- Угомонись!

Старик отобрал у Ерошки перо, подул на страницу и отодвинул книгу подальше от края.

- Не устал я!

- Угомонись! Взгляни, куда строка пошла, - высохший узловатый палец постучал по пергаменту. – Здесь зазор такой, здесь эдакой, а здесь слова вниз пошли. Вкривь и вкось все. Устал, значит.

- Хоть расскажи, что дальше там было.

- Завтра узнаешь.

- Несправедлив ты, отче!

Отец Илия чинно провел по длиннющей белой бороде ладонью. Он всегда так делал, когда положено было сердиться, но не получалось. Ерошку-сироту монах любил, даром, что ли, взялся грамоте учить? Видел, знать, в парне преемника.

- Я тебе вот что скажу, Ерофейко, - отец Илия встал с лавки, задул лучину и начал проверять масло в лампадках. – Записывать верно и полезно, дабы потомки знали, что в наши времена деялось, да куда полезнее думать, что писать нужно. Про сечу с погаными я тебе говорю, про князя нашего. Что купцы бают, запоминаю. Так и тебе должно. Ты ходи да подмечай, что вокруг творится. Рассуждай. Мне говори. А уж я решу, записывать али нет.

Ерошке страшно хотелось узнать, как князь Вячеслав победил в битве со степняками, но спорить с отцом Илией было бесполезно. Старик свои решения не менял. Кроме того, парню польстило, что отец Илия поручил такую важную вещь. Глядишь, когда-то и сам Ерошка – тогда уже, наверное, Ерофей Иваныч или старец, тезоименитый святому, - станет вести слушать да учить, как и что нужно записывать.

- Ты иди теперь, - сказал отец Илия. – Не нужно сегодня помогать.

За порогом кельи стонал и присвистывал ветер; монастырский двор замело снегом. Синий купол собора с подветренной стороны облепило белым, породнило с увечной луной. Пряча лицо в рукавицу, Ерошка пошел против ветра. На улице никого не было. Все монахи попрятались, даже отец-настоятель, суровый, молодой, чернобородый, пришедший служить Господу да отмаливать грехи прошлой лихой жизни, предпочел изменить себе и обойтись без вечернего обхода своих владений.

Маленький монастырь стоял на самой окраине Велеславля. Его белоснежные стены и главы надвратной церкви возвышались над крышами слободских избушек, соперничали со сторожевыми башнями княжеской крепости.

- Помилуй душу грешную, Господи! – выскользнув в город сквозь потайную дверку, Ерошка трижды перекрестился на лик Спасителя и побрел, загребая валенками снег, к дому.

Жил сирота вместе со старшей сестрой, Марией. Марию крестили в честь отшельницы из Египта, раскаявшейся блудницы, и – надо же было такому случиться – сестра выросла девкой распутной, пропащей, а каяться не собиралась. Ерошка за глаза звал Марию дурой и не любил. Когда лихорадка унесла отца, Ерошка собрал пожитки и ушел в монастырь, постриг принять хотел, лишь бы с сестрой не жить, не видеть ее блядски-голодные глаза да не слышать, как возится она на лавке с очередным дружинником али, того хуже, степняком из крещеных. Не принял парня в братию отец Илия, отговорил, но в ученики взял.

Возле кремля Ерошка свернул и пошел вдоль высокой деревянной стены. Он добрался до дорожки, утыкавшейся прямо в дом, а повернув, наткнулся на княгиню. То, что это была именно она, Ерошка понял сразу. Даже в ранних зимних сумерках парень различил лицо, которое видел на службах отца-настоятеля. Тогда, в желтом сиянии свечей, женщина показалась Ерошке самым прекрасным и чистым существом на свете. Она стояла, смиренно склонив голову, в окружении дружинников, и парень поймал себя на мысли, что место ей не подле мужа, но по другую сторону молитвы. Такой красотой Господь мог наградить лишь одного из своих ангелов.

Теперь ангел смотрел на Ерошку, и расстояние между ними сократилось до двух шагов. Парень замер.

- А я тебя помню, - сказала княгиня.

- Здоровья вам! Я вас помню тоже. А как вы без дружины? Нельзя же, - выдавил Ерошка. – Зима же.

Княгиня засмеялась, и парень улыбнулся в ответ, поняв, какую глупость брякнул.

- Не робей, - проговорила женщина.

Оправив распахнутую шубу, княгиня пошла той же дорогой, которой брел Ерошка, и снег словно расступался перед ней, настолько горделивой и уверенной оставалась ее походка. Проводив ее взглядом, парень низко опустил голову. И обомлел. Ветер замел все дневные следы, но отпечатки, оставленные княгиней, еще сохранились и вели прямиком к дому Ерошки.

- Вернулся? – Мария поцеловала вошедшего брата в щеку.

- Ага. Каша осталась?

Мария указала на горшок, стоявший на столе. Устроившись на лавке, Ерошка умял остатки холодной липкой каши, заел куском хлеба и протер уставшие глаза. Спрашивать о княгине у дуры-сестры он не стал. Как сказал отец Илия, подмечай да рассуждай.

