Она открыла глаза, когда почувствовала, что роза проснулась. Оплётшая весь дом и сад лоза чуть слышно вздохнула. В ней теплилась жизнь, но слишком слабая, едва ощутимая.

Вместе с пробуждением пришло чувство голода, до боли скрутило нутро.

Она содрогнулась всем телом. Неловким, почти окаменевшим. Всю зиму она провела в оранжерее на полу, обняв колонну. Ветры обдували её, снег ложился колким белым покрывалом, солнечные лучи, падавшие сквозь дырявую крышу, пытались согреть огрубевшую кожу. Но тощее тело, едва прикрытое выцветшими лохмотьями, оставалось бледным и холодным, как мрамор вокруг. Она с трудом отлепила от камня ладони, разогнула одеревенелую спину. Встать отказалось трудно, и не только потому, что тело не слушалось — лоза проросла сквозь левую ступню. Теперь они были связаны гибкой ветвью, словно пуповиной. Словно бы она в самом деле была дитя розы. Нерождённое, мёртвое дитя.

Роза хотела есть. Хотела расти и шириться, и цвести, и пускать молодые лозы. Выплеснуться за пределы старой усадьбы и поискать новое место для охоты. Лоза в ноге нетерпеливо пульсировала, гнала по венам живительный сок. Шевелила, торопила, приказывала. И дитя не смело ослушаться.

Она ловила мышей и белок. Иногда птиц. Ставила силки на зайцев. Это была очень мелкая добыча, но поймать кого-то крупнее она не могла — мешала пуповина. Слишком короткая и неудобная. Роза сердилась, но дать больше воли не могла. Или, скорее, не желала.

Ещё у розы не было рта. Конечно, улов можно было бы закопать у главного корня. Жирного, проросшего сквозь семейный склеп у часовенки. Медленно, словно старый пёс, глодавшего древние кости. Кости, давно лишённые мяса и сладкой мозговой сердцевины. Кости, полные памяти. Но это заняло бы много времени. К тому же, главный корень слишком увлечён был бесплотным пиром. Поэтому дитя розы глотало свою добычу. Послушно и равнодушно, часто почти не жуя. Иной раз живьём. Маленькие зверьки наполняли нутро, а из него утекали по лозе новой жизненной силой для розы.

Дни сменяли дни. Роза росла медленно. Но всё же выбросила на лозах первые мелкие цветы. Ярко-алые влажные вечноголодные ротики. Они пахли медово и пряно, и сладко трепетали в безветрии. Рои насекомых сновали, гудели, суетились, торопились скорее приникнуть к волшебным цветкам, испить чудесного нектара. Но едва крохотный крылатый гость проникал в святая святых, лепестки смыкались плавным, едва уловимым движением. А спустя мгновение размыкались, готовые принять следующую сладкоежку.

Сотни маленьких прожорливых ртов ускорили насыщение розы. Её лозы жирнели и крепли, материнская пуповина чуть удлинилась, и теперь дитя могло добраться до ограды усадьбы. Выбраться наружу пока не получалось. Только ухватиться за ржавелые железные прутья ворот и глядеть на лес, медленно подбиравшийся к облюбованным розой развалинам.

Иной раз в голове принимались сновать смутные обрывки воспоминаний. И тогда она морщила лоб и до боли тёрла виски, но это никогда не помогало. Что-то было там, по другую сторону леса. В конце заросшей давно нехоженой дороги. Меж серых плит бойко зеленели кустики травы. Кое-где камень раздробился под напором древесных корней, их сильные узловатые пальцы сминали в крошево и без того изломанное полотно дороги.

Может, там кто-то жил? Да, наверняка. Она когда-то об этом знала. Почему же теперь не получается вспомнить?

Однажды на дорогу перед воротами вышел лисёнок. Он был ещё совсем маленький, очень пушистый и не рыжий, а скорее жёлтый. Такого горячего цвета, как полуденное солнце, которое страшно не любила роза — оно больно жгло её гладкие листья и алые лепестки ротиков. Лисёнок пошатывался на неловких щенячьих лапках и тянул носом воздух.

Она опустилась на колени и протянула сквозь прутья руку. Почти коснулась тёплой солнечной шерсти. Лисёнок не испугался — ещё не умел бояться. Только вскинул уши и повёл влажным носом из стороны в сторону. Она знала, что не пахнет ничем живым. Камнем и деревом, сухой пыльной землёй. И, конечно, розой.

Она могла бы его схватить. Вцепиться пальцами в мягкую шерсть, втянуть сквозь решётку. Крепко прижать к себе нежное тельце, уткнуться носом в шёлковый пух. Почувствовать живое тепло, бьющееся сердце, ощутить животный запах — нагретый мех и молоко.

Потом она не смогла бы его, наверное, отпустить. Воля розы была её волей. А роза хотела только питаться и расти, и бесконечно множить свои лозы. Внутри вновь шевельнулся голод. Безумный, всепоглощающий, лишающий рассудка. В таки минуты она чувствовала себя совсем отупелой. Все мысли и чувства разом переставали существовать. Она сама становилась голодом. Воплощённым голодом розы.

Пальцы почти сомкнулись на жёлтой шерсти. Лисёнок удивлённо тявкнул, и тут из зарослей на дорогу вышла лиса. Шевельнула чёрным блестящим носом, вздыбила шерсть на загривке. Она не могла взять в толк, откуда исходит угроза — воздух не пах опасностью, хищником животным или человеческим. И всё-таки взрослый зверь чуял, что что-то не так. Верхняя губа приподнялась, обнажила желтоватые клыки.

Дитя розы медленно убрало руку. А затем наблюдало, как лиса с лисёнком скрылись в лесу. И думало, думало только о том, что взрослый зверь несомненно насытил бы розу куда больше, чем его молодой щенок.

