Благодетель

Прохор окунул перо в чернильницу и на секунду замер. Пухлую пачку листов венчала последняя, на две трети исписанная страница. Он поставил в конце строки точку, прижал перо и подержал. Эта точка делила его жизнь на «до» и «после». «До» была смерть Ольги, бессмысленный бег по кругу и усталость. А «после» ... После его ждала полуголодная старость, наполненная заботой дочери и тихой радостью, которую несут её картины. Спокойная смерть.

- Прохор Евстратич, - от неожиданности он вздрогнул и разглядел в темноте дверного проёма медведеподобную фигуру Архипа Онисимовича. – Не ушёл ещё? Вот и хорошо.

Прохор посмотрел на страницу – так и есть: рука дёрнулась и вместо точки красовалась жирная хвостатая запятая. Плохой знак.

Онисимыч сел напротив и сложил свои волосатые лапы на столе.

- Прохор Евстратич. Дорогой,– веснушки на круглом лице начальника смущённо зарделись. Он глянул на исписанную пачку бумаги и воспрял. – А почто лично-то, а? Есть же Потапка, чего ты?

Прохор махнул рукой и попросил:

- Говори уже. Домой хочу.

- Да видишь, какое дело, - он почесал рыжую бороду.

- Не тяни.

- Есть пара бумаг от жителей. Люди пропадают.

Прохор потёр ладонями глаза и онемевшее от усталости лицо, сдавил виски, запуская пальцы в седую давно нестриженную шевелюру, помассировал голову и шею, размял ноющие плечи.

- Онисимыч, - вежливо ответил он. - Я в отставку ухожу. Завтра последний день.

- Да знаю я, знаю. Но там туману столько. Кто, как не ты? Прошу тебя, разберись. Считай личной просьбой. Согласую тебе и отставку, и отработанные часы. А?

Прохор посмотрел в окно. Серый день перетёк в ночной сумрак. Обветшалые рамы постанывали от порывов октябрьского ветра. Снова будет дождь. Запас масла в лампе истощился, её света едва хватит, чтобы надеть пальто и закрыть за собой дверь.

- Завтра поговорим, - сказал он, не давая определённого ответа.

- Вот и ладно. Вот и хорошо, - по-своему истолковал Онисимыч и поспешил вон, пока Прохор не передумал.

 

Прохор добрался до «Царёва лукошка» уже в девятом часу вечера, промок, не смотря на зонт, и продрог. Оскальзываясь на грязных ступенях, спустился в жарко натопленную лавку, решётчатые оконца которой едва отставали от земли.

- Прохор Евстратич! Так и думал, что ввечеру будете.

Прохор с облегчением вздохнул - маленький радушный смотритель государева пайка куда приятней его доброй, но уж больно жалостливой супруги, от сострадательного взгляда которой и тихого вздоха: «Ох, бедный, бедный!» Прохору всегда хотелось выть белугой.

- Как обычно.

- Не извольте беспокоиться. Сколько сегодня?

Прохор протянул карточку с проставленным конторщиком часами начала и конца службы текущего дня.

- Четырнадцать, - посчитал смотритель и занёс запись в открытый гроссбух. – А я на дюжину собрал. Два часа в хранение?

Прохор было кивнул, но вдруг вспомнил, что Рада сегодня заканчивает «Огненную птицу» и вечером «премьера».

- А хватит их на баночку пастилы? Орехово-медовой.

Другую Радочка не очень жаловала.

Смотритель покачал головой

- Если только убрать что.

Поставил перед Прохором корзину с пайкой, и вправду напоминающую лукошко, и перечёл:

- По фунту картофелю и моркови, риса, гороху и гречи. Куропатка, свежая, для вас с Ариадной Прохоровной сберёг. Лыковская сайка, кувшин молока, крынка сметаны и осьмушка кипрея с душицей.

Этих продуктов им с Радой на три дня едва-едва. Два раза в неделю он отоваривался на еду. Оставшиеся часы службы смотритель государева пайка записывал на хранение впрок. Раз в три месяца – за постой, свежие сорочки, блузы и белье. Раз в год – новое платье дочери и ему сюртук, а также башмаки, перчатки и шарфы. Раз в десять лет – новое пальто. Оставшиеся гроши часов скрупулёзно откладывались на «скудные» дни, которые должны были начаться уже послезавтра.

Прохор пересмотрел на два раза продукты и убрал рис – Радочка не любила, а у него, с тех пор как Ольга умерла, вся еда имела вкус горечи. Смотритель государева пайка, а заодно и работного времени, на которое жили царёвы служащие, поставил в корзину коробочку с пастилой, а сверху положил апельсин.

- От нас с супругой для Ариадны Прохоровны. Уважьте, - сказал так, что у Прохора не хватило духу отказать. Сдержано поблагодарил смотрителя и вышел из лавки.

 

Рада встретила его раскрасневшейся и нарядной. Ахнула и обожгла ладонями, прижав их к онемевшим от холода щекам: "Да ты промок! Ах, бедный, бедный!».

Что-то необычное мелькнуло перед глазами, и он взял её руки в свои, поднёс ближе к лампе. В тусклом свете разглядел на её пальцах и ладонях слабое мерцание, словно тончайшую позолоченную пыль втёрли в кожу. Казалось, она сияет.

- Это то, что я думаю?

Рада, улыбаясь, тряхнула черными кудрями в знак согласия и, не в силах сдерживаться, бросилась ему на шею, обняла крепко и прошептала:

- Один господин сегодня дал взамен "Стрекозы" настоящую монету.

Пока он переваривал новость, помогла снять сырое пальто и, выпорхнув на пару секунд, вернулась с нагретыми тапочками и теплыми носками.

Он с наслаждением оделся в сухое. Убогая квартирка о двух комнатах в коморке для слуг – это не шакарные две комнаты на втором этаже особняка статского советника, которые они занимали при жизни Ольги. Но всё ж после ледяного дождя и пронизывающего ветра жарко натопленный кухонный закут был милей просторной, но холодной гостиной на четыре семьи.

Однако, что за господин такой объявился, который раскидывается монетами? "Стрекоза" – великолепная, конечно, но кому нужна? Тянула на корзинку яиц или пару караваев. А так, чтоб настоящая монета...

 

От вида преобразившейся кухни у Прохора перехватило дыхание.