- Ты ложись, Ероша, - сказала Мария.

- Опять кого ждешь?

- Нам деньги нужны.

- Научилась бы хоть чему, - пробурчал Ерошка, освобождая лавку.

Мария обиженно замолчала. Презрение брата ранило ее, и Ерошка всегда пользовался этим, когда хотел прекратить разговор с сестрой или просто сделать ей плохо. Потом приходилось отмаливать этот маленький грех, просить и за себя, и за распутницу-сестру.

Когда Ерошка устроился на остывающей печи, Мария стала готовиться ко встрече гостя. В темноте замелькала белая ночная рубаха. Уже засыпая, парень услышал стук в дверь и мужской голос.

- Пропади ты пропадом, - прошептал Ерошка.

 

***

- Уходи, - Мария пихнула Ерошку к двери. – Придут скоро, а тебя твой летописец, небось, дожидается.

Отцу Илии действительно нужно было помочь, а еще дослушать историю о сече с кочевниками, после которой захватчики отступили от Велеславля, но торопливость сестры и вчерашняя встреча не давали Ерошке покоя. Одевшись, парень дошел дотуда, где встретил княгиню, но повернул не в сторону монастыря, а в противоположную. Там стояла заброшенная изба, на которую никто не зарился. Ерошка перелез через плетень, забрался в опустевший дом и нашел окошко, из которого просматривалась улица. Он ждал, пока не появился прохожий. Молодой воин свернул к дому Ерошки и, посвистывая, зашагал навстречу дешевым удовольствиям.

- Пропади ты пропадом, - разочарованный Ерошка вылез из своего укрытия и пошел к отцу Илии, дав себе слово, что вернется вечером.

 

В келье у старого монаха, как всегда, было тепло и уютно. Прихлебывая отвар зверобоя, отец Илия диктовал помощнику слова, складывавшиеся в удивительную историю победы.

- Неужто огненный змей? – не выдержал Ерошка, когда отец Илия завершил рассказ.

- Господом посланный, - старик кивнул и, разболтав в кубке остатки, допил, довольно выдохнул и погладил себя по груди. – Сам бы не видел – не поверил. Налетел из-за лесу да пожег нехристей. Так и выстоял Велеславль. Не суются больше поганые, помнят.

- Какой он был, змей?

- Буре подобный, - ответил отец Илия. – Сам небо черное, крылья, как облака грозовые, пасть молнии мечет. Чудо Господне, Ерофейко, истинно тебе говорю. Вокруг чудес много, ты наблюдай да подмечай.

Старик принялся перечитывать написанное, а Ерошка стал прибираться в келье. Вычистил грязь на полу, вымел крошки на улицу, чтобы птички полакомились, сходил к настоятелю за маслом, связал в узелок рясу и штаны отца Илии, чтобы выстирать в проруби. Попрощался с монахом Ерошка еще засветло. Закусил в трапезной по-быстрому, соленьями и хлебом, не стал ушного дожидаться. Покинул монастырь, добежал до заброшенной избы и затаился.

Парень ждал в холодном доме, пока не закоченел, но княгиня все не шла. Наконец, Ерошка отчаялся. Покинув пустой дом, он вышел на свою улицу.

- Вот он!

Ерошка обернулся. Возле самой крепостной стены стояли двое мужчин в одинаковых бурых тулупах и шапках, отороченных мехом. Ерошка не увидел, как они подошли и затаились, видать, дело свое твердо знали.

- Вы кто такие? Зачем вам я? – выпалил Ерошка.

Ответа не последовало. Вместо долгих разговоров один из незнакомцев выставил вперед руку, в которой Ерошка к своему ужасу заметил нож. Заорав, чтобы привлечь внимание соседей, парень кинулся к своему дому. Мужики ринулись следом: Ерошка слышал, как хрустит под их сапогами снег. Легкому и быстрому парню удалось довольно быстро оторваться от грузных лиходеев. Добежав до родной двери, Ерошка забарабанил по ней и закричал пуще прежнего. Когда Мария отперла дверь, Ерошка ввалился внутрь, растянулся на полу животом вниз, но тут же перевернулся, вскочил на ноги и побежал за топором.

- С дороги! – рявкнул подоспевший тать.

Мария не сдвинулась с места.

- Уйди, дура, я его огрею! – выкрикнул Ерошка.

- Никто никого убивать не станет, - спокойно ответила Мария, встав между запыхавшимися лиходеями и сжимавшим топор Ерошкой.

- Ты что же это, девка, против госпожи пойдешь? – прошипел злодей.

- Не пойду. Но и брата загубить не дозволю. Все ему расскажу, а он смолчит.

- Смолчит ли? Он же в монастыре кормится, к исповеди ходит.

- И ты ходишь, Кряж, но не болтаешь.

- Я-то так, для виду больше, - проговорил Кряж, но товарищ положил ему руку на плечо.

- Права девка.

- Ну ладно, - тать расслабился, улыбнулся, убрал руку с ножом в карман. – Но коли не удержит малой язык за зубами, и его, и тебя, девка, зарежу.

- Ты меня не пугай, Кряж, - Мария захлопнула дверь и повернулась к брату. – Пуганая уже.