Она проверила все силки и ловушки, проглотила синицу и трёх ящериц. Углядела серую точку, юркнувшую под крыльцо — мышонок. Долго и терпеливо выискивала в трухлявом подполе гнездо. Наконец, отправила в ненасытную утробу двух взрослых довольно упитанных мышей и их выводок — мышат ссыпала в рот прямо горстью. Под вечер ещё поймала в саду ежа. Но этого всего было мало, чудовищно мало. Голод не желал отступать. И она, свернувшись клубком под старой яблоней, всё думала про большую сытную лису. А ведь наверняка в лесу есть ещё олени, кабаны...

Мысли о еде сводили с ума. Нутро заходилось спазмом. Она впилась зубами, нечеловеческими, острыми, как иглы, в руку, готовая рвать собственную плоть, лишь бы только унять этот голод. Зубы погрузились во что-то твёрдое, неподатливое. В рот вместо крови хлынул древесный сок.

 

Она приходила смотреть за ворота каждый день. Несколько раз в день. Но ни один зверь не вышел из зарослей. Порой ей казалось, что за зелёной стеной кто-то прячется, наблюдает за ней исподтишка. Порой шевелилась в безветрии ветка куста или высокая трава. И никого. Снова наступала тишина и неподвижность.

Пуповина отрастала слишком медленно. Белки и зайцы теперь почти не забредали в усадьбу, приходилось довольствоваться совсем мелкой добычей. И смотреть, только смотреть на большой лес за оградой.

Однажды, приникнув к ржавым прутьям, она разглядела что-то рыжее на уцелевшей плите дороги шагах в десяти от ворот. Рисунок. Неуклюжий, схематичный, детский. Всего несколько неловких чёрточек на сером камне. Чёрточки складывались в зверька. Лису или, может, белку. Ей хотелось думать, что в лису. А ещё хотелось рассмотреть рисунок поближе. Она попыталась протиснуться сквозь решётку ворот. Это получилось бы неплохо — тощее тело вполне проходило между редкими прутьями, вот только лоза по-прежнему не пускала.

Справа от дороги слабо шевельнулся подлесок из молодых осинок.

Она застыла и долго-долго всматривалась в живую мозаику листьев, стволов, тени и световых пятен. И никого, конечно, не увидела. Но ведь рисунок не появился сам собой? Или, может, он ей мерещится?

Она что есть силы подалась вперёд, почувствовала, как натянулась пуповина.

Смешная рыжая каракуля стала на треть шага ближе.

Нет, не мерещится — вот же он! Кривенькие разновеликие ушки, толстый хвост, угольно-чёрная точка носа на конце треугольной морды. Если бы она смогла подобраться к рисунку поближе, то вырыла бы всю плиту и утащила с собой в дом. Чтобы видеть, чтобы помнить. Чтобы знать — где-то поблизости есть человек.

Она смотрела, пока не начало смеркаться. Неотрывно, не мигая. Пока чувство голода не сделалось невыносимым. И только тогда, наконец, отправилась обыскивать сад.

На следующий день она обнаружила новый рисунок. Рядом с лисёнком появилось голубоватое пятно. Зайчик. Кругленькое тельце, длинные уши, хвостик — как пуховка из маминой пудреницы.

Она помнила прикосновение пуховки к коже — ласковое и щекотное.

Воспоминание прилетело, как пощёчина. Обожгло и сгинуло.

Оглушённая, она опустилась на землю. И в этот раз даже голод не сдвинул её с места.

Когда вечерние сумерки стали совсем непроглядными, она вернулась в дом. Побродила по комнатам. В одной из них обнаружилось старое трюмо, на нём — пыльные флаконы, скляночки, шкатулки. В крохотном коробке — остатки пудры. Только пуховка давно истлела.

Утром она нашла третий рисунок. А ещё с удивлением выяснила, что теперь едва достаёт руками до решётчатых створок. Должно быть, роза почуяла неладное и укоротила пуповину.

Новый рисунок появился на другой плите, чуть ближе к воротам. Но ей всё равно пришлось вставать на цыпочки и вытягивать шею, чтобы разглядеть, что же там. Кажется, это была птица. Пухленькая, востроклювая, с объёмной ярко-малиновой грудкой. Такие часто прилетали в сад зимой. Жались друг к другу мягкими боками на старой рябине или ловко склёвывали на лету ягоды терновника, напиравшего на сад из леса. Она вдруг остро ощутила во рту вкус тернового плода — терпковатый, с кислинкой. Как она раньше его любила! Но роза жаждала другой пищи.

В этот раз она сразу послушно отправилась на охоту, хотя больше всего на свете ей хотелось остаться возле ворот. Ничего — позже, ближе к вечеру она ещё придёт посмотреть на рисунки. А пока розу лучше покормить, пока той не вздумалось укоротить лозу ещё сильнее.

Но охота не шла — даже глупые мыши больше не забирались в сад. Оставалось только терпеливо выслеживать в траве зелёных и серых ящерок, да крупных кузнечиков. Чувство голода не иссякало, и притерпеться к нему было невозможно. Ящерицы проваливались в утробу, как миры в чёрную дыру, но облегчения это не приносило.

 

Рисунки теперь появлялись каждый день. Вернее, каждую ночь — наутро она всегда находила новый. Неторопливо подбирались всё ближе и ближе к воротам. Целая армия смешных разноцветных зверушек, лохматых чёртиков, и ещё каких-то неведомых и несуществующих, но ужасно милых тварюшек, понемногу наступала на поместье.

Когда рисованные захватчики подкрались совсем близко, она осталась у ворот на ночь в надежде обнаружить их командира и творца. Но то ли всё же уснула, то ли художник был слишком ловок в прятках. В предрассветном сумраке на обломке плиты у самой решётки уже виднелись свежие каракули. Жизнерадостные, поросяче-розовые. Ей никогда не нравился этот дурацкий цвет. Хотя, кажется, все считали, что девчонкам по вкусу именно такой. Словно в подтверждение тому рисунок изображал условную девочку — палочки-ручки, палочки-ножки, треугольник-платьице. Чья-то усердная рука неловко размалевала его голубыми цветочками. На круглом лице — дурашливая розовая улыбка.

Она легла на землю, вся вытянулась в струнку, просунула меж прутьев руки. Нащупала крайнюю плиту.

