Ворота древнего монастыря тихо скрипнули, пропуская на окутанную снегом сонную улицу искорки чистой энергии. Они блеснули и скрылись среди голых веток. Юный монах плотнее запахнул подбитую мехом серую рясу и улыбнулся, так как все равно их заметил. Улыбка его обычно серьезному лицу очень шла. Монах выставил за ворота большую корзину для утренних подношений, которая по случаю приближающегося праздника Нового года была украшена золотыми лентами – символом Четырехглазого бога, покровителя всего божественного пантеона. Четырьмя глазами он смотрел по сторонам света и защищал границы Великой Серединной Империи, подобной большому драгоценному камню сияющей в оправе запада и востока, юга и севера.

Монах поправил корзину и убедился, что она держится в сугробе. Покалывая фарфоровые щеки юноши, легкий ветерок скользнул во внутренний двор монастыря. Холода юноша не боялся, так как давно привык к суровым будням монашеской жизни. До окончания его обучения оставалось всего полгода, и он задумался, как же на самом деле быстро пролетело время.

Казалось, еще недавно, будучи семилетним несмышленым мальчишкой, он сбежал из дома с торговым караваном, следовавшим по Нижнему пути с запада на юг, и был случайно подобран монахами после неудачной попытки украсть немного еды у дельцов-южан. Побитого и голодного, лысые мужчины в белых одеяниях пригрели с невозмутимым спокойствием и призрачным радушием. Тогда мальчик впервые увидел чудеса, которые способны были творить люди, годами воспитывающие в себе способности к проведению животворящей энергии. Они едва лишь шевелили пальцами, а воздух, вода, огонь, земля начинали подчиняться им. Тогда беглец решил, что тоже станет монахом. Он умудрился втайне от всех самостоятельно побриться, чтобы затем предстать перед настоятелем столичного храма готовым к обучению вместе с еще сотней мальчиков, собранных по всей стране. Однако, оглядевшись, он понял, что был единственным лысым из новичков, и его не подняли на смех только из-за хорошего воспитания монахов. Оказалось, что всем послушникам, не прошедшим восемь лет обучения, не требовалось носить белое и сверкать лысиной. За время, проведенное в храме, мальчик еще много чего узнал и незаметно для себя превратился из неуклюжего цыпленка, дерзко выпорхнувшего из гнезда, в грациозного проводника энергии. Если чего ему и не хватало, так это уверенности в желании принять через полгода настоящий монашеский обет, а затем соблюдать его до конца своих дней.

Вернувшись в храм, юноша поспешил набрать свежей воды, которая переливалась ярко-голубыми бликами. Вода казалась монаху послушнее прочих природных сил, она легко и быстро перетекала в умывальники из бочек, набранных в подземных источниках неподалеку от столицы Империи. Монах позволил себе немного поиграть водой, создавая из нее бабочек и стрекоз, летящих сквозь вереницу развешанных на крючках колокольчиков для призыва к молитвам.

Вскоре юный монах направился дальше по темному коридору, украшенному фресками с изображениями восьми богов, к большому котлу – сердцу незамысловатой отопительной системы храма. Работая теперь не только с водой, но и с огнем, юноша испытывал больше радости, ведь чувствовал со строптивой и неподатливой стихией особое единение. Круговыми движениями ладоней юноша слепил, как снежки, огненные шарики, и те с веселым треском принялись за дело. Далее последовала монотонная уборка в главном зале, но после увлекательных упражнений она уже ничуть не вгоняла юношу в скуку. Он всего раз зевнул, заканчивая водить в воздухе ладонью для управления плавным танцем метлы, собирающей с каменного пола пыль. Ранним утром, когда далекое зимнее солнце еще едва поднялось из-за горизонта, украшенного изумрудной россыпью лесов, монах с нетерпением ждал боевой тренировки, которую проводил вдали от монастыря, среди молчаливых свидетелей-деревьев. Свидетельствовать действительно было чему – отступничеству от божеских заветов, а именно отказу от использования оружия в любых целях. Оружие, как бы им ни управляли – с применением энергии или без нее – противоречило тому, что жизнь властвует над смертью, добро над злом, мир над войной.

Серединная Империя, пребывающая в постоянном вооруженном противостоянии с южанами, не могла похвастать безукоризненным соблюдением заветов родом из древности. Но на Новый год столичный храм и все многотысячные храмы страны заполнялись прихожанами. Народ еще надеялся на мирную жизнь и не растерял веру.

Подчищая от засохших цветов и заплесневевших фруктов обширную круглую площадку у подножия статуи, изображающей богов, сплетенных вместе, монах размышлял о том, как скоро удастся Империи избавиться от напастей.

Строительство нового торгового пути в обход вражеским южным территориям не могло улучшить положение. Но юноша беспокоился не столько за Империю, сколько за свою родину, ведь прибыл из колонии, которую имперцы заполучили после кровопролитной войны с западной частью континента. Ныне колония оставалась беззащитной и не самостоятельной в вопросах безопасности. Судьба земель, на которых жила мать юноши, была неопределенной. Империя делила большой континент с множеством стран, имеющих свои цели. Как говорили старейшие из ныне живущих монахов, любой драгоценный камень даст трещину, если оправа сожмет его в жестоких тисках.

Западные соседи Империи объединились в союз государств, чтобы успешнее противостоять вызовам и нападать на врагов. Жители союза были светловолосыми и белокожими, носили нарядные и пышные одеяния, смотрели на мир своими яркими, как самоцветы, глазами с нескрываемой властностью. Они считали себя победителями еще до начала любой войны, но Империя однажды смогла доказать, что способна нанести союзу удар и захватить одного из его участников.

Жителей восточных и южных земель позолотило солнцем. Природа одарила их темными волосами, а также глазами, разрез и цвет которых придавал взгляду загадочности, злобы. С внешне непохожими на них жителями союза этих людей объединяло желание властвовать над Нижним торговым путем, пролегающим вдоль одной из границ Серединной Империи. Имперцы имели с ними схожие черты, поэтому юноша-монах был одним из немногих, кого с трудом принимали за своего.