Горела дюжина свечей. Стол, заставленный колбасами, сырами и фруктами венчало блюдо с запеченным окороком, изумительный аромат которого пробудил в нём жизнь. Рядом красовался глиняный пузырь с вишневой настойкой, которую он не мог позволить себе вот уже лет пять.

- Вижу, ты растратила монету? – с улыбкой произнёс он.

Рада гордо кивнула.

- Садись скорей, отец, ты же голодный! И я голодная!

- Но...

- Всё потом! Сначала пир!

Это и вправду был пир.

Он ел и ел. Думал, как же так повернулось, что они с дочерью забыли вкус мяса и вина, забыли, что значит быть сытыми. Смотрел, как жадно ела Рада, видел, как гордилась собой сегодня. Может и правда, мир изменился и искусство, наконец, займет свое почётное место в жизни людей? Но не верил себе. На голодный желудок трудно думать о прекрасном. А с тех пор, как Стародар в одну ночь стал островом посреди безбрежного океана, впроголодь жили все жители города.

- С некоторых пор, ряд кудесников на рынке посещает богатый господин, - рассказывала Рада, утолив первый голод. – Его видели дважды. Он обменял на монету механического медведя у Володьши, а потом слушал песню Ярины, ты знаешь какую - от неё плачешь. И вот теперь у меня «Стрекозу». Спрашивал, есть ли ещё что-нибудь похожее. Я рассказала про «Огненную птицу».

Прохор удивился. Рада с тех пор, как начала писать запрещала даже думать о картине, над которой работала, а уж говорить о ней и вовсе не позволяла, пока не окончит. А тут какому-то «господину»...

- Надеюсь, ты «Птицу» покажешь сначала своему старому папке, прежде чем обменяешь её на монету?

Рада вспыхнула румянцем.

- Конечно, отец! Она совсем готова. Как только поужинаем, - горячо сказала она.

- Расскажешь подробней про «господина»?

Рада задумалась, замешкалась.

- Как выглядел? Чем занимается, как ты думаешь? Из рабочего люда? Говорят, кузнецы и мебельщики нынче настолько в цене, что якобы берут только монетами.

- Не похоже, что из рабочего. А выглядит он... Не помню. Такой непримечательный. Совершенно обыкновенный. Моложе тебя. Прости. Ростом как я. Пальто новое. Монокль на левом глазу. Вот и всё, что могу о нём сказать. А черты лица такие, что не опишешь, кроме как мелкие, невыразительные вовсе. Пока он не заговорил со мной, я его и не видела, хотя стоял и смотрел на «Стрекозу» долго.

В глазах дочери Прохор увидел внезапный испуг:

- А что, отец, не следовало «Стрекозу» ему отдавать? Даже за монету?

Она вспыхнула и виновато смотрела, вновь сомневаясь в себе.

- Я не смогу вернуть её, - волнуясь всё сильней, говорила она. - Уже сходила к ростовщику и обменяла монету – заказала башмачнику тебе две пары и мне одну, новое пальто и манто, оплатила вперёд за постой. Продукты запасла. А остаток... Остаток потратила на краски – мне теперь надолго хватит.

Сердце у Прохора сжалось, и он поспешил накрыть ласково рукой её пальцы, нервно вцепившиеся в скатерть, чтобы не разрослась в ней паника. Знал, что нельзя этого допустить – опять заболеет, сляжет.

- Ну что ты, доченька, - как можно ласковей сказал он. – Конечно, ты всё правильно сделала. Я горжусь тобой. Просто я удивлён... Не ожидал... - он прикусил язык.

Проклятое косноязычие! Получилось, что он совсем в неё не верил. Но ведь это не так. Её картины дышали волшебством. Просто в обществе, что боролось за кусок еды, им не было места. Он достал из корзины с продуктами орехово-медовую пастилу и апельсин, поставил в центр стола.

- Прошу, покажи мне «Огненную птицу». В последнее время она мне даже снится, так сильно я жду её.

Рада при виде пастилы благодарно улыбнулась и вновь превратилась в маленькую жизнерадостную птаху. Вскочила и, захватив в каждую руку по канделябру, ушла в гостиную делать последние приготовления.

Прохор с облегчением выдохнул и последовал за ней.

В ожидании «премьеры», он, как всегда, постоял у «Осени» - пышущее бабье лето в окне, по стеклу которого стекали, нагоняя друг друга, капли дождя. Картина была так реалистична, что он украсил ею стену, занавесил узкие бойницы окон плотной шторой, и теперь в комнате всегда за окном царило любимое время года – золотая осень с багровым шаром закатного солнца над золотисто-охристой аркой из шапок деревьев и кустарников, и дождь.

 

Старое, продавленное кресло, теплый плед и ярко горящие свечи. Рюмка вишнёвой настойки, вторая и последняя на сегодня, стоит рядом, на ажурной салфетке, любовно сплетённой Ольгой из шёлковой нити.

Ариадна торжественно снимает полог с картины. Огненная птица сидит на ветке, жмурит круглые глаза от неожиданного света и с любопытством смотрит с полотна в комнату. Наклоняет голову вниз и вбок и глядит сначала одним глазом, долго. Языком пламени вспыхивает хохолок на голове и успокаивается. Птица поворачивает голову и смотрит другим глазом. Горячий уголёк - тёмный и живой глаз заглядывает глубоко в него и, кажется, видит всё – и плохое и хорошее. Не осуждает, не одобряет, просто изучает. Птице любопытно. Прохор сам не понимает как, но она уже близка ему, ближе ушедшей супруги, ближе дочери, потому что знает о нём больше, чем Рада, больше, чем Ольга, больше, чем он сам. Знает и любит его таким, каков есть.

Рада берёт кисть, макает в алую краску и брызгает на полотно. Капля, касаясь поверхности картины, трансформируется в ягоду. Птица ловит её клювом. Вспыхивает. Благодарно приседает, раскрывает полыхающие огнём крылья – каждое перо – язык пламени, тело – раскалённый уголь. Прохор чувствует её жар.

- Попробуй! – шепчет Рада, не отрывая от Птицы взгляда. Протягивает кисть.

- А что ей можно? – он не знает, как быть, боится испортить Птицу.

- Отдай то, от чего несчастлив.

Берёт кисть и сразу понимает, чем кормить. Окунает кисть в краску – тоска по Ольге скапливается в груди клубком. Болит сильней, чем когда её не стало. Клубок крутится, уплотняется, наматывает на себя нити отчаянья, страха и одиночества. Прохор брызгает кистью, как делала это Рада, и клубок вырывается из него через кисть орехом. Птица подпрыгивает и ловит орех. Вспыхивает. Полыхает огненными крыльями, хлопает и ритмично топчется на месте, танцует, сжигает боль.