На пальцах осталась розовая с голубым пыль. Мел. Цветные мелки!

Из глубин памяти поднялась, прошла по телу сладкой дрожью волна воспоминания.

Жестяная коробочка удобно ложится в ладонь. Её содержимое постукивает о стенки на каждом шагу. Мягко, негромко. Такой приятный округлый звук. То, что его создаёт — тоже чуть округлое, на ощупь шелковистое. Заветное сокровище. Пиратский сундук с драгоценными каменьями.

Она слизнула с пальцев разноцветные следы. Не почувствовала вкуса.

— Эй!

Инородный звук — слишком весёлый, резкий и неуместный. Только не здесь, в царстве вечного голода и бесплодной охоты. И всё-таки чего-то такого она ждала уже давно. Главным теперь было не спугнуть.

Медленно приподнявшись на локтях, она разглядела лицо в обрамлении полупрозрачных осиновых листьев. Мальчик. На вид лет семи-восьми. Чумазый, улыбчивый. Щуплое тельце наполовину скрыто в высокой траве. На бледном лице резко выделяются скулы. А на них — веснушки.

— Тебе нравятся мои рисунки?

Она кивнула. Мальчик разулыбался ещё сильнее. Он казался смутно знакомым. Может быть раньше они знали друг друга. Хотя для этого мальчик вёл себя, пожалуй, чересчур осторожно.

— Это ты, — мальчик вытянул измурзанную в земле и меле руку и ткнул пальцем в схематическую девочку у ворот.

Она молча смотрела на него. Улыбка на лице мальчика чуть поблекла.

— Я старался, — заявил он и смешно выпятил нижнюю губу, демонстрируя обиду. Но дуться долго, очевидно, не мог, потому что тут же улыбнулся вновь. — Я — Марк.

Он помолчал. Ждал, наверное, что она сама скажет имя. Вот только что говорить? Было ли у неё когда-то имя? Наверняка было. Но в памяти ничего не всплывало, сколько ни старайся. Она крепко зажмурилась, ткнулась с досады лбом в твёрдую землю.

— Эй! — позвал Марк. Голос его звучал чуть встревоженно. — Эй, тебя-то как зовут?

Если не получается вспомнить, нужно что-то придумать. Она могла бы назвать себя сама. Но как?

Она вскинула голову и огляделась. Вокруг был заброшенный неухоженный сад. За спиной — обветшавшее поместье. И склеп. А в склепе — роза. Огромная, хищная, безразличная. Вечно голодная. Роза крепко держала её за ногу, как свою собственность. Но всё-таки... всё-таки она розой не была. По крайней мере, пока что.

Спёкшиеся губы разлепились с трудом. Язык не слушался, и горло никак не желало исторгнуть из себя звук — оно для этого, в общем-то, больше не было предназначено. Горлу теперь полагалось только глотать. Но она всё равно старалась. Старалась, пока не вытолкнула из себя вместе с хрипами и сипами первые за долгое время слова:

— Не роза.

И тут же прикрыла рот рукой, страшась того, что роза услышит, а может опасаясь, что Марк разглядит её нечеловечески острые зубы.

Лоза не шелохнулась, не поволокла её в склеп, не посадила на короткий поводок в мраморных стенах — у розы не имелось ушей. А Марку, кажется, было совершенно безразлично, как она выглядит.

— О! —воскликнул он. — Ну привет, Нероза!

Она неловко растянула губы в подобии улыбки.

— Привет.

Вышло уже куда легче. И последующие слова выскользнули почти сами собой:

— Ты откуда?

Марк неопределённо мотнул головой в сторону зарослей.

— Там, на краю леса что-то есть, — она вдруг вспомнила. — Деревня! Ты оттуда?

— Ага, — кажется, Марку было не очень интересно об этом говорить. Он вскинул руку, в которой что-то знакомо застучало, перекатываясь. — Выходи рисовать!

Это была жестяная коробочка с цветными мелками. Такая же как в её воспоминании. А может, та же самая.

Её накрыло радостное возбуждение. Приглашение к игре! Веселье! И пусть смутно казалось, что Марк куда младше, и вроде как ей уже не совсем к лицу возиться по-детски с мелками, но... Вот бы сейчас побежать, пролезть сквозь решётку ворот, смеяться и рисовать, играть в классики и в догонялки!

Она медленно поднялась с земли и осталась стоять, надеясь, что в густой траве не видна вырастающая из ноги лоза.

— Ну давай же! — жестяная коробочка задорно затарахтела в мальчишеской руке. — Ты чего, Нероза?

— Нероза... — медленно повторила она. — Да, я — не роза.

Марк закатил глаза, фыркнул и вдруг исчез в зарослях.

 

Всю ночь она провела в корчах — тело сводило в чудовищном спазме. Роза, проклятая роза, не дождавшаяся за день еды, теперь наказывала своё непослушное дитя, которое прежде думало, что знает, что такое настоящий голод.

Она металась, царапала пальцами землю, подвывала. В зыбких тенях меж деревьями мерещились лисята, зайцы, олени и ещё какие-то существа. Она бросалась на них, но каждый раз желанная добыча оказывалась лишь мороком. И каждый раз разочарование делало голод всё невыносимее. Она могла бы разорвать в клочья дикого вепря, но от боли и отчаяния только глодала стволы деревьев.

— Не роза, — бормотала она, сплёвывая набившуюся в рот кору. — Не-роза-не-роза-не-роза...

И снова принималась подвывать.

Когда Марк ушёл, она долго звала его. Выкрикивала на разные лады имя. Обещала выйти поиграть, звала к себе. Просидела перед воротами до заката, забыв про охоту, но мальчик так и не вернулся.

А после заката пришёл голод. Дикий, какого ещё не бывало. И тогда она порадовалась, что Марка рядом нет.

Когда забрезжил рассвет, она, обессиленная, ползала по саду, отправляя в рот всякую мелкую букашку, которую находила. Раскопала два муравейника и усердно слизывала с земли и собственных рук крошечных чёрных муравьёв. Приближаться к воротам она боялась. А вдруг Марк всё же вернулся? Вдруг пуповина отросла и теперь достанет до решётки?..

