Ами с острова Фуга

Аннотация (возможен спойлер):

Мне нужно рассказать об этом, пока я ещё жив. О воплощении духов, об ужасе в дебрях филиппинских гор, о моей Ами... Хотя бы вам, хотя бы здесь. Лучше посчитать всё это выдумкой, чем не узнать вовсе. И если однажды во сне, в бреду или под наркозом вам явятся белые детишки с розового облака и станут что-то предлагать... Вы будете предупреждены.

[свернуть]

 

1

‒ Христос воскресе из мертвых, ‒ донёсся бубнящий гул из кособокой церкви на окраине Москвы, ‒ смертию смерть поправ...

«И сущим во гробех живот даровав», ‒ мысленно допел я. Одиннадцать лет в церкви не был, а до сих пор подхватываю знакомые с детства слова пасхального тропаря.

К чёрту тропарь, к чёрту церковь. Как я молился тогда, чтобы бесплотная тварь, называемая богом, не забирала отца и мать! Рак ‒ у обоих. И умерли почти в один день. Почти как в сказке. Почти. Никто не спас. Почему бы всеблагому творцу не услышать мольбы девятнадцатилетнего призывника? Нет, Он слушать не захотел. Забрал обоих. И потом ещё измывался в военной части, избивал в закутке хозблока, поливал мочой, ломал о башку стулья... Не сам, конечно, но руками «сослуживцев». Тупых мудаков с прыщами, гниющими в сыром климате грёбаного Сахалина.

Ладно, что уж там... Сам не святой. У них там – Пасха, а у нас – спиритический сеанс.

Колокольный звон разгремелся, и я украдкой, точно почуяв чей-то взгляд, свернул в подворотню, взбежал на ступеньки облупленного крыльца. Квартира 67, домофон. Первый гудок не успел проныть, как дверь открыли. Ждут своих.

В прихожей сбрасываю мокрые ботинки, в сырых носках шлёпаю по стёртому линолеуму. Бабушка Елена, как всегда до противного приветливая, розовой ручкой толкает в плечо: я последний, все уже собрались. Ведь понимаю, что для неё это – бизнес, что её даже не Еленой зовут, а Светланой Ивановной. Елена – это в честь Блаватской или Рерих, уж не знаю... И всё равно мурашки по коже от этой её тёплой ладошки, от полупоклона седой головы, от слащавой улыбочки, раздвинутой двумя выпирающими, как у кролика, резцами. Как будто я на священнодействие пришёл, как будто – в первый раз.

В затемнённой комнате тихо и душно, точно вместо воздуха ‒ вата. Пахнет сандаловыми свечами, женским дезодорантом Драй и мокрыми ногами. Винтажная лампа даже не высвечивает узора на обоях и цвета плотных штор. Лица пяти человек за круглым столом озарены холодным светом, отчего кажутся синюшными. Князь Максим бормочет начинальную молитву, его острые усы подрагивают, будто в усмешке. Сухой голос летает по комнате, пылинками оседает в ушах. Поминаются воздушные духи, индийские цари и зачем-то Богородица. Князь Максим – медиум со стажем, ему семьдесят пять лет, на нём красное кимоно и колпак со звёздами. Бутафория, конечно... Но я знаю, что он не шарлатан.

Беззвучно киваю собравшимся, ловлю испуганные взгляды клиентов ‒ мужчины и женщины средних лет. Новички, сразу видно. Перед каждым стоит кружка с чаем и вазочка с шоколадным печеньем. Их должны были предупредить, что будет съёмка, так что я на них внимания не обращаю.

Ещё две женщины – бывалые. Натая и Алейя. И кто им эти имена подсказал? Зимуют в индийских Гималаях, летом ездят по русским монастырям. Странно, что их оттуда ещё пинками не гонят... На сеансе они для антуража, ничего стоящего сами не умеют.