Прохору чудится, что Ольга рядом, её любовь рядом. Всегда была.

 

У кабинета с утра на старых, изъеденных клопами стульях, уже сидели: работная баба в грязном переднике, непричесанная, от которой за пару саженей разило по́том, и матрона, держательница доходных домов, не иначе, - презрительно поджимала губы на соседку и морщила нос.

В кабинете расторопный Потапка приготовил перья, чернила и бумагу. На столе Прохора покоились два заявления о пропаже людей, записанные Потапкой же со слов потерпевших.

- Родственники чтоль? – хмуро спросил Прохор. – Кто распорядился?

- Так ить, Архип Онисимыч. Вчерась ещё.

В другой раз Прохор бы разозлился – он ещё и «добра» не дал на ведение дела, и вообще не любил, когда за него решали какой ход будет. И Онисимыч, конечно, знал это.

Но после «Огненной птицы» злоба растворилась непонятным образом, а новая накопиться не успела. Раз уж пришли, пусть. Пробежав глазами оба заявления, позволил:

- Зови эту, домовладелицу.

 

- Прохор Еврстратьевич, - понизив тон до доверительного, говорила матрона, - Архип Онисимович должен был замолвить словечко за нас.

- Должен был?

Скорей Стародар Онисимычу кругом должен, чем он кому-то. Что возомнила себе эта дама?

- Ну, то есть, - смутилась она. – Я хотела сказать, что он рекомендовал вас, как отменного сыскаря, который непременно поможет нашему горю.

-Э-э, - он присмотрелся к заявлению, - Евдокия Устиновна. Ответьте на вопрос. Пропавшая, э-э... племянница, да? Где её родители? Сколько времени прошло, и что пропало вместе с ней?

Оказалось, что племянница – сирота, и матрона воспитывала её «как родное дитя, хотя свои, не в пример, росли не в обузу, и каждый при деле», пропала неожиданно, третьего дня, в чем была, – ушла и не вернулась. Можно ли подозревать Ярочку в злодеянии? Нет, ведь это какая была б неблагодарность с её стороны! Однако, при ней должна быть вещь, очень дорогая, которую матрона считает по праву своей, но назвать, что это такое, не желает. И не его, сыскаря, забота – эта вещь. Пусть найдёт Ярочку, а она уж сама с неё спросит. Архип Онисимович кого попало рекомендовать не будет, уж она надеется на его, сыскаря, деликатность.

Прохор посмотрел на Потапку. Писарь, хоть и скрипел пером, а взгляд его всегда чувствовал – отложил письмо и, хлопнув в ладоши, провозгласил:

- Время!

Матрона подпрыгнула на стуле, сердито глянула на посмевшего прервать её смерда и открыла было рот для проклятий.

- Регламент, - хмуро подтвердил Прохор. – Архип Онисимыч весьма строг к порядку. Если будут ещё вопросы, вам сообщат о дополнительном визите.

Прежде чем вызвать второго заявителя, Прохор пересмотрел всё, что наговорила домовладелица, поразмышлял над «дорогой вещью» и «Ярочкой» - казалось в этом имени что-то знакомое, велел писарю открыть окно.

 

Зловонная баба исходила ядом.

- Да где ж видано, господин сыскарь, чтоб мужлан на шее у матери сидел, а? Весь в отца – тот всю жизнь бездарем, и этот. Ни сухаря в дом ни принёс, а только «дай-дай».

- Не на всех работа есть, - буркнул Прохор, подумав вдруг о Раде.

- А мне каково, а? – взвилась баба, выпрямившись на стуле, и вытянула перед ним жилистые грубые руки. – Кажеден посуда в кипятке да бельё в проруби. Кости ноют, сил нет, - она скривила обветренное лицо в слезливую гримасу. – А этот, ирод, свои ручки то бережёт – ни дров наколоть, ни табуретку смастерить. И пусть его, ежели б совсем неумеха, да ведь руки-то золотые-е-е, - она завыла в голос.

- Молчать! – хлопнул рукой по столу Потапка. – Отвечать, что просят! Дура!

Подействовало. Баба замолчала, утирая глаза передником. Прохор благодарно посмотрел на писаря – такого поискать ещё. Напишет он, пожалуй, прошение о продвижении его до помощника сыскаря. Чем чёрт не шутит.

- Я так скажу, господин инспектор, - прогундосила баба в нос, - пусть мне этот ирод проклятый за все года, что на него горбатилась, вернёт, за все финтиклюшки, на которые я ночами грязные порты отмывала, а потом катится на все четыре стороны.

- Есть чем возвращать?

- Да уж известно! С чего б ему исчезать-то, - ухмыльнулась баба. – Как куска нет, так «маман», а как грош в карман, так и ищи ветру в поле.

Открытое окно не спасало. Прохора тошнило от потного духа и бабьей злобы.

- Есть у нас кто ещё? – спросил он у писаря, хотя помнил, что посетителей было всего двое.

Потапка выглянул в коридор.

- Старче сидит.

- Зови... Место жительства не покидать. Понятно? - строго сказал он бабе.

- Да куды ж я.

– Новости сообщать Потапу Фокичу лично.

Та глянула на писаря с благоговением и ушла, пятясь к двери задом и кланяясь. Дура и есть.

 

Пронзительно-серые глаза старика впились в Прохора в ожидании чего-то, чего Прохор явно дать не мог. Снял шапку, поискал глазами образа и не нашедши, возвёл очи к небу, неспешно осенил себя крестом.

- У вас тоже кто-то пропал, отец?

Он кивнул и присел на край стула. Лицо его было грустным и умиротворённым одновременно.

- Внучок мой, - прошамкал беззубым ртом.

- Давно?

- Дык на Иван-Купала.

Прохор посмотрел на Потапку. Тот в ответ пожал плечами.

- Заявление писали?

- А как же. Вот, господин писарь за мной и записывал. Зашёл узнать, може новости какие, а то ить зима скоро.

- Потап Акимыч, найдите заявление... как фамилие?

- Рогожины мы.

Потапка молча вышел.

- Сколько лет внуку.

- Егорке-то? Осьмнадцать.

- Родители есть?