Когда роза смилостивилась, было далеко за полдень. К этому времени во всём саду, кажется, уже не осталось ничего живого.

Остаток дня она пролежала почти без чувств в тени яблони. А когда подступили сумерки, всё-таки отважилась подобраться к воротам. Марка не было. Да и с чего бы ему ждать весь день? Зато рядом с приторно-розовой девочкой в цветастом платье появился новый рисунок. Странное существо. Сверху оно походило на человека — голова, две палочки-ручки. Но туловище внизу изгибалось, удлинялось и имело бессчётное количество ног. Словно кто-то зачем-то соединил человека и сколопендру.

Её передёрнуло. Многоножки вызывали отвращение и страх. Хотя во время охоты она об этом забывала.

Рядом с мерзким рисунком в трещине, рассекавшей плиту, что-то белело. Она ухватила с земли прутик, вытянулась изо всех сил, подковырнула находку. Это был мелок. Маленький, совсем почти истёршийся кусочек. Должно быть, он укатился, когда Марк рисовал. Интересно, зачем он изобразил это страшилище? А впрочем, неважно. Особенно теперь, когда ей досталось такое сокровище.

Она забилась в самый дальний конец сада, насколько хватило лозы. Как будто роза имела глаза и могла подсмотреть, чем занято её дитя. Как будто роза и так не знала.

Там были останки деревянной беседки, и на посеревшие от старости доски меловые штришки ложились очень мягко. Она рисовала осторожно, тонкими скупыми линиями — берегла своё сокровище. И всё же оно уменьшалось, таяло слишком быстро, но она никак не могла остановиться. Особенно теперь, когда вспомнила, что любила рисовать.

Из-под мелка вышел Марк. Очень похожий на себя настоящего, хоть и схваченный всего несколькими скупыми штрихами. Она всегда это умела — видеть самую суть, отделять от прочей шелухи и ловко запечатлевать. Карандашом на бумаге, конечно, удобнее. Но мелками рисовать так весело! Особенно когда рисуешь не одна...

 

— Эй!

Веснушчатое личико выглянуло из-за края ограды. Оно было достаточно узким, чтобы поместиться между прутьев, так что при желании Марк мог спокойно протиснуться в сад. Но сделать это он не спешил. Даже не показывался на глаза целиком — из-за каменной стены было видать только лицо, руку, уцепившуюся за прут, и тонкую-претонкую шею, которая, казалось, переломится от дуновения ветерка.

— Ты сердишься?

Марк мотнул головой.

Она села на пятки, осторожно разгладила на коленях превратившееся в лохмотья платье. Ей давно было безразлично, как она выглядит. Наверняка просто жутко. Наверняка Марк напуган. А ещё сгорает от любопытства. Поэтому он снова здесь.

— Боишься? — она попробовала улыбнуться, не размыкая губ, так чтобы не были видны зубы-иглы. Вышло не очень.

Марк неопределённо дёрнул подбородком, а потом на его лице появилось озорное выражение.

— Неа. Нисколечко! Чего тебя бояться?

— Ну... — она пожала плечами, пытаясь расчесать пальцами волосы, сбившиеся в один здоровенный колтун.

— Выходи играть! — Марк затарахтел мелками.

Она покачала головой, хотя сердце болезненно сжалось при виде заветной коробочки.

— Тогда пошли в лес погуляем! Ух, чего я там интересненькое нашёл! Хочешь посмотреть?

— Давай в другой раз.

— Тогда в деревню к остальным?

— Я... не могу.

Ей невыносимо хотелось и поиграть, и в лес, и в деревню, но роза, проклятая роза держала за ногу. Нужно как-то освободиться.

Она удивилась, что эта мысль пришла в голову только сейчас. Нужно будет как следует её обдумать.

— Зануууда! — потянул Марк. — Что же ты вообще можешь?

Она прислушалась к себе. Голод как будто дремал, теплился в сердцевине одеревеневшего тела. Может он поспит ещё? Даст немного свободы...

— Могу поиграть с тобой тут, в саду, — решилась она, стараясь не думать, что будет, если голод вернётся с новой силой. — Ты правда не боишься?

— Хы, — Марк смешно сморщил веснушчатый нос в притворном раздумье. А потом ловко просунул голову сквозь прутья.

Обрадоваться она не успела — резкий рывок, и земля полетела в лицо. Опрокинутое ничком тело заскользило назад, влекомое вгрызшейся в ногу лозой. Проворно и ловко. Быстро. Никогда прежде роза так не поступала. Пуповина становилась длинней или короче, но как-то незаметно, исподволь. Часто она даже не замечала сразу. Но в этот раз всё почему-то случилось иначе.

Она смотрела как отдаляется застывший в воротах Марк. Глаза его были широко распахнуты, хотя удивлённым или испуганным Марк при этом не выглядел. А вот её вдруг накрыл страх. Настоящий ужас, поднявшийся из глубины. Такой же дикий и неконтролируемый, как прежде голод.

Рядом в траве справа и слева что-то шевелилось. Должно быть, другие лозы. Роза поспешно сворачивала и их, подтягивала поближе. Но зачем?

Роза унялась только когда втащила дитя за порог склепа. Тут сделалось совсем тесно от прочих свёрнутых кольцами зелёных щупалец. В проникающих из сада солнечных лучах влажно поблёскивали алые ротики цветов.

Она так и осталась лежать на полу ничком, боясь пошевелиться, страшась призвать на себя гнев розы. Время медленно утекало в никуда. Покидало склеп вместе с солнцем и светом. Ей казалось, она чувствует это течение, как неторопливые воды реки. Они струились сквозь неё, оставляли в небытии.

Я — не роза, подумала она. Не хочу жить в склепе и питаться костьми и мёртвой памятью. Хочу свою память и свою жизнь.

Страх понемногу отступил, на его место пришла злость. Бешеная, необузданная, едва сдерживаемая.

— Не роза, — шептала она одними губами, до хруста стискивая челюсти, гоняя по скулам желваки. — Не-роза-не-роза-не-роза...

