Для меня запах родины — это запах горелого поля. Я навсегда запомнил выжженную равнину и чёрные остатки дальнего леса — остатки тех мест, в которых я жил и которые я покинул. Они сгорели вместе с моей памятью о них. Мне никогда не узнать, чем была эта равнина до того, как она покрылась сажей и копотью, я помню лишь острое чувство голода и себя ребёнком. Я бродил в одиночестве, искал еду — ничего не находил, и только шёл вдоль дороги, надеясь кого-нибудь встретить.

Как-то раз я проснулся в высокой траве, открыл глаза — и ослеп на мгновенье от солнца. Я быстрее зажмурился и закрылся рукой, а потом мне с чего-то подумалось, что эта боль в глазах очень похожа на чувство голода. Наверное, у меня в животе есть ещё одно солнце. Но голод притупился — и, должно быть, скоро солнце затухнет, а я умру.

Солнечный блик под моими веками всё также сиял, и вдруг, так же чётко как этот блик, тишину прорвали голоса. Я поднялся с трудом и выглянул из травы. Совсем близко шли по дороге люди и лошади. Я стоял и смотрел на них, и меня заметили. Одна телега остановились, и ко мне подошёл человек, бритый налысо, в грубой чёрной одежде. Он дал кусок хлеба и спросил, улыбаясь: «Поехали с нами?». Я не отвечал, жевал свой хлеб, но он всё понял и повёл меня к большой телеге, где сидела дюжина похожих на меня мальчишек.

И мы медленно покатились, со скрипом и лёгким стуком, куда-то вдаль, по серой, сухой дороге. Никто не знал, что будет потом, но все были рады. Были рады простому движению, рады мягкому ветерку навстречу, были рады тому, что все одинаково живы, и тому, что всем одинаково всё равно, что ждёт нас в конце пути, и что телега катится, а мы сидим.

Когда-то я знал тех мальчишек — я никогда не забуду их лица. Не каждый стал впоследствии мне другом, но всё же одна на всех телега крепко связала наши души, и до сих пор они для меня — не чужие. Бывало, я думал, что все мы не разные люди, а один человек, но со множеством судеб. Поэтому их лица — моё лицо.

Но есть среди них и одно особенное. Лицо Йори, и его взгляд. Йори смотрел не равнодушно, но как-то пустовато, а глаза были светлыми и казались запорошены пеплом. Он был очень худой, как и все ребята, с маленьким острым носом и замученным лицом. Но стоило Йори улыбнуться или сказать хоть одно простое слово — и выглядеть он начинал совсем по-иному. Звонким, весёлым голосом говорил он всё, что приходило ему на ум, и без смущения громко смеялся своим же словам. Печально он вспоминал о семье — и в пустых глазах рождались вдруг огоньки. Я подружился с Йори, и не было на земле человека, кого я любил бы сильней.

И мы ехали весь день, по камням и по пыльной дороге, а потом добрались до реки и кто-то сказал, что скоро приедем. Красный закатный свет растворялся в воде, и та кипела дрожащими мелкими волнами. Мы продолжали ехать, и вот наконец, уже в сумерках, мы рассмотрели ряд простых деревянных бараков и, понемногу разбросанные тут и там, кучки домов поменьше. Когда лошади остановились и застыли колёса, в одном из домиков засветилось, и кто-то вышел и крикнул привет. А воздух был холодный и всюду уже стемнело — потому включили фонарь. Мы спрыгнули с телеги на сыроватую землю. И поняли, что мы теперь дома. И вот мы уже в одном из тех бараков, и я лежу, а слева лежат другие, незнакомые мне ребята — они спят. Справа спит Йори. Я думаю о всём что угодно, а потом забываю, о чём подумал. И мысли сплетаются в сон.

И первое время мне ещё часто казалось, будто сон продолжается. На утро мы узнали, что нас привезли в духовную школу — Великий Император никого не оставлял без дела, поэтому сирот отправляли учиться. Так нам сказал монах, другой, не тот, который привёз нас сюда, хотя и такой же лысый, но с более строгим лицом. Он объяснил нам, где что находится, а потом мы пошли работать в поле. Больше из первого дня я ничего не помню, так как после работы мы снова отправились спать.