- Родители? А. Нет. Найдёныш он. Прибился еще малым. А мне что – я один. Так хоть живая душа рядом. Славный парнишка-то. Светлый.

- Светлый?

- Свет в нём, вот и светлый. Смотришь, а он изнутри сияет. Нешто не встречал такого?

Прохор подумал о дочери, вспомнил, озарённое счастьем лицо, когда писала она «Огненную птицу».

- Какой род занятий?

- Ась?

- Род занятий, говорю. Чем занимался внук? Работал? Служил?

Старик посмотрел на Прохора с умилением, будто говорил он глупость, но смешную, а потому простительную.

- Рисовальщиком он при Храме. Куды пошлют, там и рисует. На рынке видал часовенку? Его работа.

Часовенка и правда на рынке была, только Прохор не мог оценить мастерство Егорки, потому что ни разу внутрь не заходил – на дверях до сих пор висел амбарный замок, дорожки вьюном заросли. Но знал, что в рисовальщики Храм кого попало не принимал.

В подтверждение его мыслей старик придвинулся ближе, сжав сухими пальцами шапку, и заискивающе заглянул Прохору в глаза.

- Блаженный он, господин сыскарь. Обидеть легко, сдачи сдать не сможет.

- Да кто ж блаженного обижать станет, отец?

Старик повёл головой:

- Э-э-э. Был бы он как всегда Егоркой – рубаха-парень, а то ведь при нём... - он понизил голос до шёпота. - Мо-не-та!

- Что? - Прохор вздрогнул. – Что ты сказал? Монета?

Открылась дверь и вошёл Потапка. Старик отодвинулся вновь на свой краешек, и многозначительно показал глазами на Потапку.

- При нём можно. Откуда монета?

- Кто ж знает? Принёс домой, как халтурку закончил.

- Что за халтурка?

Старик, обнажив серые дёсны, хохотнул.

- Благодетель с северной окраины презентовал, старьёвщик.

Прохор удивился.

- Так что за халтурка то?

Старик пожал плечами.

- Не рассказывал Егорка. А я не спрашивал. Фрески на стенах у него как живые, да только много не платили за это. Накормят – и на том спасибо. А тут – монета. Чуешь?

Прохор чуял.

Больше добиться вразумительного не удалось. Заверил, что будут искать – город маленький, найдут, мол. И отправил деда домой.

 

Прохор встал у открытой створки окна. Зима, злая, колючая старуха, смотрела в лицо, дышала смертельно-холодным дыханием.

Монета блаженного внучка взволновала. Может совпадение? Он внезапно понял, что и предыдущие две женщины говорили о чём-то таком. А он, болван, не услышал сразу. Просить Потапку вызвать их повторно? Но при мысли о зловонной бабе, поморщился. Впрочем...

- А что, Потап Акимыч, может ещё кто заявлял о пропаже родичей, да бумага затерялось, как у деда?

- Как старче про Иван-Купала сказал, так и вспомнил. По весне ещё, у коробейщика дочка пропала, да там детей, что рябины на ветке – не счесть, - писарь положил пару листов на стол Прохора. – И у пастуха, сын. Так он за́пил сразу.

- Всё?

- За ентот год – всё.

- А где пастух зимой обитает?

Потапка поскрёб затылок.

- На рынке, где ж ещё. Принеси-подай, да кто корку хлеба кинет. Если не помер.

- Вот что, Потап Акимыч. Отправь ко мне кого-нибудь. Пусть убедится, что с Ариадной Прохоровной всё в порядке. Я приду скоро.

Не обращая внимания на удивление писаря, надел пальто, сложил все бумаги во внутренний карман и вышел.

 

Пять человек.

Прохор шёл по хрустящим льдом лужам мостовой, ёжась от колкой снежной крупы, что застревала в волосах, забиралась за воротник и в рукава.

Это те, кто заявили. Есть и такие, кто промолчал.

Ходит по рынку «благодетель», приманивает людей монетами, и пропадают люди. Тревожно было за Раду. Но идти домой не мог, никак не мог. Он вспомнил, что говорила она вчера про «господина» и тех, кого он так же, как её «облагодетельствовал» - Ярина и Володьша. Достал из-за пазухи бумаги и почитал внимательней – так и есть: Ярина – дочь домовладелицы, Володьша – сын работной бабы. Вот, значит, как. Пять человек, три из которых кудесники. И он не удивится, что и двое других пропавших имеют какие-то таланты. Сердце сжималось от дурных предчувствий.

Он прошёл меж покосившихся лавчонок с круглобокими тыквами и снарядами кабачков, с башмаками и горшками, миновал ряд с рубленными кусками чьих-то туш и связками колбас. Закутанные в дырявые платки поверх тулупов бабы рядками притоптывали рыночную грязь у корзин с подмерзшими яблоками, клюквой и грибами. Наконец, он увидел коробейника. Щуплый мужичишка в облезлой дохе и лысой от старости ушанке, нёс на тощем пузе сквозь ряды огромный короб с нитками, пуговицами и прочей чепуховиной.

- Ты штоль Емеля-пустячок?

Коробейник поклонился и на всякий случай вымучил глуповатую улыбку.

- Дочь у тебя пропала, ищем, - он сунул под нос отличительный знак государева служащего. – Из кудесников она?

Лицо коробейника скукожилось в урюк и он закричал высоко, по-бабьи:

- Може и не пропала она, а ушла, патаскуха треклятая. Мать её – шлюха, в подоле принесла, и она туда же – сбежала с таким, как сама, растяпой. Ни помощи от неё, ни толку, одни сказки рассказывать да голову дитям дурить, с пути благоразумия сбивать.

- Бумага от вас есть. Заявляли?

- Никаких бумаг не писал, - фальцет коробейника перешёл на визг. – Заявил, потому что положено. Чтоб спросу не было. Почто трогаете бедного человека?! Тринадцать ртов! Тьфу-тьфу на неё! Как найдёте, передайте, чтоб и не верталася!

Прохор махнул рукой и поспешил отойти от склочного папаши. Была ль монета –не добьешься. Рассказывать сказки – тоже талант надо. Талант, на который не проживешь.

Пастуха он нашёл в рядах кудесников, что теснились на окраине рынка, в закуте, куда и люди-то почти не заходят. Прикрыв свои работы от сыпавшего без устали снега, они сгрудились вокруг мальчонки, который высвистывал из маленькой свирели бодрую мелодию. Притопывали, погикивали.