Что подумал Марк? Наверняка перепугался до ужаса. Убежал в лес или обратно в деревню и теперь больше не вернётся. Она никогда его не увидит, не покинет усадьбу. Навеки останется здесь в заточении. Мёртвая в мёртвом доме. Навсегда.

Мысль об этом причиняла боль. И ещё больше распаляла злость.

Роза как будто почуяла неладное. И ударила первой. И ошиблась.

Зверский голод скрутил, выгнул судорогой тело. Оглушил, но ненадолго.

Она набросилась на лозу, едва очнулась. На ту самую, что вырастала из ноги. Впилась зубами в жилистую плоть. Не древесную и не животную.

От стопы до самой макушки ударила мгновенной молнией боль. Рот наполнился влагой — горькой как древесный сок и солёной как кровь.

Роза поняла свою ошибку, отозвала голод, но обезумевшее дитя было уже не остановить.

Взметнулись другие лозы, обвили колени, талию, шею. Сдавили. В глазах потемнело — ей, оказывается, всё же нужен воздух был, чтобы дышать. В кожу впились мелкие, но острые шипы.

Удавка затягивалась всё сильнее, тело трещало от натуги — вот-вот переломится. Она сопротивлялась до последнего — так не хотелось умирать во второй раз. Но роза была куда как сильнее.

Вдруг по лозам прокатился спазм. Удавка на шее на миг расслабилась, сжалась с новой силой — до темноты в глазах — и опала, безвольно обвиснув.

Зелёные щупальца вокруг хаотично метались, сворачивались и разворачивались, конвульсивно дёргались, врезаясь в стены склепа. Пол дрожал. Там, на дне каменного колодца, куда крутым штопором уходила вниз лестница, что вела к поколениям мертвецов и к глодающей теперь их кости розе, что-то происходило.

Она не стала выяснять что. Выпуталась из дохлой лозы, перекусила последние удерживающие её в плену жилы и поползла, вывалилась из склепа.

 

В саду Нероза поднялась на ноги. Идти оказалось чудовищно больно, огрызок пуповины сочился бледно-розовым соком, но это было неважно. Её вдруг накрыло ощущением свободы. Из спины будто выросли крылья, толкнули вперёд.

Она прохромала через сад и протиснулась сквозь решётку ворот. Марка поблизости не было, зато прямо перед ней вперёд убегала в вечерних сумерках дорога. Дорога в деревню.

Это недалеко, вспомнила Нероза. Ещё даже не успеет окончательно стемнеть.

Дорога вела через лес. Деревья наступали со обеих сторон, грозили поглотить тонкую цепь каменных плит. Нероза чувствовала себя неуютно под этим молчаливым и мрачным напором. Вся её злость и решимость остались в усадьбе, а внутри шевельнулся крохотный червячок неуверенности.

Путь в деревню выглядел давно нехоженым. Дорогу преграждали поваленные стволы и обломившиеся ветви. Нероза медленно, неловко перебиралась через них. Некоторые сохранились только отчасти и утопали в мелкой стружке, будто их трощил и глодал неведомый зверь. Некоторые было бы проще обойти, но она опасалась хоть на шажочек ступить с дороги, словно та могла защитить, обезопасить от того, что таится в лесу.

Вокруг стояла тишина, лишь изредка нарушаемая скупыми лесными звуками: треск сухого сучка, шелест листвы, далёкий крик неведомой птицы. Иногда Нерозе мерещились и другие звуки: мягкий перестук мелков в жестяной коробочке, лёгкий цокоток. Быстрый, упорядоченный. Словно кто-то нарочно выбивал в отдалении мелкую дробь. Тогда она останавливалась и неуверенным срывающимся голосом звала Марка. Но никто не отвечал.

Лес начал редеть и потихоньку сошёл на нет. Невдалеке показались первые домики. Но даже отсюда, с края леса, Нероза видела: что-то не так. Покосившиеся или провалившиеся крыши, мёртвые тёмные окна.

Деревня была пуста.

Нероза замерла в нерешительности. Ещё одно неживое место. Ей не хотелось туда идти, смотреть на опустевшие, покинутые дома. А что если... Что если в деревне теперь тоже обитает роза или нечто вроде? Нечто ещё похуже?

И где же тогда живёт Марк? Он ведь звал её с собой в деревню к остальным. Может быть, всё не так плохо, и только крайние дома покинуты?

Она заставила себя идти дальше.

Ветер гонял тихие волны по высокой траве. На небо вышла полная луна, и в её бледном свете обветшалые жилища выглядели жалко и жутко одновременно.

Нероза осторожно заглядывала в каждый дом на своём пути, тихо звала, но нигде не получала ответа. Дорога вывела её на площадь центром которой служила маленькая церковь. Нероза остановилась в нерешительности перед красивой дверью, створки которой были обиты железом и медью. Вспомнила как приходила сюда на службы с родителями, как маялась в тесном помещении, перетаптываясь с ноги на ногу и позёвывая от скуки. Она никогда не была религиозной, и всё-таки теперь засомневалась. Она ведь не человек. Не совсем человек. Но зато теперь больше и не роза. Достаточно ли этого, чтобы войти в церковь?

Нероза ощупала языком два ровных ряда зубов-игл, вздохнула. И, взявшись за ручку, потянула на себя створку двери.

Ничего ужасного не случилось. По крайней мере такого, чего Нероза подспудно ждала.

Сквозь высокие витражные окна в церковь проникало немного света. Неестественного, расцвеченного стёклышками. Он ложился пятнами на пол и на мешки у алтаря. Нет, не мешки.

Нероза, хромая, подошла поближе.

Коконы. Или что-то вроде. Полупрозрачные плёнки окутывали три тела. Они были странные, исковерканные, все разного размера и формы. Но сквозь похожую на живую человеческую кожу мембрану проглядывали детские лица — спокойные, отрешённые. На вид неживые.

Она отшатнулась. С трудом выбралась из церкви и рухнула на ступени. Ей хотелось бежать из деревни и как можно скорее, вот только ноги не шли — заплетались от увиденного.