И так много дней проходило; ещё были дни учения — один или два в неделю. Мы шли на поляну, садились в тени деревьев, либо оставались под крышей, и нас учили грамоте, числам, звёздам, знанию о Нитях и Словам Последовавшего. Я, бывало, плохо слышал и запоминал с трудом, поэтому старался приходить первым, садиться поближе и слушать внимательней. Многие ребята же, наоборот, держались подальше и даже уходили бродить по лесу, от скуки начинали игру.

Поначалу меня удивляло, что учители, обычно строго следившие за дисциплиной, равнодушно относились к таким нарушениям, но потом я понял почему это так — из слов учителя Синамона, того самого монаха со строгим лицом. Однако он только казался строгим, а по правде был человеком мягким и очень спокойным. Он говорил нам, что между людьми протянуты нити, что натяжение нитей меняет жизнь человека. Есть люди, способные перетянуть других, а есть нечто высшее, заставляющее нити двигаться без человеческой воли. Такая сила может связать людей вместе, по своей неведомой прихоти, и может порвать между ними все связи. Государство, семья постоянно держат нити натянутыми, в учении же всё отдаётся на волю ветра. Кого-то относит дальше — им учение не дано, другим же хватает сил идти навстречу потоку.

Когда урок кончался, нас отпускали заниматься своими делами. Обычно я, другие ребята и Йори отправлялись купаться на речку, но однажды, тёмным прохладным днём, никто идти не захотел, и мы пошли только с Йори вдвоём. Я снова шагал по тем местам, которые впервые увидел больше года назад. Тогда я с ними был ещё незнаком, теперь же я знал всё вокруг, и всё вокруг будто было мне домом. Я представлял, что связан множеством нитей с этой низкой травой и с теми дальними елями, с той рекой и с простым деревянным мостиком, что привёл меня сюда. И большой, толстой нитью, толщиной почти в канат, мне казалось, я привязался к Йори. Я хотел ему всё это сказать, но вышло у меня только простое:

— Хорошо сегодня!.. — и лёгкая улыбка.

— Да... Давай быстрее к речке, — Йори, широко улыбаясь, посмотрел на меня, потом рассеянно глянул в сторону, и я понял, что он тоже чувствует это и что он тоже не смог ничего придумать и смог только сказать, что пришло на ум, и побежать к реке. И я рассмеялся и за ним пустился вслед.

Зря я смеялся, дыхание сбилось, и я ни за что не догнал бы Йори. Он бежал легко и свободно, мне же приходилось вкладывать все свои силы. Я был близко, хотелось догнать, схватить его за руку, чтобы он запнулся и тогда бы я побежал впереди — но, к счастью, я сам споткнулся о камень и совсем отстал.

Мы прибежали, упали на землю, дышали, и казалось, что внутри меня всё стянулось от этого бега. Потом стало легче, но я продолжал сидеть, тупо глядел на воду, и делать ничего не хотелось, вообще, и я думал, что зря мы пришли на речку — слишком холодно, чтобы купаться. Йори лежал, смотрел на небо, и я смотрел на небо, но в отражении реки, ровное, без ряби.

И вот посреди этой глади стал виден учитель Синамон. Он тоже спускался сюда, к реке, с удочкой на плече, а потом заметил нас и подошёл. Он молча забросил удочку, затем сел рядом и сказал своим мягким голосом:

— В такую погоду хорошо рыбачить. Помните, на той неделе рыба была? Это я наловил, сорок штук где-то, такая же темнота стояла. Но, правда, тогда я с утра пришёл, да и просто повезло. Речка у нас тут маленькая, толком не половишь, а вот, где я родился, там была большая река, вот в ней можно ловить серьёзно...