Ерошка так и стоял с топором наизготовку. Отобрав оружие, Мария положила его под лавку. Достала из печи горшок с сегодняшней кашей, поставила на стол, положила рядом деревянную ложку и указала на еду.

- Голодный, небось?

Ерошка не шелохнулся.

- Ешь, говорю! – с неожиданной злостью сказала сестра. – Давай!

Опустившись на лавку, Ерошка размешал угощение и начал жевать, хотя тепловатая жидкая каша могла проскочить в горло и так.

- Говори теперь, - приказала Мария, когда брат проглотил первую ложку.

- Что говорить?

- Почему за тобой Кряжа послали.

- Княгиню встретил вчера, - признался Ерошка, отправляя в рот еще каши.

- И смолчал? – Мария постучала костяшками по столу. – Дурной ты вырос, несмышленый. Все о душе думаешь да о книгах своих, а настоящие дела и не замечаешь, как деются.

- Чего я знать должен? – с набитым ртом спросил Ерошка.

- Теперь многое. Хочешь-не хочешь, а узнать придется, раз я за тебя, лопуха, перед Кряжем поручилась. Неспроста его княгиня по твою душу послала, ох неспроста.

Ерошка оторопел. При встрече княгиня была прекрасна и добра, сказала не робеть, а сама тем же вечером кликнула душегубца. Верить в это не хотелось, но кому же еще желать Ерошке смерти? Не сам же Кряж озлился.

- Откуда ты Кряжа этого знаешь?

- Не твое то дело.

- Теперь мое, - заявил Ерошка. – Сама же сказала, все узнать должен.

- Служит Кряж госпоже, через нее и свели знакомство, - Мария приняла из рук брата полупустой горшок и убрала назад в печь.

- А госпожа?

- А с госпожой у нас владыка один, только не Христом его зовут.

Увидев, что брат в гневе соскочил с лавки, Мария подняла руку.

- Не руби сплеча. Увидишь все, что должен, а обо всем, что увидел, молчи. Особенно в монастыре.

Ерошка нехотя кивнул. Что ему еще оставалось? Не собачиться же с сестрой, только что спасшей его жизнь. А что до обещания молчать, то не при иконах же дано.

 

***

Несколько дней прошло спокойно. Не изменяя себе, Ерошка бегал обучаться у отца Илии, а Мария принимала полюбовников. Ни княгини, ни Кряжа на пороге дома не появлялось, а сестра не заводила разговора о стычке с лиходеями. На исходе седмицы Ерошка явился в избу засветло: отец Илия отпустил ученика сразу после причастия, да еще и пряником одарил. Решив, что разделит угощение с Марией, а после выйдет поиграть с дружками и девчонками, парень мчался домой так, что снег летел из-под подошв, а прохожие пугались и грозили кулаками. Запыхавшийся, довольный Ерошка так спешил, что не заметил Кряжа. Лиходей, стоявший возле соседской плетени, схватил парня поперек тулова, притормозил так, что чуть ребра не затрещали.

- Не боись, резать не стану, - сказал Кряж. Его лицо в дневном свете выглядело почти добрым.

- Я и давеча не забоялся.

- Что ж бежал тогда? За топором? – Кряж засмеялся, и Ерошка, вопреки гневу на татя, захохотал вслед за ним.

- За топором.

- Ловкий ты малец, - одобрил княжий помощник. – Зла на меня не держи. Госпожа много на кого указывает, а я не рассуждаю, таково служение.

Кряж кивнул на дверь Ерошкина дома.

- Вдвоем с сестрой твоей сейчас. Готовятся.

- К чему?

- Сам увидишь, - уклончиво ответил Кряж. – Ты ступай пока, погуляй. Женщинам время нужно.

Ослушаться Кряжа Ерошка не посмел. Вернувшись к монастырю, он застал дружков, зазывавших выходивших после причастия девушек кататься с гор на санях. Обнялись, поручкались. По бойкому Ерошке скучали. С тех пор, как отец Илия взял его под свое крыло, часа на потехи у парня почти не оставалось.

Катались до сумерек. Пряник пришлось пожертвовать девчонкам, которые в обмен на лакомство согласились составить ребятам компанию. Ерошке за это разрешили сесть на тройные сани сразу с двумя подружками. Смешливые девушки занимали места перед и за Ерошкой, и он хватал за талию одну, чувствуя, как его самого стискивает в объятиях другая. К концу дня в ушах парня стоял звонкий девичий визг. Когда же сани завалились набок, и Ерошка помогал девчонкам подняться, одна из них позволила себе прижаться к парню и коротко поцеловать его раскрасневшуюся от мороза и счастья щеку. После такого возвращаться домой не хотелось, но сестра с княгиней наверняка ждали его.

Все темные дела совершаются в темноте - так говорил отец Илия. На свету Божьем, видя все великолепие сотворенного мира, даже самые отъявленные злодеи не отваживаются кощунствовать и творить негодные дела. Другое дело зимний вечер: и сам по себе наказание, и раздолье зла лиходеев всех мастей. Когда же еще отрицать Христа, как не в холодной тьме?

