Гор Волков

Люди вечера


Неволей иль волей, а будешь ты мой.
 
И.-В. Гёте, «Лесной царь» (пер. В.А. Жуковского)

 

Яна, ты куда лезешь; с ума сошла? – кричит мать.

Яна, хватаясь за балконные перила, слезает с табуретки.

– Мам, я просто посмотреть хотела...

– Ты же вывалишься! Совсем дурочка? Голова перевесит, и вниз полетишь. Вот горюшко, господи... Иди поешь, суп уже остыл, небось, – мать подхватывает табуретку. – Унесу-ка я её от греха подальше...

– Марин! – кричит из кухни Андрей, – Вода кипит!

– Да иду, иду!.. Янка чуть с балкона не вывалилась!

– Чего?

– Того! За ребёнком бы посмотрел, вместо того чтоб жопу просиживать свою...

– Не по-онял...

Девочка идёт по коридору. Зеленоватые обои, засаленный угол. Бабушка всегда опирается об этот угол, когда выходит из своей комнаты по нужде и ковыляет до туалета, опираясь на ходунки, – поворот ей даётся с трудом. Отполированные многократными прикосновениями её ладоней, обои сделались блестящими, будто залакированными.

Яна приходит на кухню: отец развалился на диване, вытянув одну ногу, а другую опустив на пол. Девочка замечает, какие у отца толстые, большие ляжки; смотреть на них неприятно и почему-то даже немного страшно.

Пахнет паром, разогретыми щами, натруженными мужскими ногами. В руках у отца планшет в потёртом чехле. Мать суетится у плиты. На холодильнике работает старенький пузатый телевизор.

«Сборная Испании в очередной раз оставила позади...»

– Это нужно кому-то? Кто-то это слушает? – не дождавшись утвердительного ответа, Марина хватает пульт и выключает звук, бросая пульт обратно на диван рядом с мужем. Она открывает холодильник, достаёт пельмени и не может найти ножниц, чтобы разрезать упаковку; поднимает полотенце, – под ним ничего, – открывает ящик разделочного стола со всяким барахлом – там их тоже нет.

– Да где ж они... Только что же были, где-то видела, – бормочет Марина, – Я с ума сойду когда-нибудь. – Глаза внезапно и быстро наполняются слезами. Отворачиваясь к раковине, Марина смахивает их запястьем.

– Марин, ты чего психуешь-то? – говорит Андрей. Марина не отвечает.

Ножницы оказываются на подоконнике.

Отрезав угол красной пачки, Марина достаёт пельмени по три-четыре штуки и бросает их в кипящую воду; под ситцевым халатом ходят острые лопатки.

Нога отца, обтянутая синими тренировочными штанами, ритмично подёргивается. Колено натянуло ткань до предела; кажется, ещё чуть-чуть – и штаны треснут. Но нет, они держатся. Сколько Яна себя помнит, отец всегда дома в этих штанах.

Девочка забирается на стул, подтягивает под себя ноги. Перед ней на столе – тарелка щей. Щи сварены ещё в прошлое воскресенье, и пахнут уже не слишком вкусно... У дряблой капусты вялый, будто постиранный, цвет. Поверхность супа подёрнулась плёнкой остывающего жира.

Яна берёт ложку и начинает вяло гонять кусочки бурой говядины в суповой жиже. За говядиной тянутся бледно-оранжевые полоски моркови и волокна капусты. Они похожи на водоросли.

– Сметану вон возьми, – говорит Яне отец.

Девочка послушно зачерпывает ложкой сметану из пластиковой баночки с синим мультяшным котом на этикетке; в сметане от ложки остаются разводы и оранжевые колечки жира. Девочка опускает ложку в суп и размешивает сметану. Суп становится совсем холодным.

Марина открывает стиральную машинку и выкладывает в тазик одежду.

Ну чего твой Колян там?

Среди мокрой, потемневшей одежды торчат длинные розовые уши игрушечного зайца Яны.