Мать, которую юноша оставил в колонии, никогда не говорила, кем именно был его отец, только однажды призналась, что жил он в Империи и никогда связь с ней не поддерживал. Как именно она, истинная леди с запада, которая держала колонию в своих руках и защищала ее от излишнего влияния имперцев, могла пойти на подобную связь, юноша не знал. Он полагал, что некий мужчина взял ее силой. В детстве от других маленьких монахов он внешне почти отличался. С годами же в нем стала проявляться схожесть с матерью. Его волосы приобрели каштановый оттенок, в глазах появилось еще больше ярко-янтарного блеска, а кожа даже после долгих и изнурительных работ под палящим солнцем в поле или в саду не темнела, а сохраняла благородную белизну с легким узором веснушек на плечах и щеках. Юноша подозревал, что мать не любила его из-за того, кем был отец. В своих коротких письмах, которые юноша начал писать только спустя три года после побега, он никогда за свой поступок не извинялся и не говорил, что скучает, но все равно старался словами передать свою тревогу за мать. Ей приходилось жить с бременем власти и болью на сердце из-за предательства сына.

Взяв в руки последний вялый цветок, юноша осмотрел его с особой внимательностью, точно раздумывал, а не стоит ли ему еще немного полежать в ногах статуи. Все-таки он смял цветок в кулаке и бросил его в мешок к остальному мусору. Настала пора готовить пресную и не аппетитную кашу для скромной трапезы после службы. Скучные службы длились по часу утром и по часу вечером, но юноша не засыпал на своей молельной подушке. К тому же по соседству располагался лучший друг, с которым иногда можно было переглядываться. Так, путем замысловатой игры глазам ребята тем утром договорились о небольшой сделке. За несколько минут до окончания службы юноша тихо ускользнул из залы, чтобы начать раскладывать кашу по мискам, а друг отправился следом.

На полпути друг тихо и тревожно позвал:

– Ирис, подожди!

Юноша обернулся, тряхнув собранными в хвост каштановыми волосами, лежащими на идеально ровной спине.

– Что стряслось, Адонис? Так и знал, что ты передумал. И все же позволь мне хотя бы сегодня отлучиться, ведь впереди Новый год, времени заниматься совсем не будет.

Юноша по имени Ирис вернулся к отставшему другу и внимательно всмотрелся в его лицо с еще не растаявшими детскими чертами. Глаза Адониса, необычайно круглые для представителя народа Серединной Империи и с отблеском серебра в карих радужках скользнули взглядом по Ирису.

– Я всегда готов тебя прикрыть, дорогой друг, но боюсь, что ты попадешь в беду.

– Если настоятель храма или учителя поймают меня, то не смогут ничего доказать, – уверенно ответил Ирис, вздернув подбородок.

– Не о той беде я толкую.

Адонис увидел, как друг нахмурился в непонимании, но не стал ничего объяснять, только вздохнул и молча отправился к чану с рисом. Он закатал широкий рукав серой рясы и поправил узкий рукав нижней рубашки, затем взмахнул ладонью, повелевая пище небольшими порциями размещаться в мисках. Ирис несколько мгновений завороженно наблюдал за действом, а затем опомнился и поспешил забрать корзину, которая уже наполнилась подношениями. Поставив ее у черного входа на кухню, он умчался с ветром наперегонки прочь с территории монастыря, к своему тайнику меж исполинских сосен. В нем дожидался своего часа острый меч, который Ирис два года назад стащил у столичного гвардейца во время весеннего фестиваля. Так, совершив лишь один грех в виде кражи, он уже не мог остановиться и отправился исследовать вместо магии природы магию закаленной стали.

Праздник, чествующий Четырехглазого бога, дарующего Новый год, ворвался в столицу ярким красно-золотым вихрем. Он вмиг набросил на храм атласные ленты и ожерелья из колокольчиков, а на столичные улицы вереницы пузатых фонариков и паутину из шелестящих гирлянд. Холодный воздух заполнился порохом и ароматами съестного. Однако монахи, служащие одновременно и богам, и Императору, всегда оставались отстраненными от развлечений и мирских удовольствий.

Адонису, который был одним из самых верных и дисциплинированных учеников, никогда правила и запреты не казались унизительными. Во многом именно благодаря этому он превзошел многих даже опытных монахов, и учитель Гравилат выбрал его для работы над ежегодным посланием Императора, которое вывешивали на воротах дворца. Слеповатый Гравилат сам уже не мог заниматься мелкими деталями на богатом рисунке вокруг послания. Верховный монах Бадан записал его под диктовку Императора. Бадан закончил уже поздно вечером накануне недельного празднования, и оставалось не так много времени, чтобы украсить аккуратные столбцы иероглифов с подписью внизу "Император Великой Серединной Империи Моу Эртэр" переплетениями цветов, птиц и фруктов, традиционно означавшими плодородие и приверженность к использованию природной энергии. Император лукавил. Тысячи красных мечей имперской армии, которые влекла далеко не природная энергия, ежедневно взмывали в небо для того, чтобы обрушиться на врагов. Лязга стали и криков раненных в столице слышно не было, поэтому достопочтенный Моу Эртэр позволял себе пребывать в иллюзиях.

Когда Адонис остался один на один с Гравилатом, от которого пахло старыми книгами и лечебными каплями, он подумал лишь о том, как бы громко рассмеялся Ирис, увидев наброски рисунка на большом развороте плотной бумаги. Он непременно бы подверг сомнению необходимость такого наивного символизма. Самого Адониса цветы и птицы не смущали. Под стальным взором Гравилата он начал внимательно обводить тушью контуры наброска, а затем, когда учитель воскурил благовония, перешел к краскам. Адонис почти не призывал энергию, так как предпочитал держать кисть под строгим контролем своей руки, но Гравилат заметил это и недовольно проскрипел:

– Ты слишком талантлив чтобы писать кистью подобно простофилям из провинций.