 

Мария отворила дверь, пропустила брата в избу, затем навесила замок с внутренней стороны и пошла закрывать ставни. Княгиня сидела на лавке, скромное убранство лишенного кормильцев дома, казалось, оскорбляло ее красоту и величие.

- Не робей, Ерофей, - сказала княгиня.

- Вы хотели убить меня.

- Верно, хотела, и стыжусь этого. Но душу мне уже не спасти, а оправдание есть.

- Нет на душегубство оправданий, - буркнул Ерошка. – То смертный грех.

- Молчи, - сказала Мария. – Не до того сейчас госпоже. Дозволим тебе узнать, чем ей жертвовать приходится. Есть-то хочешь?

Ерошка кивнул.

- Сегодня щи сготовила, с утра стоят. Редко делаю, верно? – сестра достала горшок.

- Верно.

- Кислая капуста отбивает вкус сонного зелья. Сегодня его в щах нет. Ешь.

- Так ты травила меня каждый раз, когда вы... вместе...

- А что мне оставалось? – вздохнула Мария. – Ешь. До того, как он придет, еще есть время.

Не став уточнять, кто именно должен прийти и как он войдет в запертую на замок дверь, - и так узнается – Ерошка одолел полгоршка щей, залез к себе на печку и заложил руки за голову. Ни с сестрой, ни с княгиней говорить не хотелось, а снежная гора, поцелуй, горящий на щеке, купола надвратной церкви и даже убийца Кряж показались ненастоящими, оставшимися за спиной. Это не дверь заперли от Божьего мира, подумал Ерошка, это мир заперли, чтобы сохранить от зла, творящегося в избе. Парню стало тревожно. Сердце заколотилось так, будто он все еще тащил сани в гору, а девушки, смеясь и подначивая, то и дело садились на них, чтобы утяжелить ношу.

- Притворись спящим, - велела Мария.

Ерошка свернулся калачиком и натянул на голову покрывало, оставив открытым один глаз. Он видел, как княгиня встала с лавки и начала медленно раздеваться. Оставшись в одной рубахе, она встала посередине избы, повернулась задом к красному углу и подняла руки. Мария сняла с княгини рубаху и закрыла ей образа. Задула лампаду и принялась петь. Как завороженный, Ерошка смотрел на наготу княгини, на высокую полную грудь, узкие бедра нерожавшей женщины и черный треугольник волос, скрывавший потаенное, и сестру, кружившуюся вокруг неподвижной госпожи. Слова песни парень не понимал, но чувствовал в них нечто чужое, темное, не предназначенное для христиан и... для людей. Мария пела для кого-то иного, и голос ее не успокаивал и не повествовал, он взывал и приглашал.

Ерошка принялся повторять в голове молитвы. Начав с «Отче наш», он не нашел успокоения. Красота княгининого тела не позволяла даже закрыть глаз, от нее невозможно было оторваться. «Верую во единого Бога Отца Вседержителя, творца неба и земли, видимаго...» Верую, верую, верую, повторял про себя Ерошка, прелюбодействуя в мыслях и сердце своих с княгиней, с девчонкой с горы, со тьмой и холодом, в которые все женщины обратились в полумраке избы.

Огонь пришел внезапно. Вырвавшись изо рта Марии, он оборвал песнь. Поток алого пламени змеей исторгался из горла сестры, вился вокруг нагого тела княгини, сворачивался на полу и сиял ярче солнца. Ерошка прикрыл глаз, но даже сквозь ресницы красное пламя жгло и причиняло боль. Мария вскрикнула и осела на пол, а кольца огня на мгновение застыли, а затем пришли в движение. По доскам пола зашуршала чешуя, огненные язычки вырвались из огненных колец, образовав когтистые лапы. Огненный змей воздел голову и зашипел.

Царапая пол, змей подтащил переднюю часть длинного тела к княгине. Раскрыв зубастый клюв, он снова издал громкое шипение, раздвоенный язык прошелся по телу женщины, рогатая башка мерно качнулась, словно знак того, что чудище признавало жертву. Две красных вспышки стали широкими крыльями, объявшими княгиню. Мария поползла прочь от змея, затянула новую песню, вмешавшуюся в шипение. Ерошке доставало сил смотреть, как чешуйчатые кольца обвивают княгиню, как гибкое сильное тело змея рывком раздвигает бедра женщины, и та покорно садится на него; когда же княгиня вскрикнула и застонала, а крылья скрыли богохульное соитие от посторонних глаз, парень закрыл глаза. Вздохи, шорох и песня звучали достаточно долго, чтобы он начал просить Господа об избавлении от ужаса наивными самодельными молитвами. «Пожалуйста, Господи, пожалуйста, Господи, пожалуйста, Господи...»

 

***

- В первый день он требует даров рукотворных...

Говорила Мария, смешивая в ступке травы с маслом. Пахло приятно и пугающе, ведь Ерошка знал, что за мазь готовит сестра. Помнил, как освобожденная от огненных колец княгиня тяжело опустилась на лавку не в силах свести ноги, как кричала и плакала от боли, когда Мария начала смазывать ее естество. «Огненное семя», так они говорили.