– Ну чего Колян, – Андрей поднимается, берёт со стола смятую пачку «Честера», достаёт сигарету, – Колян всё на тормозах спустил... – Андрей открывает форточку и закуривает.

– Угу, – кивает Марина, – Чего и следовало ожидать. – Из никелированной утробы машинки она достаёт Янкины носочки и молча рассматривает их: носочки когда-то были беленькими, но после соседства с толстовками Андрея, которые тот закинул, как обычно, в последний момент, они стали не то серенькими, не то какими-то серо-буро-малиновыми – чёрт их разберёт.

Марина быстрым движением руки убирает волосы с глаз, и Яне кажется, что мать снова плачет. Кажется, отец тоже это замечает.

– Марин, только вот не начинай, а?! Ну не Колян, так другой кто-нибудь одолжит. У Вадика спрошу... Давай спокойно. Без истерик.

Марина резко выпрямляется.

– Какие истерики, Андрей? При чём тут истерики? Нам ипотеку платить нечем, за коммуналку с прошлого месяца торчим, у ребёнка – музыкальная школа; и бабке ещё лекарства нужны!.. Истерики...

– И что? – взрывается Андрей, – Я, блин, работаю до усрачки, на прошлой неделе без выходных пахал, – кричит Андрей, – Чего ты от меня ещё хочешь? Чего ты хочешь?! – он припечатывает сигаретный бычок к пепельнице, – Моей матери лекарства нужны, ну?! Моей? Всё на себе тащу один! Не нравится – иди сама поработай...

– Готовить тебе и обстирывать тебя кто будет? А ребёнка в школу-из школы?..

– А как другие успевают, ничего? Вот мне прям интересно, как все они успевают-то! Вон, у Ленки спроси, у Таньки спроси, этой, Серёгиной, – как они-то всё успевают?

– ... С бабкой кто сидеть будет – может, у тебя на сиделку деньги есть?! Что ж ты сразу не сказал – давай сиделку наймём! Ну?

– У Ленки мать вообще два года парализованная лежала, ничего!

– Чего ж ты на Ленке-то тогда не женился, раз Ленка такая вся из себя хорошая?!

– Дурак, наверно, был, Марина! Дурак был; я уже так думаю!

– Знаешь что, – говорит она неожиданно тихо, – Пошёл ты.

– А, знаешь, я пойду. Пойду! Я уже по горло сыт дерьмом этим, каждый раз одно и то же. Вы без меня загнётесь! Не я – без вас, а вы – без меня!

Андрей уходит, хлопая кухонной дверью, – по Яниному супу разбегаются круги.

– Мудак, – цедит Марина,– Благодетель, блин... Сраный, – Она кидает мужнину толстовку в таз, подхватывает его за ручки и несёт развешивать бельё на балкон.

Пельмени начинают убегать. Андрей возвращается, убавляет огонь, опускается на диван и принимается деловито искать что-то в телефоне.

Яна всё бултыхает ложкой суповую жижу, хотя сметана уже давно размешалась.

– Чего ты канителишься? – говорит отец. – Ешь давай, нормальные щи.

*

Яна подходит к балконным перилам и тыкается носом в сухой, прогретый пластик; затем, задрав голову, кладёт подбородок на перила. Над городом начинается вечер. Прямо напротив балкона – точка, противоположная той, в которой заходит солнце; и вместе с закатом небо над горизонтом начинает медленно розоветь, приобретая нежный оттенок спелого яблока.

Сгущается синева, и, смешиваясь с розовым, разливает в небе нежно-сиреневые оттенки. Если долго, не моргая, всматриваться в это вечернее небо, взгляд начинает плыть, мутиться, и небо становится будто бы пятнистым. Пятна медленно перемещаются.

Ноги девочки наливаются необъяснимой тревогой, каким-то ноющим предчувствием.

Тонкая рука появляется в углу бокового окна. Она медлит, затем осторожно прикасается к стеклу утолщёнными кончиками пальцев, напоминающих барабанные палочки. От пальцев остаётся едва заметный след – будто осыпавшаяся пыль с крыла заблудившейся бабочки, прерывистая полоска кирпично-красноватой пудры. Ветер тут же сдувает эту пыльцу.