– Боюсь, что в такой поздний час я могу потерять бдительность, – тихо промолвил юноша, но все равно выпустил тоненькую кисть, и та медленно воспарила над бумагой.

– Опять встал раньше, чтобы помочь Ирису с дежурством, и не выспался?

Гравилат силой заставил ученика поднять голову. Для этого потребовалось лишь одно короткое движение его трости. Адонис не посмел сопротивляться и посмотрел сначала на жидкую бороду учителя, затем на морщины под его глазами, с годами превратившиеся в две щелки.

– Помощь ближним нашей верой не возбраняется, – еще тише сказал юноша и попутно начал набирать кистью краску.

Отчего-то его так взволновал этот прямой и строгий вопрос учителя, что кисть сама собой упала не в ярко-сиреневый, с таким трудом подобранный путем смешивания нескольких пигментов, а в черный. Адонис ожидал ответа учителя, кисть же самостоятельно полетела к группе ирисов, распустивших свои кучерявые лепестки как раз под подписью Императора. Юноша опомнился, только когда один из ирисов уже полностью почернел. Испуганно охнув, он схватил инструмент дрожащими пальцами. Гравилат наклонился взглянуть на помарку и улыбнулся.

– Даже на прекрасные цветы падает тень. Промой кисть и продолжай.

Адонис мог по свежим следам исправить все, но не стал спорить с учителем. Это лучший друг Ирис мог бы без разрешения промокнуть черную краску кусочком тонкой бумаги, затем ярче нанести правильный цвет, при этом воскликнув: «Кто сказал, что сиреневый – это единственный верный цвет ирисов? В природе встречаются и черные цветы!».

Чтобы сосредоточиться, Адонис со всей силы закусил губу, чем придал своему и без того детскому лицу еще больше нежности едва распустившегося бутона. Гравилат продолжил с улыбкой наблюдать за работой, пока не задремал. Когда Адонис закончил и встал из-за стола, чтобы прибрать инструменты и краски, розовый рассвет уже игриво заглянул в небольшое круглое окошко учебного класса. Адонис разбудил учителя, и тот велел ему идти на утреннюю службу. Но юноша решил для начала сменить рубашку под рясой, так как из-за спешки и излишнего усердия пару раз запачкал рукава. Шерстяная рубашка в зимнее время служила для сбережения тепла тела. Ее рукава украшались древними письменами, вышитыми нитками с вкраплениями чистой и сильной природной энергии.

В общей комнате учеников восьмого года обучения царило оживление. Ребята спешили поскорее собраться на службу. Чистые рясы и гребешки для волос носились по воздуху, спеша к своим хозяевам. Комната полнилась терпким запахом травяного мыла для тела. Адонис потратил несколько драгоценных минут на поиски Ириса, но не преуспел. "Пусть друг на сей раз занимается своими опасными делами в одиночестве и без всякого прикрытия", – сказал себе юноша, но в тот же миг ощутил странное предчувствие, которое точно толстая игла, кольнуло его под ребра. Ноги сами понесли его прочь с монастыря в лес, куда обычно монахи до весны не ходили, и предпочитали обитать в пределах дворца. Всем монахам давали необычные имена в честь цветов и растений, поэтому они звались Первым Императорским садом, который окружал правителя, создавал для него ощущение безопасности и давал ему ценные советы.

Адонис по пути припоминал свой первый день в монастыре и одновременно последний день бабушкой. Отдавая внука монахам, бабушка надеялась, что его нерешительность и робость исчезнет с годами, послушание и молитвы укрепят его дух и сделают смелее. Вскоре после поступления Адониса на обучение бабушка умерла и оставила его круглым сиротой. Адонис ежегодно навещал обитель Ветряного бога, который покровительствовал над миром мертвых, чтобы зажечь белую поминальную свечу. Поначалу его не хотели брать в трудный поход к далеким Каменным горам до божьей обители. Он совершался обычно в конце года, как раз перед наступлением времени Четырехглазого. Ирис никогда не ходил с Адонисом, так как Каменные горы очерчивали границу Империи и его родины – имперской колонии. Ирис избегал разговоров о доме и своей матери, не хотел даже случайно встретиться с кем-то из соотечественников.

Во время хода до обители и недельной беспрерывной службы ветряному богу Адонис наблюдал за мастерским использованием монахами энергии. Ему нравились вихри белых лепестков, которые рисовали в воздухе особые рисунки, наступление кромешной тьмы посреди белого дня, танцы веток деревьев, музыка воды и камней. Всего через год после начала обучения он уже и сам начал становиться хорошим проводником. Его отличительным знаком считалось использование энергии небесных светил, самой строптивой из всех. Узнав об этом, Бадан подарил Адонису именной талисман-подвеску из круглого лунного камня с гравировкой в виде желтого цветка лютика с шелковой длинной кисточкой. Талисман надлежало носить на поясе и пользоваться им для придания себе дополнительных сил в нужный момент. Однако Адонис стеснялся подчеркивать с помощью подарка свои успехи.

Из размышлений юношу выдернул темный силуэт у дерева.

– Ирис, что с тобой? – он бросился бежать к другу, который сидел, прижав правую руку к груди.

Прекрасное лицо Ириса было болезненно бледным, в янтарных глазах застыли искры боли. Меч, с которым он тренировался, подрагивал от переизбытка силы рядом на багровом снегу. Вдалеке же валялся лук и рассыпавшиеся из колчана стрелы.

– Стрела взбушевалась и вместо цели на дереве ранила меня, – простонал Ирис. – Отчего-то я не могу излечиться самостоятельно.

– Дай взглянуть, – Адонис опустился на снег и взял кровоточащую ладонь.

Он ощутил хищную энергию оружия, исходящую от пробитой насквозь плоти. Эта энергия не давала силам Ириса начать лечение. И все-таки Адонис зашептал рану, рискуя окоченеть на стылой земле. Ирису было жарко, поэтому он не чувствовал рассветного мороза, однако слышал, как на каждом слове зубы друга постукивают. Когда рана немного затянулась, Адонис, пошатываясь, поднялся.