Над площадью пронёсся тихий цокоток. На другом её конце прямо напротив церкви стоял колодец. Выглядел он очень нарядно — старая каменная шахта накрыта деревянным коробом, увитым затейливым узором. Журавль в виде птицы, резной, подкрашенный. Белым и чёрным. А черпачок на цепи надраен до блеска — даже со ступеней видать.

Из-за короба выглянул Марк. Высунулся по пояс, навис под странным углом над землёй.

— Эй! — закричала Нероза, встрепенувшись. — Марк! Давай отсюда...

И осеклась.

Марк выбрался из-за колодца, ловко перебирая многочисленными лапками по гладкому дереву. Выглядел он точь-в-точь как существо на последнем жутком рисунке, оставленном перед воротами. В воздухе вновь зацокотело.

Многоножки, вспомнила Нероза. Мухоловки или сколопендры. Это они издают такой звук, когда бегают по стенам. Дробный топоток десятков маленьких мерзких лапок, только во много раз глуше, больше похожий на шелест...

— Я говорил, что твоя роза никуда не годится. Неповоротливое цветочное чудище легко одолеть. Ещё легче был только конфетный пони Аниски. Вы, девчонки, очень глупые!

Марк фыркнул и переполз со стенки короба на землю. Нероза заворожённо наблюдала, как шустро и слаженно работают маленькие ножки. Она никак не могла сообразить о чём речь. В голове было легко и облачно, и словно ваты понабито.

— Марк, что происходит? — наконец жалобно спросила Нероза. Ножки мерно семенили по земле в её сторону. Она с отвращением отодвинулась, пересела на верхнюю ступеньку — ужасно не хотелось, чтобы Марк приближался.

Он остановился, словно почувствовав её неприязнь, хмыкнул.

— Я тоже поначалу был как не в себе, не мог сообразить. Помнишь, что там написано: время и память. Ну так это и есть жертва. Глянь, какое всё разрушенное, словно тут много лет люди не живут. И память нам всем отшибло. Остальные, кстати, так и не вспомнили. Но у тебя получится: ты же заплатила не своей, — у Марка в ладонях затарахтела мелками коробочка. Он взметнул руку и кинул трофей Нерозе.

Она поймала. Мелки разом звонко и звучно тренькнули о жесть. И тогда в голове наконец прояснилось.

 

— Роза! — кричит Марк. — Роза, ну ты где там застряла?

Она сердится и ничего не отвечает. Красивое заботливо накрахмаленное платье мешает идти. Подол путается в ногах, цепляется за ветки кустарника. Роза боится порвать или испачкать наряд и рассердить маму. Но, наверное, без этого уже не обойдётся — на платье со всех сторон налипли репьяхи, сбоку буреет пятно от раздавленного клопика.

— Далеко ещё? — спрашивает Роза, вздыхая.

Марк выныривает из кустов прямо у неё под носом. Помогает высвободить из лап дикого шиповника подол. Он не порвался, но теперь весь в маленькую дырочку от колючек, и Роза снова злится. А ещё немного завидует Марку. Ему одиннадцать, Роза всего-то два года старше. Но для своего возраста Марк очень мелкий. Но в то же время юркий и ловкий. И отлично умеет ориентироваться в лесу. Ему такая вылазка вовсе нипочём.

Лицо у Марка совсем детское, курносое, веснушчатое, простодушное, что тоже не соответствует действительности. На самом деле он очень смекалистый и находчивый, и неутомимый выдумщик на всякие игры и развлечения. Потому-то Роза и водится с их компанией, хотя она старше всех остальных. Водится несмотря даже на то, что маме такая дружба не очень нравится.

— Пошли уж! — Марк тащит Розу за руку, ловко находя лазейки в непроходимой, казалось бы, стене сплетённых ветвей и трав. Где-то впереди них усердно ломится сквозь подлесок Аниска — самая младшая из всех, ей только восемь. Роза узнаёт её по тяжёлому сопению вечно заложенного носа.

— Так далеко ещё? — не унимается Роза.

— Почти на месте, — Марк упорно тянет её за собой. — Что ты решила? Кем будешь?

— Я буду розой, — говорит Роза чуть надменно.

— Цветком, что ли? Это же войнушка, как ты собираешься воевать цветком?

— Всяко получше, чем червяком! — фыркает Роза.

Марк вздыхает и терпеливо поясняет:

— Не червяком, а древоточцем. Ну, что-то вроде того. А вот роза, всё-таки, никуда не годится. Мой древоточец сжуёт её в один присест. Ты же сходу продуешь!

— Вот ещё! — возмущается Роза. — Ничего я не продую! И вообще, моя роза будет хищная, чтобы кушать всё, что шевелится. Будет иметь много ртов и ещё лозы. Ну такие, знаешь, как виноградные. Длинные и цепкие, с шипами. Вот! Так что кто ещё кого съест!

Марк хмыкает и ничего не говорит.

Вскоре они выбираются на поляну. На ней — древние руины. Светлый камень, изъеденный временем. Лес замыкает останки непонятного строения в плотное кольцо, но слишком близко не подступает — боится.

Вслед за Марком и Розой на поляну выбираются Игнат, Тит и, наконец, задыхающаяся от насморка и долгой ходьбы Аниска. Они все вместе осторожно и даже почтительно пробираются через развалины. Над поляной стоит торжественная и тревожная тишина — все привычные звуки остались в лесу. Здесь же ничто не тревожит покой каменных останков. Их сердце — огромный алтарь. Про него по округе ходит много всяких сказок и легенд. Якобы алтарь исполнит желание, если это желание на нём написать. Только, конечно, потребует какую-то плату. Жертву.

Весь монолит довольно плотно исписан. Кое-где даже исцарапан. Чужие желания покрывают его толстым слоем. И только на самой макушке глубоко высечены в камне два слова: время и память.

Нет, это не слова, понимает вдруг Роза, это рисунки. Условные, вроде иероглифов. Но отчего-то их значение всем сразу становится понятно.

