*

Снег. У подъезда встала машина, из которой выбрались Дед Мороз и Снегурочка в грязных белых сапожках.

Класса до третьего он хотел быть Снегурочкой. Если бы батя о том прознал – то вынул б из сейфа охотничье ружье. И даж не разбирался бы, что дело не в серебристой шубке, а просто можно совершать чудеса, зажигать огоньки на елке и, если что, звать волшебного деда, который решит все проблемы, разогнав по углам нечисть.

В лифте воняло духами, наверно, снегурочкиными. Он вспомнил, что вот-вот новый год – и стал ждать радости. Не дождался: две недели у бати в доме, и сводные братья приедут, и опять... Вот это вот все... Думал, хватит же, студент, отвяжутся – ага. И даже под предлогом курсов никуда не свалишь. Да еще, поди, в лес поволокут гончаков натаскивать или на стенд: «Станете вы у меня мужиками!» Ох, конвертироваться бы на время каникул в другой формат, и вся эта семейная сага, чтоб ее, мимо бы прошла.

– Стива! Сыночек, выручай! – встретила мать. – Теть Томе! Ёлки-утренники! А Дед Мороз! Ушел с радаров! Ты вон под потолок и басом! Пятнадцать елок, оплата сразу, и...

И к бате не надо.

Стива маму обнял, чтоб не волновалась. И теть Томе что не помочь. Ёлки детские, утром и днем, значит, вечер себе; сценарий – пингвин выучит. Правда, гирлянду пришлось перепаивать, звук устанавливать, взять мамин «Гольфик» и сгонять за елочными игрушками на распродажу, потом декорации таскать, но... Но!

Увидел художницу – и в тот же миг грунтовал фанеру белым акрилом. Потому что.

А вот потому что.

А еще... О-о.

А глаза большие синие, сама умная и рисует хорошо. Дочка кого-то из здешних теток. Одиннадцатиклассница.

Пришла теть Тома, раздвинула мягким фасадом декорации:

– Нет, Долли. Да нет, не овца. Если ты – Стива. Гугл вам.

Как же они смеялись.

А как она слушала, как смотрела: он рассказал про поступление и какие задания по композиции и по рисунку, и как оно вообще, когда «Академия Художеств!» – пел.

К вечеру они целовались, и кобальт и лазурь намалеванных ими деревьев ожили, зашевелили ветками, куда-то полетел снегирь, щедро и мягко посыпался с белого потолка снег...

Оохх. Она еще и снегурочка.

Вечером, как проводил, шел домой и улыбался. Ксенон двойчатками сиял сквозь пар. Мороз плыл синий, как Доллины деревья. Она сразу решила, что теперь будет Долли, «это взрослее», дуреха, Набокова от нее спрятать. А еще как карамелька на вкус, сладкая ледышка – Долли. Снег повизгивал, жесткий. Стужа.

Талый-то снежок дружелюбней. Стива вспомнил, как классе в девятом в гости привезли фигуристую девчонку, и они со сводным братом Петькой притихли: с батей не угадаешь, не с сестрой-братом сейчас познакомят, когда одинокие-то тетки с детьми в гости. Батя, удалец, сам не знает, сколько наплодил: «Пусть наших будет больше!». Та фигуристая оказалась не сестра, ф-фух; а как гости наконец отбыли, они с Петькой погнали за дом, и такууую девку слепили за домом! Аж отталкивали друг друга: «Пусти, я ж тоже погладить хочу!» И батя пришел, ткнул пальцем: «Не, соски сюда и чутка вверх». И сам потом пятерней вокруг по круглому гладкому-то, шевеля усами, покрутил. Снежная девка скалилась, глаза – кусочки шлака.

Курс молодого бойца, в общем.

 

К середине марта он все еще, просыпаясь, первым делом лез в Долькину инсту посмотреть, чего там вау, и какая, и чего пишет. Чувства, да. Фотки: коленки, плечики, дольки мандариновые, цветы, что он присылал. Зима не торопилась, на Неве лед. Оба ждали Долькиных весенних каникул. Стиву аж сладко трясло, потому что Восьмого, нацеловавшись так, что с неба мимоза посыпалась, они придумали план: дача. И вперед, отмечать Долькины восемнадцать. А то не. Но теперь.

Немного страшно. Нет, ну, Стива-то уже, в десятом, чтоб считалось, как ее звали, ту дуру, но сейчас все по любви: это же Долька! Девочка любимая, Долька счастья. Академию прогулять, неделя на даче, «Март» Левитана: контрасты-рефлексы, капель. Дрова и воду таскать. Денег подкопил; и батя подкинул, как услышал: «Девушка!», и на бензин хватит, какой я молодец, что сдал на права; а мама молодец, что отдала «Гольфик», тут всего полсотни километров. И Долька на машине любит; мама пирогов напечет, и продуктов по дороге купим.

И наконец. Утро, мам-да-все-нормально-будет; забежать за нарциссами; машина помытая, заправленная, везет на все свои десять лет; солнце, по Неве синие лужи на белом льду, светофоры зеленые, белый мост исполинский вантами в синее; за город, и – в скользящих тенях от голых деревьев, по черной ленте с белой каймой обочин, стрелку вправо, Долька визжит, нарциссы дрожат. Свобода, весна, белые осевшие поля, простор, а сверху такой бездонный кобальт, что бессмертие хоть откусывай.

 

*

Шел восемьдесят четвертый день любви. Каждый – чудо, и в виде волшебной фотки Долька сохраняла их в секретной папке. Вот будет сто таких, и она подарит Стиве: в каждой фотке сияние счастья, все про Стиву. Чары. Любовь, да такая, что до этого ее будто никто вообще не любил. И сама не любила. Правда, а кого? Мама-папа не считается, хотя как же удобно, что они в разводе: маме сказала, что к папе на каникулы, папе – что к маме. А Стиву она скрывала. Чтоб ничего не испортили.