– Собери свое оружие и спрячь его, – сказал он, подставляя Ирису плечо, но тот встал сам и твердо направил целую руку на лук и колчан. Те с недобрым свистом вернулись в деревянный ящик под деревом. Сверху лег меч, скользнувший по велению хозяина в ножны.

Адонис хлопнул в ладоши, и ящик накрыло шапкой снега.

– Я отведу тебя к целителю.

– Ни в коем случае! – не сдержавшись, прикрикнул Ирис.

Стайка птиц, сидящая на орешнике, испуганно вспорхнула в небо, которое подобно ученической рясе, посерело в преддверии снегопада.

– Прошу, говори тише, – Адонис поджал уши, но было поздно.

Следы крови и громкий голос Ириса привели настоятеля храма Эдельвейса прямиком к месту происшествия. Этим утром он поручил провести службу своему помощнику, а сам решил проверить учеников. Прогуливать службы без уважительной причины запрещалось, и Эдельвейс, не досчитавшись двоих учеников, направился на их поиски.

Он скинул с гладкой головы, покрытой серебристыми татуировками, капюшон, чтобы густая меховая опушка не мешала ему смотреть на юношей, которые застыли на месте. Ирис спрятал за спину руку, а Адонис поспешил низко поклониться.

– Настоятель, мы... – начал он, зардевшись стыда, но Эдельвейс сомкнул его уста одним лишь незаметным движением мизинца. Обычно монахи не прибегали к применению силы против людей, но могли себе позволить это, если требовалось сохранять неукоснительный порядок.

– Сегодня после службы я хотел порадовать вас приглашением на празднование Нового года в священном месте на озере Топаз. За день до поездки я не стану тратить силы и подбирать новую пару учеников. Но не думайте, что сегодняшняя выходка сойдет вам с рук, – быстро отчеканив эти слова, настоятель развернулся и направился прочь.

«Непременно выпорет у ворот храма Четырехглазого», – с ужасом подумал Адонис.

– Возвращайтесь немедленно. Пора собираться в дорогу, – бросил Эдельвейс через плечо.

Адонис поежился, его пробирал до костей голос настоятеля. Ирис же едва удержался, чтобы не подпрыгнуть от радости. Мало того, что он вошел в десятку лучших учеников, достойных появиться на озере Топаз, в обители главного бога, так еще и легко отделался после проступка.

– Не иначе как новогодние чудеса случаются, – он хотел крепко сжать друга в объятиях, но не стал из-за ранения, поэтому просто вприскочку принялся бороздить снег, чтобы скрыть следы крови.

– Идем, – Адонис потянулся к лицу, чтобы утереть слезу.

Он и сам не знал, отчего глаза вдруг заслезились – от мороза или все-таки от страха. Ирис остановился и опередил друга – чуть грубее, чем рассчитывал, прошелся пальцем по его щеке.

– Не раскисай, – юноша улыбнулся.

– А ты не делай глупостей. Я же говорил, что это все опасно! – Адонис, путаясь в полах рясы, поспешил по сугробам вслед за ускользающим, точно призрак леса, Эдельвейсом.

– Не читай нотаций и присоединяйся ко мне. Я научу тебя всему, что знаю, а ты поможешь нам обоим усовершенствовать навыки. Мне как воздух нужно твое железное терпение и мудрость. Пожалуйста!

Ирису пришлось бежать, чтобы нагнать друга и насвистеть ему на ухо веселую мелодию, но Адонис не поддержал затею, как делал обычно. Он не имел привычки подолгу обижаться на слишком уж энергичного и вспыльчивого друга, но на сей раз не разговаривал с ним до самого прибытия на остров Хвост, что покоился посреди озера Топаз, находившегося неподалеку от столицы. Именно из желания быть ближе к священному озеру – дому Четырехглазого, основатель государства, первый Император Диа и решил построить свой дворец в холодных краях, где зима отличалась суровостью, а лето непредсказуемостью. И все же Император Диа не прогадал. Магическую энергию Топаза чувствовали даже те, кто не воспитывал в себе способности проводника.

Остров в центре озера получил свое название из-за схожести с формой хвоста дракона. Вероятнее всего, он им и был, так как не отличался богатой флорой и фауной, жестоко обдувался холодными ветрами и выделялся несколькими опасными для спуска в глубокие воды мысами, которые и облюбовали люди. На Золотом мысе проходило самое масштабное празднование Нового года. Туда приезжал Император в сопровождении гвардейцев, а также столичная знать, богатые градоначальники, землевладельцы и чиновники. Пить и веселиться они любили больше, чем молиться богу, но все равно чтили духовные церемонии как умели. Никаких ограничений для всех граждан Империи на визит священного места не было, и только два десятка лучших монахов и десяток лучших учеников отбирали с особой тщательностью.

По прибытию на остров подопечные Эдельвейса серой тучей проплыли мимо шикарных шатров Императора, его приближенных и стражи, миновали вереницы торговых палаток и приблизились к небольшому храму, который вмещал в себя статую Четырехглазого бога и скромное пространство для проведения службы. Спать и устраивать свой быт монахам приходилось в стесненных условиях нижнего этажа прямо под залой для служб, поэтому порядок требовался неукоснительный. Ирису наказали варить горячий чай, которого для первой трапезы в храме после вечерней службы требовалось целое море, запаривать рис и замачивать сухофрукты. Адонису поручили подготовить для всех спальные места, рассортировать благовония и подмести полы. Остальные ученики отправились к торговым палаткам, так как ничем не провинились и могли занять свободное время прогулкой. Ирис успел заверить друга, что не заметил при Эдельвейсе плетки.

– В конце концов, он даже не видел, чем именно мы занимались, – прошептал Ирис, крепко сжимая подрагивающую руку Адониса.

– Не мы, а ты! – получил он ответ, в котором уже совсем не скрывался призыв обратиться к своей совести.