Ноги Яны охвачены зудящим томлением, так что почти невозможно двинуться с места. Это похоже на то, как бывает, когда затекает отсиженная нога: одно движение – и ватную кожу схватывают невыносимые, щекотные мурашки.

Рука снаружи, смелея, трогает стекло снова и снова. Вот появляется ещё одна, затем ещё. Руки щупают стекло, словно пробуя его на прочность, удивляясь его прозрачной неподвижности.

– Ну, покажись, – беззвучно шепчут пересохшие губы девочки, – Покажись...

Руки, гибкие, будто лианы, продолжают вычерчивать непонятные узоры по стёклам, оставляя следы осыпающейся корицы.

Небо роняет на стёкла первые капли дождя. С появлением туч сумерки быстро сгущаются.

Руки за окнами сливаются с вечерней мглой, их почти не различить. В сумерках не то виднеются, не то мерещатся едва обозначенные силуэты.

– Покажись, – шепчет Яна, – ну пожалуйста.

Ветер кидает ей в лицо холодную морось; непослушные волосы, пропитываясь сыростью, прилипают ко лбу. Вдалеке глухо прокатывается гром.

В проёме окна прямо напротив Яны появляется силуэт. Его почти не различить в темноте, на фоне набрякших туч, и угадать его движения можно лишь по тому, как призрачное тело заслоняет жёлтые прямоугольники вечерних окон. Но силуэт определённо есть, он существует. Напрягая зрение почти до предела возможного, можно различить очертания тонкой, вытянутой фигуры с длинными конечностями; их очертания размыты, будто смазаны. Фигура протягивает к Яне руки, скользит набрякшими кончиками пальцев по кромке перил, оставляя коричные следы.

– Не бойся, – шёпотом говорит Яна, – Я тебя не трону.

Руки продолжают молча скользить в темноте, ощупывая перила, гладя стёкла; пальцы порхают призрачными мотыльками.

В комнате сзади вспыхивает электрический свет, и руки, будто обожжённые им, мгновенно отдёргиваются. Яна успевает заметить, что цвет их – кирпично-красный.

– Так и будешь в темноте стоять? – говорит из комнаты отец, – Иди, уроками займись. Музыку, вон, свою совсем забросила.

– Неправда, пап, я не забросила, – оправдывается Яна, – Включи мне синтезатор.

– У матери попроси. Я на смену поехал.

Застегивая толстовку (карманы оттопыривают пачка сигарет, ключи, смартфон), отец похож на деловитого, суетящегося медведя.

– Яна, – оборачивается он из дверей, – пельмени с плиты уберите. Прокиснут. Опять добро выкидывать... Матери скажи, слышишь?

– Хорошо, – кивает девочка.

– Молодец, – отец шмыгает носом, хлопает по карманам, проверяя, ничего ли не забыл, – Всё; я погнал, короче.

 

*

Бабушка опускается в кресло, и оно проседает под её тяжестью. Марина ставит перед ней тарелку с супом.

– Ой, Мариночка, – говорит бабушка, – А ложку дашь?

– Да, мам, сейчас, – Марина достаёт ложку и суёт бабушке в руку, – Вот, мамуль, здесь, – она направляет её ложку в тарелку, – Не сюда; вот, здесь давай.

Бабушка наконец нащупывает верную траекторию, и, низко наклонив голову, начинает хлебать суп.

– Ой, доча, какой суп вкусный, – говорит она, – Ой!..

– Кушай, мамуль.

Марина опускается на табурет и оглядывает кухню. Вроде бы на сегодня всё. Бельё постирано, все накормлены. Андрей поехал в ночную смену, вернётся с рассветом... Яна что-то рисует, примостившись в углу стола.

– А кто это тут? – спрашивает бабушка, не отрываясь от супа, – Яночка?

– Это я, бабушка.

– Яночка, а ты покушала?