Я надеваю на лоб гоупрошку, включаю запись, ставлю штатив с камерой так, чтобы все присутствующие попали в кадр. В полумраке качество будет не ахти, но зрителям на ютубе лучше и не надо. Повышает достоверность, так сказать... Проверяю микрофон, настройка на объёмный звук. Шумы в Саундфордже подчищу. И не все шумы удалять надо.

Мой стул – рядом с Князем. Я сажусь и беру его за руку, другой рукой подхватываю ледяную, потную ладонь клиентки. Волнуется, верит...

Князь Максим говорит:

‒ Властью воздушных магистров призываем душу усопшей рабы Божьей...

‒ Ларисы, ‒ сипло, после мгновенного замешательства, говорят клиенты.

‒ Отроковица прожила...

‒ Пять лет.

‒ И в муках скончалась от...

‒ Пневмонии. Очаговой, двусторонней.

‒ Мы хотим спросить отроковицу...

Клиенты переглядываются.

Мои глаза привыкли к полутьме, я вижу: на женщине чёрный пиджачок поверх клетчатого строгого платья, будто она шахматную доску вокруг себя обернула. Бухгалтер, наверное. Мужчина в джинсах и поношенном свитере с оленями, рыжая бородёнка топорщится из-под ворота, усы растут прямо из ноздрей. Похож на лауреата Грушинского фестиваля. Сторож или алкаш. Нет, у алкаша на спиритический сеанс денег не хватит. Может, препод из третьесортного вуза.

‒ Ну... ‒ сипло тянет бухгалтерша. ‒ Как ей там живётся... Всё ли у неё хорошо...

‒ Что она видит там, ‒ прокуренным голоском добавляет препод. ‒ Есть ли этот... ну... тот свет...

Князь Максим качает головой, не любит он таких вопросов. Все какую-нибудь чушь спрашивают, и обязательно про «тот свет». Князь давно знает, что никакой там не свет...

‒ Начнём, ‒ сказал он важным, кряхтящим басом, и потная ручка бухгалтерши стиснула мои пальцы. Ох уж эти потные ручки... Дилетанты, одно слово.

Князь Максим начал медленно вращать головой, поскрипывая позвонками, и вдруг уронил затылок на спинку бархатного кресла. Блеснули кроличьи резцы бабушки Елены.

Тишина. Только за окном чавкали по лужам чьи-то сапоги. Помигивали сандаловые свечки. Подчинившись общему напряжению, я невольно затаил дыхание и чуял только запах мокрых ног, осевший в носоглотке. Неплохо, оказывается, сочетаются благовония с потными носками...

‒ Богородице Дево, радуйся, ‒ заверещал Князь Максим, и холодок пробежал у меня по спине. В транс старец впадал всегда с молитвой.

Потная рука бухгалтерши, будто кошачья лапа, выпустила ногти, и они впились мне в ладонь. Я стерпел. Когда Князь в трансе, лучше не дёргаться...

‒ Мама... ‒ пропищал медиум не своим голоском. ‒ Тут прохладненько...

‒ Ларисонька, ‒ по слогам протянула бухгалтерша. В её голосе звенела такая ледяная жуть, что я почувствовал, как расслабляются мышцы у меня между ног. ‒ Девочка моя... Это ты?

‒ Я, мамочка, ‒ фальцетиком ответил Князь, и я на всякий случай напряг промежность. Надо было заглянуть для профилактики в туалет...

‒ Как ты... там, доченька?

‒ Хорошо, мамочка. Мы живём на облаке, у нас белые личики и синие пальчики. Тут свежоо... Как когда папочка на балконе курил и дверку не закрывал...

‒ Я говорила, ты её до пневмонии довёл, ‒ рявкнула бухгалтерша на мужа. У того брови выгнулись дугой и коснулись вихрастой чёлки.

‒ Нет, не папочка. Это меня чёртики к себе позвали.

Я не в первый раз был на сеансе, но тут и сам дал слабину: едва не выпустил скользкую руку бухгалтерши, когда она вся задрожала на своём стуле. Князь Максим тоже задрожал, и я понял: сеанс будет удачным. Может, насобираю тысяч пять просмотров на ютубе.

