***

Августовский денёк был слепяще солнечным. Тойво, весь в поту, шагал мимо зданий знатных господ, таких господ, что лучезарнее, чем солнце, – и вдруг замер. Что происходит? Быть такого не может! Сам господин Фатерхольм направляет солнечный зайчик прямо ему в лицо!

Фатерхольм – человек богатый и уважаемый. Кроме того, он учёный. Наверняка он и теперь занят какими-нибудь страшно важными вычислениями – лучи отражаются от некой непонятной штуковины, такая вогнутая двойная тарелка. Рассмотреть её получше нет никакой возможности – Фатерхольм восседает на втором этаже, на балкончике своего белокаменного особняка. Тойво, с голодных его глаз, показалось, что белые балконные балясины – сахарные головы. И ещё ему мерещился тонкий запах чего-то сладкого.

Впрочем, даже и не мерещился. Сверху прямо на Тойво что-то полетело. Он успел отскочить, а надо было – ловить. Это была пышка!

Как же она пахла! Горячая. Сладкая. Парнишка кусал, обжигая рот и пальцы, он ничуть не стеснялся. Никто не усомнился бы в его бедственном положении, так чего стесняться?

Двери особняка распахнулись и выбежал пожилой, очень шустрый лакей в ярко-синей ливрее. Услужливо кланяясь, но не вступая ни в какие разговоры, он провёл Тойво в особняк. Слепящие роскошью лестницы. Прямо, потом направо. И снова прямо, потом снова направо. И ещё прямо. Лакей удалился так же шустро, как и появился.

Тойво озадаченно осматривался. Помещение было большим и явно «научным». Вдоль каменных стен от пола до самого потолка высились деревянные стеллажи с мощными, толщиной с кулак, полками. И немудрено – им приходилось выдерживать несметное число самых разных штуковин. Даже на беглый взгляд все они были научными машинами.

Внимание Тойво привлёк металлический шар с опоясывающей его красной полоской. По полоске шли рубчики, а над ней – цифры.

– Я смотрю, ты исследователь. Это светомер. – Прямо перед «исследователем» стоял Фатерхольм собственной персоной. Он снял шар с полки и протянул гостю. – Вычисляет концентрацию светлых сил на единицу площади. Добрых сил. Что ты так смотришь?

– Но мы ведь не на площади...

– Забудь про площадь. Он вычисляет, сколько тут доброты. Потряси его. Зажглась какая-нибудь цифра?

– Кажется, да... Или кажется, что нет...

– Значит, пора его заряжать. Это надо делать раз в сутки, от свечного пламени.

– От простой свечки?

– Ты не знал? Ты плохо учишься? – Фатерхольм забрал у паренька шар и, не глядя, сунул на полку.

– Нет, господин Фатерхольм, я не плохо учусь. Я вообще не учусь. В бабушкином доме не изучают научные машины.

– И в школе ты тоже не учишься?

– Нет, – пожал он плечами.

– Зови меня профессор, – смягчился Фатерхольм. – А как мне называть тебя?

– Тойво. Тойво Лейно.

– Ты сирота?

– Да, профессор.

– Часто ты бываешь голоден как сегодня?

– Да, профессор.

– Ты, конечно, понимаешь, что я позвал тебя не для досужих разговоров.

– Да, я...

– Молчи. Молчи или отвечай, если я буду тебя спрашивать. – Фатерхольм и сам помолчал, будто бы испытывая терпение парнишки. – Ты хотел бы жить в моём доме и никогда не вспоминать, что голод вообще существует?

– Да, господин... Да, профессор! – исправился Тойво. Он начинал понимать, к чему всё клонится. Работа!

– Я предлагаю тебе...

«Работу, только бы работу!»

– ...работу. Ты будешь служить моей дочери, Унельме. Она больна. Скрасить её одиночество, больше от тебя ничего не потребуется. Хочешь увидеть её?

– Дда... – неуверенно протянул Тойво. А ну как надо соглашаться не глядя?

Фатерхольм щёлкнул пальцами. Стена напротив, вместе со стеллажом, дрогнула и пошла медленно вращаться, пока не обернулась ровно наполовину. Глазам открылся огромный зал, сплошь золотой и пустой. Но через несколько мгновений сквозь солнечные блики разгляделась кровать в углу. Спустя ещё мгновение Тойво понял, что кровать не пуста, а в «гнезде» из золотистого одеяла и таких же подушек лежит заботливо укрытая под самый подбородок девушка.

– Папа?

– Уни, девочка моя. Это Тойво. – Профессор поманил его поближе. – Как он тебе?

– Вроде хорош.

Девушка произнесла это высокомерно, но голос у неё был красивый. И сама она была красивой. Такую не встретишь где-нибудь на улице. Всё в ней было каким-то особенным, даже лента, вплетённая наподобие венчика в её светлые волнистые волосы.