Краем глаза Роза видит, что Марк внимательно за ней наблюдает. Подмечает изменения выражения лица. Когда Роза перехватывает его взгляд — только улыбается и пожимает плечами.

— Почему ты думаешь, что это сработает? — шёпотом спрашивает Игнат. Величие развалин и странного алтаря давит, заставляет говорить тихо, словно они в церкви. Хотя, похоже, развалины и есть останки древнего храма. — Куча людей писала тут желания, но что-то я не слышал, чтобы хоть одно взаправду сбылось.

— Потому что их нужно не писать, — также шёпотом отвечает Марк. Глаза его светятся лукавством. — Во всяком случае, не буквами. Что там высечено? Прочти!

Марк указывает на иероглифы.

— Я! Я могу! — громко пищит Аниска, совершенно нечувствительная к мощи руин вокруг. — Время и память!

— Верно. Любой может прочесть. Только вот они не написаны, а...

— Нарисованы, — тихо заканчивает за Марком Роза. — Желания нужно нарисовать. Просто и точно. Как эти слова в камне.

— Как раз как ты умеешь, — добавляет Марк и заговорщицки ей подмигивает.

Роза кивает и лезет в карман за коробочкой с мелками.

— А как же жертва? — вдруг подаёт голос вечно молчаливый Тит. — Это ведь алтарь. Перед тем как попросить желание, полагается положить на него жертву. Иначе не исполнится. Во всех историях так.

— Можем положить тебя! — весело предлагает Игнат. — Или твою сестрёнку. Или обоих!

Аниска испуганно ойкает и прячется за Тита. Тот хмурится. Игнат смеётся.

— Ладно, — говорит Марк, улыбаясь. — Рисуй, Роза. А там посмотрим.

Роза рисует. Цветные мелки скользят по камню, легко перекрывая все чужие желания.

Вот хищная роза раскинула лозы с алыми цветами вдаль и вширь. Конец одного из цепких усиков обвит вокруг ноги девочки, смахивающей на Розу.

Вот странный червяк или многоножка, или что-то вроде — Марк сбивчиво пытается объяснить, как выглядит древоточец, но, похоже сам толком не знает. Роза рисует, как ей кажется правильным, и выходит неплохо. Длинное нечто на ножках переходит в тело мальчика. Жутко, но Марк доволен.

Вот ящер, крылатый, похож дракона. Его рогатая морда — вылитый Игната.

Вот гигантский богомол с лицом Тита.

— Конфетный пони! Хочу пони из конфеток! — вопит Аниска.

Марк неодобрительно морщится.

— Погоди, Роза, её не рисуй, — неуверенно говорит Тит. — Аниска, тебе не надо. Это... слишком взрослая игра.

Его сестра немедленно надувает губы и готовится реветь.

— Да ладно тебе, — Марк покровительственно кладёт руку на голову малышки, хотя сам едва ли выше её. — Она тоже может поучаствовать. Будет весело, я чувствую!

Тит неуверенно мнётся, но мелки уже порхают над поверхностью камня. Юная всадница словно вырастает из спины крошечной пухлой лошадки.

— Ну вот, — говорит Роза, — готово. И что тепе...

Докончить она не успевает — поляну заливает темнота.

 

Голова загудела от нахлынувших воспоминаний. Слишком много и ярко. Слишком больно.

Нероза скорчилась на ступеньках, её мутило.

— Что ты сделал с остальными?

— Ой, да ничего! Они спят, — махнул рукой Марк и добавил не без гордости: — Я их победил и взял в плен. Лёгких вы придумали чудищ, совсем неинтересных. Хотя роза твоя получилась красивая. Мне нравилось за ней наблюдать. А чуток повозиться пришлось только с Игнатом.

Она помолчала, переваривая услышанное.

— Меня тоже засунешь в кокон?

Марк решительно замотал головой.

— И останусь один? Нет, так не интересно. Но у меня есть отличная идея! Мы с тобой сейчас вернёмся к развалинам, и ты нарисуешь новых страшилищ для войнушки нам всем. Я сам придумаю — каких. А то у вас выдумки маловато. И сыграем по новой!

Нерозу затрясло.

— Нет, пожалуйста, не надо! Это очень страшная игра! Я больше не хочу...

— Ну вот только сопли не разводи! — Марк закатил глаза. — Я решил — будем играть. И точка! Вставай!

Она вяло завозилась, попыталась подняться и тут же плюхнулась обратно. Ноги не держали. Все силы Нерозы ушли на поход в деревню. К тому же остатки лозы в стопе продолжали пускать сок, вытягивали последние жизненные силы.

— Не могу. Марк, пожалуйста, не нужно! Куда все исчезли? Наши родители, все люди вокруг? Пожалуйста, давай не будем больше играть, вернём всё как было!

На секунду, всего на единый короткий миг на лице Марка отразилась растерянность, но он тут же зло сощурился, сверля Нерозу недобрым взглядом. И всё-таки этого мгновения ей хватило, чтобы понять: Марк не может. Просто не знает, как всё вернуть. Поэтому они нарисуют новых чудовищ. Уплатят алтарю, забудутся, и снова станут играть. Ещё и ещё. Пока памяти и времени не останется вовсе.

Удивительно только, почему она не забыла? Почему сохранила свои воспоминания?

И тут Нерозу осенило: склеп. Память костей. Память поколений. В тот раз она уплатила ею. Сработает ли это ещё раз? И что же тогда отдал алтарю Марк?

— Где твой талисман? — вдруг спросила Нероза. – Ножик с гравировкой, что остался от дедушки?

Ножик был величайшим сокровищем — красивый, компактный, с костяной рукоятью.

— Не твоё дело! — выплюнул Марк зло, подступая к Нерозе. – Давай, пошевеливайся!

— Нет, послушай! Опомнись! Чем ты заплатишь алтарю в этот раз?