‒ Ааа... гхэ! ‒ встрепенулся Князь. Из ноздри его протянулась длинная белая сопля.

‒ Гхэ! ‒ кашлянул он снова, и сопля отвисла до груди, потом изогнулась буквой С. Вторая сопля вылезла из другой ноздри, обе они слабо светились.

‒ Ёптваю... ‒ выдохнул препод и разжал пальцы.

‒ Держи руку-то, иначе всё пропадёт, ‒ тихо проревела бабушка Елена. ‒ Прервёте сеанс – деньги не возвернём...

Две светящиеся сопли переплелись, уплотнились. К ним потекла из носа вязкая муть, и из этой беловатой слизи возникло круглое детское личико с задранным носиком, с большими навыкате глазами.

‒ Аах! ‒ коротко взвизгнула бухгалтерша.

‒ Мамочка, – гнусавым голоском сказал Князь. ‒ Ты только не волнуйся, мне тут хорошо.

‒ Хорошо ‒ и ладно, ‒ звякнул зубами препод. ‒ Хорошо – и слава Богу... А как вы там кушаете, досыта? Не обижает никто?

‒ Досыта кушаем, папочка, никто не обижает, ‒ пропищал Князь. ‒ Мы и сейчас кушаем.

Минутная тишина. Детский портретик замерцал под носом у Князя.

‒ А чего вы там... сейчас... кушаете? ‒ диковато пробормотал бородач.

Личико свернулось в узел, из носа у Князя потянулись новые сопли, и всё уплотнялись, сияли ярче.

‒ Сейчас мы... мамочку кушаем.

Я глянул на бухгалтершу. У неё из уголка рта ползла тёмная струйка, глаза округлились и блестели мерцанием свечей.

‒ У ребяток синие язычки, белые личики, ‒ сипленько зудел Князь. ‒ Мы на розовом облаке живём, мы все сейчас... мамочку кушаем.

Снова тишина.

Тихий стон донёсся от бухгалтерши, и тут же её шумно вырвало на стол чем-то чёрным.

Князь Максим открыл глаза, захлопал ресницами. Белые сопли втянусь к нему в нос.

‒ Всё, конец сеанса, ‒ хрипло выдохнул он. ‒ Пресвятая Богородице, помилуй. Благодарственные молитвы – и аминь.

 

2

Свет включили, я зажмурился. Когда снова посмотрел на стол, моргая от чёрных пятен на сетчатке, увидел небольшую лужу жёлчи и крови. Рука бухгалтерши выскользнула из моих пальцев, я вытер ладонь о джинсы. Женщина согнулась пополам, её снова натужно вырвало, на этот раз – просто жёлчью, прямо на шоколадное печенье. Подумает бабушка Елена в следующий раз, прежде чем клиентам угощенье ставить...

‒ Марин, ты чего? ‒ всполошился препод. ‒ Хочешь, Фосфалюгеля дам? ‒ И, обернувшись почему-то ко мне, извиняющимся тоном сказал: ‒ Язва у неё, давно так не обострялась... Как бы не рак, не рак бы только...

Их выпроваживали долго, ждали, когда бухгалтерша Марина оклемается. Обострение хронических болезней – типичное дело во время сеанса. Бабушка Елена всех предупреждает, но никто, конечно, не прислушивается. Ладно хоть на этот раз без неотложки обошлось.

Бабушка Елена суетилась с тряпкой и не то молилась, не то матюгалась шёпотом.

Я подсел к Князю, подал ему стакан китайского чая. Заварка плавала по верху, но он только так и любит. Он выглядел уставшим, лицо казалось белее седых усов.

‒ Ничего я на этом треше не заработаю, ‒ сказал я ему, вымученно улыбаясь. ‒ Это шок-контент, такое вообще показывать нельзя. Дети ещё увидят. У меня рейтинг и так ниже плинтуса. Дворником, что ли, идти...

‒ На всё воля Божья, ‒ пробормотал Князь.