А Стива... Как пахнут нарциссы, сказка. И Стива – сказка. Весь теплый как лето, красивый, талантливый, в Академии Художеств учится, которая под Минервой, настоящая. Звучит так старинно и чудесно, «по-царски», как если б он был аристократ. А ведь есть в нем это: уверенный, рослый, гордый такой. На год старше, а как будто... Взрослый совсем. Иногда ее кружило, как на карусели: это правда ее, обычную такую, принц полюбил? И теперь что, из Золушки – в принцессу?

– Люди кончились, – сказала Долька, разглядывая заборы унылого поселка, что они проезжали, и стараясь изящно нюхать нарциссы, чтоб Стиве было чем любоваться. Хорошо, что надела голубую новую куртку, голубой ей идет.

– Дорога местного значения, – солидно сказал Стива, не посмотрев даже. – Скоро приедем, вот еще по грунтовке...

У Дольки дачи не было. То есть была в раннем детстве, не вспомнить, только тоска по маленьким домикам с верандами среди смородины и укропа. Когда Стива сказал «дача», Дольке будто подарок вручили. Можно фоткать всякие уютные штуки, кутаться в пледы, пить чай на веранде, сидеть у камина...

Дача оказалась... мрачным скворечником. В углу двора под сугробом ржавела желтая «Нива» с черными номерами, а к отсыревшим столбикам крыльца не понятно, как пробраться. Долька ступила – и тут же провалилась по колено в охнувший снег. А вдруг там под снегом... И сапоги откусят.

– Погоди, – Стива спас, подхватил и, промяв снег как бульдозер, поставил на крыльцо. – Я и не думал, что тут так завалило. Зимой-то мы сюда не ездим.

Он покрутил в ключом в замке, там захрустело, потом ему пришлось со всей силы эту дверь толкать... Темно, душно, пахнет пылью и сыростью; низкие потолки, окошки с пустыми банками на щелястых подоконниках. Нарциссы жалко тряслись в руках. Стива промчался в угол, там чем-то щелкнул, и над головой у Дольки вспыхнул свет.

– Сейчас как печку затопим! Я за дровами!

Он промчался мимо и вылетел наружу. Долька тихонько прошла вперед, заглянула в комнату... Камин! До потолка, закопченный, из простых кирпичей! А на кухне белая стена с железной дверкой – это ж, наверно, печка! Долька шмыгнула, вытерла слезы и к моменту, когда ворвавшийся Стива с грохотом свалил у печки свежо и вкусно пахнущие дрова, решила, что это романтический квест. И оптимизм Стивы надо поддерживать изо всех сил, как жена декабриста. Долька взялась помогать, как ни страшно было прикасаться к чужим вещам. Через час печка трещала, стало тепло. В окно заглядывало солнышко. Они сели в чистой комнатке за стол, накрытый «бабушкиной», вышитой петухами скатертью. Вместе любовались нарциссами в сверкающей банке с талой водой и пили чай из громадных «дедушкиных» черных с розовыми пионами чашек, а пирожки! С вареньем, с капустой, с картошкой! Долька нафоткала и пионов, и петухов, и пирожков, и банку с нарциссами, и вязаные салфеточки, атмосферно же, надо скорей...

– Ой. А что, инет – не?

– Не, – Стива проверил свой. – Тут так бывает. Мы между двумя вышками, связь то супер, то вообще нет. Как очень надо, я на чердак лезу.

– Обидно.

– Мама уж тоже сюда ездить не хочет. А я скучаю... Детство, все такое... Долька, пойдем гулять! Тут такой лес!

Оказалось, что домик стоит на краю деревухи у самого леса. Но в лес дороги не было: снегоочиститель развернулся за Стивиным домом, сгрудил отвалы, а в лес ему незачем. Сугробы-то: март, а в этих сырых пластах, наверно, по пояс будет, а то и по шею. Зима долгая была. Прошла. Стива хотел целоваться, да и Долька, в общем... Она мельком увидела черно-зеленые, мрачные лапы елок – природа явно занята своим: оттаивать, подставлять лапы солнцу, расплавлять наст... Весна. Они со Стивой – тоже весна, правда ведь?

Потом погуляли вдоль заборов. Людей по-прежнему не было, расчищенных тропинок к домам – тоже. Жутковато.

– Да всем проще в мини-отель, – у Стивы мысли, похоже, о другом. Глаза его сияли, ладонь, в которой была Долькина рука, обжигала. – Это мы с тобой как отшельники.

Это да, ни весне, ни им со Стивой не надо, чтоб за ними подглядывали... Стива не дал додумать странную мысль про весну:

– Да не бойся ничего! – вдруг он немножко растерялся. Смутился и предложил: – Пойдем пока Снегурочку лепить, снег липкий, здорово получится.

– Что лепить, прости?

– А ты что, в детстве снеговиков не лепила?

Катать снежные комки оказалось весело. Но снег налипал быстро, ком становился тяжелым, не сдвинуть, и Долька, пока Стива кряхтел, катая громадный ком, слепила маленького гномика. Хороший какой. Добавила лапки из снежков, колпачок на макушку:

– Стива! Давай лучше Белоснежку! И семь гномов!

– А я Снегурочек люблю, – распрямился Стива. Взгромоздил ком поменьше на большой, прилепил, огладил талию, как девушке, оглянулся на Дольку и замер. Снял мокрые рукавицы, уронил на снег, пошел к Дольке.

Голубое небо, золотой Стива, а снег пахнет нарциссами.

 

Дом выстыл. Печка прогорела, а вьюшку Стива забыл закрыть – какая печка! Но под одеялом с ним жарко, так что Долька лежала и смотрела в синий квадрат неба за окошком. Ну вот теперь она и... А если еще бы разок, вот прямо сейчас, это же так...

– Ой! Стива! Там... Что-то белое убежало!

– Что? – поднял сонную голову Стива. – Птица, может, нет тут никого... – и опять заулыбался, засиял: – Долька ты моя!

К сумеркам даже под одеялом вдвоем стало холодно. Стива вылез, надел штаны, прошлепал к печке. Уютно затрещал огонь. Потом он притащил дров к камину, сложил их как-то хитро, поджег бересту, стало дымно – но горькое утянуло в камин, жар от огня щедро пошел в комнату и теплом дотянулся до Дольки. Как же тут хорошо. Домик да, старенький, но такой уютный. Радуется, наверно, что они приехали и разбудили... Наверно, в темноте далеко видно их оранжевый, веселый свет из окон. Уже стемнело. А вдруг кто заглянет...

