Вдалеке от сто́льного града Моско́вского, в Рифе́йских горах пред сиби́ровых, на границе с зе́млями дикими, стояла станица каза́чия. Ту станицу назвали Магни́ткою, да у берега в горке поставили, а река та красивая – дивная, Уралом пришлыми названа. Хоть по-старому – по-Тархтарскому, река Яи́ком и кли́калась, но с приходом люда Моско́вии подзабылося имечко вещее.

А вокруг-то берёзки рифейские серьгами в воды тяну́лися, кувшинки зелёные медленно, колышутся в водах яи́ковых.

Течение речки могучее в излучинах берег пору́шило, крутояры по скло́нам настро́ило – терем гнездо́вие ла́сточек чё́рненьких. А на отмели, да под со́лнышком, в водах быстрых – прозрачных аки ключ-вода, каза́ченьки млады́е ордынские, кудрявые, белокурые, рысаков своих для купели выво́дили. Гривы чистили холки лелеяли, морды брызгали шкуры повы́мыли, чтобы Друга верного радовать да словом добрым приветливым по́тчивать.

Место любо им то Ура́лово Земля-матушка вся черна-черным, богата сильными всходами и сладка-сладком дивным са́довым.

Тут и хлеб-сто́льной и лучок земно́й, красно яблоко да икра в реке. Всё богато здесь, лишь живи живой, будь терпим ко всем да с душой в ладах.

А вокруг смотри, что тут делаться – горы с запада высокие ка́менны и дубравы там шибко могу́чие, реки бы́стрые, склоны кру́чие.

С юга степь ширша аки море колы́шется, травы вдоволь — хоть для тьмы коней, а под ней чернозёмное – щедрое, всходом хлеб даёт много-множество.

А на север глянь! – там око́лочки, грибами и дичью богатые! Берёзоньки стройные гибкие, вкусну ягоду в тени укрыва́ювши. Вкусна ягода и Живи-вода в чащах прячется, в скалах хоро́нится. Чтобы люду — крещёно-московскому, силу ведическую не показывать.

На другом берегу за Магни́т-горой дали дальние, дали Вещие – Славный край былого Славянского, край ведический – Рода Батюшки. То сыра земля славной Тархта́рии что в Миру сейчас зовётся — Асией. Там Грады орды старой — Правь славящих, христианами – язычником прозваны. А ещё дальше, восточнее То́бола, Чуди царство великой — Белогла́зовой, в подземных копях оно скрытым живётся – ладится, до рассвета Сварожьего утречка.

Дальше Асии земли сумрака, клюв–грифоны и ведьмы страшные, с другой нечестью в чащах дремучих живущие, так о них христиане Моско́вии ска́зывали. Ждёт та не́чисть духа Рассе́нского, ждёт, чует и ножики вострые точатся, коль учует – смерть беда путнику неосторо́жному, горе горемычному — не остро́жному. И дабы никто в сторонку ту из москови́тов не ха́живал, да бесовщи́ну с собой не прова́живал пост наблюдения каза́ки поставили на высокой, широкой Магнит-горе.

В честь той кручи станицу и про́звали, величать стали, в картах пометили, терема строили, околицы ла́дили, добро завезли, колодцы сварга́нили.

Три широкие улицы как Яри́ла лучи от центра расхо́дятся. В брусчатку мостовые зако́ваны, сквозь сотни дворов деревокаменных – на север, юг и запад – в Моско́вию. Остальные что меньше и у́же – древом обитые, заборами слажены, обстроены хатами добрыми, конюшнями, баньками тёплыми – хоро́мами люда рассенского.

На широкой западной улице – арсеналы стояли с оружием, с шашками, пиками, пищалями, пушками, ядрами, пулями да порохом в бочках зава́лены.

И стани́ца Магни́точка за мо́щными стенами гранитными, сокрытой от бесовщины живёт и не ту́жится, а стены те возведены по всем правилам строительства остро́жного – Рассе́нского, Святору́сского.

Ух, огромные! Пять шагов во вширь и семь в вы́соту, на отбойном валу из гранита рифейского, с орудийными башнями через сто шагов и руже́йными бойни́цами через три шага́. Двое врат со стороны Урал-реки. Ещё одни с севера и три с запада. С юга ни ворот, ни стен не сварганили, и если признаться – лишь строили.

Вот с момента как стену ту за́чали, поведём мы сказ о были́ннике, о коварстве и подлости чёртовой, о любви незабвенной и ласковой.

*

Проснулся я рано – за́темно! Солнце не взошло, петухи спят молчали́выми. Хорошо, есть время портки одеть, а потом лететь к милой Акси́нии! Пока татя и матушка в се́ннице, за скотиной рогатой уха́живают, побежал я навстречу с любимою, а Она уж коровок на выгул спроваживает.

Рубаха белая, штаны синие с лампасами красными, чуб кудрявый, чёрный с фуражкой навыкате! Я несусь словно ветер сломя́ го́лову. Лечу кре́четом к милой Акси́нии!

Сколько помню себя: я любил её, со взгляда первого малого – отроком, с детства, как только увидевши, оберегал мою милую – юную. Защищал, отгоняя постре́лов от Кси́ньюшки, в юности кулаками по часу не бре́згуя, и сейчас я любого оха́льника вколочу в землю по шею паску́дного.