‒ Да какая там воля... Гностики пишут: творец вселенной – садист и изверг. Вот и я так думаю. Можете называть меня гностиком, светлейший Князь.

‒ Светлейший – один только Бог.

Я пожал плечами. Будоражить уставшего Князя мне не хотелось. Он-то свой хлеб зарабатывает честно, хотя бабушка Елена и забирает себе половину. Крыса хитрая. Текст для рекламы-то я составлял...

‒ Это же экзоплазма, да? ‒ поинтересовался я, чтобы перевести разговор. ‒ То, что у Вас из носа вытекло?

‒ Что там ещё вытекло?

‒ Волокна белые. Сложились в портрет. Я не в первый раз на Ваших сеансах такое вижу.

‒ «Охотников за привидениями» пересмотрел ты, что ли, ‒ проворчал он. ‒ Экзоплазма, психоплазма, психосопли... Википедию читай меньше, умник.

‒ А я так смогу?

‒ Нет.

‒ Почему?

‒ Жертвовать надо.

‒ Я готов жертвовать. Я уже в Яузе топиться пробовал, эмчеэсники достали. Мне скучно. У меня ни работы, ни семьи. Тридцатник послезавтра, нах. Реально, светлейший Князь. Мне хоть в петлю.

‒ Перестань называть меня светлейшим. Это издевательски звучит. Хочешь, чтобы мы нормально общались, веди себя уважительно.

‒ Извините. Просто скажите...

‒ Просто... Знаешь, как всё не просто? ‒ Он взял чашку и шумно отхлебнул. Зелёные листики зацепились за усы. Запах мокрых ног выветрился, пахло только сандаловым дымком, жёлчной рвотой и кислым дыханием Князя Максима.

‒ Не знаю. Расскажите.

‒ Думаешь, мы тут реальных призраков вопрошаем? Большинство отвечающих – это сущности, которые отвечают от имени умершего. Их я и воплощаю с помощью этих соплей твоих, экзоплазмы... Может, бесы они, я не знаю. И охота тебе такое в голову впускать?

‒ Охота. Как научиться? Я уже до ручки дошёл. Ютуб-канал этот... всё осточертело. На ТНТ меня всё равно не пустят. Но интересно. Как это – воплотить привидение...

‒ Надо отдать что-то взамен. Со мною это произошло в больнице, лет было как тебе. Мне должны были вырезать аппендицит, под наркозом я лежал... и мнилось, что ко мне пришёл белый мальчик и предложил научить кое-чему... Я согласился. Он попросил мою почку, я снова согласился. Это легко соглашаться, когда ты в бреду лежишь на операционном столе. Когда я пришёл в себя, мне сказали, что аппендикс у меня был в порядке, а вот при вскрытии обнаружили рак почки и тут же вырезали её. Тогда, чтобы аппендикс достать, полностью вскрывали, не как сейчас. С мною много чего происходило в те дни... Я до операции был шарлатаном, советских кретинов легко обманывать, главное – ментам и кагэбэшникам не попадаться. А теперь... сам видел.

‒ То есть отдаёшь им почку – и получаешь способность?

‒ Дурак ты. Кому – им? Чертям что ли? Хочешь попросить дар – иди туда, где людей хоронят, как ежей. Без погребения и сожжения. В Тибет, где милостыню плоти птицам раздают, в места концлагерей Германии, к мумиям в Египет... или на Филиппины какие-нибудь.

‒ А что на Филиппинах?

Вдруг припомнилось: дед показывал мне, маленькому, старые карты, говорил: «Отвоевав в Манчжурии, мой отец, твой прадед, думал плыть на Филиппины, но Москва велела возвращаться, так и не доплыл...» Тропические острова манящими кляксами стекали по экватору, даже столица их называлась маняще-пряно: Манила.

‒ Там место замечательное. Из русских спиритов мало кто бывал. У них на главном острове местные в пещерах и на скалах прятали мумии. Специально, чтобы души не упокоились, а остались на земле. Но там у тебя не то что почку забрать могут, а... Богородице, прости.