И он долго, спокойно рассказывал о том, какую раньше рыбу ловил, как это было, в каких местах, а мы с Йори слушали молча, иногда лишь, бывало, что-нибудь вставим. Потом я заметил, что Йори заснул, мне же было интересно, и я слушал дальше. Наконец учитель перестал говорить и отложил удочку:

— Ну вот, ни одной не поймал. Ну и всё равно... — потом помолчал и продолжил. — А, знаешь, у меня один камешек есть, сейчас покажу.

Он достал из-за пазухи гладкий чёрный камень и окунул его в воду. Поначалу ничего не случилось, а потом камень вдруг засветился лёгким синим мерцанием. Я удивлённо смотрел на него и пытался понять, почему это так:

— Волшебный? — вырвалось у меня.

— Волшебный, — ответил учитель и улыбнулся.

Но потом его лицо снова стало серьёзным и он сказал: «Правда, раньше ярче светился. Сейчас уже совсем не так. Видимо, волшебство кончается», — и снова улыбнулся, а потом достал камень, оттряхнул его от воды и спрятал обратно. Я сидел в недоумении, учитель же собрался уходить, так что я разбудил Йори, и мы все вместе пошли назад.

Но этот свет продолжал гореть где-то внутри меня — я ломал голову над тем, откуда же мог взяться такой необычный камень, но ничего не придумал и заставил себя забыть о нём.

А дни работы и дни учёбы продолжали чередоваться не изменяясь, и только мы потихоньку росли и даже немного взрослели. Росла и разница между теми, кто крепко держался в учении, и теми, кого отбрасывало. Я же старался узнать побольше в беседах с учителями и из писаний, которые можно было у них попросить. И меня стали выделять среди всех учеников за особое усердие, так что мне позволяли меньше работать и больше времени уделять учёбе.

С другой стороны, многие и вовсе уже престали учиться, и я не знал даже, чем они заняты вместо этого. Так же вёл себя и Йори. Я видел его всё меньше и мы всё реже общались. Где он пропадал, что делал? Я не спросил его, отчего-то не решился, хоть он и был мне самым близким другом. Я знал, что есть те, кто над ним издевается, и что он страдает, однако Йори всегда оставался спокоен и весел, и я думал, что с ним всё в порядке.

Гораздо проще было учиться. Я подружился за эти годы с учителем Синамоном и часто ходил к нему в келью. Он давал почитать, что имелось, но ещё больше знаний мне приносили его рассказы. В своё время учитель служил в столичном храме, куда попал вместе с братом из школы подобной нашей. Брат теперь стал настоятелем, он же — ушёл из храма, по каким-то непонятным для меня причинам.

Время шло, я учился уже последний, шестой год, и вскоре предстояло выбрать свой дальнейший путь, однако мне обещали найти хорошее место в каком-нибудь монастыре, поэтому я был спокоен за своё будущее. Учитель, казалось, забыл про камень, но я чувствовал, что скоро он наконец расскажет о нём. И это произошло.

Была весна, и земля была влажной, марала ноги. Учитель Синамон позвал меня — и я шёл к нему в келью. Это была небольшая постройка, домик, стоящий сам по себе, скромный внутри, грязноватый снаружи. Учитель сидел молча, молча ждал. Я вошёл, поприветствовал его — он кивнул мне в ответ, и я сел. Свет от огня слегка трепетал, так что тени двигались и меняли лицо учителя. У него были густые чёрные брови, длинная борода. Он смотрел на меня немного устало, и я подумал: «Сколько ему, интересно, лет?» Может уже почти старик, а может ещё и нет. Учитель вздохнул и наконец заговорил:

— Я тебе уже говорил, что раньше служил в столичном храме Генфо. И ещё я рассказывал тебе о тамошних людях и порядках. И ещё ты хорошо показал себя за эти годы — в учёбе и в труде. И ещё другие учители согласны с моим мнением о тебе. И ещё, как ты знаешь, мой брат — настоятель Генфо. И уже всего этого хватило мне для того, чтобы я написал вот это, — учитель достал сложенный квадрат бумаги. — Это письмо, письмо к моему брату с просьбой принять тебя в храм. Мне нужно, чтобы ты ответил. Отправлять это письмо или нет?