Пастух сидел недалече, устроившись за пустыми ящиками и плакал.

- Микитка? – спросил Прохор.

Но тот лишь поднял руку – тихо, мол, а сам, вслушивался в переливчатые трели дудочки. Прохор достал ящик и уселся рядом, запахнув плотней пальто, дал отдых ноющим от усталости ногам.

Нечёсаная с проседью борода пастуха покрывалась сосульками от катившихся по морщинистым щекам слёз, мутные глаза смотрели в никуда.

- Павлуша мой так играл, шо коровки за ним, как за мамкой, гуськом. Куды он, туды и они. И молоко такое сладкое было, одно удивленье.

Скорбь пастуха отозвалось новым приступом тревоги за Раду. Захотелось побежать домой, прижать крепко и держать у сердца.

Он смотрел на диковинные изделия, прикрытые рогожами от непогоды, и думал, на что даются людям такие таланты – не проку от них, ни профиту. Одни растраты. Вспоминал вчерашний вечер, да и все вечера, что они с Радой проводили подле её картин. С тех пор, как умерла Ольга, в эти вечера только и жил он. Только Радочка и картины её и утешали. Любил бы он её сильней, стань она швеёй или булочницей? Всё одно любил бы. Но не было б уже того, что испытал он вчера, когда кормил своей болью Огненную птицу. А это отчего-то стало ему сильно дорого.

Взгляд скользнул по маленькому человеку, что ходил неспеша от одной работы до другой. Не будь он единственным зрителем, Прохор и не заметил бы. Серое пальто, хоть и крепкое и видно, что не старое, сливалось с мостовой и наваленными кучами пустых коробов, и будто бы было их частью.

«Пока он не заговорил со мной, я его и не видела» - вспомнил он Радочкин рассказ и напрягся. Чутьё редко подводило. Сейчас оно твердило, что это сам «благодетель» и есть. Прохор подобрался весь, превратился в зрение и слух. Зорко всматривался в неприметную фигуру, впитывал каждую черту – уверенную неторопливую походку, поблескивающий на глазу монокль, хорошей кожи перчатки и добрые башмаки. Пытался рассмотреть черты лица, но или они были столь неприметные или он стоял слишком далеко – не получалось. Прохор встал с ящика и сделал пару шагов, но вдруг наткнулся на городового.

- Прохор Евстратьич! – вскрикнул тот обрадованно.

Прохор шикнул на детину и увлёк его за груду ящиков, чтоб не привлечь внимания серого человека и не дай боже не спугнуть.

- Ариадны Прохоровны нету дома, - вполголоса продолжал городовой. – Уж я ждал-ждал, так и не дождался. А мне Потап Акимыч сказал вас найти. Что делать то?

Прохор стиснул зубы. Пусть это будет совпадение! Пусть Радочка ушла куда-нибудь!

- Иди назад. Спроси соседей всех, узнай, кто видел её последний, о чём говорили. Если кому сказала, куда пошла – иди туда. Если нет – жди у дома, её или меня.

Расторопный городовой козырнул и убежал бегом.

Рада-Радочка! Сердце заныло от тревоги и горя. Не дай бог что – не переживёт он её потери. Помрёт.

Однако причина страха вот она – о чём-то говорит с молодкой, что держит в руках безделицу, даёт ей что-то, забирает безделицу. Молодка прыгает, радуется. Прохор сдержал порыв подбежать и схватить человечка, тряхнуть так, чтоб дух вон! Как смеет он? Куда девает их? Для чего они ему? Ведь никому не нужны – ни матерям, ни отцам! Талантливые, непригодные к жизни, неспособные о себе позаботиться! Никому!

Он вдохнул глубоко, подавляя злость. Нельзя так вот, спешно. Что толку от подозрений? «Где доказательства?» - спросит Онисимыч и будет прав. Он и сам не простит, если спугнёт злодея и даст ему фору.

Прохор заставил себя ждать и следить. А когда человечек, завернув безделицу в рогожку, вышел из рядов, Прохор отправился за ним.

 

Яростная метель породила ранние сумерки.

Прохор держался шагах в двадцати от человека. Шёл за ним, изредка спотыкаясь о колдобины на развороченной мостовой, не спускал глаз, боялся потерять из виду. Пурга сыпала снежной крупой в лицо, раздёргивала фигуры редких прохожих на пляшущие чёрные фрагменты, и лишь по невысокому росту он отличал объект наблюдения.

Кто он? Что скрывает за безобидным занятием старьёвщика? От мысли, что он посмел угрожать его личному зыбкому счастью, Прохор закипал холодной злобой.

Человек отпёр дверь лавки со свежеокрашенным фасадом и новенькой табличкой с надписью «Стародарские кудеса» и вошёл внутрь.

Прохор свернул в закоулок и обождал некоторое время, давая старьёвщику время согреться и потерять бдительность. Кем бы он ни был, сегодняшний вечер пойдет не по его. Осмотрелся – в южной, менее населённой окраине города, отчего-то в окнах не было огней, кроме той лавки. Улица выглядела пустынной, мёртвой. Дома безмолвными покойниками таращились тёмными окнами в пустоту улицы. Здесь даже метель не бушевала, а скромно ползла позёмкой и скапливалась у крылец и подвалов первыми застругами.

Прохор толкнул тяжёлую дверь и вступил в полумрак лавки, освещённый пятью свечами в канделябре.

- Проходите, - услышал он приглушённый мужской голос. – Я сейчас. Одну минуту.

Помещение внутри настолько отличалось от всех подобного рода, что Прохор немного сбавил пыл. Вместо наваленного кучами хлама, запаха грязных тряпок и нафталина, неизменно сопровождавшего все лавки старьёвщиков, здесь царил порядок и уют. Лавка походила на скорей на антикварную, какие давно отжили свой век. Чем беднее становились люди, тем больше антикварные лавки превращались в хранилище изрядно латанных вещей, голодной обуви и искалеченной мебели.

Но здесь царил дух старины и искусства, того самого волшебства, которое несли произведения Рады. Правая стена была полностью увешена картинами. Прохор, беглым взглядом уловил в их расположении некую композицию – словно их не просто навесили как получится, а подобрали со вкусом.

Всю левую стену занимали полки, обрамляющие окно с вуалевой белоснежной занавеской. Часы, вазоны, статуэтки, шкатулки, игрушки, музыкальные инструменты – глаза разбегались от обилия вещей, расставленных на полке с тщанием и продуманным педантством.