‒ Кто заберёт? Духи?

‒ Духи... Ты же слышал, сущность через меня говорила: белые детишки с синими пальцами. Я такого видел тогда, под наркозом... Тоже на розовом облаке играл он, сожрал мою почку...

Князь Максим скривился, будто лимон укусил.

‒ Это на севере Филиппин. Там пещеры, а в них мумии в гробах. Духи эти... Там много их. Отправляйся туда, если хочешь. Проведи ночь в одной из пещер, может, тебе там что-то и предложат.

 

3

Рекламная брошюра в барангай-холле деревни Кабаян давала краткое представление о процессе мумификации усопших племенем Ифугао. В рот мёртвому вливается солёная вода, затем омытый труп привязывают к длинноногому стулу и коптят долгое время, снимают кожу, обрабатывают травами и корой, укладывают труп в эмбриональной позе и снова коптят. По мере необходимости извлекают личинок и червей. Считается, что дух мёртвого отлетает на священную гору Пулаг, которая так красиво розовеет на рассвете...

Брошюра была приправлена совершенно криповыми фотографиями тёмно-коричневых мумий внутри деревянных гробов. Верхняя и нижняя части гробов напомнили старухино корыто из «Сказки о рыбаке и рыбке».

‒ Ну, появился ваш проводник? ‒ в третий раз за минувшие полтора часа спросил я девицу, всё что-то ворошившую на заваленном бумагами столе.

‒ Телефон не доступен... Наверное, группу увёл в горы.

Она говорила на сносном английском, хотя из-за акцента приходилось напрягать слух.

‒ И пещера Тимбак закрыта... Мне уже местные сказали.

‒ Наверное, закрыта. Много туристов приходит, проникает воздух... Тела начали разлагаться, приехали учёные и закрыли пещеру.

Пещера Тимбак была местом самого крупного захоронения мумий на острове Лузон. Их там, говорят, были сотни. Сотни мумий – сотни неупокоенных духов, которые, со слов Князя Максима, могли дать мне дар медиумизма.

‒ А здесь поблизости я только с проводником смогу отыскать места захоронений?

‒ Пещеры находятся на удалении от дорог, часть из них – на территории частных владений... Но проводник у нас один остался, да вот куда-то пропал.

‒ Тогда я сам пойду, ‒ я встал с засаленного кресла. За окнами барангай-холла сквозь бахрому пальмовых листьев блистало тропическое солнце. Я приехал на ночном автобусе, день только начинался.

Девица встревоженно посмотрела на меня. Да, я слышал, в одиночку бродить по филиппинским Кордильерам не приветствовалось. И в то же время в выражении смуглого, вытянутого лица филиппинки читалось облегчение. Моё общество её тяготило.

Я расписался в гостевой книге, как положено вновь прибывшим туристам, и откланялся. Взял в деревенской лавке воду, плотно пообедал, купил связку бананов и отправился искать ближайшую погребальную пещеру.

Судя по навигатору, места захоронений находились в радиусе пяти километров от деревни, но мне не нужны были маленькие, засмотренные туристами пещерки. Хотелось найти что-то более основательное и удалённое. Бывалые путешественники оставили координаты GPS одной привлекательной пещерки на вершине лесистой горы. Идти часа три по пересечённой местности. Туда я и направился.

Бетонированная дорога узким серпантином взбиралась по горному склону. Через полчаса ходьбы под палящим солнцем я взмок, льняная футболка прилипла к телу, открытые запястья горели. Завтра там выскочат волдыри от солнечных ожогов...

Вскоре открылся вид на ступенчатые рисовые террасы, идти стало веселее. Горы вставали зелёными стенами, в каждой луже и на гранях стёсанных камней блестело солнце. Был сухой сезон, местные активно орошали маленькие поля из вёдер, шлангов, разбрызгивателей. Деревня Кабаян считалась удалённой и труднодоступной, но вот, гляди-ка, и сюда пришёл прогресс: то и дело доносилось жужжание электронасосов.