– Ой...

– Что?

– Там... Показалось, наверно.

Стива встал, задернул занавески:

– Так лучше? Вылезай, я голодный, давай чего-нибудь сварим!

Газа в баллоне не оказалось, и гречневую кашу они варили на печке. Долька пофоткала огонь в камине, тарелки с советскими цветочками, даже гречку – все так уютно, что слезы наворачиваются.

– Долька, пойдем, надо еще дров натаскать, и воды нету, чтоб посуду мыть и вообще. Сейчас, пока печка топится, надо снега натаять.

– Там темно.

– Тут останешься, бояка?

– Нет! – а вдруг кто-то белый снова заглянет вон в щель меж занавесками!

Стива включил свет на веранде, на крыльце и в сарайке, осветив дрова и лопаты, но яркие квадраты на снегу и сияющие окошки дома делали тьму вокруг только страшнее. Далеко-далеко по улице светил белой точкой фонарь.

– Странно, что фонари не горят. Тут у нас вон тоже столб, видишь, и у соседей вон...

Долька не видела. Долька боялась. Сверху капало. Густая темнота стеной стояла сразу за квадратиками света. Она в такой косой шахте света у крыльца миской набивала цинковые ведра снегом. Как Стиве не страшно идти до сарайки? Шорохи всякие...

И всю ночь дождик будто постукивал коготком то в одно окошко, то в другое, а снег в ведрах у печки возился и вздыхал, оседая.

Утром день оказался пасмурный. Ночью дождь замерз, оледенел на всем – на каждой ветке деревьев, на торчащих из снега хрупких серых зонтиках. Небо висело низко. После удобств на задворках Дольку одолела грусть. Почему предыдущие поколения устраивала нищета? Или не устраивала, но они ничего не могли, только вот, домики-скворечники? Стива опять возился с печкой, тоже нерадостный; пахло дымом и скукой. Но подогретая гречка, кофе, горячие бутерброды, и Стива опять засветился:

– Пойдем гулять!

Куда тут гулять. Интернета все так и не было. Они опять натолкали снега в ведра, чтоб таял у теплой печки. Долька, пока нагребала снег, увидела, что гном исчез:

– Ой. Стива. А где мой гномик?

– Гулять ушел! А правда, – ошарашенно огляделся Стива. – Растаял, что ли?

Несуразная башня с талией так и высилась посреди двора, а гномика – нету.

– Стива, ну блин!

– Да я-то что? Может, волки съели...

– Какие еще волки!

– Долька! Ну не при чем я, честно! Давай всех семерых слеплю!

– Не надо, – буркнула Долька. – Давай это чудовище долепим.

– Да ты ревнуешь, что ли?

– А вдруг ты меня потому полюбил, что я Снегурочку играла?

– Неправда, раньше! Когда еще рисовали! Да ты ж лучше всех, Долька!

Поцелуи стали слаще, а снег лип лучше. Слепили, хоть и отвлекаясь, красотку вроде Белоснежки, стройную, глазки сделали из угольков, ротик – из ягод калины. Дольке стало не по себе, когда Стива влепил Белоснежке угольки, будто она правда смотрит. Недобро так. Попросить сломать? Так правда будешь дура ревнивая. А Стива – художник, вон эта снежная какой красоткой получилась.

 

*

Долька куксилась, и Стива впервые подумал, что идея с дачей – так себе. Машина за забором стояла как укор: ну что, первокурсник, довыпендривался? Куда девчонку завез? Ок, если Долька скажет: «Поехали в город», то и поехали. Он проверил баланс на карте: на бензин хватит. Но Долька не говорила про город. Храбро помыла посуду талой водой, правда, сначала от ведра отшатнулась, потом долго недоверчиво смотрела в воду, Стива и сам посмотрел: под слоем воды с мелким сором – дно с осадком песка. Не из колодца ж. А она как водяного увидела. В общем, надо развлекать. Погулять снова? А на улице снег с дождем, небо низкое, темное, и...

– О-ой, – жалко сказала Долька, пятясь от окошка. – Там опять. Белое. Пробежало.

– Зайцы, наверно, – махнул рукой Стива. – Март ведь. А тут тихо, пусто, они и обнаглели.

– Ну, может, и зайцы... Давай опять печку топить. И камин.

– За дровами схожу, – Стива посмотрел на пару поленьев у печки. – На ночь ведь опять надо будет... Я быстро.

Холодно, как не весной... Взгляд Белоснежки прострелил испугом: как живая! И голову вроде повернула, улыбается... Подтаяла, вот и все. Чтоб побороть страх, он подошел ближе: ха. Зачем Долька это сделала? В снежные шары груди были влеплены красные соски из ягод калины. Привлекательно. Но... Не похоже это на Дольку. Она себя-то стесняется. А Белоснежка выпячивала прелести и ухмылялась. Вроде Стива ее такой охочей не лепил... Какая-то она правда пластичная, гладкая... Да ладно. На самом деле это днем плюс был, вот красотка и подплыла.

Он огляделся. Забор, деревья, серое небо. Тихо, будто толстым одеялом накрыли, и как-то муторно. Странно все ж быть совсем одним в деревне. А может, они и не одни, просто кто-то сидит себе в доме, не высовывается. Сосед такой. Но дыма-то вон нет над крышами? А может, у него электропечки какие. Или топил, когда они не видели. Ага, и он спер Долькиного гномика, а потом воткнул ягоды в титьки Белоснежке. Стива нарочито усмехнулся. Еще посмотрел по сторонам: в соседнем доме окна слепые, занавески задернуты; дальше – вообще ставни закрыты. Какая все-таки глушь. Отсюда и не поверишь, что есть город, метро, классы живописи, кофейни, острый отблеск солнца в Фонтанке...

Он отвернулся и пошел к сараю. Взгляд красотки влепился снежком в шею и стек ледяным ручейком вдоль хребта. Стива оглянулся: да вот правда же смотрит. Может, сломать? Ага, и Долька скажет: ты чего, Белоснежки испугался?