Ирису трудно было отказаться от авантюр, даже воспитав в себе набожность и дисциплинированность.

Разлучившись до самой службы, друзья думали каждый о своем. Ирис помышлял попасть в шатер императорских гвардейцев, которые служили во дворце и в столице, а Адонис строил догадки, почему Эдельвейс дал обычную работу в качестве наказания. Но вскоре он все понял – только ему и Ирису не разрешили слушать чтение молитв в самом храме, заставили выйти к слугам и стражам Императора наружу. Людей с оружием, которые воевали, защищая честь страны, никогда в храмы не пускали, для слуг в тесном храме не находилось места, и никто не смел обижаться. Однако для любого монаха слушать молитвы на улице было унизительно. Ирис не считал себя уязвленным, поэтому только прятал смешки в вороте рясы и искорки энергии в рукавах. Ему нравилось перебирать снежинки между пальцами. Это успокаивало лучше, чем длинные четки, которыми стоящий рядом Адонис послушно орудовал.

На обдуваемой жестоким и пронзительным ветром площади перед храмом зажгли много света, и Ирису ничего не мешало во все глаза рассматривать двух представителей личной охраны главы государства, которые были единственными солдатами, не ушедшими сразу по приезду пьянствовать в свой шатер. Мужчины были облачены в черную форму. Их мантии, расшитые красными узорами, трепетали как крылья, придавая схожесть с воронами, ненадолго спустившимися с небес на землю. Адонис их побаивался и старался сосредоточиться на доносящихся из храма выжимках из священных писаний.

Несколько служанок высокородных господ перешептывались, поглядывая на монахов. Они то и дело поправляли свои расшитые камнями и парчой теплые головные уборы, теребили воротники и рукава, разглаживали складки накидок, звенели поблескивающими чистой энергией украшениями. Конечно же, девушки не были обучены использованию энергии, но они часто получали магические украшения в подарок от поклонников, которые обменивали их у монахов на щедрые пожертвования.

Адонис был уверен, что внимание служанок привлекал Ирис, который выглядел старше своих четырнадцати с половиной и к тому же обладал внешностью иностранца, которая всегда вызывала пересуды. Однако после службы из храма к девушкам вышла молодая госпожа, дочка одного из крупных торговцев, владевшего даже личным отрядом, охранявшим его внушительные торговые караваны. Госпоже было не больше десяти, но одеяния ровняли ее с императрицей. Она спросила служанок, о ком те толкуют. «Мы восхищены юношей с очаровательным лицом ребенка и статью верховного монаха в каждом движении. Он так усердно молился, что наши сердца запели от благодати». Адонис испугался и отвернулся. Он не понимал, почему приглянулся девушкам, ведь считал себя простым неуклюжим мальчишкой. Ирис заметил, что друг стушевался, но был слишком увлечен своей задумкой, поэтому, затянув потуже каштановый хвост, смело направился в противоположную от храма сторону, к стоящему возле смотровой площадки большому шатру столичных гвардейцев. Адонис поздно спохватился и упустил строптивого друга из виду, а тот в свою очередь быстро затерялся в толпе, заполнявшей наполовину нависающую над водой смотровую площадку.

Знать и окружение Императора собралось наверху, а двадцать монахов под предводительством Бадана спустились к скованному льдом берегу, где после долгих приготовлений принялись ткать из природной энергии тонкую мелодию, не похожую на ансамбль каких-либо музыкальных инструментов. Шелест величественных северных лесов и плеск волн теплого западного моря заполнили ночной воздух. Затем послышался треск огня в вышках стены, отделяющей Империю от южных соседей, и трели птиц, живущих в садах на востоке. Эти простые, понятные звуки магическим образом сплелись вместе. К ним добавился перезвон невидимых серебряных колокольчиков и пронзительный призыв монахов к источникам энергии со всех сторон света, на которые был обращен Четырехглазый бог. Окруженные блеском серебра и алмазов, монахи поднялись над землей, а та надрывно загудела, отдавая свои силы. Лед Топаза начал испускать слабое сияние. Поговаривали, что однажды песня монахов окажется такой мощной, что дракон, дремлющий на дне озера, пробудится и воспрянет. Тысячу лет назад золотой дракон выбрал озеро своей колыбелью, и гул под ногами говорил о том, что он с наслаждением внимает музыке.

Люди замерли, пораженные услышанным. Адонис, который метался из стороны в сторону в поисках друга, тоже остановился. Он ощутил, как энергия наполняет его, точно сосуд, и просится перелиться через край, чтобы влиться в мир с новой силой. Энергия не знала о наказании юноши, и видела в нем лишь проводника, способного направлять ее на благие дела.

Адонис ощутил легкое покалывание на кончиках пальцев и странное головокружение. Никогда прежде ему не было так хорошо. Он вдохнул холодный воздух и воспарил, пусть и самую малость, но этого было достаточно, чтобы ощутить себя в единении с могущественными учителями и наставниками, которые уже метали в звездное ночное небо красные и золотые фигуры цветов, животных и растений. Фигуры сплетались вместе в узор, повторяющий тот, что украшал послание Императора на воротах дворца. Адонис, увидев кучерявые ирисы среди переплетений листков и веток, быстро очнулся. Он приложил руку к груди, так как его снова больно пронзило дурное предчувствие, после набросил на голову капюшон и на дрожащих, полусогнутых ногах побежал к шатру стражи, откуда вместо чудесной, потусторонней мелодии, созданной монахами, доносились смех и звон чарок с вином.

Пробравшись к месту, где за плотной занавесью была сложена провизия и походная утварь, Адонис увидел Ириса. Он сидел между двумя мешками с крупой и держал в руках шкатулку, в которой Адонис сразу узнал резервуар для хранения красного порошка из амаранта. Порошком солдаты натирали оружие для того, чтобы оно даже в самом сложном бою легко подчинялось их воле. Несмотря на всю свою грубость и развязность, военные тоже были проводниками энергии.