- Легче всего их добыть. Кормим огонь рубахами льняными да плавим плуги и мечи. Во второй день выгоняем на дальние пастбища быков да свиней. Сжирает их змей и сыт становится, да настолько, что не дозовешься его до третьего дня. А в третий день надобна ему жена кровей княжеских, лишь такие незабытым богам подобают. И между каждым из дней священных четырежды по девять других проходит. А взамен...

- Сжигает змей врагов.

- Таков уговор с незабытыми богами, - кивнула Мария. – Что вы там со старцем пишете? Как Христос насылает огонь на кочевников? Враки то. Мы с госпожой змея будим да об уговоре напоминаем.

- Госпожа страдает, - сказал Ерошка.

- Не это ли монахи кличут мученичеством? Когда мать учила меня петь для змея, усвоила я не только это, но еще и то, что Велеславль наш – город обреченный, на восходе великая степь, на закате – князья с волчьими повадками. Хотим вольно да покойно жить, так без незабытых богов не сдюжим. Дружина да золото, каким конных степняков покупаем, то полдела. Целое же дело только змей сотворить умеет. Я понимаю, госпожа понимает, господин понимает, а вот ты нет, почему-то. О монахах не спрашиваю даже, они книгой живут, но ты-то, Ерошка, глупым не будь!

Парень внимал, больше пораженный не словами сестры, а ее многословностью. Раньше от нее не приходилось слышать столь длинных речей. Ерошку даже взяла досада за то, что Мария оказалась вовсе не дурой, но так долго прятала от него особое знание. Могла бы и поделиться, все не чужая кровь. А то мать молчала, отец молчал, сестра молчала. Неужто прилежный, истово верующий, чистый помыслами сын в этой семье оказался лишним?

- Молчать будешь? – спросила Мария, оторвавшись от своего занятия. Ерошка уже натягивал тулуп, готовясь отправляться в монастырь.

- Буду.

- Смотри у меня!

- Да что же вы, - разозлился Ерошка, - неверующие такие! И в Бога, ни в человека не можете поверить, что ты, что госпожа твоя. Сам Кряж-разбойник вас честнее!

Мария помолчала. Когда брат открыл дверь и занес над порогом ногу, она все же оставила за собой последнее слово.

- Кряжу не верь, Ероша, ой не верь.

 

Отца Илию Ерошка нашел у соборного портала. Старый монах о чем-то спорил с настоятелем, но, увидев ученика, только махнул рукой и пошел к нему, будто обрадовавшись возможности покончить с неприятной беседой.

- О чем печешься, старче? О себе печешься! - крикнул ему вслед отец настоятель.

Схватив Ерошку под локоть, отец Илия повлек его к своей келье. Вид у старика был встревоженный и зловещий. Отворив дверь, отец Илия втолкнул ученика внутрь.

- Кощунствую я при тебе, Ерофейко? Рассказываю небылицы? Эти христопродавцы мыслят, будто нет мудрости в моей летописи, будто вру я. Врал я хоть раз, Ерофейко?

- Что ты, отче!

Отец Илия так разволновался, что Ерошка испугался, как бы старого монаха не хватил удар. Парень помнил, как умер отец: вышел на базар, потерял кошель, а как вернулся – обнаружил пропажу, сел на лавку и больше не поднялся. Сердце надорвал.

- Дочитал отец настоятель до огненного змея, - отец Илия сел на койку и стиснул пальцами тонкие плечи. – Правду, говорит, надо писать, а правда-то вот она! Неужто моя вина, что зажился на этом свете? Что видел то, чего другие не видели? Вячеслав Изяславич большой князь был, не то, что сын! Это ведь все он отца настоятеля на меня науськивает, велит писать, что не было чуда Божия! А оно было! Было, Ерофейко! Так и будем писать! Сядь за стол!

Говорил отец Илия быстро, пламенно, будто проповедь читал. Останавливался, досадуя на нерасторопность Ерошки, повторял нужные слова. Записанное не проверял, в книгу не смотрел, так и сидел на ложе, защищаясь скрещенными руками от чего-то незримого. Ерошка прилежно выводил буквы, но думами был очень далеко от кельи отца Илии. Кто-то из его, Ерошкиных, предков пел для огненного змея, пробуждая его для избиения степняков. Что бы отец Илия сказал, узнав правду? Осерчал бы?

- Устал, отче, тяжко, - взмолился Ерошка, когда рука налилась тяжестью. Писать так долго парню еще не приходилось. Глаза заболели от напряжения, пальцы отказывались гнуться.

Отец Илия огладил бороду.

- Твоя правда. Запомни, Ерофейко, что я о Вячеславе Изяславиче сказывал. Велик был князь.

- Ты уж побойся при отце настоятеле такое говорить, - брякнул, сам не зная, зачем, Ерошка. Отцу Илии поучение парня пришлось не по нраву.

- Одного Бога боюсь. Поди прочь!