В небе – тучи. На земле – снега как зимой. В сарае – дрова. Пахнут реальностью: отсыревшими опилками, сосновой корой. Он набрал охапку побольше, прихватил бересты, попер в дом.

Долька, едва он вошел, умоляюще спросила:

– А свечки есть?

Стива с грохотом свалил дрова у печки:

– Найдем!

Знал, что в кладовке, в ящике из нержавейки, запас. Мама говорит, раньше, в ее детстве, свет на недели отключали. Долька заойкала, нахватала полные руки свечек и давай их резать, по банкам распределять, капала парафином, приклеивала. Кухонька озарилась трепещущими огоньками: какие рефлексы! Какие блики! И все эти сияющие банки из голубоватого советского стекла, тесно составленные на кухонном столе, наполненные пляшущим рыжим светом, волшебными фасетками отражались в Долькиных глазах. Она грела над ними пальцы, улыбалась, смешно сдвигала бровки, прилепляя очередную свечку к дну банки; потом фоткала все это, потом расставляла по комнате, опять фоткала и сияла сама, как свечечка. Стива затопил и камин, стало жарко, Долька сняла свитер...

Когда проснулись, время было ночь. Снилась, он еще помнил, какая-то пафосная дурь: будто он, как ангел смерти, реял вдоль черной Невы, которая Лета, на вороном мерине, и мановением длани расставлял по берегам порталы между тем и этим светом, снаружи украшая их греческими портиками, как требовал того архитектурный режим Санкт-Петербурга, а внутри втыкал богов утешения по выбору заказчика. И приснится же. Сроду такого не видел. Может, надо было на архитектурный идти?

Духота какая. Свечки еще кое-как мерцали, пахло парафином, камин давно прогорел, комната выстыла. На столе сдохли нарциссы. Есть хочется. И пить. И... Стива пересилил себя, встал; зевая, натолкал в печку полешков, подсунул растопку, запалил; печка дружелюбно загудела. Он налил в эмалированный чайник воды из канистры, пристроил его на железный лист в нише над топкой. Такая плита, да... А гречка где?

– Ай, – чуть слышно выдохнула Долька. – Ай, Стива... Она шевелится!

Стива сунулся к окошку. Белоснежка торчала на месте, облитая луной, как сахарной глазурью, от нее к дому тянулось синее копье тени. Низко на небе, как выход из тоннеля в рай, зияла белая луна. Все недвижно; блестит заледеневший от ночного минуса крупнозернистый наст. Стива оглянулся в теплую темноту: Долька сидела, кутаясь в дрожащее одеяло. Даж если ей померещилось – зачем, чтоб боялась? А еще вроде бы нельзя на снеговиков ночью из окна смотреть... Стива накинул куртку; взял в сенях штыковую лопату в присохшей неизвестно с какой осени земле, вышел наружу: свежий, чистый снеговой холод. Посмотрел на Белоснежку, а подумал почему-то о бате: да, мы не слишком любим тех, кто нас слепил. В мозгу зудели стишки: «Раз, два, три, четыре – ай! Слышишь счёт мой? Убегай... Если ты не убежишь, я убью тебя, малыш...» Ох. Чушь-то какая. Ломая наст, подошел и на те же, из стишков, «раз-два-три-четыре» порубил хрусткую Белоснежку на рассыпающиеся как сахар куски. Башка откатилась кочаном, злобно уставилась угольками. И вдруг раззявила рот и сказала:

– Пппыыыхххх...

Повалил пар, снежная рожа, распадаясь, проваливалась в никуда – это Долька сурово поливала ее кипятком из чайника. Потом полила место, где она стояла – пар облачком, кривясь, тараща дыры глаз, на миг окутал Дольку и растаял. Долька чихнула.

Снова Стива проснулся, когда уже светало. Снилась опять дрянь, будто стоят они с Долькой в сквере у Зимнего в очереди на черную карусель без лошадок, дощатый, затоптанный, плавно вращающийся круг. Люди, суетливо ступив на черные доски, тут же исчезают... Тяжелый сон. Тоскливый. Мгла и печаль. Где-то он читал, что снеговики могут насылать страшные сны, но ведь он сломал Белоснежку? Долька, притиснувшись, посапывала рядом. Ненаглядная. Только прохладная какая-то, замерзла? Он скорей укрыл ее вторым одеялом. Как бы не заразить ее своей тоской. Опять просочились стишки: «Темный дом стоит в бору, я уже к тебе иду...» Тьфу. Стива с детства знал, что, если посмотришь в окошко на утренний свет, сразу все ночное развалится, растает... В окно смотрела белая харя. Щекастая, с гномьим колпачком на макушке.

 

*

– Уезжаем, – хмуро скомандовал Стива, когда Долька умывалась у рукомойника.

Какая талая вода все ж приятная... Уехать? Долька кивнула, нашла взглядом свой рюкзак, глянула на Стиву. И вдруг подумала странную, взрослую мысль: Стива настоящий, а не принц. Он человек, молодой парень, и он не бессмертный. А жизнь когда-нибудь кончится. Сейчас – к вершине, потом – под уклончик. Жутко думать об этом, но это так. Почему взрослые делают вид, что смерти нет? Если ее нельзя избежать, то не умнее ли делать вид, что ее нет? Но все о ней помнят, и, наверно, настоящая любовь – это вместе делать вид, что смерти нет? Жалеть друг друга и беречь?

Стива больше не светился, замученный, принца в нем будто выключили. Меж бровей хмурая складка, и взгляд – когда он думает, что Долька не видит – ошарашенно растерянный. И в окошки все поглядывает. Может, это все из-за нее? Может, он думает, что Дольке тут плохо, потому что тут все так скромно, бедно, думает, что она хотела дворец?

– Стива, я тебя люблю, – громко, ясно сказала Долька. – Хочешь остаться – останемся. Нет – поедем.

– Поехали, – сказал Стива. – Поедим на заправке.