– Зачем это тебе? – Адонис прыгнул в укрытие и схватил друга за ворот рясы. – Хочешь, чтобы Эдельвейс раздел тебя догола и прогнал плеткой через столичную площадь?

– Сказки это все, – Ирис спрятал шкатулку за пазуху и накрыл руку Адониса своей ладонью. – За годы, что мы живем в храме, никого ни разу с позором не прогоняли, и сегодня не прогонят. Праздник ведь. Люди прибыли на остров не ради кровавого зрелища. Пойми же, друг, с амарантовым порошком любое оружие будет в нашей власти, мы натренируемся и поступим в армию. Сам же знаешь, что не все обучившиеся при монастыре обязаны принимать монашеские обеты. От них можно легко отказаться, оставив при себе ценные знания. Что в этом плохого?

– Может быть, и ничего, – Адонис дернул плечом. – Но зачем тебе сдалась армейская жизнь? Готов предать все, чему учился восемь лет, чтобы упиваться людской кровью?

Голос Адониса задрожал. Он покачал головой, считая себя слишком слабым, особенно перед уверенным другом.

– Я намерен соединить силу монахов и мощь военных, чтобы в скором времени раз и навсегда расправиться с врагами. Война мне противна, Адонис. Именно она разрушила мой дом, заставила мою семью стать рабами. Каждый день, когда мы молимся, на границах Империи лютует смерть. Колдовать цветы и музыку для беспечного Императора недостаточно, нужно действовать смело. Понимаешь?

Ирис обжег друга пламенем воодушевления, вспыхнувшим в глазах, и тот отпрянул назад. Адонис задел чан с водой, с него соскользнула крышка и громко ударилась о короба с провиантом. На шум тут же поднялось несколько пьяных солдат. Пошатываясь, они направились посмотреть на воришек с копьями в руках.

– А ну выходите, подлые крысы! – пробасил тот, у кого еще язык мог шевелиться.

Юноши вмиг выскочили из шатра и удивленно огляделись. Смотровая площадка оказалась взбудоражена уже далеко не магическим представлением. Люди на ней в панике смотрели вниз, а Императора и вовсе увела личная охрана. Сначала друзья решили, что произошло нечто страшное с монахами, но по испуганным выкрикам поняли, что кто-то из зрителей выпал за пределы навесной площадки и держался на волоске от срыва вниз, к скалистому берегу.

Все произошло так быстро, что монахи, заканчивающие представление, ничего не успели сообразить. Они пребывали в трансе для лучшего проведения через себя энергии, а горожане не знали, как самостоятельно помочь, не навредив тому, кто попал в беду. Пока юноши пытались расспросить людей, насколько затруднительной вышла ситуация, из шатра на них набросилась сразу целая толпа солдат с копьями и мечами. Сами того не осознавая, люди послужили для монахов щитом. Они яростно принялись требовать от пьяных солдат ответа за халатное отношение к обеспечению безопасности.

Недолго думая, Ирис нырнул в толпу и, пользуясь образовавшимся переполохом, грубо подчинил себе копье стража, а затем помчался с ним к краю площадки. Адонису тоже пришлось призвать щепотку энергии, чтобы не позволить другому солдату сцапать его. Солдат обдал юношу жарким хмельным дыханием и завалился на землю из-за невидимых пут на своих ногах. За этот поступок Адонису стало стыдно, но оправдываться перед перешептывающимися зеваками он не мог, так как нужно было спешить на помощь. Толпа не сразу расступилась перед местом происшествия, так как ученикам-монахам никто не доверял. И все же Ирис смог распугать ее копьем.

За резными перилами, зацепившись за держатель для флага, повисла та самая девочка, которая приходилась знатному торговцу дочерью и совсем недавно обсуждала со служанками Адониса. Точно миниатюрная кукольная копия императрицы, она теперь болталась на ветру. Ее личико побелело от страха и напоминало маленькую луну над черным небом, а миндалевидные глаза расширились в ужасе.

Ирис хотел было попытаться поднять девочку с помощью энергии, но засомневался, поэтому протянул ей копье стороной, на которой не было опасного острия, и велел Адонису скрепить маленькие ладошки девочки так, чтобы те не скользнули с рукояти. Девочка висела низко от пола площадки, и никто без помощи посторонних предметов не смог ее достать. Только ее отец предупредил, что уже пытался сбросить веревку, но ухватиться за нее оказалось слишком сложно.

– Мы знаем, что делать, – отчеканил Ирис тоном, которым обычно говорили только военные.

Адонис напрягся и направил энергию далеких, но ярких звезд, на ладошки девочки. Юноша легко провел через себя таинственную и холодную силу, ведь кроме нее не видел вокруг ничего настолько же надежного. Ирис повел бровью в удивлении, так как ему звезды никогда не поддавались. Девочка перестала плакать и крепко сжала копье. Ею владела энергия, придающая и без того прекрасному наряду особенный блеск. Люди за спинами монахов, стоящих у перил на коленях, восторженно заохали.

Девочка оказалась на площадке быстрее, чем многие успели понять, что именно происходит. Она сразу же бросилась к отцу. Пьяные стражи, достигшие площадки, с трудом применяя силу, взметнули вверх свои копья и мечи, чтобы обрушить их на юрких монахов. Ириса это вывело из себя. Внезапно он обратился из миролюбивого ученика в честолюбивого воина, который закрыл собой Адониса и выставил на защиту свое копье. То повисло в воздухе и устрашающе завибрировало.

– Прочь отсюда, свиньи! – закричал он, что есть мочи. – Ничему вас армия не учит, только хлебать вино да животы набивать столичными яствами. Не можете помочь своему народу, так хоть не мешайте.

Этот звонкий крик разнесся по всей площади и застыл в ночном воздухе. Солдаты приготовились выплеснуть на юношу всевозможные оскорбления. Только хрустальный голос Эдельвейса смог пресечь дальнейшую перебранку.

– Сохраняйте спокойствие, – сказал он и широко взмахнул руками.