– Да, мам, мы уже поужинали, – отвечает за Яну Марина.

– Какой суп хороший, Марина. Ты сама варила?

– Сама, мам.

– А? Сама, говорю, варила?

– Сама, мамуль, – громко повторяет Марина.

Бабушка плохо слышит.

Яна, отрываясь от листка, смотрит на бабушку. На бледных, сморщенных губах приклеился капустный листок. Бабушка жуёт, и дряблые щёки медленно ходят туда-сюда. В уголке уха, сахаристо блестя, примостилась большая крупица ушной серы.

– Мамуль, надо уши почистить, – говорит Марина, – Давай тебе сегодня уши почистим.

– А? Чего?

– Уши надо почистить тебе, – громко повторяет Марина.

Яна возвращается к рисованию.

– А, да, надо, надо, – говорит бабушка, – Ты, это, наверно... я совсем плохо слышу, да, Мариночка?

– Нормально, мамуль, – громко отвечает Марина.

Яна рисует вытянутые, странные фигуры с бляшками на кончиках пальцев коричневым карандашом и затем, поверх, закрашивает красным; получается похоже.

– Яночка, а как твои дела? – говорит бабушка, – Ты, чего, с уроками? Арифметика?

– Нет, бабуль, я рисую, – тихо говорит Яна.

– А? Не арифметика?

– Я рисую, – громко повторяет Яна.

– А, рисуешь. Понятно. А арифметику выучила уже?

– Выучила.

– Ну, молодец, молодец, Яночка. А как твоя музыкальная школа?

– Кушай, мам, – вмешивается Марина, – Добавки хочешь?

Чтобы изобразить глаза, Яна выбирает карандаш ярко-лимонного цвета. Его цвет настолько ярок, что, кажется, даже слегка светится сам по себе. Она старательно прорисовывает ими глаза, и глаза начинают светиться.

– А что ты рисуешь, Яночка? – не унимается бабушка, – Расскажи мне, я ведь совсем уже ничего не вижу.

– Вечерних людей, – отвечает Яна.

– А?

– Я рисую вечерних людей, – громко повторяет девочка.

– А... Вот как.

– Добавки, мамуль? – опять встревает Марина. Ей хочется уже убрать кастрюлю и покончить на сегодня с кухней.

– Нет, милая, я наелась. Доченька, какая у нас Яночка талантливая! И рисует, и в музыкальную школу ходит... Нравится тебе в музыкальной школе, Яночка?

– Очень нравится, мамуль, – говорит Марина за девочку, убирая кастрюлю в холодильник, – Занималась бы побольше, ещё бы больше нравилось, да, Ян?..

– Оценки, наверно, хорошие, да? Пятёрки одни, наверно... Пятёрки-четвёрки... Троек нет, Яночка? А?

– Нет, бабуль, нам тройки не ставят, – громко говорит Яна, прорисовывая чёрным цветом перила и стеклопакет балкона: если ещё закрасить снизу, получится, что фигуры стоят как бы за перилами. Только вот балкон белый, а не чёрный... Ну ничего, это как будто темно, в темноте всё равно всё чёрное, – решает Яна и берёт чёрный карандаш.

– Мамуль, таблетки твои, – Марина вкладывает в пригоршню бабушке приготовленные пилюли и в другую руку даёт ей стакан воды, – Чего это ты рисуешь, Янка?

– Вечерних людей, – повторяет девочка, раздумывая, взяться ли ей за розовый карандаш, чтобы изобразить закат, или, если на её картинке уже так темно, закат рисовать не уместно.

– Что за люди такие вечерние? – Марина забирает у бабушки тарелку. Бабушка медленно глотает таблетки, запивая крупными глотками воды.

– Они приходят по вечерам, – объясняет Яна, – Прямо по небу.

– А, – Марина моет тарелку, – Вот оно как. Из мультиков, что ли?

– Нет, – Яна решает, что всё-таки не будет рисовать закат, – Они настоящие. Ты разве не знаешь?