Марк не ответил, метнулся, схватил ослабевшую Нерозу и закинул за спину, а потом быстро снялся с места. У Нерозы не было сил сопротивляться, к тому же она слишком боялась упасть — мимо со страшной скоростью понеслись дома и постройки. Больно секла по ногам высокая трава, клонящаяся с обочин заросших дорог. А затем начался лес. Бег Марка не стал медленнее. Ему не мешала ни ночная темнота, ни непролазные заросли. Нероза что есть силы вцепилась Марку в плечи, зажмурилась, стараясь подавить тошноту, вызванную быстрой ездой и ещё ощущением того, как ритмично сокращается, пульсирует на бегу упруго-студенистая часть насекомого тела Марка.

Среди руин стояла всё та же торжественно-тревожная тишина. Идеально круглое удивлённое око луны пристально разглядывало двух странных существ, на вид совсем крошечных, в сравнении с останками древнего храма.

Марк грубо сбросил Нерозу на землю перед алтарём. Передёрнул плечами и приказал:

— Рисуй! Я хочу крылья, большие и сильные. И жало! А тело чтобы было в броне. И ещё...

Нерозу прошиб холодный пот. Сейчас Марк с его фантазией навыдумывает такого, что им вовек не расхлебать. Она неловко завозилась, открывая коробочку с мелками, оттягивая момент, когда придётся класть первые штрихи чудовища на камень, лихорадочно соображая, как быть. Нужно как-то всё исправить, вернуть назад. Нероза украдкой потёрла старое изображение себя, привязанной за ногу к розе. Ничего. Мел намертво въелся в камень. Желание оплачено и исполнено, возврата нет.

— Что ты там трёшь?! — вскинулся Марк.

— Места мало, — жалобно сказала Нероза.

— Так с другого бока камня зайди, дурочка!

Она послушно отползла чуть вбок, подальше от Марка.

Может просто всё закрасить? Но тогда они, наверно, исчезнут и никого не останется. Некому будет исправить их глупость.

Нарисовать всех заново? Себя и Марка, и Игната, и Тита с Аниской, и родителей, и всю деревню. Слишком долго! К тому же, вдруг она кого-то забудет...

Расколоть проклятый камень — может тогда всё вернётся вспять? А если не вернётся, а обратно уже не склеить?

Думай, Нероза, думай!

Она нервно кусала губы, катая меж пальцев мелок. Вот сейчас Марк, увлечённый выдумкой нового страшилища, заметит, что она всё ещё медлит...

Нужна отсрочка, время, чтобы найти решение, только вот время — это жертва. Оно Нерозе больше не принадлежит.

— Да сколько можно копошиться? Рисуй!

— Пытаюсь представить, как лучше, — промямлила Нероза.

Марк боится, сообразила она. Боится, что сделал глупость и ничего теперь не вернуть. Совсем. Никогда. И забыться в новом чудовищном обличье лучше, чем об этом помнить.

А вдруг и впрямь не вернуть? В глубине души, или что там у неё теперь было, Нероза тоже боялась, что так и есть. Что все попытки окажутся тщетными. Но думать об этом нельзя. Она должна верить в лучшее.

Мелок быстро-быстро зачертил по камню. Скупо, точно, метко.

Она придумала, как обмануть время. Главное, чтобы хватило памяти. В склепе полно костей — их семья много поколений живёт в усадьбе. Придётся снова расплатиться их памятью, потому как свою она должна сохранить, чтобы всё исправить.

Марк всё-таки заметил, что из-под мелка выходит не описанное им чудовище. Схватил Нерозу за волосы, оттолкнул, но она из последних сил извернулась, впилась наугад зубами. Рванула что есть мочи и отпустила, отплёвываясь. Рот наполнила вязкая слизь из нутра насекомого. Живот тут же скрутило рвотным позывом, но медлить было нельзя. Она должна закончить рисунок.

Марк издал нечеловеческий вопль. Краем глаза Нероза видела, что его тело лопнуло и теперь разваливается на две половины — человеческую и насекомую.

— Ах ты дрянь! Ну сейчас я тебя!..

От той части Марка, которая была многоножкой, отделились лапки. Они оказались живыми и вполне самостоятельными. Извиваясь, лапки шустро устремились к Нерозе. Она на мгновенье оглянулась, оторвавшись от рисунка, и застыла, парализованная страхом. Липким, холодным, всепоглощающим. Это было знакомое чувство, уже испытанное сегодня чуть ранее. Тогда в усадьбе, перед гибелью розы.

Это был её страх, поняла Нероза. Неконтролируемый панический страх существа, обречённого на скорую смерть и знающего об этом.

Ногу пронзила острая боль. Сперва в стопе, потом в колене и в бедре. И выше — в боку. И ещё во множестве разных мест.

Таково оказалось хитрое оружие Марка — выводок червей-древоточцев, живших на его «родительском» теле.

Нерозу трясло от боли, а голодные рты жадно вгрызались изнутри в деревянную плоть.

Нет, я не умру, подумала она. Нужно только закончить рисунок.

Нероза заставила свою слабеющую руку положить последние штрихи.

Вот так. Теперь у неё будет время придумать, как всё исправить.

Нероза чувствовала, что древоточцы уже выели нутро и подбираются к голове. Изо рта, из носа и из глаз хлынул розоватый сок.

Она завалилась на бок, да так и осталась лежать.

— Ну что, съела?! — Марк подполз к ней на руках, взял выкатившийся из омертвевших пальцев мелок. — Я сам нарисую чудищ. Как сумею. Всем, кроме тебя! Ты больше не будешь с нами играть! Ты...

Он увидел рисунок на алтаре и осёкся.

Там была девочка Роза. Такая, как до превращения. Аккуратная, худенькая, немного угловатая и чуть высокомерная. И ещё одна девочка Роза, рисующая первую девочку. И ещё одна, рисующая вторую. И ещё.

Я повторюсь, думала она угасающим сознанием. И попытаюсь всё исправить. А если не выйдет, повторюсь снова. И так — пока не получится. Должно же, в конце концов, получиться...

Луна и звёзды над поляной начали меркнуть — алтарь принял жертву. Но прежде чем они потухли совсем, Нероза ещё успела разглядеть подбирающееся к веренице девочек чудовище, торопливо выписываемое Марковой рукой.