Люди, сами того не осознавая, стали медленно расходиться. Оружие вернулось в руки солдат. Поднялись с берега и другие монахи, которые проследили за тем, чтобы все заняли в свои шатры. Ирис до последнего держал копье наготове, но Адонис сжал его плечо и шепнул:

– Спасибо, друг. На сегодня достаточно.

Ирис раздраженно вздохнул и швырнул копье под ноги солдатам. Высекая искры, то вонзилось меж двух досок площадки и пыхнуло пламенем. У этого жеста нашлось множество свидетелей из числа знати и монахов. По площади пробежала волна роптаний, а затем затихла под взглядом Эдельвейса.

– Вернитесь в храм и обслужите старших, – он указал на позолоченные ворота, но сам к ним не пошел, только потушил огонь плавным круговым движением пальцев в воздухе.

Вместе с верховным монахом Баданом он, как уважаемый настоятель, вкушал яства в шатре Императора на протяжении всего вечера.

– Ничем монахи не лучше грязных солдат. Они тоже любят наслаждаться благами этого мира, – сказал Ирис, нарушая часы молчания за трудной работой в паре с Адонисом.

Адонис шумно выдохнул сквозь зубы и спросил:

– Так если разницы между солдатами и монахами нет, зачем бежать от одних к другим?

– Разница есть. Солдаты своих пристрастий не скрывают. Мне тошно от притворства, в котором мы живем.

Приятная ночь Нового года Эдельвейсу не помогла забыть о случившемся, поэтому по возвращению в столицу он вызвал к себе Ириса. Прежде чем пойти на разговор, Ирис в последний раз спросил друга, хочет ли тот служить в армии. Разговор состоялся во время обхода столичных улиц. Традиционно на праздники ученики храма неспешной шеренгой шествовали мимо домов с вязанками бумажных талисманов для защиты и укрепления здоровья. На талисманах были выведены заряженные целебной энергией иероглифы. Люди брали талисманы в обмен на пожертвования, деньгами расплачиваться запрещалось.

Ирис болтал в воздухе пухлой котомкой пожертвований, бо́льшую часть которых собрал Адонис, и ждал ответа. Ждать пришлось долго. Адонис молча улыбался всем горожанам, которые просили у него талисманы, и низко кланялся, когда получал подношения. Только едва заметная складка между его бровей ясно давала Ирису понять, что друг сосредоточенно подбирал слова.

– Разгильдяй. И зачем Эдельвейс таких держит, – ворчали на Ириса старушки.

Сам Ирис только посмеивался, а вот Адонису приходилось краснеть. Он не хотел, чтобы друга обзывали, но тот и вправду при всем своем уме и способностях к проведению энергии выглядел слишком уж беспечно.

– Понимаю, что ты хочешь изменить наш мир. Более того, я уверен, что у тебя получится, – начал Адонис, когда желающих получить талисманы почти не осталось. – Ты подал девочке рукоятку копья, но острие никуда не делось. Прошу, не забывай об этом, и не рискуй потерять голос, всем и каждому крича о том, что копье можно носить перевернутым и творить им добрые дела. Оружие на то оружие, чтобы причинять боль, и вряд ли мы избежим этой участи в армии. Может статься, что ты принял свое решение только головой, совсем не прислушавшись к сердцу, а ведь оно тонко чувствует все вокруг. Помню, что ты тоже едва сдерживался, чтобы не заплакать, когда вместе со мной увидел в лесу мертвого олененка. Тогда состоялась твоя первая встреча со смертью, и ты узнал, как холодно ее дыхание. Если оно тебе не противно, если ты хочешь пробраться сквозь его плотный туман забвения к истине, то я не смею тебя держать и становиться обузой, отдаляющей от цели. Без меня ты прекрасно обойдешься, Ирис.

– Не обойдусь, – Ирис остановился и схватил друга за плечи. Котомка рухнула на мостовую, прямо в лужу, и рассыпала алые яблоки, конфеты, аппетитные булочки и завернутые в тончайшую бумагу порции чая. – Ты мне дороже всех на свете. Мы дружим почти восемь лет, с тех самых пор, как отправились в лес и нашли там несчастного олененка. Без тебя я пропаду.

Ирис говорил искренне, но Адонис аккуратно убрал его руки со своих плеч и принялся собирать дары столичных жителей.

– Что же ты молчишь? – Ирис взял мандарин с побитым боком и швырнул его в сторону друга. – Тебе только лесных зверушек жалко, а на людей плевать?

– Нет, мне не плевать. Это ведь не я зову людей животными.

Адонис спрятал окончательно ни на что не годный фрукт в котомку последним.

– Но ведь те императорские стражи и правда свиньи, разве нет?

Ирис от негодования сорвал с волос расписанную золотыми узорами ленту, и те разбежались по плечам каштановыми волнами. Несколько прядей упало Ирису на лицо. Адонис хотел было смахнуть их, оглядеть друга как следует и убедиться, что он еще не обезумел от распирающих его идей, но получил удар по протянутой в ласковом и любопытном жесте руке. Не осознавая, что натворил, Ирис произнес сквозь зубы:

– Счастливо оставаться в этом заплесневелом монастыре до конца своих дней.

Адонис посмотрел на покрасневшую ладонь и спрятал ее за пазухой. Второй рукой он поудобнее перехватил хлипкие завязки котомки и быстрым шагом покинул улицу, на которой уже зажглись первые вечерние фонарики. Ирис надеялся, что не уподобится жалкому животному, которого Адонис будет оплакивать, так как не смог спасти. Но еще больше его ум занимало становление уникальным человеком. К величию он не стремился, но хотел своими деяниями подчеркнуть отличие от остальных имперцев, и не только внешнее.

Эдельвейс, назначивший Ирису встречу у ворот дворца Императора, сразу заметил, что тот не в настроении. Причины этого угадать мудрому монаху было просто, но он только указал юноше на пестрое послание, что еще украшало ворота. Тонкий палец настоятеля остановился на маленьком черном ирисе.