Был один – Гнатом про́званный, докучал он милой Аксинии, возжелал её страстею гря́зновой, хотел обесчестить любимую. Бил его я долго, неистово, в кровь разбил морду наглючую и прогнал его из славной Магни́точки, на запад – в провинциальну Московию.

Сегодня мне двадцать лет от роду, взрослый стал, удалью не обиженным, оттого и сватов засылать могу к милой ласковой – любимой Аксинии.

Покрыл станицу туман утренний, Урал медленно течёт себе вдаль меж холмов крутых, пастухи стада на луг уж как выгнали, и Аксиния – вот она милая, опираясь на тын, сидит, ждёт меня.

Сарафан белый с узором Ма́коши синеньким, подпоясан реме́нчиком плетёным ко́жаным, будто нарочно подчё́ркивая, стройный стан моей милой возлюбленной. Коса русая на плечо переброшена. Через ручки белые ко́нчик тере́бится, на косе той алая ленточка – Красная, радует глаз моей милой Аксинии. А глаза её карие нежные, как завидят меня – алмазом сверка́ются, то любовью в них шибко глубокая! Вижу это я, вижу и радуюсь!

Подбежал я стремительно, бы́страва, обнял нежно за талию тонкую, да прижал к себе любую – милую, целуя её нежную – добрую. Сладкий запах и дух моей Кси́нии за мгновенье вскружили мне голову, а уста её нежные са́харны, волю мою поглоти́ли, присво́или.

Отстранилась она нежная – милая и сказала слова мне весёлые:

— Ду́рень, стой! Нельзя же до сва́дебки! Не по чести то, не по совести!

Нежно сжимая в объятиях, крыл шею её поцелуями, да настойчиво, страстно с желанием – обладать своей милой Голу́бою.

— Наум! Милый Сокол мой я́сновый. Остановись! Прекрати! — Она вырвалась. — Полезешь с лабза́ньями сы́знова, знай – неделю ещё мы не сви́димся!

— Ух, какая ты строгая Кси́ньюшка, — признаться, немного опешил я. Семь дней без милой – то пытка была чрезмерная горькая тяжкая. — Добро, — кивнул я, — но ты сразу родителей, уж сегодня как солнце поднимется, извести, чтоб сватов моих вы́ждали. Выждали, да хлебом с солью приветили.

— А меня ты спросил? Наум, милый мой?! Может замуж мене и не хочется?

— Зачем спрашивать за то, что мне ведомо?

— Тебе ведомо?!

— Да, – люб я тебе милая Ксиньюшка!

— Ну, раз так, то узнай ещё нечто важное...

И Аксиньюшка в моих нежных объятиях, немного назад отклони́лась, и ввозри́лась в меня глазками карими и вдруг в миг – они белыми сделались.

— Что за лихо такое?! Иль – наважде́ние?

— Удивлён?

— Конечно, любимая.

— Значит, вправду любишь, сердешный мой! Раз с объятий не вы́пустил и дьяволи́цей бесо́вской не вы́кликнул.

— Люблю, всю жизнь любил, ведаю, знаю и чувствую. Никакая ты не дьяволица Аксиния, люба сердцу моему даже белогла́зая. Всё одно с объятий не выпущу!

— А как же вера в вашего бога Московии? Нечисть для вас мы — нечистая. Ты крещён крестом христиа́новим и не должен любить Правосла́вную.

— То мене решать милая Ксиния и люблю я Ту кто мне по́сердцу, ни одна вера не вправе указывать — кого можно любить а с кем не за что. Да и крестик я не нашу давно, то ведь мать отец меня кре́стили, нонче же я решу сам – во что верить мне и кого любить стра́стею дикою.

— Стало быть живёшь ты по совести, для меня Наум — это главное. Хорошо, стану я твоей полюби́мою. Полюбимою — женой верною. Но для этого, да по обычаям Чуди–Чудной, руссой, Белоглазовой, должен выполнить ты желание моё заветное – стань опорой, защитой Магни́тке яиковой, всем сословиям, расам и сущностям.

Обомлел я немного, скручи́нился:

— Как же ведать мне кто в стане сущности? Да и вспомни: ты – Чудь Белоглазая, та, кого я всю жизнь и не видевши?

Улыбну́лася мне свет-Аксиния, отстрани́лася и ответила:

— За Урал-рекой у Магнит-горы да в Черно́м бору лиходе́евом, горка есть не приметная, тёмная, меж двумя дуба́ми сокры́тая. То гора на злате стоя́щая — Карады́ркою кли́калась издревле, и хранителем ей ведьма назначена, горемы́чная, усталая женщина. Шлёт она много лет испытания, тем мужам кто нам Чуди понравился. Ну а тем, кто Чуди да по́сердцу от ведьмы подвиг сготовленный. Сдюжишь подвиг – стану твоей я Наум Борочарович, буду женой тебе, матерью деточкам. Ну а коль ты сборо́нишься – ску́рвишься, смерть приму я тихую мерзкую, не видать тогда мне Яри́лушко ясное, без любви твоей милый – Нау́мушка.

Делать нечего, люблю я Аксинию и неважен мне цвет глаз её ласковых, вот и собрался я в путь дорогу не дальнюю, взял оружие да на коня взлетел.

Переплыв через реку могу́чую, вошёл в бор дубравы высокой – Карады́ровой, а там глянь только — тьма-тьмой в ясен день, и ни травушки лишь сыра земля!