Долька собралась и вышла на крыльцо. Холодно. Пахло талым снегом, и она поглубже вдохнула свежий холодный воздух. Налетел ветер, бросил в лицо колючую смесь микроскопических ледышек и капель – она чихнула, потом аж закашлялась; потемнело в глазах и показалось, что она растворяется, как пар... Чушь какая. И продрогла насквозь, ай; а в углу, за сарайкой...

– Вот он где! Это ты переставил?

Снежный гномик топырил комки ручек, лапочка, улыбался белой мордочкой, а колпачок-то набекрень, подтаял, наверно, и сполз – плохо прилепила.

– Какой хорошенький все-таки! Жалко как, что растает!

Стива почему-то дернулся и, нервно погрохотав замком, схватил ее за руку и потащил к машине. Закружилась голова, а внутри все немеет от холода... А ну и что, что гном растает. Все равно вода останется водой, она бессмертная, хоть снег она и лед, хоть вода, хоть пар. Растает этот снеговик, испарится, полетает в облаках, прольется летними дождями, снова испарится, а новой зимой те же молекулы выпадут снегом и, может...

Стива сунул ее в машину, захлопнул дверь, а мысли про вечную воду остались снаружи. В салоне душно пахло городом – она приоткрыла окно, снова вдохнула снежную свежесть, быстро заполнившую салон. Пока Стива прогревал двигатель, сидела и смотрела на дом. Дом как дом. Просто логово людей. Там было что-то, что обычно делают люди. Ну и что. Пустой теперь. Она оглядела двор: все как было. Жалкие руины на месте Белоснежки, сарайка, желтая ржавая «Нива» в углу, тропки их следов, свесившийся с крыши пласт снега, вот-вот упадет и... Стива тронул машину, и все поплыло назад. Снеговик вдогонку не бросился, примерз, негодяй мелкий...

Так, за дело. Надо изобразить на лице три самых успокоительных для Стивы мысли: что Стива – лучший из всех парней на свете; что путешествие с ним куда угодно – мечта всей ее жизни; что... Долька слегка очнулась: это не ее мысли! Она бы никогда... Ой, ну ерунда какая; а третья мысль – что мир – чудесное местечко, в нем полно таких подарков, как тепленький, милый Стива... Она окинула его быстрым взглядом. Надо поздравить саму себя с безукоризненным выбором. ...Что?! Долька потрясла головой, потерла лоб. А в город не надо. Каникулы еще. Стиву отпускать, тепленького, никуда нельзя. И в городе снег, тая, превращается в мазутно-бензиново-тошнотную жижу, стекает в осклизлую ливневку, а оттуда... Черт его знает, оттуда не испаришься. Значит...

– Стива, давай в город не поедем еще, – попросила она с чувством, что исполняет непонятную роль. – У меня деньги есть, я копила; давай вон на Муррманку выедем и дальше, в прросторы, вокруг Ладоги? В Каррелию? Давай? Что нам в город, где нам там встрречаться? Квартирку снять? А тут и покатаемся, и... Там базы отдыха везде.

Стива посмотрел ошалело, потом смутился. Денег мало, поняла она, студент же. Вытащила телефон: ура, вот и сеть. Как кстати. Ну, за добычей:

– Мама? Мама, подкинь мне денежек на еду и все такое, пожалуйста. Да все в порядке, прросто ну каникулы же... Да, в музей, и на мастерр-класс еще по лепке... Спасибо... Папа? Мне надо за подготовительные курсы деньги внести, а у мамы трудности. А, подаррок? Да, деньгами можно, я сама все куплю... Спасибо!

Стива косился. Удивился, да. Долька и сама удивилась, что такая четкая и жадная. Но зато Стива, крупный и красивый, будет весь ее насовсем! Вот и выезд с местной дороги на Мурманку, поворрот в прросторы! Ширрокое полотно, бескррайние поля-леса, большегррузы – бесконечная тррасса в северрный мирр! Урра!

– Долька, может, не стоило им так врать-то... Ты ж не врала ведь никогда?

– Очень в город не хочу. Там тепло. Малыш, а где домик брронировать и на сколько ночей, – она улыбнулась, чуть заметно тронув язычком губу. Стиву встряхнуло. Ее, впрочем, тоже – она что ли умеет таак? – Знаешь, я бы пррямо сейчас... Но давай уедем подальше.

– С тобой – хоть на полюс.

– А Мурманка дальше идет, до грраницы с Норрвегией, – мечтательно сказала она, любуясь внутри себя северным сиянием над фьордами.

Дальше снег и вовсе не тает, наверно, он самая вещественная такая форма воды, люди из него что угодно слепить могут, особенно в это время, к весне, когда он липкий, притворно-послушный... Лишь бы лепили, а уж мы своего не упустим.

Она путалась в мыслях, и голубая куртка казалась чужой, ненужной. Что-то делало ее одновременно томной и раздражительной, жадной и веселой. По сторонам дороги снежные поля и не слышали о том, что уже конец марта. Она быстро забуковала гостевой домик в глуши, перед тем показав парочку других Стиве, чтоб не обиделся, даже поинтересовалась, что думает – но этот домик среди снегов был то, что надо. Весной там разве что пахнет. Надо успевать. ...Что успевать? Долька забилась в угол внутри себя самой, а снаружи энерргично правила обалделым парнем другая она.

Или не она.

Чтоб Стива не соскочил с крючка, она попросила «остановочку», и, съехав на окруженную громадными снежными отвалами стоянку, они с полчаса непрерывно целовались и... Так, надолго малыша не хватит, и, опустив заехавший к шее бюстгальтер на место, она велела:

– Давай найдем место поукрромней. И тогда. А теперь – АЗС и кофе. А то ты бледный что-то. Люблю тебя, малыш.

Вроде все складывается так, как она хочет. Но что-то теплое внутри мешало, и она злилась.