– Представь себе, – устало отвечает мать и кидает тарелку на сушилку, – Шла бы ты, Янка, мыться. Мне ещё бабушку мыть. А тебе в школу утром.

– Хорошо, мам, – соглашается девочка, – Я сейчас, дорисую только. Мне немножко осталось.

– Это вам по рисованию задали, что ли?

– Нет, это я сама.

– Давай тогда, мыться иди.

– Мам, мне чуть-чуть осталось. Совсем немножечко.

Белым карандашом Яна пытается изобразить звёзды на небе, которое она уже целиком закрасила чёрным и синим, но у неё не получается. Но, в принципе, рисунок и так неплох. Яна критически осматривает своё творение: вообще-то довольно похоже.

– Яна! Давай быстрее, давай, давай. Я устала уже, имей совесть.

– Всё, мам, иду, – девочка спрыгивает со стула, собирает карандаши в коробку и идёт в ванную.

Марина смотрит на странные фигуры, изображённые девочкой. Очень много чёрного. Сводить бы ребёнка к психологу... Хотя, с другой стороны, чего удивляться; столько скандалов...

О Господи, когда же это всё закончится, – думает Марина, снова опускаясь на табуретку. Она устала. Она так устала, кто бы знал. Устала от этого всего. От безысходности. От больной мамы. От вечно недовольного Андрея, которого, конечно, тоже можно понять: вкалывает как проклятый, на прошлой неделе работал без выходных... А денег всё нет и нет. То есть они как бы есть, но как только они появляются, сразу же выясняется, что опять за что-то нужно платить: ипотека, коммуналка, которая всё дорожает и дорожает, продукты (которые тоже не дешевеют), то-сё... – а ведь есть ещё непредвиденное: то вещички обновить, ребёнку хотя бы – себе она уже год, кажется, ничего нового не покупала, – то у Янки снова ОРВИ с высоченной температурой, и участковый педиатр выписывает ей какой-то запредельно дорогой антибиотик, – эти лекарства у них вообще, кажется, каждый раз новые, не поймёшь; когда Марина росла, таких дорогих лекарств не было. То вот теперь маме нужно купить мочегонное, чтобы ноги не отекали – бельгийский какой-то препарат, упаковка – тысяча восемьсот, шутка ли...

Льётся тусклый электрический свет, поблёскивая на стекле стиральной машинки, чистой посуде, крутом боку чайника, на котором зачем-то нарисован нелепый, оляпистый цветок. Нужно собрать крошки со стола...

Сил совсем нет.

– Яночка, это ты? – говорит бабушка, – А Яночка ушла?

– Яночка в ванной, мамуль, – отвечает Марина, – Давай тебе уши почистим.

*

Закат спускается медленно, так медленно, что этого почти невозможно заметить. Солнечный свет постепенно становится пологим и мягким, насыщаясь тёплыми оттенками и вызолачивая стены старых панельных домов, которые давным-давно ждут ремонта. Потрескавшаяся, кое-где обвалившаяся штукатурка, чахлые деревца антенн на крышах домов, кровельный толь – всё покрывается лёгким, звенящим солнечным золотом; стёкла далёких домов в закатном свете сверкают пламенеющей слюдой. В тягучем янтаре медленно темнеют очертания города, его камень, стекло и металл; сгущаются контрасты, в ущельях улиц ложатся глубокие сизые тени. Небо совершенно ясное до самого горизонта: в этот вечер не будет дождя.

Фигуры появляются незаметно для глаза. Они возникают будто бы прямо из сумеречного марева на горизонте в точке, противоположной точке захода солнца. Вначале их почти не отличить от знойного колыхания раскалённого воздуха, заставляющего мерцать далёкие отсветы окон и первые вечерние огни. Но это не воздух... Присмотревшись, можно разглядеть прозрачные долговязые силуэты, колеблющиеся, словно тростник в воде. Они идут, медленно переступая долговязыми ногами по разбрызганному плёсу сиреневого и сизого, укрывающему город. Их ступни не касаются ничего, что можно потрогать руками, ничего ощутимого; они идут прямо по воздуху. Как им это удаётся, Яна не может понять, – впрочем, пока что у неё не возникла потребность давать всему законченные объяснения.