 

Долго коротко ли я там ха́живал – изучая чащу дремучую, в носу ковыряяся изредка, – искал гору́ Карады́рову. Из сырой земли корни дубов как руки крючьями торчащие, всякий раз шаровары мне рвали, дёргали и ветви старые сухие и острые бешмет терзали, срывали и портили. Так и прорывался я сквозь бурелом пешим путником, коняку уздою подтаскивая, прорубая шашкой тропиночку, разыскивая место заветное. Уж осення желтизна кроны тронула, Вещего леса кругом стоящего сте́нкою плотною, укрывая от меня солнышко ясное, маня́ в чащу глубокую – жуткую.

День прошёл, за ним два ещё, вот уж и третья седьмица на выданье, только к цели я не приблизился, всё хожу-брожу в чаще дубра́вовой – одиноким усталым путником. Лишь к вечеру третьей осми́цы, вышел я на горку лучами закатными покры́тую, а на горке той избушка стоит рублена–старая без окон и дверей, с кедра слажена. А ещё она на левую сторону покошена, брёвнами сильно подгнившая, чуть скривлённая, дряхлая, мхом обросшая. Мухоморами до крыши устлана, и поганками гадкими белыми, будто ковром по нижнему поясу.

— Есть живой здесь кто, нет, али может быть? Или нежить разумная тута водится?! — крикнул я в изумлении громкости, вдруг не в нужное место попал я от у́стали. — Выходи добра женщина, знаю, ведаю, про тебя горемычную-вещую, разговор есть дюже – ва́жновый, для меня – Чудь белоглазую полюбившего!

И как только избушке поклонился я, заскрипела дверь с обрат сто́роны, и послышался голос старческий – обращалась ко мне горемычная:

— Чую юношу – светлу-душу рассе́нскую. Заходи, иди добрый молодец. Да не стой столбом, обойди вокруг! Дом мой маленький не заблудишься. А заблудишься – так беги быстрей, огибай углы аки миг шальной, нагони – покажи силу кре́стовую, московитов прыть – шальную отважную.

— Конечно бабушка, жди, уж я бы́страва! Обскочу углы, там и свидимся, чай избушка твоя не великая, вмиг домчу – серым кречетом.

Обскакал я гору ту в сторону обратную. Раз, потом ещё, третий всё без толку, не было порога у избушки ста́ровой, а бабушка, словно надомной насмеха́лася, каждый раз говорила: за углом порог её кроется. И скакал я, скакал очень бы́страва, аки ветер шальной по степи гуля́кою.

Думал: вот оно, скоро вызнаю, – только сгинул конь мой в безсилии. Пал, омытый белой испариной, захрипел, фыркнул и дух выпустил. Рухнул я подле друга старого, спал с лица, взревел, окручинился. Друга доброго потерял я по глупости, по уму любовью туманному. Конь издох, а я рядышком, гриву чёрную в печали поглаживал, рубаху снял коняку о́тереть, да явил лесу тело крещёное, что без креста жить собирается.

— Ох, же старая! — слышался голос бабушки. — Ой, попутал бес меня окая́новый! Перепутала, не зрела Правь славящего! Бегать тебя милай заставила! Безобразие экое гадкое! Слушай слова, парень, заветные вещие без них порог мой за век и не сыщется. Глаголь: избушка кривая и старая, встань, подымись на ноги куриные, повернись к лесу задом, спиною поганковой, мне-ж яви порог Яги Берегинишны.

Вытер я скупую слезу по другу потерянному да молвил слова те заветные, и тут явилось мне диво дивное – приданье из сказок Правь славящих! Избушка кривая и старая, встала на ножках куриновых, покачала спиной недовольною и развернулась ко мне дряхлым передом. Чуть поддрогнув толи от холода, а может просто от долгого высидня, прокудахтала избушка как курица, а после вновь села вниз, будто ног и не было.

Спереди дверь покошена – настежь кривая открытая, а на пороге ноги свесивши, сидит женщина горбатая древняя. Сидит грозно, в меня глаза впяливши, руки в боки как казачка на выданье, с прищуром меня изучающе с добрыми глазами на лице ста́ровом.

На лице ста́ровом нос крючковатый сгорбленный, глаза чёрные зрачки белые, зубы жёлтые но вострые как шашки ордынские, руки скрючены, кожа морщиниста. В руки бабушка взяла посох с корневища слаженный и прямо в голову мне направила.

— А ну! Служивый, скидывай меч булатный, лук и копьё вострое! Не то сожгу тебя магией древней с посоха волшебного, говорить на равных будем, як збезоружишься.

Странная бабушка, — смекнул я, но шашку с пищалью убрал в сто́рону. Даже кинжал с сапога вытащил. Обрадовалась старушка, на посох опё́рлася, приосанилась и тихо молвила:

— Добре казак, таперь сказывай, за разговор свой дюже ва́жновый.

— Скажу Яга Берегинишна, скажу сразу же, только хранителю горы Карады́ровой. У тебя же спрошу я вот чего: знаешь ли ты эту ведьму старую?

Хоть и так я ведал что – прибывши, нужно было порядок блюсти ста́ровый, оттого я крутил и вы́знавал, спрашивал, хоть ответ уж имел с взгляда первого.

— Як не ведать Соко́лик роди́менький! Я храни́тель горы Карады́ровой!

— Значит, правильно шёл и изы́скивал, жаль коня́ку сгубил, да по глупости.