– Тойво Лейно, скоро ты получишь возможность убедиться в том, что профессор Фатерхольм держит своё слово. Что я обещал тебе, Тойво?

– Что я буду здесь жить.

– Ещё.

– Забуду, что такое голод.

– Так и будет. Присядь-ка. Нужно вплести ленту и тебе. Как на Унельме, видишь? Таковы правила.

Как из-под земли выросли молчаливые, вымуштрованные слуги, усадили Тойво на скамейку и завозились с его волосами.

– Мне не видно! – снова подала голос Унельма. Каким, однако, этот голос может быть капризным!

Фатерхольм вдруг подхватил голову дочки, как тыкву, и поднёс её прямо к Тойво, нос к носу!

– Папа, он падает. Это обморок?

– Тем лучше.

 

***

...Первое, что увидел Тойво, открыв глаза, – как снизу, по двору, носятся две рыжие лайки. И услышал голос Унельмы:

– Хороши щеночки?

Он хотел повернуть к ней голову... и не смог. Он не мог этого сделать по весьма странной и в то же время очевидной причине: теперь он и есть голова. Голова на подоконнике, рядом с головой Унельмы!

– Но почему я до сих пор жив? – Он ожидал, что прохрипит, но голос был всё тем же.

– «Почему я до сих пор жив», ГОСПОЖА, – поправила новоиспечённая хозяйка. – Ты жив благодаря виталиону.

– Я думал, он бывает только в сказках. Госпожа...

– В сказках это кулон, и его надевают на шею. А на самом деле, как видишь, лента... Ах, ну да. Не видишь. Когда вы нас, наконец-то, повернёте?! – возмутилась Унельма. Быстрые шаги, тёплые руки, и вот уже головы развернуты друг к другу.

Теперь лицо Унельмы было так близко, что Тойво с непривычки снова закрыл глаза.

– Нет. Так мне не нравится. Открывай. Открывай свои глаза, если они тебе дороги!

– Дда. Да, госпожа, – повиновался Тойво. Может, и покивал бы, но теперь никак!

– Мой отец – великий учёный, – гордо продолжила Унельма. – Он получил сохранитель жизни, виталион. Сам он думает, что это случайность, но я уверена, случайностей не бывает.

– Как так получилось? – Тойво заметил, что новой хозяйке приятно об этом говорить, и решил, что лучше ей подыграть.

– Всё просто: если семьсот семьдесят семь вычислителей работают рядом, они между собой согласуются. И начинают вычислять его – виталион. А как только он вычислен, он появляется.

– Но...

– Только не спрашивай, как. Говорят, просто возникает, висит в воздухе! Я не видела. Я была больна. Слышал про сонную гниль? Тело гниёт во сне. Не голова, нет. Только тело, моё прекрасное тело – я ведь была такой пышкой! – оно уже догнивало. Отец отчаялся. В отчаянии он выпил пьянкой воды и велел включить все приборы, какие были. Появилась лента. Она была такой красивой, что часть её вплели мне волосы. Гнилое рассыпалось в труху, а я – жива.

– Это... это чудо. И лента может сделать бессмертными всех?

– Разве меня интересуют все? Она длинна, но не бесконечна.

– Но ведь можно сделать и ещё?

– Госпожа, – напомнила Унельма. – Ещё – не получается. Отец полагает, что дело не только в приборах. В положении звёзд, например. Или в отчаянии, которого он теперь не ощущает.

– Госпожа, – собрался с духом Тойво. – Это трудно – жить без тела?

– Замолчи, – змеёй прошипела Унельма. – Замолчи и запомни: я ни о чём не жалею. Я нравлюсь себе. Нравлюсь, слышишь? Именно поэтому теперь и ты такой же. Так мне больше нравится. И я больше не желаю разговоров о теле. Говори о другом. Говори много. Следующий век – твоя очередь говорить!

– У меня язык устанет. – Тойво даже, кажется, улыбнулся.

– Нет. Не устанет. Ты просто не сможешь себе этого позволить.

 

***

... – А ты, Илмар Отти, убедишься в том, что профессор Фатерхольм держит своё слово. Что я обещал тебе, Илмар?..

Переговоры с точностью до слова проникали из Золотой залы в затхлую нишу внутри стены. Их внимательно слушали, а что оставалось ещё? Поговорить да послушать, поговорить да послушать, поговорить да послушать, пока мимо плетётся бесконечное время, а ты – всего лишь голова в ряду таких же несчастных голов в тёмной стенной нише.

Унельме хватало недели, реже – двух, чтобы наиграться. Потом новый друг становился старым, и надобился следующий. Виталион не используют дважды, ленту милостиво оставляли на надоевшей голове. Ниша пополнялась.

Головы жили в надежде, что про них снова вспомнят, но такого – рассказали они Тойво – ещё не случалось.

А говорили они много, в этом Унельма была права.

Верным своему слову оказался и профессор. Тойво жил в его доме и никогда не вспоминал, что голод вообще существует.