Постепенно контуры сгущаются, обретая плоть. Они больше не прозрачны. Их цвет – кирпично-красный, пыльный кармин; цвет утомлённого летнего дня, наконец припавшего к роднику вечерней прохлады. Некоторые из существ оказываются совсем рядом, останавливаются, окружают балкон, точно удивлённые морские создания – лодку, севшую на мель. Их длинные пальцы осторожно гладят стекло, оставляя следы кирпично-красной пыльцы.

Непонятная, сладкая тревога охватывает всё тело – ощущение почти мучительно, но ещё более мучительным кажется прервать его, сдвинуться с места. Девочка стоит не шевелясь. Её зрачки расширяются, занимая почти всю радужку.

Пальцы изумлённо порхают рядом с её головой. Ветер треплет шелковистые детские волосы, ласкает ключицы, дёргает лёгкое ситцевое платьице.

Пятеро, – нет, уже семеро существ обступают балкон с разных сторон, – в воздухе появляется терпкий, будоражащий запах: такой бывает после дождя, когда на асфальт выползают дождевые черви, вытягиваясь, извиваясь в пароксизмах не то страдания, не то неведомого мучительного наслаждения. Ноздри девочки трепещут.

Внезапно она замечает, что стало уже почти совсем темно; сгустилась сизая мгла; внизу, в сумерках золотятся первые огни фонарей; балкон погружается в вязкий, влажный сумеречный морок; комната позади уже утонула в темноте. Где-то готовится ужин; на кухне нож ритмично стучит о разделочную доску. Но всё это далеко, так далеко, будто во сне.

– Не бойся, – шепчет девочка, – Давай, покажись.

В глубине темноты взгляд одного из существ встречается со взглядом девочки. Огромные пустынные глаза начинают наливаться светом. Вначале свет едва различим. Два глаза – всего лишь два случайных пятна, чуть светлее окружающей мглы; но постепенно свечение становится всё ярче, наливается силой, обретает плоть. Странная тревога достигает уровня почти физически ощутимой тоски; она стискивает сердце; ноги готовы бежать, но не могут сдвинуться с места. В воздухе бьётся, плачет, кричит что-то беззвучное, невыносимое, будто вся жизнь внезапно потеряла смысл, легла на берегу выброшенной, задыхающейся рыбой; будто сотни бесцельных, движущихся вслепую существований оплакивают свою судьбу.

Лишённые зрачков глаза смотрят прямо на Яну, не мигая, не сдвигаясь в сторону, будто вырезанные из плоти полной луны, и взгляд девочки тонет в холодном лунном пламени, она чувствует, как начинает падать, падать в это глубокое, ровное сияние, как в бесконечность, где невозможно достичь дна. Тоска, расплескавшаяся в воздухе, напряжена тугой струной; обжигающая жалость пронзает грудь; жалость и чувство вины, несовершенства, раскаяния – Яна ещё не знает имён этих чувств, но они разрывают её сердце; зов пульсирует в висках, и колотящаяся, набухшая кровь разрывает темноту на вспышки света и провалы абсолютного мрака. Запах умирающих червей сгущается до интенсивности вкуса; он везде, его можно ощутить на губах, на языке; он покрывает кожу сырой испариной.

– Ай, – шепчет Яна, – пусти.

К ней тянется тонкая рука; пергамент кожи покрыт сетью морщин. Почему-то свет больше не нужен; Яна даже может различить бугорки красноватой пыли, покрывающей протянутую к ней руку. Зов заполняет всё, – кажется, ещё чуть-чуть, и сердце не выдержит больше этой неимоверной тоски, смешанной с бесконечной жалостью.

– Не делай так, – говорит Яна серьёзно, – Я сама с тобой уйду, когда придёт время. Когда захочу.