— Коль с душой чистой ты и по совести, явился сюда с речами рассе́нскими, вернётся друг твой, знаю, ведаю, помогу тебе в деле ведическом. Дубрава сия – сговорённая, не пропадают здеся душеньки светлые, только злые, коварные, чёрные – сгинут в теня́х древа Ярилова.

Делать нечего, цель близка моя, а за речкой Уралом могучим, ждёт любимая, свет-Аксиньюшка – белоглазая, милая добрая. Поведал о сём я ведьме старой про подвиг обещанный, да любовь свою к деве Правь славящей, про женитьбу и твёрдость свою решимую. И тогда отвечала мне бабушка вещая:

— Коль тверда любовь твоя к суженной, дам тебе я свершать подвиг гово́ренный —построишь стену ты южную — защиту Магни́тке Яиковой. Стена та Коло замкнет вокруг Магни́точки и укроет её от глаз де́монских. От черта лысого и пламя адского и другого лиха пришедшего с верой новою. Да и меня защитишь, если что, когда стену построишь высокую, потому как я чую силу тёмную, ту, что глаз на Магни́тку положило. Эта сила уж дюже могучая и я ей уже́ не соперница.

— Как же так?! Яга Берегинишна – вещая! Ты же много ведаешь – знаньями богатая. Уж не одолеешь ты силу тёмную мощью Великой Тархтарии?!!!

— Вера людей и сущностей, силу изпокон века нам давала могучую, но с приходом люда Моско́вии мало стало Правь славящих. Оттого и ослабла я Наум Бороча́рович, оттого и лес Карады́ровый обезси́лился, теперь тебе судьбой уготовано – опорой нам стать и защитником!

И вынула ведьма с запазухи три гриба чёрных трухля́веньких ссу́шеных, раздавила она их по очереди, пылью в меня до ног сы́павши.

— Для строительства долгого крепкого, вот табе силушка богатырская, чтобы брёвна стопудовые рукою подтаскивать да каменю́ками тяжёлыми стены вы́строить. И для силушки лик новый рабо́тницкий причитается, чтоб неу́знанным ты в станице оставался во времени. Да и голос тебе новый дарую я, голос тоненький с Кыевским говором. А в довесок первое условие важное: чтоб никто в станице про суть твою не выведывал, да и сам ты об этом не сказывал, хоронился, оставшись неузнанным.

А вот тебе сила Лиха-лихого одноглазого – скорость быстроногая чтоб дело скорилось и взгляд глаза третьего – волшебного, чтобы души чёрные насквозь видеть и чувствовать. К силе этой возьми и условие – не применишь её против мо́рока, против дива, чёрта иль Лешего, даже против кровавого аспида, до конца стенностроительства!

И третья силушка — слово твёрдое, обещанье ты дашь нерушимое, поклянёшься кровью рассе́новской, дашь зарок, обет, клятву верную! Клятва эта такая – тяжёлая, может статься и...невыполнимая, коль готов кивни я продолжу сказ...Хм, раз кивнул, тогда вслушайся: до конца стенностроительства, не притро́нешься, не обмо́лвишься, не появишься ты до суженой милой Акси́ньюшки!!! Ну, а коль не сдержишь слово данное — не видать тебе любви Белогла́зовой, станешь тенью станицы во времени, безсмертною печалью, с чувством горести!

— Добро, — кивнул я. — Понято. Слово даю тебе нерушимое. Выполню каждо условие и женюсь на любимой Аксинии!

Меж тем бабушка старая, встала с порога трухлявого, спустилася вниз до сырой земли, где огромными листьями лопух рос зелёновый. И раздвинула листья Яга Берегинишна, явив мне чудо чудное, ключ вода – родник в мраке светится, всеми цветами дивной небесной радуги. Зачерпнула ладонью она воду прекрасную, подошла к коню бездыханному и плеснула на морду ему чудо чудное – оросила влагой живительной. Фыркнул конь мой, заржал, да неистово, соскочил с земли на дыбы восстав – оживила Яга друга сердешного — черногривого, верного, славного.

— Ехай отседа Наум Бороча́рович. Свершай подвиг, люби да детей расти. Не вертай назад покуда слово не выполнишь, иди до конца – до мрака конечного, лишь тогда ты свершишь предначе́ртное.

Вскочил я на коня́ку ожившую, и кинулся в станицу подвиг свершать обещанный. Днём и ночью рук не покла́дывал, строил стену широкую-крепкую. И ни дождь и ни снег не помеха мне! В руках моих силушка богатырская, рою ров и отвал воздвигаю я, основу стены краснокаменной.

 

На второй день стенностроительства, показалась любимая Ксиньюшка, с молоком в крынке тёпленьким вкусненьким и буханкой горячего хлебушка.

Подошла она плавно Лебёдушкой, по лужам, в сарафане алом ремешко́м опоясанным и сказала мне голосом вежливым:

— На, поешь, работник – безу́стали.

Попытался я взять с рук милой Аксиньюшки яства вкусные но не вышло вдруг – сила слова мною Берегинишне данного, стеной разделила меня со свет-Аксиньюшкой.

Молчаливо отвернулся я, взял топор и за стену сработался. Не могу я к милой притронуться, лучше дело закончу и бы́страва! Но Аксиньюшка не ушла домой, под дождём и снегом пыталась с меня слово вытянуть: кто таков, откель взялся, иль видел её я милого – казака-ордынца Наума Бороча́рова?

Отвечал я любимой чужим голосом: что не видел её полюби́мого, но коли чего-то да вы́знаю, обязательно ей я всё вы́скажу.