Случилось. Я сидел и думал, как это так всё вдруг стало. Надо ответить. Я открыл рот и сначала что-то промычал, прежде чем сказать: «Да, спасибо большое вам, учитель. Конечно, вы можете отправить это письмо. Спасибо большое вам за всё!» — и поклониться.

Учитель продолжил:

— Ну хорошо. Тогда у меня будет к тебе одна просьба. Я тебе доверяю, потому что несколько лет назад я показал тебе одну необычную вещь, и ты так и не спросил у меня, что же это такое было. Я думаю, ты понял о чём я, — и учитель снова, как тогда, сунул руку за пазуху и достал гладкий чёрный камень.

Он часто всплывал в моей памяти в самых разных и странных образах, и видеть его теперь обычным невзрачным камешком было для меня не менее удивительно. Я молча ждал, учитель тоже сидел молча, а затем наклонился и подал мне камень:

— Забери себе, отправляйся в храм Генфо и верни камень на место.

Я взял камень и тупо уставился на него. Самый обычный, приятный на ощупь. Значит, теперь он у меня, но на какое же место мне нужно его вернуть? Я спросил учителя Синамона, тот ответил:

— В храме ты встретишь Хинона, он знаток камней. В своё время я украл этот камень у него, а теперь я хочу, чтобы ты его вернул. Ничего не говори, только верни, учитель сам всё поймёт. Сделаешь?

— Да, — ответил я без раздумий, но всё же эта просьба меня смутила. Вот значит как, учитель Синамон украл камень и, видимо поэтому, ушёл из храма. Но зачем? Я хотел спросить, однако не стал — ни к чему задавать вопросы, надо только выполнить просьбу.

И больше ничего из самого важного сказано не было, учитель только дал мне ещё наставления и наказания по поводу первых дней в храме, а затем я вышел и под тёплым солнцем по чёрной грязи пошёл обратно.

А потом грязь засохла, отовсюду полезла трава, и настало время уезжать. Все мои одногодки день за днём кто куда уходили из школы. Кто-то хотел быть монахом, другие же отправлялись в армию, и я надеялся, что они проживут подольше, не погибнут в ещё одной войне.

И вот я собрался ехать в столицу. Я взял свои вещи, попрощался со всеми и двинулся к ближайшему городу. Я снова прошёл, теперь уже давно знакомые, места, перебрался по мосту через речку, в последний раз взглянул на деревянные домики, а затем отвернулся и больше никогда не видел ничего из этого.

Вскоре меня нагнал Йори. Он крикнул мне, я повернулся, улыбнулся ему и сказал:

— А, значит, тоже сегодня решил идти!

— Ну... Да, решил... — Йори вытер пот со лба. — Торопиться некуда, но я иду. Неловко мне там теперь оставаться.

— Почему?

— Да не знаю, делать нечего. Может в городе пока посижу... Хотя нет, город точно не для меня, только хуже будет, — Йори махнул рукой перед собой. — Значит, сразу в армию!

— Так ты в армию? — я почему-то удивился, хотя прекрасно знал, что Йори больше некуда идти.

— Ага, — он посмотрел на меня непонимающе, потом отвернулся. — Я сразу решил туда идти. У меня отец там был, и брат ушёл. Кто знает, может он и жив до сих пор. Я же тебе говорил.

— Если бы я свою семью помнил, тоже бы, наверное, с тобой пошёл.

Йори снова посмотрел на меня, помолчал немного, и сказал:

— Да всё ты помнишь. Деревья без корней не растут.

Я не понял, о чём он. Мы подошли к развилке и остановились. Йори направо, мне — налево. Сильно дул ветер, Йори молчал, а я смотрел на него и пытался запомнить.

***

Камни, всё ещё мокрые после дождя, будто слились в одну чёрную массу, потеряли границы — и вот, наконец, предстали в полной гармонии. На первый взгляд казалось, что это просто небрежно сваленная груда камней, на самом же деле в ней содержался многолетний труд настоящего мастера. Он тщательно выбирал место для каждого из камней и плотно подгонял их друг к другу, так что и теперь развалить эту кучу не удалось бы — лишь разобрать. Мастер Хинон закончил свой труд и давно уже покоился в земле, мне же некому было отдать тот камень, что я получил от учителя.