По дороге домой Ерошка не переставал думать об отце Илии и настоятеле. Почему князь Даниил велел не писать о чуде со змеем? Знал ли о чем иль хотел дружину возвысить, дабы с трепетом да страхом читали потомки о войске, прогнавшем непобедимую орду? Чуял Ерошка, что близок ответ, да ускользает, затем вспомнил утренние слова Марии: «я понимаю, госпожа понимает, господин понимает». Не змея сестра господином величала! Прознал князь Даниил о делах женины и церкви забоялся. Ерошка аж кулаком себя в лоб ударил. Как же сразу не догадался-то! Знать, плохо скрывали княгиня с Кряжем свою страшную тайну, не уберегли. А как хватило сил у князя измену женину с сатанинским отродьем терпеть? Станет ли и дальше терпеть? Не велит ли все неугодные рты заглушить?

Ерошке стало жутко. Утопавший в темной, как вдовий плат, синеве Велеславль в единый миг стал враждебен. У княгини руки длинные – один Кряж чего стоит! – а уж у господина-то и подавно. Давно, еще до венчания на княжение, прозывали Даниила Вячеславича Гордым, а то и Страшным. Со степняками у молодого князя разговор был короток. Распалась орда, а мелкие ханы, которым хватало дерзости пересечь границы, изгонялись железом. Пленным кочевникам предлагал князь Даниил истинную веру принять да на службу пойти, и немногие отказывали, зная об участи несговорчивых.

Дома Ерошка разделил с сестрой не пряник, а страхи свои. Мария долго и грустно смотрела на него, но ничего не ответила. Об одном думаем, решил Ерошка. Засыпая, он услышал, как сестра прогнала пришедшего по ее тело дружинника.

 

***

Ерошка стоял у стены, под фреской Николая Угодника. Добрый святой смотрел туда же, куда и парень: на застывшую в первом ряду молящихся княжескую чету. Даниил Гордый крестился истово, размашисто, его бритая до синевы голова при поклонах исчезала из вида, скрываясь за спинами прихожан. Госпожа спины не гнула, движения ее были сухими, заученными, неискренними, такими же – Ерошка твердо уверился в том – как и признания на исповеди. Не каялась княгиня в грехах своих, не отпускал их отец настоятель, и гнила в прекрасном теле отравленная пламенем душа.

Шли дни, князь Даниил не присылал за головой Марии своих мечников, знать, смирил гордость гордый князь, испугался то ли самого огненного змея, то ли без его защиты остаться. Выбросить княгиню из головы Ерошка не мог, как не старался. Нагая, она являлась к нему во снах, тревожила мысли днем, не давала покоя ни в труде, ни в веселии, а признаться самому себе в том, что полюбил нечестивицу, парень не мог. В те дни, когда Мария пела для змея, а княгиня отдавалась ему, терлась нежной кожей об алую чешую, Ерошка просил для себя щей с сонным зельем или ночевал у дружков. Видел он госпожу только в соборе. Любовался, взгляда не отрывая, и ненавидел себя за то, что не может ее душу спасти.

Проглотив облатку, Ерошка вышел из собора, обошел его, чтобы не видел никто, сгреб варежками снега и тер лицо до красноты, пока не закололо.

- Люба госпожа-то?

Кряж умудрился подкрасться, не скрипя снегом. Как у него это выходило? Ерошка аж вздрогнул.

- Кому ж не люба, - признался Ерошка.

- Горяча она, - Кряж белозубо улыбнулся, будто и впрямь знал, какова княгиня на ложе. – Да только забудь ее, мой тебе совет. Не предназначена госпожа ни тебе, ни даже князю. Молись за нее, ставь свечки Марии-деве, в голове держи, но из сердца выкинь.

- Как будто бы это так же легко сделать, как сказать.

- Попытайся, - сказал Кряж. Вынул руку из рукавицы, блеснул зажатой меж пальцами монетой.

- Золотая? – ахнул Ерошка.

- Из Аравских стран, где царю Магомету поклоняются, а покойников хоронят в железе, чтобы не добрались до плоти голодные гули. Держи!

Кряж щелкнул ногтем, монетка подлетела в воздух, и Ерошка едва успел вытянуть руку, чтобы ее поймать.

- Столько стоит любовь Фотины, степнячки крещеной, что в крепости живет. Сходи да забудь госпожу.

- Да как же можно?

- Сходи, - приказал Кряж. – Сегодня же.

Крутанулся на каблуках и пошел князя с княгиней догонять.

 

- Невинность - славная сыть, - сказала Фотина, крещеная степнячка, целуя Ерошку на прощание. – Ты еще научишься смотреть в глаза, тогда приходи снова.

Ерошка действительно в глаза Фотины во время соития не смотрел. Пока она скакала на нем, как княгиня на змее, - сверху, бесстыдно, со стонами - парень не знал, куда отвести взгляд, лишь бы не видеть прелестей женщины. Излившись в Фотину, Ерошка почувствовал себя опустошенным и жалким. Оделся, оставил аравскую монету на столе и ушел. Только за дверью блудницы парень осознал, что еще никогда не был настолько счастлив. Кряж, выходит, правду говорил.