Неделя прошла, месяц, год и второй на́чался, с валом дело сладилось но не быстрава, камнем-валуном скаты вымостил, аккурат выложил плитой ровною. Связь выполнил раствором глиняным, чтоб крепче Ста́ли плита сладилась, а потом стал в лес за бревном ходить – готовить вязь стены каменной.

Выбираю древо болезное либо старое, рублю и в стену вкладываю, а изредка ем пищу людьми иль сущностями мне принесё́нную, да гутарю о жизни в станице каза́чией.

Говорили мне будто в Магни́точке, Зло завелось окаянное, девок портит оха́льником подленьким, у колодца, в полях или в се́ннице. Девы те после по́льзовня грязного, болели болезнью тяжелую, с лицами язвой покрытими чёрными, гноем зелёным смрадным обмазаны. Кто притронется к девам тем – хворь себе возьмёт, сляжет сам в могилу холодную, вот и гибли девки рассенские в одиночестве Тьмою обласканной.

То мене рассказал атаман Гатнецкий, глава магницких-ордынских каза́чинек, а ещё он Лешим хоронится, защищая края здесь Тархтарские. И никто из люда Московии про его сущность не ведает, только я вижу истинный лик Лешего – доброе лицо с чувством горести. И просил меня Леший ускориться, хоть частоколом, но Коло вы́строить, обращаясь ко мне по-Тархтарскому, предлагая себя мне в помощники:

— Опоясай, мил человек, кругом волшебным Магни́точу! Хоть забором, тыном иль просто деревом выложи. Лиши сил тьму могучую, внутри Коло Ярилова! Защити люд казачий – яиковый.

Сделал я тот час что велено – замкнул круг лесами из дерева, а сила тёмная вышла вся, и покой вернулся в Магни́точку. Атаман же со всей душой-совестью, ко мне часто приходит за песнею доброю, рассказывает про службу свою тайную, про верность Великой Тархтарии.

С ним и поп приходил, с носом задранным, весь пузатый, нахальный и вычурный. Склонял меря в веру крестовую, чуть не силой тащил в опослу́шники хра́мовы.

И ни Леший ни поп и не ведали, кто на самом деле пред ними хоронится, каждый о своём мне рассказывал да с собой другой люд приводил в собеседники.

Одни люди с добрым лицом – то хорошие, по чести и слову живущие – славные, у других всякие странности, говорящие об их склонности. То глаз чёрный – завистливый, то язык змеиный сдвоенный – за злословие, у одного руки в крови по локоть замазаны, у другого сердце чёрное гадкое. Третий с горбом кривым еле ходится – за деянья злые да помыслы. Вот так и видел я всех этих сущностей средь казачьей станицы Магни́товой. Много зла было там чурколи́кого, но и люда доброго – много множество. Как закончу я стенностроительство, да врата сложу стальные широкие, выйду биться я с чурколи́кими, и пусть суд Богов с ними делает, всё по совести, справедливости.

И работал я долго – неистово, от зари до зари, ночью – у́тречком, но однажды силой волше́бновой почувствовал боль горемы́чную.

Будто старушка с горы Карады́ровой в пламене адском к столбу привя́занной, горела в жгучей агонии, сохраняя секрет подвига Наумова.

А кто-то в тени взгляда волшебного, оставался для меня невидимым, всё пытался выведать с Яги Берегинишны, как одолеть сына Бороча́рова. Но молчала Яга, проти́вилась, болью как одеялом укрылася, лишь шептала мене слова заветные: чтоб не шёл в вещий лес за погибелью. Не пытался помочь ей на смерть обречённую, не губил себя и любовь свою к Аксинии, ради мести чёрному демону.

Но не вслушался я в слова бабушки, казак-богатырь — Наум Бороча́рович, сжал кулаки я могучие и рванул к дубраве за шкурой демона. И как только сделал шаг к Уралу в сторону, ухватила меня Сыра-земля за ноги, то Яга-волшебница Карады́ровки, с последних сил упира́лася. Не давала мне с места сдвинуться – нарушить слово Богам данное.

— Не ходи! Остановить! Одумайся! Не губи ты любовь свою милую! Ну, а мне уж давно пора в Навь отправиться, к предкам, тихой походкою.

Внял я просьбе Яги Берегинишны и чувствовал боль её адскую. Видел, как пожирал огонь её демонский до последней секунды и вздоха тихого. И как только ушла Яга в мир иной, услышал я слова чёрные, то аспид иль чёрт и бес копы́товый, скрипучим голосом ко мне обра́щалося:

— Раз не даёшь ты мне в Магни́точке ба́ловать, искушать людей, девок подпо́рчивать да безобразничать, стоишь защиту могучую сильную, то тебя я первым со света сгною белого! Вызнал я секрет твой Наум Борочарович! Теперь буду каждого близкого тебе адским пламенем по́дчивать, найду казака тобою оби́женного и руками его всё и сделаю!

Окручинился я, за работу взял с утроенной силою, чтоб закончить стенностроительство и от зла уберечь станицу Магни́тную, да все думал: кто-ж казак тот обиженный кто душу продаст тёмну демону?

Дело скориться начало быстава, стены башни, бойницы уж выстроил, как внезапно сестра моя Тару́н Борочарович, со стены северной пала, ночью, насмерть разбилася. Через месяц умер отец мой, говорят: змеем укушенный, а через день и матушка сгинула, горе свело с могилою тёмною.