Рука осторожно подаётся назад, взмывая будто бы в жесте сожаления. Тоска становится чуть слабее. Колени девочки дрожат от напряжения.

– Я пойду, – говорит она. – Пока.

Рука осторожно гладит стекло, гладит воздух вокруг детских волос. Свет постепенно меркнет.

*

В воскресенье едут принарядить Яну к школе. В торговом центре девочка начинает скучать и просится в «МакДональдс»; ей отказывают – вредно и дорого. Яна умолкает.

Когда приезжают домой, она быстро обедает и ложится спать. Ей снится перловый суп, который она съела; и в супе плавают странные рыбы, похожие на морских – в жизни она таких никогда не видела.

Девочка просыпается от звука голосов. Они невнятно что-то бормочут из-за полуприкрытой двери кухни, потом становятся громче. Что-то падает и разбивается.

– ... и что теперь? Ребёнку в обносках ходить?

– Марина, блин, да как же ты задолбала! Ну почему ты так всё... Не знаю... Всё доводишь до какого-то бреда!

– Андрей, а что, по-твоему, не бред? Твоя эта идея с ипотекой была – не бред, с нашими-то доходами?

– Марина, я устал жить на съемных квартирах, пойми ты, мне тридцать восемь лет, сколько можно уже!

Ты устал! Опять ты! Ты о нас хотя бы раз подумал?

– А что я должен был подумать, Марина? Что, мыкаться до тех пор, пока мои предки в Царствие Небесное отчалят? Не буду я так жить! Не хочу и не буду! Денег мало – иди работать! Хватит сидеть дома! Если ничего не умеешь – не хер это на меня валить! И, знаешь что, – хватит выделываться! Вот хватит; всё, надоело!

Звук, напоминающий пощёчину.

Яна приподымается на постели. Сон исчезает.

Топот и приглушённые звуки потасовки.

– Марина! Чего вы опять ссоритесь? Доченька, – из своей комнаты медленно выплывает бабушка, опираясь на ходунки. Яна бежит мимо бабушки на кухню.

– Мразь неблагодарная! А кто на первый взнос с тобой вкладывался? А кто тебя кормит-поит, «Андрюшенька, то, Андрюшенька, это?», забыл?! Мудила! – кричит мать в слезах и пытается хлестнуть отца столовой тряпкой.

– Да ты чё, охренела, что ли? – Андрей уворачивается. – Охренела, что ли, сука; я тебя спрашиваю?!

– Мама, не надо, – всхлипывает Яна, бросаясь между их ног.

Синие тренировочные штаны отца, подпрыгивающее пузо. Ситцевый халатик матери.

– Только о себе всегда думает! О себе он думает, а! – мать снова замахивается тряпкой, отец снова уворачивается.

– Мариночка, не надо ссориться, – бабушка доплывает до туалета.

Отец хватается за вилку и делает ей выпад в сторону матери.

– Ты чё, тварь?! Ну-ка иди сюда! Иди сюда, я говорю!

– Ты у меня сам пойдёшь, козёл! Ленку он мне в пример ставит, Ленка хорошая, я плохая! Вали тогда к Ленке своей, нас с ребёнком только оставь в покое!

– Вот дура!

Марина запускает в Андрея чашкой; тот уворачивается; чашка ударяется о холодильник и разлетается осколками.

– Совсем с ума сошла?! – отец замахивается на мать; та взвизгивает, отбиваясь тряпкой.

– Мамочка, папочка, не надо! – Яна кидается обнимать мать, потом отца. Отец отталкивает её.

– Не смей ребёнка трогать, пидор! Слышишь, не смей! Я за ребёнка глотку тебе перегрызу, сволочь!

– Пошла ты, идиотка ненормальная! – отец замахивается на мать рукой; мать уворачивается, ударяясь головой о кухонный шкафчик. В шкафчике падают чашки.

Яна бросается между родителями.

– Яна, уйди! Уйди к себе! И забери вон... рисунки свои эти, хватит тут бардак разводить! Тоже... распустилась! Эта дома сидит, воспитать ребёнка нормально не может!