Я повернулся к Синекею, монаху храма Генфо, и спросил его:

— Так, значит, пропавший камень Мастер хотел поместить сюда?

— Да, я думаю, где-то ближе к вершине, — Синекей махнул рукой на множество, стоявших вокруг, других каменных куч, размером поменьше главной. — Он всю жизнь их ставил, а в старости решил сделать что-нибудь побольше, когда нашёл тот светящийся камень. Но потом камень исчез, и он долгое время был несчастлив, пока не сложил эту последнюю. А в конце жизни он и вовсе говорил, что даже рад пропаже камня. Не знаю уж, почему.

Тучи раздвинулись, и от солнца засияло множество маленьких лужиц у подножия каменной груды и в выемках между камнями. Свет отразился и заблестел, и я стоял пораженный и думал, что должно быть поэтому мастер был рад пропаже. В конце концов, он и без всякого камня смог сделать то, что задумал — и получилось даже лучше.

Каменные работы мастера Хинона стояли на земле храма Генфо, сам же храм находился недалеко от столицы, но не внутри города, а ближе к озеру. Храм выглядел красиво и просто, существовал, казалось, в своём собственном мире, что создали для него многие поколения здешних служителей — каждая вещь внутри храма имела свою особенную историю. И все вместе эти особенные вещи складывались в единый облик, простой и обыденный. Говоря иначе, храм был обжит и, наверное, поэтому не впечатлял сильно тех, кто видел его в первый раз.

Вот и меня гораздо больше впечатлили те люди, что в нём находились. Они жили совсем иной жизнью, не той, к которой я привык. Каждое мелкое действие в храме имело смысл и даже отсутствие действий о чём-нибудь говорило. Этот язык мог понять только тот, кто пробыл в храме довольно долго и наизусть успел выучить местный распорядок. Я, как ученик, ходил пока по мелким поручениям и много сидел в зале чтений, другие же монахи занимались каждый своим особенным делом, которое ему предоставили, и в котором каждый становился со временем искушён. Но выше всех был настоятель, — брат учителя Синамона — учитель Риньен.

Кроме меня в храме был ещё один ученик. Его звали Лисен и он был дворянского рода, однако по собственному желанию пошёл в монахи. Он попал в храм на пару недель раньше меня и в первый мой день поспешил мне тут всё показать. Помню, я тогда был слегка нездоров и устал с поездки, поэтому первое впечатление о храме и о Лисене у меня вышло смазанным, но и тот и другой, казалось, стали мне друзьями.

Когда я только прибыл на место, Лисен повёл меня в жилое здание и показал мою комнату. Очень маленькая, она напоминала формой узкий коридорчик и была совсем пустой. Я принялся раскладывать вещи, а тем временем Лисен рассказывал мне о себе и о том, каким ему показался храм. И пусть Лисен говорил много, но всё же довольно скромно. Он был повыше меня, но выглядел излишне худым и болезненным. Потом он расспрашивал, а я отвечал, откуда я, как удалось сюда попасть и почему я этого захотел. Мне раньше не задавали такие вопросы, поэтому я долго думал над каждым из них, и, должно быть, мои ответы его слегка удивили.

Когда я закончил с вещами, в комнате было по-прежнему пусто, и такой же пустой эта комната оставалась впоследствии. Комната Лисена же наоборот постоянно менялась и вечно была забита вещами, непонятно откуда вдруг возникавшими. На каждом пустом месте в комнате Лисена рано или поздно появлялась какая-нибудь чашка, или собственноручно вырезанная деревянная статуэтка, или охапка засохших цветов, или, внезапно, молоток — и всё это хоть и выглядело, как беспорядок, но на самом деле каждая из вещей лежала на своём месте.

Лисен постоянно чем-нибудь занимался. Он хватался за любое дело и всюду в храме его можно было встретить. Он знал больше меня и учился быстрее, поэтому вскоре я понял, что мне нечего с ним равняться. Но всё же Лисен мне нравился тем сильнее, чем дольше я его знал.