И не мог я – Наум Бороча́рович с отцом матушкой попрощаться по правилам, коль не выполню я обе́щанное, обреку на погибель всю Магни́точку. Оттого продолжал я стенностроительство, ускоряя свершение подвига, но в станице убийства продолжились, гибли сущности, Леший, люд Правь славящий. Каждый месяц кто-то да кончится, смертью глупою и вроде естественной.

Только я знал: то демон чурается, когти точит – к битве готовится, убивает родню мою милую, что бы Род мой под корень повывести.

*

На третьем годку стенностроительства, когда южная часть стены почти что готовая, узнал я из разговоров люда станичного о свадьбе моей милой Аксинии. Говорили: силой её сватают, за нового отамана с Московии, будто отаман тот сам – Гнат Елистратович, оха́льником граба́стает Кси́ньюшку!

Ах, стервец! — воротился пога́неньким. Не гнушается свататься к милой Аксинии! Как посмел он настоль подленько, поступать с девой жениха ожидающей?! Я же побил его, одолел – отстоял Ксинию, по законам Богов это – правильно, сейчас же он вором гнусненьким, творит дела опосты́лые?! Неужели мать отец его это не видели? Неужели он сам их порочить стал? И не уж-то казак, даже мною обиженный, может вправду творить дела тёмные?

Тут я вспомнил слова демона-чёрного и понял я: Аксиния на очереди – станет следующей в могилу сведё́нною, Голуба, Душа моя ненаглядная!

Бросил я дело начатое, гонимый гневом топор схватил, – сгною, порублю опаха́льника! – и двинул к хате милой Аксиньюшки.

— Как же так, свет-любовь-моя-белоглаза-Аксиния! Ведь слова же мы дали заветные. Ты Голуба ждешь меня одиноко печалишься, хранишь верность добрая-милая. Я же подвиг свершаю заве́щаный – добываю счастье нам Краса белоглазая! Строю Коло вокруг славной Магни́точки, да готовлю битву с чурколи́кими гадами! Да не уж-то сейчас Боги Ве́щие, не увидят любовь нашу светлую? Не оценят подвиг – Правь сла́вящий, не помогут в битве с тёмными си́лами?!

Вот и хата близка уж заветная, к ней сваты́ идут Гната поганого, — ну сейчас вам сваты по Наумовски, зубки белые я повынесу! А за ними в личине бе́совой, в кафтане гетманцком зелёном со свитой рукавами разрезанной, отаман новый с Московии шествует, шароварами золотыми поблёскивая. Важно так вышагивает свиномордовой походкою, баболюбской улыбкою девок прохожих оценивает, и крикнул я безсоромному подлому, перед тем как побить его в кровушку:

— А ну, стой, где стоишь опоха́льничек! Бесовское отродье демона! – увидал меня Гнат Елистратович, колом встал – неожиданным вкопанным. — Ты-ж по што к моей милой невестушке, заневолить крестовым браком надумавши, сватов шлёшь – ирод обезро́дненный – вором поганым, подлым – западным! Уговор у нас со свет-Аксинией о поженитьбе моей после подвига. Брак наш узором Ма́коши золотой нитью судьбы вышитый. Потому убирайся отсель Гнат Елистратович, иль не гляну на чин и звания. Выбью дух из тебя – чувырло обормотное! В прах сотру, силою богатырскою!

Не услышали меня сваты – дальше двигались, только отаман в маске чёрной бе́совой, обратился ко мне в теле Гната Елистратыча гласом смрадным, до дюже знакомовым, гласом – тёмной силы убившей Ягу Берегинишну:

— Как ты смеешь смерд обездо́ленный мне угрозы слать с кулачной расправою! Пшёл вон, строй что велено, да держи слово своё нерушимое. Ну, а коли ты воспротивишься и воротишься за битвой кровавою, умерщвлю тебя силою чёрною! В тлен сожгу адским пламенем! А потом истреблю всех в Магни́точке, святорусов, рассенов,... даже Чудь белоглазую! Все Рода и все сущности древние сгорят в пламени мною на́сланном!

Ну, держись подлец – гадский о́ползень! Вот и смерть твоя уж приблизилась, семь шагов до Гната осталося как меня по рукам и ногам обездвижили. В тот момент дверь калитки открылася и Аксиния милая-добрая, свет-лебёдушкой грациозною – пря́мою, хлеб да соль сватам ти́хонько вынесла.

— Стой, Аксиния! — крикнул я в ужасе. — Я твой суженный, иль забыла ты?! Иль меня Краса-белоглазая, разлюбила?! С сердца сбросила?!!!

Но любимая не услышала, как и люд простой – сватья ряжены, то мне сотник злобным смехом, на бесо́вском наречии, чёрной гнустью демонской сказывал:

— Сдох для Аксиньи ты три года назад, сгинул за речкой в дубраве Карады́ровой! Не видит, не слышит тебя Аксиния, и приблизиться к ней ты не в силах уж. Клятву тебе не преступить, как и слово данное, так смотри, как я твоею любо́вею зло — силой попользую, а потом обрюхатю и выкину, русы косы в смоле вымазав!

— Гад ползучий ты, ирод, бесо́вщина! Вот как вырвусь – так смерть тебе окая́нному!