К отцу Илии Ерошка бежал, ожидая выволочки за опоздание, и, не обнаружив монаха в келье, совсем упал духом. С Фотиной было хорошо, но даже ее любовь не стоила того, чтобы впасть в немилость у наставника. Обойдя монастырь, Ерошка не нашел старика ни в одной из церквей, ни в трапезной. Оставался только собор. Крестясь, Ерошка чувствовал себя скверным и не достойным даже переступать через порог Божьего дома, но все же пересилил себя. Собор пустовал, но из-за царских врат отчетливо слышались голоса. В алтаре кто-то был.

Под укоризненными взглядами мучеников, целителей и подвижников Ерошка прокрался ближе к алтарю. Он переходил от колонны к колонне, обогнул большое деревянное распятие, подобрался близко-близко к царским вратам и затаился. В святая святых снова спорили отец Илия с настоятелем, но на сей раз еще ожесточеннее, чем давеча.

- Пусть язык за зубами держит. Ты же держал! – шипел отец настоятель.

- Мне лет-то вона сколько, - отвечал отец Илия. – И не верит мне никто. Ты даже не верил, пока от князя не услыхал.

- Вот пусть так и остается.

- А князь? – в голосе отца Илии послышалось нечто зловещее. – Отец его не разведал, а он вишь какой! Прознал и в тебе опору ищешь. А нельзя против змея выходить, бесовское он отродье али нет. Без него не выстоим.

Внутри Ерошки все застыло. Знал, выходит, отец Илия правду! Знал, что не молитвы пели для чудовища, а слова чужие да богохульные. Боялся старый монах, как боялись все, кто о змее ведал. Да и не страшил ли отца Илию змей больше Всевышнего?

- Потолкую с ним, - молвил настоятель. – Пусть смирится.

- Лучше б ему не знать. Такая напасть, помилуй Господи, такое наказание!

- Воистину.

Опасаясь, как бы его не застали подслушивающим, Ерошка вышел из собора. Перед тем, как шапку надеть, трижды перекрестился с поясными поклонами. На душе погано было, словно в грязь влез. Кому в этом городе верить-то оставалось? Дружкам только, которым сердца-то не откроешь, и Кряжу с его грубой да прямой честностью. А ведь про него Мария нехорошо отзывалась, и хлеб его кровью обагрен.

На горе под стенами монастыря, где совсем недавно так весело было кататься с девчонками-хохотушками, Ерошка уселся прямо в снег. Ему стало жаль князя Даниила, которого святотатцы, готовые поступиться верой ради безопасности, сговорились усмирить, посадить на цепь, сплетенную из измен и богохульства. Как жить-то гордому князю после такого, как на меч не кинуться? Ему из всех худший жребий выпал, худший выбор.

Ерошка лег на спину и не двигался, пока совсем холодно не стало. Тогда он поднялся и пошел домой, к Марии и кислым щам с сонным зельем.

 

***

К отцу Илии Ерошка ходить перестал, не сумел себя пересилить. Противен стал лживый старец с его летописью-полуправдой. Выпросив у Марии денег, парень купил писчие принадлежности и пергамент для себя и, чтобы грамоту не забыть, начал переписывать Евангелие. Писал усердно, долго, посвящая себя лишь этому. С дружками гулять выходил еще реже, чем в ученичестве у отца Илии. Княгини Ерошка стесняться совсем перестал. Из месяца в месяц приходила она на обряд третьего дня и отдавалась змею, и к тому парень привык, от сонного зелья отказался. На наготу женскую без стеснения смотреть стал, да вскоре она и приелась. Обычной стала княгиня казаться, земной.

Стаял снег, и Велеславль начал готовиться к обороне. Степняки всегда налетали, едва теплело. Зима оттесняла всадников на лохматых низеньких лошадях подальше в южные степи, но весной они вспоминали о богатых землях русичей и возвращались. Конные разъезды, рыскающие по ближней степи, появлялись все чаще и чаще. Люд нервничал. Пополняя запасы перьев и чернил, Ерошка слышал пересуды и сплетни. Сказывали, будто пожгли кочевники заставу у речной переправы, и зарубили всех, кто караул нес. Слышал ли то отец Илия? Занесет ли это в свою хронику? Справится ли без помощника?

В избе поджидал Кряж. Оглаживая круглый зад Марии, сидевшей у него на коленях, убийца что-то вполголоса ей втолковывал. Увидел вошедшего Ерошку, улыбнулся.

- Пора змея будить, малой, - проговорил Кряж.

- Кочевников прогнать? – Ерошка начал раскладывать покупки на столе. Он отвоевал себе угол, который использовал для письма, и не дозволял Марии даже прикасаться к своим трудам.

- Зачем же кочевников? Велико наше княжество, славно. Пора бы и соседей пощипать, землей прирасти.

- Как ты сказал?

- Не я, - Кряж согнал Марию и выпрямился. – Князь решил, светлая голова. Пожег змей погань, пожжет и православных.

Хлопнув Ерошку по плечу, душегуб вышел. Мария осталась стоять, уставившись в пол.

- Уйдем? – спросил Ерошка.

Сестра покачала головой.

- Не могу я без песен, жжет изнутри. Должна для незабытых богов петь, иначе погибну.