 

*

Наверно, Стива где-то пропустил поворот к реальности. В голове мгла и красные, как калина, Долькины губы; лишь в кратких размывах ясности скачут испуганные мысли: зачем им в Карелию? Что это такое с Долькой? Что вообще не так и почему страшно? Но полотно дороги, встречки, малый опыт вождения не давали подумать о непонятном. Он никогда не ездил так далеко за город. И теперь ехал и ехал, зачарованный широкой страшной федералкой с плотным трафиком. Долька иногда придвигалась, и холодный, как замороженные ягоды рот мягко трогал щеку, висок и – если урывком к ней повернуться – губы. Мерзнет, что ли... Он тоже мерз. Но все же храбро скрывал озноб под улыбкой. Он счастливчик, потому что у него есть Долька. Но внутри копилась странная, тоскливая стужа. Знаки, указатели, страшные большегрузы. Обгоны. Держать рядность и скоростной режим. Серая зима, серое небо. Дорога, разделительная полоса. Синие флажки километров. Как бы правда до Норвегии не доехать ненароком.

На заправке, схватившись за ожегший холодом пистолет, Стива как проснулся и изумился: почему так холодно? Минус пять-семь, как зимой, небо как серый войлок и еще все темнеет, того гляди, снег пойдет. Март же? Колонка загудела, в бак пошел бензин. А он даже не заметил, что Долька уже сбегала заплатить. Тяжелая голова. Мутит. Как мерзко пахнет бензином. Где они вообще? В машине Долька прильнула опять – и ледяной поцелуй ее тоже пах бензином. Стива вырулил от колонки на пятачок стоянки:

– Долька, сходи за кофе, а то... Ой. Ой, сиди, – он перехватил ее руку. – Ты... Ты тоже это видишь?

Из-за грязного бруствера плавно поднялась желтая «Нива» с черным номером и уставилась грустными битыми фарами. Своя. Дедушкина. Стива точно помнил, что колес у нее было только три, под задний мост справа был подсунут чурбак. А зачем «Ниве» теперь колеса. Она же это... На антиграве? Как это она летает? За рулем... Кто там за рулем, белый? За грязным стеклом – круглая башка в колпаке.

Долька взвизгнула, и Стива очнулся. Вжав педаль газа, подлетел к выезду, подрезал дряхлую «Жигу», – и вот уже стелется под колеса черное полотно, мелькают деревья по сторонам. Ничего не было. Все показалось. Только почему его трясет и на лбу ледяной пот? Он глянул в зеркало: улетали в никуда задние красные огни встречек; нагоняя, шла на обгон грязная «Мазда». Стива прижался вправо, пропустил – и увидел далеко-далеко, как грязно-желтое пятно выруливает сбоку на трассу, от него шарахается влево фура, которую чудом огибает встречный автобус. Это кино, что ли? Сон?

– Скорее, – прошипела Долька. – Там – гиблый гном. Догонит – сожрет.

Стрелка пошла вправо. Какой еще гном... Потом Стива все ж сбавил: дорога с полосами льда. Желтое пятно скрылось за поворотом. Показалось все, – сказала точка в мозгу, которая еще сохраняла нормальность. «Нивы» не летают. Да. И снежные гномы не угоняют старые... «Нива» вылетела из-за поворота, огибая машины то слева, то справа и едва не чиркая боком по их стеклам и дверцам; начала нагонять. Так не бывает, – сказала нормальная точка внутри. Надо прижаться к обочине, пропустить вперед... Он не гонщик, он... Стива прибавил скорость и лихо обошел фуру с прицепом. Черт. Фура перекрыла видимость позади. А если там «Нива» уже кого сшибла... И хорошо если в обочину, а не на встречку! Надо уйти с главной дороги. Увести гиблого гнома за рулем «Нивы» туда, где меньше машин, меньше людей. И сразу он увидел впереди большой съезд вправо, указатели, машины на стоянке... Терпение. Он ехал прямо перед фурой, наверно, даже в слепой зоне – страшно. Увидев долгожданный съезд, вырулил, повернул на второстепенную дорогу, подходящую под прямым углом к федералке... Молясь, чтоб «Нива» была еще далеко и чтоб обзор ей перекрывали большегрузы, через сто метров свернул на забитую стоянку у охотничьего ресторана, спрятался за заборчиком из почерневших дров среди других машин. Обернулся на трассу, позади перечеркнувшую мир пополам: тяжело пронеслась фура. Пустой автопоезд. Еще фура. Седанчик. Автобус. Пикап. Бензовоз. Желтое!! Ой. Желтая «Нива» пронеслась по трассе, как по струне, и не видать, что не хватает колеса...

– Молодец, – прошептала Долька. – Погнали дальше по этой дороге. Надоел он мне, мерзавец мелкий. Там потом опять выезд на Мурманку. Обхитрим гномика.

Ой. Кто это рядом? А он и забыл, что у него тут девушка... Никогда раньше Долька не казалась такой бесцветной и будто бы чужой. Он одернул себя: это же Долька! Так, скорее отсюда. Гном, может, и тупой. Но рассчитывать на это нельзя. Вдруг развернется. Надо спасти от него Дольку. И себя заодно.

Дорога виляла среди густого леса, машин попадалось мало, да и те все попроще, чем на федералке, с областными номерами. Как много леса. Черного, не людского. Нечего человеку делать зимой в лесу. Природе человек вообще не нужен, она с ним борется, как иммунная система с раковой клеткой. Вон там под елками снегу до сих пор, наверно, под горло, провалишься и все, рой берлогу и спи до смерти вселенной. Причем и снег, и елки, и застрявший в зиме март вовсе не враждебны – они тупы, как вся природа, и заняты собой. Какие страшные и черные вокруг елки. Они растут, падают, гниют и снова вылезают из земли, которая бесконечными промерзшими пластами лежит под тяжелым снегом. Бессмертие такое у елок. И у земли и снега. У людей бессмертия нет. От усталости и стресса немного тряслись руки. А нарядных заправок с кофе тут не предвидится. И весны тут нет. Стива потер лоб. Что это за мысли такие ужасные, и откуда они лезут – но раз пришли, значит, есть основания? Он посмотрел на Дольку: холодное белое лицо с презрительно полузакрытыми глазами, красная губка чуть приподнята в неживой улыбке, обнажая край зубов. После смерти зубы у человека долго-долго будут выглядеть, как при жизни. Ничего не останется: ни щек, ни глаз, ни даж следа плоти, все сползет черной слизью, станет землей – а зубы обнажатся. Почему оскал черепа называют улыбкой?