Стену, что напротив входа преграждал длинный прилавок, который заодно служил и верстаком, с аккуратно разложенными на нём инструментами – вероятно, хозяин сам мастерил рамы для картин. Вдоль стены за прилавком на стелажах – невиданное диво - множество стеклянных колб, наполненных сияющей разноцветной жидкостью и закупоренных пробками. Из-за прилавка и вышел «благодетель», в новом, доброго пошива костюме-тройке.

- Сейчас станет теплей, - проговорил он и прошел мимо Прохора.

Справа от входа, в темном углу, разгоралась чугунная печурка, которую Прохор сразу не заметил. «Благодетель» открыл дверцу топки, пошурудил кочергой и подкинул поленьев.

Прохор только сейчас почувствовал, как замерз. Озноб и закоченевшие на морозе руки заставили подойти ближе к печке.

- Чаю? – хозяин лавки повернулся к нему лицом, и Прохор сумел, наконец, его рассмотреть.

Мелкие, но правильные черты, бледное, но не от болезни, скорей от природы, лицо, внимательный взгляд серых глаз, лёгкая улыбка уверенного в себе человека, уважающего собственное и чужое мнение.

«Непримечательный» - сказала про него Рада, и была права. Как Прохор не силился, а более подходящего слова подобрать не смог. От макушки с редкими русыми волосами до начищенных башмаков весь он был непримечательным.

- Чаю? – повторил «благодетель». – Вы похоже замёрзли.

- Если только это никоим образом не стеснит, - ответил Прохор.

Тот развел руками.

- Кроме вас, посетителей сегодня, похоже не будет. А вечер предстоит долгий. Буду рад, если составите компанию. Располагайтесь, прошу, - он указал на пару кресел у печи. - А я поставлю самовар

Прохор, сел в кресло прямо в пальто и, в ожидании, принялся разглядывать картины на стене. Никогда ещё он не видел их в таком количестве. Немного правее центра экспозиции он увидел «Стрекозу» и вздрогнул от неожиданности.

- Вижу вы уже заметили мою жемчужину, - раздался голос «благодетеля» и вскоре он водрузил на журнальный столик пыхтящий медный самовар.

- Что скажете?

Налил в чашки чай и Прохор без смущения глотнул кипятка.

- Я не понимаю, - сказал он.

«Благодетель» обождал немного, но так как Прохор молчал, спросил:

- Чего, позвольте спросить, вы не понимаете?

- Вас.

Непримечательное лицо ничего по-прежнему не выражало, кроме вежливого внимания. Хозяин лавки немного подумал над словами Прохора и сказал:

- Я с удовольствием пояснил бы, если б вы направили мою мысль.

Прохор большим глотком допил чай, пока тот не успел остыть и поставил чашку рядом с самоваром. Обвёл рукой пространство вокруг себя.

- Вот это всё – для чего?

- Э-э... Вы имеете в виду... Вот это всё? – он повторил жест Прохора.

- Да.

- А что, собственно, вас смущает?

Прохор злился. Он сорок лет ловил преступников – отчаянных воров и незадачливых убийц, мог прочитать их мысли по мимике и взгляду. Этот же субъект был умён, скрытен, изворотлив. О чём его мысли?

Прохор позволил себе улыбнуться и откинуться на спинку кресла.

- Вы же не старьёвщик, вы - антиквар.

- Да, верно. Мне приятно, что вы помните этот род занятий. За давностью лет, знаете ли, люди как-то подзабыли...

- Да-да, - перебил его Прохор. - Единственный в городе.

- Пожалуй. Разве это подло?

- Отчего же. Вовсе нет. Но вы могли бы улететь отсюда на дирижабле. Как это сделали все, кто смог купить на него билет. Сколько картин или этих вот изящных безделиц продали вы за последний, скажем, год?

- Позвольте, - на лице «благодетеля» появилась тень недоумения, - я приобретаю эти произведения не для продажи.

- А для чего?

- Для коллекции.

- Для чего она вам здесь? – разозлился в конец Прохор. - Здесь! Где не осталось ни одного человека, который хоть сколько-нибудь понимает в искусстве? Здесь! На этом Богом забытом острове! Где жизнь упростилась до куска хлеба и его добычи! Никому это всё здесь не нужно! Никому! Кроме вас!

Прохор оборвал себя, чувствуя, что теряет контроль.

«Благодетель» снова вежливо обождал, разлил по чашкам чай.

- Прежде всего, я не считаю, что это место забыто создателем. Видите ли, я немного старше вас, - от этих слов Прохору стало не по себе, потому как выглядел хозяин лавки не старше пятидесяти, в то время как сам он разменял уже седьмой десяток. – И у меня была возможность посмотреть мир до того, как Стародар стал островом. И хочу сказать, что на такой маленький город здесь талантов с избытком. Мне есть с чем сравнить. Так что я бы сказал, что это место, напротив – одарено создателем.

- Божья искра?

- Если угодно. Но я полагаю иначе.

«Может, он сумасшедший? – думал Прохор. – Коллекционеры все немного двинутые. До какой степени двинутый он? Бес бы с ним, если бы не пропавшие люди. Если бы не Радочка».

Подумав о дочери, он испытал временное облегчение – в конце концов вот он злодей, и, если что, – загрызёт его зубами, сам, за Раду. Он взял себя в руки и как можно спокойней сказал:

- Любопытно.

- У меня есть теория. Когда создатель творит человека, он закладывает в него некую идею. Человек – это идея создателя, понимаете?

«Точно сумасшедший»

- Допустим.

- Так вот, те, кого здесь называют «кудесники» - это лучшие идеи, а лучшее, как известно - редкость. Приобретая их, я коллекционирую избранные идеи создателя. Разве сама по себе такая цель не может быть изящной?

- Если принять вашу теорию, то в каждом человеке заложена какая-то идея. В той же кухарке.

- Согласен. Сварить вкусный борщ или испечь хлеб – чем не идея? Однако как прикажете мне, кхм... коллекционировать борщ? Он же прокиснет. Хлеб зачерствеет. И так далее. Кроме того, борщ и хлеб – грубая и низменная пища, для живота. А искусство – пища для духа. Пожалуй, грубые идеи нужны для того, чтобы могли существовать изящные... Я даже развил бы мою теорию далее, - с ласковой улыбкой продолжал хозяин лавки. – Через познание идей создателя лежит путь к бессмертию. Но в таком случае, и идеи должны быть подобны цели – бессмертные. И уж, извольте, ни борщ, ни хлеб здесь никак не пойдут. Как вы на это смотрите?