– Только вот не надо мне тут рассказывать, как детей воспитывать, слышишь? Ты хоть с ней один день провёл?

– Да я на работе каждую ночь, в две смены выхожу иногда! Ты чего хочешь от меня? Совсем на голову сесть хочешь?!

– Ага, ну только я тут бездельничаю, всех обстирываю, кормлю, ребёнка в школу вожу, за матерью больной сопли подтираю!

– Дура! Какая дура!!.

– Не трогай меня, козёл!.. – мать хлещет отца тряпкой.

– Не убивайте!.. Не убивайте друг друга! – тельце девочки колотится от рыданий.

– А ну иди сюда, тварь! Совсем страх потеряла, а? Ты охренела, а?! Охренела?!

– Перестаньте! Прекратите, пожалуйста!

– Янка, в комнату свою отвали!..

Отец попадает кулаком матери в плечо. Мать сжимается в плачущий комок.

..............

На этот раз их совсем много. Они обступают балкон; колышутся кирпичные тела, поблёскивают глаза, похожие на дымчатые опалы; по мере того, как опускается темнота, их глаза наливаются холодным лунным мерцанием.

Пахнет пригоревшей едой и сладковатой, засахарившейся старческой мочой. Где-то работает телевизор: бесполезная пузатая игрушка, поцарапанное стекло экрана, болезненный мерцающий свет, будничные голоса. Далеко внизу играют в футбол; слышны вскрики, удары по мячу, беззлобная матерщина подростков. Где-то скандалят люди; из их ртов вылетают и разбрызгиваются в воздухе клочки слюны. Медленно волочится в туалет угасающая, старая плоть, чтобы пролиться густой, настоявшейся, тёмной мочой. Запах мочи пропитал всё; яблочно-розовый закат, угасая раздавленным насекомым, задыхается в этом запахе.

Тоска накатывает прохладными волнами, она рождается из испарений мочи, пота и несвежих, давно не стиранных тренировочных штанов; тоска налетает прибрежным бризом, накатывает волнами; каждая последующая волна больше предыдущей, и рано или поздно, – девочка знает, – тоска накроет её с головой, поглотит её без остатка.

Пылающие глаза устремлены прямо в глубину расширенных детских зрачков, они заполняют их, подобно тому, как луна заполняет темноту. В глубокой прохладе – чистота и пустота, бесконечность и падение.

На остывающем вечернем песке трепещут и бьются выброшенные рыбы, сочится утекающая жизнь; песок поглощает её без остатка, но не согревается ею. Набегают волны. Песок налип на губах и забился в ноздри, он огнём врывается в лёгкие и царапает глаза. Прохладный ветер налетает на побережье, и с каждым его порывом дыхание становится более поверхностным и коротким.

Лунная пустыня заполняет всё небо, и в её прохладной, бесконечной глубине утихает боль, утихает жалость, утихает страдание.

На мокром асфальте молочно-белые, кольчатые тела извиваются в предсмертных корчах; счастливые, не знающие ни боли, ни сожаления, они легко оставляют мир, застывая навеки, чтобы в следующее мгновение превратиться под каблуками прохожих в бесформенное желе.

Приподнимаясь на цыпочки, Яна ухватывает ручку и широко открывает окно. На балкон врывается прохладный воздух, бьётся о рамы и стёкла, как запутавшаяся птица.

– ... и что теперь, мне костьми лечь?!. – кричит где-то голос; далеко, так далеко. Это было вчера или сегодня? – Не важно... Всё становится далеко; несвежие запахи уходят, оставаясь где-то внизу, вместе с балконом, уплывающим опустевшей шлюпкой в ночной океан.

Остаётся только бесконечное падение в прохладное лунное пламя, падение, которое никогда не прекратится; падение в серебристую, невесомую пыль, звёздную пудру, веками оседающую на склонах осиротевших гор и давным-давно пересохших лунных морей.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 8. Оценка: 3,63 из 5)
Загрузка...