Краем глаза он заметил, что Долькины пальцы как-то беспомощно, чуть заметно скребут по джинсовым коленкам. А может, в Дольку вселилась какая-то снежная жуть, и она сейчас, Долька настоящая, стиснута там внутри, заперта в темном углу, заморожена, и все, что может – жалко скрести пальцами... Чушь какая. Меньше надо хорроров смотреть.

Километров через сорок замелькали панельные дома, крыши и щиты с рекламой, и, углядев, Стива свернул к вывеске «Кофе в дорогу». А там оказалось столовка с нормальной едой. Долька есть не стала, сидела, уткнувшись в телефон, но что-то ничего там у нее на экране не мелькало, пальцы не шевелились. Устала просто, разговаривать не хочет. Стива схомячил суп и котлету с пюре, выпил компот и кофе, и внутри полегчало. Откинулся на спинку стула, закрыл глаза. И вроде бы даже задремал. Снилось опять что-то черное. Как земля. Он силой выдрался из дремы и предложил:

– Пойдем, пройдемся.

– Устал рулить, малыш?

– Если честно, то да. Я ж не то, чтоб опытный.

Долька механически улыбнулась. Она, кажется, даже не шевельнулась за все время, что он дремал. Надо было заставить ее поесть. А как? С ложки кормить? Принес компот – пить не стала. Что делать-то? Белая какая вся, даже в тепле не согрелась.

Снаружи опять никакой не март, а февраль или ноябрь. Знобит. Дорога впереди выворачивала на мост через небольшую реку. Стива прочитал синий указатель: «Оять». Куда их занесло и зачем? Что-то он от бати слышал про Оять, охота тут вроде... Он посмотрел в навигатор: эта дорога через полста километров выходила на Колу, по которой умчалась «Нива». А вдруг гном сообразит, почует и... Сил додумать мысль не было. В глазах – черный снег. По мосту редко проезжали машины, шли тетки с пакетами из магазина или с детьми, девушки парами, мужик с ящиком для инструментов. От одних исходит мягкий свет, другие были окутаны темной дымкой. Стива потряс головой. Ореолы вокруг людей и черный снег пропали, но все равно он смотрел на них как из-за стекла. Они там, а он – здесь, с тихой, как мертвая, Долькой. Он притянул ее к себе, стал целовать – вроде ожила, ответила. Зашипела мимо проходившая бабка, и Стива отпустил Дольку, но покрепче взял за руку. Подумал, что еще один поцелуй с Долькой – и он навсегда перестанет быть собой. Почему-то поверилось в это легко. Но ведь чушь?

Ой. Он опять будто проснулся. Оказалось, из-под ног в полуметре уходит откос вниз, с крутого берега в далекие прутья торчащих из снега кустов вдоль серого полотна льда. Там вмерзло в лед что-то вроде рваной шубы или дохлой собаки. Стива отшатнулся. Даже голова закружилась: и угораздило же их остановиться на самом краю, в пустом двухметровом промежутке между перилами моста и ограждением для пешеходов. Прошел вперед, к перилам, посмотрел вокруг: с моста открывался черно-белый пейзаж. Неплохой такой, нарисовать можно... Зачем? Зачем вообще искусство... Оно только лжет... Все и так как нереальное. Какой-то ужас в этой белизне реки и черноте лесов под серым небом. Торчащие по холмам вокруг елки казались хребтами обглоданных драконов, и Стиву мутило от бесконечности равнодушного леса. И вдруг смысл этой бесконечности проткнул его ум сухим, растопыренным остовом елки, с которой ссыпалась последняя рыжая хвоя: это снизу, с дороги сквозь лес, когда ничего не видно, кроме стволов как забор до неба, можно мечтать о спасении. Но в пасмурном просторе, на высоком мосту через скрытую мертвым льдом реку, видно во все стороны и предельно ясно: ты жертва, ты обречен. Умрут все.

Долька перегнулась через перила и смотрела вниз, и отсвет серого пространства делал ее лицо совсем неживым. Стива оттащил ее от перил, обнял, как холодную куклу, и они долго стояли вплотную, почему-то не целуясь. Он заметил, что облачка пара от его дыхания тут же вдыхает она. А ее дыхание, остывшее, вдыхает он. И потому так холодно внутри. Он чуть отодвинулся. Но вдруг Долька навсегда останется мертвой, даже если будет казаться живой?

– Нам нужен мост повыше, – сказала Долька, покосившись за ржавые перила. – Через Свирь. Там громадный. Поехали.

– Зачем нам мост?

Долька не ответила, пошла назад, к машине, и ее рука, вцепившаяся в пальцы Стивы, стала похожа на клешню робота. Ершиком встали волосы сзади на шее, в животе все смерзлось комками. Похоже, это правда не Долька. А кто-то внутри Дольки. Бросить ее, убежать? Но куда Долька тут, неизвестно где в Ленинградской области? С черт знает чем внутри? Что делать-то? Голова мутная, воли нет, и Стива шел послушно, забыв про мост: надо в машину, потом ехать, там далеко, по берегу Ладоги, за двести пятьдесят километров впереди, через Олонец и Питкяранта, забукованный ночлег, там Долька разденется... Миллиарды лет репродуктивного детерминизма вели его за стройной фигуркой в трогательной голубой куртке и джинсах в обтяжку, за спрятанным в одежду прохладным шелком кожи, который надо согреть, за юным телом, которое он уже знал... И это тело что – все, что осталось от Дольки? Потому что настоящая Долька в жизни бы не стала вот так играть задницей, она еще совсем... И целоваться-то еще вчера так не умела...

Где-то вдалеке взревел двигатель, и Стива отвлекся. Надо проверить уровень масла, а на большой заправке, где они пересекут федералку, надо заправиться еще, и быть настороже, там... Может... Никак не вспомнить. Что там было такое – желтое, ржавое, страшное?