Прохор чувствовал, что запутался. Как ни старался он разглядеть в этом ненормальном «благодетеле» злодея, никак не выходило. Его чутьё молчало, а он привык ему доверять.

- Скажите, сколько вы платите за эти произведения? – спросил он напрямую.

«Благодетель» слегка удивился.

- Да, знаю, это некорректный вопрос, - горячо проговорил Прохор, - и его цель – не вызнать ваше состояние. Просто интересно.

- Монету, - сдержанно ответил тот.

Прохор присвистнул, изображая удивление.

- Целую монету? – он вновь окинул взглядом лавочку. – Всем? Каждому по монете? – уточнил он.

- Ну... Не каждому. Только самым ценным э-э... За шедевры.

- А это, по-вашему – шедевр? – Прохор кивнул на «Стрекозу».

- Да. Шедевр.

Этот необычный человек отличался от всех, кого Прохор знал. Да, он, возможно, сумасшедший. Но опасности он не чуял. Однако улики говорили против него. При всём своём уме старьёвщик оказался до смешного прост - почти признался. У Прохора появился непреодолимый соблазн закончить этот разговор и поймать его тут же. И только он хотел уличить его в пропаже людей, как «благодетель» сказал:

- А знаете... Вы такое значение придали сейчас этой монете, что, я прошу принять от меня одну из них.

Он порылся в нагрудном кармашке жилета и протянул Прохору монету на раскрытой ладони. Истёртую и побуревшую от старости. И всё же на пальцах хозяина лавки замерцала золотистая пыль.

Прохор завороженно смотрел на кругляш – какая простая, и в то же время сложная вещь! Может облегчить жизнь, а может её закончить.

- Но у меня нет ничего, что я мог бы дать взамен, - сказал он.

- Вы уже дали. Я прекрасно провёл сегодняшний вечер. Вы правы – всё это никому здесь не нужно. Кроме меня. Поймите, настоящая ценность не в монетах, а в идеях создателя. И у меня собрана прекрасная коллекция.

Он отчего-то он смотрел не на картины и не на стеллажи с безделицами, а на полки с колбами.

 

Прохор шёл домой по замёрзшим и притихшим после пурги улицам. Лицо до сих пор горело румянцем. Он так прогрелся у печи, что тепла хватит до самого дома. Ему было хорошо. Он был почти уверен, что взял неверный след. Старьёвщик... Прохор даже хохотнул – так не шло называть этого человека старьёвщиком. Антиквар! Да, так правильней. Хотя и это не верно, но всё же лучше. Антиквар не мог быть причастным к пропаже людей. Завтра он возьмется заново и основательней за эти случаи. Наверняка в городе завелась какая-то шайка, которая выслеживает тех, кто получает монеты. Кудесники - лёгкая добыча. Он найдёт злодеев. Не бывало ещё так, чтоб не нашёл.

Он поймал себя на том, что думает о работе с удовольствием и вдохновением, чего не случалось уже... давно, очень давно. В душе покой и радость, словно бы помолодел.

Полная луна ярко светила, казалось, как-то по-особенному. Первый мороз загнал людей по домам, которые сиротливо жались к тротуарам и мостовой.

С улыбкой он вспоминал, как предложил антиквар монету. До сих пор он чувствовал на коже следы, что она оставляет – словно бы золотая пыль разгладила морщинки на пальцах и ладонях, и они стали мягкими и гладкими, остро чувствующими даже плетение нитей на сюртуке.

Конечно, Прохор взял монету. Никогда, сколько себя помнил, он не держал её в руках. Это было любопытно, ново, захватывающе, чёрт возьми! Он волновался, вертел, ощупывал пальцами, рассматривал. Пара минут, всего пара минут, а как она изменила всё вокруг! Он вспомнил Раду, как светилась она гордостью и счастьем вчера. Подумал, какая же она сильная – сам он вряд ли так скоро расстался бы с монетой, сколь скудной не была его жизнь – а она смогла! И с нежностью в сердце он гордился дочерью.

Конечно, он вернул её, иное и помыслить было невозможно. И после этого понял, насколько дорог стал ему внезапно появившийся в их жизни человек.

И дело было вовсе не в монете. Хотя и в ней тоже. Монета – это совсем другое. Монета – это такой символ благодарности. Много ли он в жизни видел благодарности? А много ли испытывал её?

Хруст застывших луж под ногами отражался от домов с тёмными глазницами. Мир замёрз и стих, не мешал ему.

Благодарен ли он был Ольге за её любовь и за Радочку? Он не помнил, думал ли об этом. Благодарен ли был дочери за чудную «Огненную птицу», которая вылечила его тоску? И об этом он не думал.

А ведь это простая вещь – быть благодарным. «Благодетель» был благодарен. Или даже создатель в лице «благодетеля» был благодарен. Благо детель. Человек, делающий благо другим – как верно это! Благодарность – благо, которое получил Прохор сегодня от благодетеля.

Он сам не заметил, как проделал долгий путь с одного конца города в другой, даже немного удивился, оказавшись у своего дома. Никто ему не встретился, никто не отвлёк от мыслей. Он спешил домой, к дочери, чтобы выразить ей свою благодарность. За Птицу, за то, что она кудесник и никто другой, за счастье, что она дарит ему тем, что есть на свете. За всё. За всё.

 

Рада обнимает.

- Я жду, а ты так долго не приходишь, отец!

- Служба, - коротко отвечает он. – Писала?

- Нет. Без тебя я вовсе не могу, - она вымученно улыбается. – Теперь ты дома, и всё хорошо. Теперь могу.

Она и правда встает за мольберт, берёт кисти, мешает краски.

- Новая картина? – спрашивает он и садится в продавленное кресло.

С лёгким удивлением отмечает, что совсем не голоден, хотя с самого утра маковой росины во рту не было.

- Да, - отвечает дочь. – Но ты же знаешь...

- Смотреть нельзя. Знаю-знаю. Не буду.

В комнате тепло и уютно. Штора, как всегда скрывает оконную бойницу, а на стене картина бабьего лета в окне. Багровым шаром садится закатное солнце за золотисто-огненными шапками деревьев. По стеклу стекают капли дождя – небольшая тучка брызжет мелкой моросью. Он может смотреть на «Осень» часами. Знает каждое дерево, каждый лист.