Как-то раз он позвал меня к озеру и попросил помочь собрать ему камни. Мы зашли чуть-чуть в воду и Лисен сказал, что нужны зелёные поменьше либо гладкие чёрные средних размеров. Я пошёл вдоль берега, высматривая нужные и хлопая ногами по воде, а если камни не помещались в руках, ходил и сбрасывал их в общую кучу. Когда она выросла до уровня колена, Лисен сказал, что уже хватит, и мы сели на берегу, чтобы обсохнуть. Лисен молчал, а потом принялся складывать камни один к одному со словами:

— Хочу тоже этому научиться. Я посмотрел, как сложены те композиции. Если постараюсь, то смогу, наверное, их повторить.

У Лисена получалось довольно ловко. Я смотрел за тем, какие движения он делает руками, и мне подумалось, что ему, должно быть, уже приходилось этим заниматься. Лисен повернулся и спросил:

— Хочешь попробовать?

— Нет, не хочется, — ответил я, хотя на самом деле мне очень хотелось тоже попытаться.

Камни грелись на солнце, слышались время от времени всплески воды, и башня росла, а потом развалилась — Лисен допустил ошибку.

 

Наступила осень, и, когда мы проснулись и вышли на улицу, всюду земля была покрыта инеем, и мы оставляли на ней следы. Все выполняли утренние обязанности кутаясь от холода в одежду. Возле храма лишь одно место стояло заросшим травой — раньше там была постройка, но пару лет назад случился пожар, и она сгорела. Эти заросли поначалу часто попадались мне на глаза, но потом я привык к их виду и он стал единым с общим обликом храма.

В то холодное утро меня позвал к себе настоятель Риньен. Я пришёл, когда он ещё писа́л, так что мне нужно было ждать. В комнате стояло тепло, и, после холодной улицы, меня начало клонить в сон. Всё вокруг расплывалось в моих глазах, и время от времени я силой воли вновь собирал размытые вещи в одну, а она в ответ норовила опять разойтись в пятно. Мне казалось, что прошло уже очень много времени, когда учитель наконец сказал:

— Из-за пожара много писаний пострадало. Многие и вовсе сгорели. Вот тебе свитки, — учитель показал на несколько потрёпанных и местами обгоревших свитков, — они все по истории Многолетней войны. Перепиши их полностью, в трёх экземплярах.

Я взял свитки, поблагодарил настоятеля и пошёл к себе. Вот и мне нашли занятие. Я взялся за работу с усердием, но оказалось, что всё будет гораздо сложнее, чем я думал. Записи в свитках были сделаны в разное время, разными людьми, и говорили о разных событиях в случайном порядке. Кроме того, многие фрагменты оказались настолько повреждены, что их нельзя было прочитать. Предо мною встал выбор: переписать всё как есть или попытаться собрать тексты в один. Подумав немного, я всё же решил сделать последнее и принялся выискивать, как куски будут следовать друг за другом. Кроме того, пришлось связывать их между собой, для чего я сам подбирал слова, и поэтому в конце дня переписано было совсем немного. А работать предстояло ещё долго.

И я делал своё дело. Медленно, лоскут за лоскутом, разрозненные истории сшивались в единое полотно. Я впервые по-настоящему чувствовал те самые невидимые нити, когда два совершенно разных человека рассказывали одинаковую историю о разграблении старой столицы, при том, что один из них был свидетелем этого происшествия, а другой жил далеко на севере, и мог об этом только слышать.

Я внимательно следил за судьбой императорского рода в те времена. Изначально они находились в упадке, но к концу войны их могущество выросло до наибольших высот. Император Унекей из ничего создал сильнейшее государство, государство, в которой я жил сейчас. Но в самые тёмные времена он, будучи ребёнком, укрывался вместе с матерью в этом самом храме Генфо. Я даже надеялся встретить записи о них, или, может быть даже, сделанные собственно ими, но ничего не встретил — должно быть сгорели.