– Это помарка, сделанная твоим другом Адонисом. О ней спрашивали все, начиная от самого достопочтенного Императора Моу и заканчивая простыми горожанами. Адонис чувствителен к переменам потока энергии, и сам того не понимая, сделал этим рисунком пророчество на счет того, что ты совершил на острове Хвост. За последние сто лет, несмотря на все войны и тяготы жизни, никто из монахов не брал в руки оружие. Ты еще ученик, должен придерживаться правил, хоть уже и задумал не принимать обетов по стечению восьми лет труда над обузданием силы проводника и работы над прочими сакральными знаниями. Посовещавшись с Баданом, я решил, что наказания будут излишни. Публичная порка только придаст тебе злости и решимости, а также заставит Адониса переживать за тебя.

Ирис в недоумении посмотрел на настоятеля. Он сдвинул на глаза темные брови и спросил:

– Вы уже настроили Адониса против меня?

– Даже не смей думать о таком и ступай обратно в храм.

С неохотой, точно марионетка, Ирис угловато откланялся и развернулся в сторону храма, который белел маленькой точкой на горе, окруженной лесом. Юноша прищурился и попытался представить, каково это несколько десятков лет, а то и сотню, провести в одной маленькой точке, в то время как мир так огромен и интересен. Да, в нем крылось множество опасностей, но разве не было более опасно ничего в жизни не познать кроме рутины монашеской жизни, пресной каши и редких вылазок к святым местам? Ветряной бог, Пламенный бог, Зелененый бог, Солнечный бог и другие устроили себе жилища по всей стране, но были ли они хоть чуточку настоящими? Стоило ли подобно дрессированным зверушкам ходить по кругу из года в год и лизать пятки разноцветным статуям? Ирис был наслышан о том, что на юге жили заклинатели, мастера меча и магии, которые умело сочетали в себе духовную силу и безупречную военную подготовку. Но для того, чтобы юг стал для Империи дружественной территорией, нужно было постараться, и Ирис это понимал. Его манило на неизведанные территории за бесценным опытом, который надлежало применить в свержении узурпаторства имперцев на родине. Ирис ни дня больше не хотел оставаться в храме, поэтому, направился мимо него, в лес. Там, стоя возле наспех сооруженного сугроба, он думал, стоит ли попрощаться.

– Нет. Адонис уже не захочет меня слушать, а больше пойти не к кому, – прошептал юноша дремлющим многовековым соснам и взмахнул рукой. Неумело сколоченный ящик с мечом, луком, колчаном и шкатулкой оружейного порошка из амаранта силой вырвало из снега.

Яркий всплеск искр на мгновение даже ослепил Ириса, так сильна оказалась его магия. Он закрыл глаза ладонями, и ящик рухнул прямо на оставшиеся следы его крови, пролитой по собственной нелепой ошибке всего несколько дней назад. Тяжело вздохнув, Ирис попытался отогнать проступающие из темноты свежие воспоминания о том, как Адонис зашептал зияющую в его ладони дыру и при этом ничего не попросил взамен, только велел убрать оружие. Ирису хотелось навсегда изгнать из памяти наполненный искренней добротой и детской очаровательностью лик друга, забыть не по годам мудрый взгляд и теплую улыбку.

Он знал, что со временем образ друга, хранимый в его голове, потускнеет, а затем и вовсе исчезнет. Но в тот вечер он не стал прогонять его, а простоял так меж сосен, пока не взошла луна, освещающая путь прямиком в располагающийся вдали у границы главный военный штаб имперской армии, при котором уже более двух столетий процветала военная академия. После празднования Нового года она как раз принимала новобранцев, и отчаянный, но в то же время решительный юноша, вооруженный практически до зубов, должен был прийтись на зимней отборочной комиссии как раз кстати.

Пока он следовал к горе, без отдыха и пищи, в столице холодный ветер, внезапно налетевший на готовящиеся ко сну улицы, сорвал послание Императора с главных ворот его дворца и пригнал его к белокаменной дороге, с которой начиналось восхождение к храму всех восьми богов. Не дождавшись Ириса, назначенного дежурным на вечерней службе, Адонис снова заменил его, пусть и совсем этого не хотел. Он чувствовал, что друг не вернется, и руки его едва шевелились, чтобы приводить в движение круглые мисочки для риса, потрепанную метелку, бочку с водой и палочки благовоний. И все-таки он выполнил работу, а затем вышел ненадолго во двор, чтобы подышать свежим воздухом. Под ребрами так кололо, что он боялся задохнуться. Приложив трясущуюся ладонь к туго затянутому на серой рясе поясу, Адонис сдержал стон боли и прислушался к странному шороху, доносившемуся с дороги за воротами. Прихрамывая, он скользнул за одну тяжелую створку ворот и огляделся. Вскоре шорох усилился, и появился его источник – комок разноцветной бумаги, который зимний ветер, играючи прикатил к храму.

Адонис настороженно поднял комок. Ему пришлось несколько раз поморгать, чтобы сбросить с ресниц иллюзию, навеянную болью и печалью. И все-таки фонарик, висевший прямо над воротами, ярко освещал его находку. Вдруг из-за ворот показался еще один силуэт. Это был сам настоятель Эдельвейс. Он набросил на плечи ученика свою накидку с серебряными узорами, точно такими же, как и на его лысине, а затем оглядел расправленную бумагу. Послание Императора немного размыл снег, но все цветы и птицы были такими же поразительно красивыми. Черный ирис даже стал будто бы еще ярче.

Эдельвейс забрал из рук Адониса бумагу и спрятал ее в складках своей легкой мантии, в которой обычно не выходил на улицу. Адонис же спешно вернул накидку и поежился от холода, но все равно стойко пошел в храм, чтобы послушать службу. Он даже ни разу не посмотрел на соседнюю пустую подушку, только не моргая наблюдал за плавными движениями Эдельвейса, который управлял энергией вокруг себя и протяжно читал заветы богов. Правда, от этого глаза юноши начали предательски слезиться, и в самом конце службы он не сдержался, провел по ним рукавом.