милосердия, и я благодарен ей за этот подарок даже больше, чем ты.

Здесь хорошо. Легко дышится, не так, как Даамодаре. Цветут акации, с их веток свисает желтая и белая пена, и воздух наполнен их тяжелым приторным запахом, окутывающим здание, как плотный шарф. Я не знаю, чувствуешь ли ты его, но здесь хорошо, на душе спокойно.

Я подношу деревянную ложку с вязкой кашей к твоему рту. Ты не глотаешь, и каша вытекает вместе со слюнями по подбородку. Я собираю ее и снова вкладываю в твой рот. Ом гам ганпатайе нама, все возвращается на круги своя: я кормил тебя точно так же, когда ты был совсем маленьким и сидел в деревянном стульчике, который для тебя сделал дедушка. Я кормлю тебя и думаю о том зле, что уничтожило тебя изнутри. Я ли посадил эти семена? Мы с Чандрой? Или они сами проросли, будто сорняки, задуваемые на поля ветром? Этот вопрос будет мучить меня до конца моей жизни, и мне кажется, что ответа на него нет.

— Дэв, скоро я отправлюсь в дорогу, — говорю я, однако ты, разумеется, никак не отвечаешь на мои слова. Твой взгляд устремлен в одну точку, словно ты медитируешь на камана-янтру, невидимую на стене. Меня охватывает легкая грусть, но я ничего не могу с этим поделать. — Закон всемирного равновесия все еще нарушен, ты ведь не получил того, что заслуживал. А близкие тех, кого ты убил, не получили от тебя извинений.

Я найду каждого, кого ты обидел. Я найду каждого и коснусь их стоп. Я скажу им:

«Ом суреш вадкар девайя. Простите меня и моего сына за то зло, что мы вам причинили».

Ты вряд ли поймешь меня, Дэв, но я всем сердцем хочу верить, что иногда «прощение за око» — это тоже справедливость.