Как-то раз я не мог уснуть и сидел в своей комнате без дела. Работа не шла, я загасил свет и в темноте перебирал зачем-то свои вещи. И вот мне попался в руку камень. Я совсем забыл про него и теперь, когда он так вдруг подвернулся, я даже засомневался, действительно ли он может светиться. Немного подумав, я решил сходить к озеру и тихонько вышел на улицу. Было холодно и очень темно, однако глаза мои уже успели привыкнуть, и у меня получилось аккуратно пройти через деревья к небольшому откосу и спуститься к воде.

В ночи озеро казалось невесомым бесконечным полем, чёрным и мрачным, как будто в мире разверзлась дыра. Я окунул камень — ничего не случилось. У меня уже начали мёрзнуть руки, и я думал вытащить обратно — и вдруг не только камень, но и всё озеро покрылось мягким бледно-голубым светом. Я растеряно смотрел на поверхность воды, а потом заметил яркое белое пятно посредине и понял, что вижу небо — отражение чистого, дневного неба на глади озера. И возле себя я увидел отражение прекрасной женщины и, рядом с ней стоящего, ребёнка лет четырёх. Они держались за руки, смотрели, как и я, на озеро, а потом на небо набежали облака, которые превратились в тучи и затем снова разлетелись в никуда. Солнце двигалось, и время шло, и я видел, как мальчик растёт, а мать его как будто становится меньше и иссыхает. Я видел, как мальчик стал юношей и как он ушёл от матери, и как мать его рыдала, а затем поднялась на ноги с колен и вновь стала смотреть на озеро. А облака продолжали рисовать собой неясные картины.

Мне казалось, что прошло много лет, а ещё я чувствовал, что у меня сильно замёрзли руки. Я вытащил одну из воды, и вдруг камень перетянул меня, и я упал в ледяную воду. Перехватило дыхание, я беспомощно забарахтался, и неожиданно вновь оказался на берегу, днём, рядом с женщиной. Она меня не замечала, весь мир меня не замечал — и от меня даже не было тени. Женщина повернула голову в сторону, и я увидел в её глазах весь мир — всё то, что меня окружало, до чего мне никогда не коснуться и чего не узнать по-настоящему. Я почувствовал камень в руке, потянул его вверх и достал из воды. Снова на берегу озера, посреди ночи, в темноте.

 

Было ли со мной это на самом деле — я не мог понять поначалу. Иной раз казалось, что мне всё приснилось, но память об ощущениях была слишком правдивой, и этот голубой свет снова въелся в мою душу, не покидал моих мыслей ни на минуту.

Сгоревший участок храма решили отстроить заново, и мы все расчищали для этого место. Солнце пригрело и жгло мою спину, пока я стоял на холодной земле и дёргал жухлую траву. Мне попался ржавый гвоздь, я достал его, оглядел, и вдруг какая-то вспышка мелькнула в моей голове, и я подумал, что со мной такое уже было, когда-то давно, я просто забыл когда. Я резко поднялся, так что в глазах почернело, и уставился на землю, а гвоздь у меня в руке, казался мне тяжеленым столбом, и я бросил его. Всего на мгновенье я снова побывал в давно позабытом детстве.

Вечером я смотрел, как Лисен собирает свою гору из камней. Он взялся за дело серьёзно, у него была сложная задумка и он хотел поставить гору неподалёку от работ мастера. Лисен укладывал камни теперь уже очень уверено, однако на самом важном моменте рука его дрогнула, и он снёс опору. На моих глазах камни рассыпались один за другим. Лисен сидел, молча смотрел на результат своей работы, а потом принялся складывать всё заново, и я подумал, что, должно быть, так рождается новый мастер.