- Так пой, только для себя, не для разбойников этих. Прознали о змее, так уже успели на чужие земли позариться. Дальше-то что они потребуют?

- Взрослый стал, - неожиданно сказала Мария. Подошла, обняла брата, положила подбородок на плечо. – Мужчина, опора моя. Как скажешь, так и сделаем.

- Уйдем, - повторил Ерошка.

 

Выходили на рассвете. Ерошка заранее обошел город, высматривая княжеских воинов, что к Марии ходили и остановить могли, но знакомых лиц не увидел. При воротах караулил сонный дружинник, легко выпустивший брата с сестрой из Велеславля. Уводя сестру прочь от алчного до власти князя, жестокого Кряжа и христопродавцев из монастыря, Ерошка ощущал себя Моисеем, спасающим паству из египетского рабства. Да, сестра поклонялась Змию, а не Господу, но разве не сотворили евреи златого тельца? Ошибается каждый, и каждый заслуживает прощения. Без змея, рассуждал Ерошка, и велеславцы образумятся, вернутся ко Христу, забудут, каково это под защитой лукавого жить. Всем одно благо будет.

Они шли день и ночь, не ведая, куда. Ночевали в набиравшей силу траве, и Мария, чувствуя свободу, пела для змея. Огненные кольца вились над Ерошкой, хлопали широкие крылья, щелкал зубастый клюв. Чудище взмывало в воздух, резвилось, поднималось выше птиц, за самые облака, и оттуда падало оземь, чтобы рассыпаться сотней искр, и так прекрасна была игра змея, что Ерошка с Марией с места сдвинуться не могли, все любовались.

- А ведь не для войны незабытые боги змея прислали, - сказала Мария. – Страшны уговоры с ним, да ведь страшными их люди сделали.

Ничего не сказал Ерошка, не кивнул даже. Прекрасен был зверь незабытых богов. Как такое диво дьявольские отродья сотворить сумели? Парень отвернулся от сестры, обнял рукав тулупа, на котором лежал. В глазах стояли слезы. Жгло очи от неправды да от красоты мирской, и не понимал Ерошка, во что ему верить.

Утром брат с сестрой заспались. Ерошка очнулся ото сна, услышав топот копыт. Продрал глаза, выпрямился, поморщился, когда босая нога росы коснулась. Всадников не сразу заметил, а увидев, от ужаса остолбенел. Впереди всех сидел на вороном коне Даниил Гордый с луком в руках. На тетиву уже была налажена стрела. Одесную князя стоял подле своей кобылы Кряж, а за спинами господ веером растянулись дружинники, каждый при копье.

- Это что же выходит, малой, - молвил Кряж, улыбаясь доброй своей улыбкой. – Предать град родной возжелал али православную кровь проливать постыдился? И без тебя прольется она, без змея возвысится чужое княжество.

- Вы его видели, - Ерошка встал, отряхнулся, оправился, пошел прямиком к конникам. – Так нас нашли. Видели сами: воля змею нужна, не требует он ни жены, ни льна, ни мяса. Поет сестра взаперти песни смерти, а здесь песней свободы разродилась.

- Красиво как говорит, - усмехнулся Даниил Гордый. – Не зря у Илии обучался.

- Книжники, - Кряж лишь плечами пожал. – Жалят дружинники сталью, а такие, как он, языком. Не дай мудреным речам смутить твое сердце, княже.

- И то верно.

Ерошка и понять не успел, когда сорвалась с княжеского лука стрела. Наконечник пробил грудь насквозь, вышел из спины. Парень лишь охнуть успел да шаг последний сделать. Правое колено подогнулось, и Ерошка упал лицом вниз, обломав стрелу. Дикий визг Марии не отпустил его сразу. Сестра подбежала, обхватила трясущееся тело теплыми руками, зарыдала. Что кричала, о чем плакала Мария, не понимал Ерошка, диковинными стали русские слова. Выплюнул кровь, кашлянул.

- Не пой. Не пой больше.

- Не буду, родной. Ты теперь петь станешь, - сквозь рыдания проговорила сестра, и Ерошка вдруг понял, что на змеином языке ее слова были. Он улыбнулся сквозь боль.

- На спину поверни.

Мария помогла брату перевернуться, уложила головой на колени. Княжеская свита не шелохнулась, ждала, пока горе из девки выйдет. Ждите, ждите, подумал Ерошка, не получите ничего. Песня уже рвалась из горла, из глаз и ран. Парень закрыл глаза, вдохнул, наполнив пробитую грудь кровью, и запел. Раскаленный комок зародился в животе, прорвался сквозь ребра, выйдя огненным язычком из груди, и, обжигая глотку, пошел кольцами. Зашипело, заклокотало, ощетинилось чешуей-искрами, взмахнуло крыльями живое пламя, взмыло над полем, выше соборных глав и идолов, сокрытых в глухих лесах, дальше южных степей и земель волков-князей, выжгло Ерошку изнутри, спалило древко стрелы, расплавило кости, но не угомонило песню, кровавый уговор разрывавшую.

Ерошка пел о воле.