— Ты не сможешь, глупец, слово данное – сдержит крепче оков со стали була́тною. Не закончил ты дело доброе и нарушил уговор с ведьмой заклю́ченный. За такое есть наказание: жди, смотри и живи-страдай в тени света ясного тихим сумраком! Ну, а я, — маску Гнат тихо сбросивши, показал лик свой уродливый, — получу то что мне сильно хочется, а потом возьмусь за Рассеюшку! Всех сгною силой демонской! И Правь славящих и христиан рассеновских, особливо погублю вещих сущностей – внуков Богов древней славной Тархтарии! И лишь я с момента этого тебя видевши, тебя слышавши, сживаю тебя со света белого – до конца времён только тенью быть!

Обезумел я в жгучей ярости, вновь и вновь кинулся на опаха́льника, но нерушимое слово данное остановило меня словно стена стеной. Колотил я по ней силушкой богатырскою, уж топор сломал, руки в кровушке, непущает стена слова твёрдого, слова крепкого, мужского – Наумова.

Всё одно не уйду пусть хоть свет не мил! Не отдам любовь, с места не сдвинуся – умру рядом в горе-мучении, нео́тдав любимой Аксинии!!!

И кричал я ей слова нежные, слова сладкие о любви своей. Говорил, вспоминал, но всё без толку, не слышит она голоса нежного. Не видит глазами белёсыми, не чувствует сердцем трепетным, забыла меня горемычного – павшего в чаще безвестного.

Дальше свадьба была и лабзания, «горько», пир стольной, ночка первая, а потом дни пошли за неделями – быт без счастья пришёл к свет-Аксиньюшке. Гнат Аксинию силою потчевал, бил кнутом, нагайкой, арапником, а потом лабзал гу́бьями чёрными по белёсой коже слюня́вливал. А когда впивался в лицо её нежное, пожирая губы сахарны-алые, уводя в почевальню для по́льзовня, в похоти кричать неистовства.

Больно мне было видеть сё, а ещё больней быть в безсилии. В обезсилии чтоб помочь-спасти – уберечь лю́бую-милую.

 

Время шло, шли мучения, битвы были и много строительства, только время всё что свободное я к любимой ходил чтобы рядом быть, чтобы рядом быть даже в безсилии.

То на речке её повстречаючи, в глаза нежно смотрю и печалюся, где огонь горел там зола и прах, горе адское от разлуки безвременной. То на лу́ге мы встретимся, свидимся, я стараюсь помочь – горе вы́травить, взять себе боль души моей Ксиньюшки, но нет власти у меня и нет си́лушки...

Всякий раз когда мила-Аксиньюшка, да на брег пустой Урал-речушки, да по утру или днём или вечером, выходила стирать иль с водицею, вдаль смотрела меня оплакивая. Я сидел тут же в семи шагах, ни сказать, ни тронуть, ни свидеться только голос её нежный и ласковый тоскою бездонной мне слышался:

— Ты прости меня Сокол мой милый – Наумушка, что свела тебя с света белого дура безстыжая! Не сберегла уговор наш милый мой суженный, не рожу тебе детей славненьких и не стану супружницей верною. Даже в сумрак к тебе не могу прийти, руки на себя положить мне не велено, ибо Род мой весь огнём Гнат повыведет, а потом за Рассенов завяжется с их Московею и другой землёй. Перережет, убьёт, ядом выведет, всех и руссов, рассенов, Чудь белоглазую — вот цена моего позамужества, за чёрта лысого – Гната поганого!

Не спознал тогда в словах милой я истины, не верил что ради слово чёрного, ради мнимого псевдоспокойствия можно расстаться с любовью, с надеждою! Лишь когда стену закончивши, да отца с матушкой и сестрицу родименькую вспомнивши, понял я правду истину – горькую, тяжелую, вещую. Жертвой любовь наша сталося, жертвой ради спасения люда Рассенского, но тогда для чего мне силушка богатырская?! Для чего даны подвиги славные? И не уж-то я – Наум Борочарович – богатырь славной Магни́точки, не свершу правосудие светлое, не одолею силу тёмную, гадкую?!

Нет! Нельзя отступать в миг печалюшки, когда сердце стонет без любви милой Аксинии, порубать нужно чурколиких всех в клочья и корочки, да обрушить Свет на силу поганую тёмную!

Взял я шашку свою и кривой тесак, вышел твёрдой походкой на улицу, размахнулся и кинулся в битву я, бить рубить нечисть ползучую. Первым пал тот кто сглазливый, шашкой бился, пищалью отстреливал, ранил пулей меня в грудь сердешную, аж до кровушки, до полу́смерти.

Понял я – время дорого, и рубил, кромсал нечисть адкую, и на улицах славной Магни́точки, всю сразил, вывел – вычистил.

А потом пошёл к хате Аксинии, и у ворот Гната встретил поганого, и рубились мы, бились неистово, он за жизнь свою гадкую подлую, я... за свободу Аксинии.

Кружились мы в смертельном танце сталью обласканы, желая сразить супротивника, сходились ударами мощными, расходились удалью молодецкою. Демон, внутри Гната Елистратова, злобным визгом отстреливал, мечом лавовым махал без устали, да кричал слова мне гадские грязные:

— Сдохнешь ты Наум Борочарович, сгоришь в пламене адовом, визжать станешь псиною смердовой, молить о пощаде будешь трусливым зайчиком!

Но плевать мне на пустобрёха бесовского бил его я шашкой булатною, бил неистово крепко всей силою, убивал зло ползучее подлое. И сразил я чёрта рогатого, срубил голову яростью Русскою, а потом усталым и немощным, рухнул рядом почти обескровленным.