А моя работа с переписыванием уже подходила к концу. Я взял все фрагменты, расставил их по порядку и соединил между собой — получилась целая книга. Я не знал, как учитель воспримет такое изменение текста, и поэтому решил не думать о последствиях. Не знаю уж зачем, может быть, для себя. Однако я всё же сдерживался там, где говорилось о детстве императора в храме Генфо. Мне было ясно, что люди, увиденные мною в отражении реки, — это молодой Унекей и его мать. И мне хотелось чуть больше слов сказать об их судьбе, о том, как они жили здесь в одиночестве, с памятью о лучших временах и без особой надежды на будущее, и о том, как мальчик рос и как он стал противиться тому, что его окружало, и как, покинув единственного близкого человека, он завладел государством. Но я смог написать только то, что они жили здесь в такие-то годы — и ничего более, один лишь известный факт.

Опять был вечер, я сидел в своей комнате один, а предо мной лежало три новых аккуратных свитка. Я прочитал каждый по многу раз и собирался завтра поднести их учителю. Интересно было узнать, что он скажет. Я сидел, думал об этом, и вдруг мне вспомнилась та утренняя вспышка моих детских лет. На самом деле все эти годы меня почти не волновало, что было со мной до того, как я появился посреди сгоревшего поля, но почему-то сейчас моя пустоватая комната казалась мне ещё одной пустынной степью.

Тогда я был мальчишкой, который просто бродил в поисках еды, но изменилось ли что-нибудь теперь? Я всё так же шёл не зная себя, а моей целью было просто жить дальше. Всё же Йори правду сказал — невозможно забыть свои корни.

Я посмотрел на камень и у меня появилась идея: в прошлый раз он показал мне то, о чём я думал — может быть, покажет и теперь. Без лишних сомнений я снова в холод и темноту пошёл к воде и к откосу, и окунул камень. Ничего не происходило, я с нетерпением ждал, когда же появится свет. И он появился. Озеро залилось желтовато-красным — это в нём отражалось чистое закатное небо и красно-жёлтые деревья иного, дальнего берега. С дерева в воду упал листок, и от него разошлись во все стороны волны. Колебания их росли, и вскоре всё озеро будто бы закипело, и вместе с ним кипело небо — лишь сухой, сероватый листок оставался недвижим. Я потянулся схватить его, но он рассыпался в руке и, с дуновением ветра, разнёсся, как пепел.

Вода разгладилась, и в отражении я увидел себя снова ребёнком. Листья всё падали, легко ложились на водную гладь, а я сидел у маленькой речушки и держал ярко светящийся камень. Я обернулся. Позади вдалеке стоял на возвышении домишко, освещённый последними дневными лучами. Я потрогал живот и почувствовал дырку у себя на рубахе. «Порвал, от матери достанется», — подумал я, и вдруг резко у меня возникли совсем иные, будто чужие, мысли: «Забытые всеми обрывки жизни, где они есть, если им нет места в человеческой памяти?» Я засунул пальцы в дыру на рубахе. Внутри было пусто, я подумал: «Неужто насовсем исчезают?». Камень засветился ярче, и я всё понял.

Я сам виноват — забыл свой дом, и теперь я должен подняться вверх, чтобы снова войти в него. Сделал шаг, ещё один — каждый давался с большим трудом, и вокруг всё сильней темнело. Но я продолжал идти, а земля становилась скользкой, прогибалась под ногами, и чем выше я поднимался, тем слабее светился камень. Путь не хотел кончаться, но я ничего не знал кроме этого пути и гаснущего света забытых жизней в моих руках. Время меня покинуло, я не знал давно ли я начал подъём и сколько мне ещё осталось. Вокруг уже было совсем темно, когда я ступил наконец на твёрдую землю и упёрся в стену. Наощупь я нашёл дверь и взялся за деревянную ручку. Последний маленький огонёк догорал внутри камня. Открою — и он потухнет.

Я держал ручку и держал камень, и не знал, как мне поступить.

***

Наступал новый год, мы шли по столице в праздничном шествии. И жизнь продолжала идти вместе с нами, пусть и покрылась черными пятнами наша земля. Среди людей мне не было тесно, и я смотрел, как на богатых домах висят синие фонари и как вдали они сливаются в один прекрасный свет — свет нашей памяти о чём-то забытом. И пусть горы рушатся — мы снова зажжём этот свет, пока живы.

А вверху сиял дворец императора и уже появилась на небе луна.