А сколько времени? Такая темень то ли вокруг, то ли в уме... Как он проедет еще столько километров? Стива неуклюже обогнул дорожный столбик из рядка, отделявшего проезжую часть от посыпанных песком кусков доисторического асфальта, которые тут считалась тротуаром, через силу пожал как будто чужие пальцы, остановился:

– Стой. Может, где поближе заночуем?

– Устал, малыш? А мост?

Может, и вовсе ночлег не понадобится, если черт знает что в облике Дольки затащит их на мост через Свирь. Стива представил железные фермы высоко над черными промоинами в белом полотне широкой-широкой реки, пар дыхания, который там, на высоте, выпьет из него Долька, и его слегка затрясло. Долька же боится высоты. А тварь в ней – нет. И угробит их обоих... Долька выдохнула холод ему в лицо, и что-то в его мозгу сладко зашептало: как же они красиво полетят вниз, на лед, а то и прямиком в черную, дымящуюся промоину, и жалкий последний парок, что вырвется из их легких, смешается с паром от воды. Это и есть бессмертие, растворенное в воздухе их дыхание, и по одной молекуле последнего воздуха из их легких хватит как раз на каждого из жителей Земли, и... Да что ж так рычит...

И что, жить им или нет, решит какая-то нереальная дрянь? – рванулся из этого морока Стива. Долька шла к машине и тащила его за собой, как теленка. Он уперся было, даже схватился за столбик ограждения – но тут двигатель взревел уж совсем близко, раздался удар, звон, треск и лязг, кто-то истошно заорал, мимо пролетел погнутый столбик ограждения, сверкая белыми и красными стекляшками катафотов, – и время остановилось.

Стива оглянулся, как деревянный: желтая ржавая «Нива» врезалась в рядок столбиков, они и разлетались во все стороны, не остановив ее, но замедлив; один хрястнул Стиву по локтю, но боль не успевает; бампер вмялся, и решетка радиатора тоже, а черный номер сорвало и его жестянка, кувыркаясь, летит вниз, в овраг за откосом, и низко воет и рычит безумно медленно летящий мимо лесовоз, груженый неохватными рыжими бревнами, дрожат иголки на уцелевшей ветке; а лобовое стекло «Нивы» идет мелкими трещинками, которых тысячи и вот уже миллионы, и острые кусочки как взрывом выносит в густой воздух, и из тьмы за рулем вылетает белое, распадается на комки, вновь собирается в воздухе и ядром врезается в Дольку.

Долька грянулась в грязный асфальт и из нее вышибло облако белесого пара. Стива упал на колени, сталкивая, сметая с нее крошащийся, стремительно тающий снег. Кто-то орал, кто-то бежал к ним. Лесовоз остановился, и уцелевшая ветка закачалась прямо над головой Стивы. Он зачем-то посмотрел на ветку и выше увидел тающее, уносимое прочь за бревна, как за крепостную стену, туманное лицо Белоснежки со злыми дырками глаз. Водитель лязгнул дверью, затопал, огибая кабину, кто-то грузно выпрыгнул еще, совсем рядом, и Стиву окатило грязными брызгами:

– Сынок? Ты как тут? А девчонка – что? Скорую!

Стива раздернул голубую куртку, прижался щекой – Долькина жалкая, полудетская грудка мягко подалась под ухом: сердце тук-тук. Тук-тук.

– Живая.

Комки грязного снега таяли в луже.

 

*

На охотничьей базе полно народу: шумно, многолюдно. Отец Стивы так громко, подпуская матерком, распоряжался разгрузкой очередного грузовика с балками и досками, что его было слышно сквозь двойные стекла. Там снаружи шло строительство, летели щепки, бегали мужики, таская столярку, рычал кран и визжали дрели, сияло мартовское синее солнце и ошалело лупила по жестяному подоконнику капель. А здесь спокойно. Подушка мягкая. Стива жмурился от отцовского мата, морщил переносицу. Любимый. Долька не очень и помнила, как они тут оказались. Вроде бы они были на даче у Стивы, потом долго куда-то ехали и жизнь была как ночь, потом упало небо или что-то такое же большое, потом больница, врачи и какие-то уколы, и велено лежать, потому что сотрясение мозга, а Стивин папа сказал:

– Мы нашу девочку тут не оставим, я сам присмотрю, у нас на базе все условия! Там полежит, на свежем воздухе, что ей в больничке со старичьем!

И забрал. А Стива нес Дольку на руках, хоть ему и локоть забинтовали, расшиб сильно. Авария? Так ведь нет, «Гольфик» вон под окном, целый. А Стива рассказывать ничего не хочет, только целует. Еще букет вербы притащил: вчера вербешки были серенькие, гладкие, сегодня от тепла подернулись желтой пыльцой. Что-то этот желтый цвет напоминает. Но не вспомнить. Голова болит. Стива сидит, рисует магазинными акварельками в альбоме эту вербу. Папа ему, раз художник, привез альбом и краски из деревенского магазина, а ей – новую куртку и игрушечного мягкого медведя. Думает, она еще маленькая... Стива поглядывает поверх рисунка на Дольку, улыбается. Он стал как будто старше, похудел, лицо резкое, ясное. От вербы пахнет весной. Жалко, что вставать нельзя. Зато домик уютный, новый, пахнет свежим деревом. И весь завален фруктами – Стивин папа, наверно, все яблоки, виноград и бананы в деревенском магазине скупил. Заходит когда, старается быть тихим:

– Ну, как тут наша девочка? Что ты хочешь, дочка, я все куплю!

Стива говорит, он по-другому не умеет, все добро только на вещи измеряет, потому что детство бедное, советское, послевоенное. Потому и строит то дома, то вот, базу для ОхотСоюза перестраивать с друзьями затеял. А Стива и не знал, что база в этом районе, случайно все вышло:

– Долька, давай бате говорить не будем, что мы и не знали. Он так рад, что я его повидать ехал.

– Ладно, – Долька жмурилась, так остро сверкали капли за стеклом. – У тебя он добрый, как Дед Мороз... Солнце-то какое там! Зима кончилась. Весь снег растает, жалко... – и вздохнула. – Стива, а давай потом доедем до границы с Норвегией?