Рада пишет кистью, улыбается – такой умиротворённой и вдохновенной он хочет видеть её всегда. Всегда бы так сидеть и смотреть, как она счастлива.

- Я сегодня общался с тем господином, - говорит он Раде. – Он приятный человек.

Рада отрывает взгляд от полотна и смотрит на него, обдумывает слова.

- Каким, отец?

- Тем, что обменял монету на твою «Стрекозу».

Рада хмурится.

- О чём ты, отец?

Тень на лице дочери пугает его. Он лихорадочно вспоминает, бывали ли у неё раньше провалы в памяти – да, бывали. Неделю после смерти Ольги она так и не вспомнила. И доктор настоятельно советовал не говорить о тех забытых днях, чтобы не тревожить её боль. Может, и сейчас что-то такое происходит? Он решает не продолжать этот разговор.

- Это фантазии старого дурака, не обращай внимания. Пиши.

Она возвращается к картине и вскоре перестает хмуриться.

Прохор вновь любуется «Осенью». Ему неожиданно кажется, что в картине что-то неуловимо изменилось. Видимо, его обманывает зрение, или неровный свет свечей по-другому отражается от полотна, но кажется, что солнце вовсе не багровое, а огненное, а в осенней охре с золотом появились новые оттенки. Никогда такого не бывало. Может, картины дочери живут своей жизнью?

Он встаёт и подходит к «Осени», чтобы рассмотреть получше новое явление. Мастерство Рады потрясает – нарисованное стекло выглядит так естественно! Почему он раньше никогда не рассматривал её с близкого расстояния? Неожиданно он замечает, что не видит капель на стекле.

Возвращается в кресло и снова их видит.

Хорошо, что Рада так увлечена картиной, что не замечает его суеты. Чтобы не отвлекать её своим движением, он сидит ещё некоторое время и наблюдает за картиной. С ней явно что-то не так. Теперь он это точно понимает.

Он снова встает и подходит близко. Капли вновь исчезают со стекла, и кажется, что оно настоящее. Рама и подоконник выглядят натурально, но тем не менее написанными рукой художника. А вот стекло... Он проводит по нему пальцем. Стекло! Он приближает к нему лицо и дышит. Появляется запотевший кружок, который медленно тает.

Прохор всматривается вдаль, внутрь картины, пытаясь рассмотреть знакомые силуэты деревьев. Солнце. Оно распадается на несколько отдельных огней, будто свечей. Свечей. Свечей, стоящих в гнездах канделябра.

Он прижимается лбом к «Окну» - холодному, совершенно настоящему. И внутренний мир картины раскрывается. Перед ним снова лавка антиквара, «благодетеля». Он узнает ее по стенам, только теперь картины слева, а стеллажи с безделушками справа. Он видит входную дверь и печку, у которой пустуют два кресла. На маленьком столике по-прежнему стоит самовар. Значит, Прохор видит это со стороны прилавка? Он опускает глаза и вместо замощенной старым камнем дорожки «Осени» видит прилавок и разложенные аккуратно инструменты.

А вот и сам «благодетель» - взбирается на стремянку и вешает на почётное место в самом центре «Огненную птицу». Радочкину «Огенную птицу»! Спускается, делает пару шагов назад и любуется. Затем поворачивается и идёт к нему, к Прохору.

Прохор оглядывается на Раду, убеждается, что она увлечена работой, машет «благодетелю» рукой, но не сильно, чтобы Рада не заметила, упирается руками в стекло. «Благодетель» по мере того, как подходит становится огромным, наклоняется и Прохор с ужасом видит половину его лица во всё окно, ту самую, которая с моноклем. Он смотрит на Прохора через монокль. В огромном зрачке Прохор видит пустоту. Страшную, как смерть. Или бессмертие.

«Благодетель» указывает пальцем в сторону. Прохор поворачивает голову и видит ряд огромных шаров, уходящих в глубину полок. Это колбы, которые теперь размером с его комнату. Каждая из них светится своим неповторимым светом. В каждой он различает чьи-то очертания.

Он вспоминает долгий взгляд «благодетеля» на эти колбы и вспоминает слова, которым не придал значения: «Поймите, настоящая ценность не в монетах, а в идеях создателя. И у меня собрана прекрасная коллекция».

Что?!

Прохор в гневе ударяет кулаками по стеклу, но тут же испуганно оборачивается – не заметила ли Рада? Не услышала ли? Ему становится страшно. Страшно от мысли, что происходит с ними, как переживёт это Радочка? Переживёт ли?

Благодетель подносит палец к губам, и Прохор вспоминает: «Пожалуй, грубые идеи нужны для того, чтобы могли существовать изящные». И теперь новый страх охватывает его мысли – а ну как благодетель не дал бы ему монету – увидел бы он Раду снова? А вдруг он передумает?

Он кивает, что всё понял. Благодетель чуть улыбается и отходит.

Прохор смотрит вглубь лавки, на стену, где в самом центре висит «Огненная птица». Она беспокойна – мечется на полотне, выглядывает, будто ищет кого. Она расстроена – Прохор понимает это по тому, как птица раскрывает клюв в безмолвном крике, он чувствует горечь её потери.

- Очень жаль, милая, - шепчет он ей. – Я тоже теперь пленник.

Птица взмахивает крыльями раз, другой, третий. Огонь перьев с каждым взмахом сильней, ярче. Она отталкивается от ветки и огненным силуэт вихрем срывается с полотна, делает круг по лавке и сгорает в открытом жерле печурки. На картине остаётся просто птица. Птица, в которой нет жизни.

- Отец! – слышит он голос дочери. – Что-то случилось?

Он отходит от «Осени» и садится в кресло.

- Что с тобой? – волнуется Рада. – На тебе лица нет.

Он с силой сжимает подлокотники кресла и заставляет себя улыбнуться.

- Всё хорошо, дочь. Просто... Маму вспомнил. Но это ничего, - спешит он развеять печаль на лице дочери. – Уже прошло. Не отвлекайся, пиши.

 

«Она улетела от него. Идея создателя покинула коллекционера. Смогла она, сможем и мы. Найдётся слабое место «благодетеля» - найдётся и способ. Не может же он быть всемогущим. А я подожду. Подожду».

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 9. Оценка: 4,44 из 5)
Загрузка...