Скоро смерть моя уж появится, жаль Аксинию не увижу вновь, и как только я опечалился из калитки показалася Любимая-милая. Подошла она к чёрту поганому, плюнула жгучей обидою, пнула и двинулась далее, в ту сторонку где мы попроща́лися.

Понял я: то Урал-река мою красу белоглазую да в объятия свои мокрые, жгучие, серые, заграбастать хочет неистово, чтоб увести в мир иной свет-Аксинию.

— Стой, — крикнул я, еле выдохнув. — Стой, моя милая, нежная!

Но не слышит она, не воротится, входит смело в воды бездонные.

Встал я с последнею силушкой, встал что есть мочи и кинулся, бросился в воды Уральские, чтобы спасти любовь белоглазую. Но не дало мне слово крепкое, вновь притронуться к нежной и ласковой. Она падала в воды глубокие, тихо в слё́зах на дно опускается.

Видел её страстны мучения, жажду глотка воздуха тёплого, а потом настала агония – вырваться с вод глубоких, шальных, утопающих. И любимая горько и медленно затихала без воздуха свежего, глаза ее ясные белые, тихо в водах уральских закрылися.

Рядом был я – метался в безсилии, рвался к Аксинии всей волей предсмертною. Рвался, чтобы помочь, спасти, вырвать из лап смерти любимую милую, дать глотнуть ей воздуха свежего и вынести на берег спасительный.

Только сила ко мне вороти́лася в тот момент как не стало Аксинии, в миг как очи её ясные–белые, под Урал-рекой тихо закры́лися.

И вернулся тогда я на гору́ Карады́рову, чтоб спросить с Богов за подвиг испо́лненный, — почему они нас разлучили вдруг?! Почему не дали спасти мне любимую?

И услышал я голос раскатистый, шорохом крон дубов Карады́ровых, обращались ко мне Боги Вещие, глаголили истину тяжкую:

— Только слабый по пути не пошёл... только глупец в середине с пути сошёл... лишь храбрец путь весь пройдёт... лишь мудрец истину поймёт...

— Я прошел!!! — крикнул я жгучей яростью. — Я терпел, когда гибли роди́мые! Даже когда татя с маменькой и сестрой моей лунноликою!!! И не уж-то глупец я по-вашему?! И с пути сошёл, раз кинулся спасать любимую – милую?! Отвечайте мне Боги старые! Поведайте истину скрытую, объясните: за что с нами так поступаете – рвёте любовь нашу крепкую?

Закачались дубы могучие, зашелестели кронами тёмными, отвечали мне Боги Вещие:

— ...лишь мудрец поймёт истину скрытую...

Обуял меня гнев неистовый и спалил я дубраву чёрную, даже следа, пеньков не оставивши, всё в труху, в тлен уничтоживши!

*

И стоял на дне реки Наум Борочарович долго коротко-ли в мучениях, в раздумиях. Год, может пять, а мож десять лет, горюя по любимой потерянной.

Годы шли, тело Аксинии, в дно реки тихо спускалося, ряскою накрыло течение – саваном зелёным Тархтаровым. И как прежде не в силах дотронуться, он стоит мрачный – неистовый рядом с доминой Аксинии в водах глубоких Яи...Ураловых. Даже когда белый свет стал ему немил, не хотел Наум жить без Аксинии, но не мог он в Навь за любимой отправиться – держало на земле слово крепкое.

Вот и стоит он вспоминая их нежности, свет Голубу – красу белоглазую и с печалью и скорбью глубокою, говорит про любовь их несчастную. Он поёт ей песни тягучие про разлучницу — гору́ Карадырову, про подвиг и жертву тяжёлую, про веление Богов и про демонов. Да и сказывает про узор судьбы Макоши, как потух цвет и счастье в забвении кануло, и шепчет слова Аксинии добры – заветные, верным любви быть одиноким во времени вечности.

Так и стоял Наум годы в унынии, столетия – статуей каменной, пока однажды к уральской Магни́точке лихо ползучее тихонько подкралося. Стало лихо то люд против сущностей стравливать, чуждым рассенам – укладом распутным западным, творило магницким мучения, за мысли и жизни свободные.

Тогда-то и понял Наум Борочарович: не в вере всё дело кроется! Не в Правь славящих иль новомосковии, не в Вещих Богах Рода батюшки. А главней всего – жизнь рассенская, простого люда – магнитоуральского, каждого жителя Рассе́нии, что по славной Земле-матушке ходить с малого. Вот за этого малого и поднялся Наум Бороча́рович. Ради этого малого жертвой любовь то и сделалась – в Навь ушла милая добрая, ненаглядная свет-Аксиния. А Наум казак Борочарович – богатырь Уральский-магнитовый стал защитником расам и сущностям, всем сословиям, люду и... нелюду.

*

Годы прошли, века и столетия, воевал Наум и с бесами–немцами, да и турка бил не единожды защищая станицу Магни́тную, верным слову и клятве во времени. Люд же уральский и сущности вещие древние стали жить в ладу и по совести – мирно меж собою славно соседствуя, добрым словом вспоминая Наума с Аксинией.

Так и живет Наум средь смертных Неведомым, защищая род человеческий, обитая в тени монумента Вещего, что власть Советская в Магнитке сварганила.

А с закатом к любимой Аксиньюшке, тенью воина меч принимавшего, с сердцем трепетным Наум Бороча́рович в воды Уральские тихо спускается...