Кивая и улыбаясь редким встречным, я взбирался по узкому, подпорченному камнепадами шоссе. Низкорослые филиппинцы провожали меня мрачными взглядами. Да, неспроста Кабаян имел славу негостеприимного места. Одиноких туристов, рыскающих в поисках захоронений, тут не жаловали: боялись, что неосторожное обращение с мумиями навлечёт гнев духов...

Навигатор наврал. Напрасно я лез в гору по всё менее очевидным тропам, напрасно прыгал по рытвинам и грядкам, марал походные бриджи в липких зарослях кувшиночника. Там, где была отмечена пещера, оказалась копна тростникового сухостоя. Проходивший мимо дед с клюкой то ли не понял моего вопроса, то ли специально решил запутать. Указал куда-то в сторону, где после получаса поисков обнаружился забитый пластиковым мусором овраг.

Пришлось вернуться на дорогу. Солнце ползло к горизонту, но ещё было время, чтобы засветло вернуться в деревню. Но что я там буду делать? Ждать проводника, который, может быть, в Манилу уехал на вольные хлеба?

На склоне горы одинокая фигурка копалась на поле, и я решил предпринять последнюю попытку наладить контакт с неприветливыми аборигенами. Вскарабкался по покатой бетонной лесенке, подошёл к фигурке.

Это была миловидная девушка лет двадцати. Я вооружился лучшей улыбкой и подключил всё своё обаяние, чтобы её пронять. Рассказал про долгий путь из России, о том, что билеты дорогие, вот, продал всю свою фототехнику, не буду больше никакие ютуб-каналы вести. Добавил, что и рад бы явиться в пещеру с проводником, но его сейчас нет, а мне скоро уезжать. Как же я могу уехать, не увидев наследие культуры Кабаяна, которое можно считать одним из чудес света... Словом, дал ей понять, что она – моя последняя надежда, что она может стать моим проводником, а я уж в долгу не останусь... Но девушка мотала угловатой головой и повторяла, что в пещеру можно только с проводником. Я отчаялся.

Но тут из-за бурых зарослей вышла толстуха лет пятидесяти – наверное, мать девушки. Видно, всё это время она стояла рядом и слушала мои увещевания. Застенчиво, но всё-таки приветливо улыбаясь, она заявила, что самому мне в пещеру не попасть, даже если найду дорогу. Там, видите ли, висит замок. И ‒ чудо! ‒ велела дочери меня туда сопроводить. Я рассыпался в благодарностях. Толстуха кивала, улыбалась. Один её глаз осматривал меня с интересом, другой, мутный, оставался неподвижен: стеклянный.

Девушка поморгала растерянно и повела меня куда-то. Сперва мы спустились в маленький посёлок, там она зашла в дом местной лавочницы ‒ как выяснилось, хранительницы пещеры – и взяла у неё связку из двух ключей. Первый ключ понадобился, когда мы дошли до неприметной оградки возле дороги. От оградки бетонированная лестница вела в гору. Снова вверх... Девушка то и дело оглядывалась на меня, тревожно смотрела на вершину горы, на садящееся солнце, потом начала натужно и ненатурально пыхтеть, изображая утомление. Ей ли, с детства привыкшей по этим горам бегать, так внезапно устать!

‒ Ой, не могу, ‒ распричиталась она. ‒ Дыхание сбила, тяжёлый подъём... И вечер близится...

Я понял, что ей боязно идти в пещеру. Ну мало ли какие сказки они друг другу об этих давних захоронениях рассказывают... Или не сказки.

Она вдруг остановилась и протянула мне ключи:

‒ Вот, бери. Сходи сам, а ключи потом в лавке оставишь, там окошко не закрывается на ночь... Этот красный ключ открывает пещеру. Иди вверх по лестнице, потом будет тропа, с неё не сворачивай. Там уже нельзя заблудиться...

Это, пожалуй, был наилучший вариант. В пещере мне надо было остаться одному, и я ещё не придумал предлога, под которым мог бы это сделать. Всё складывалось удачно, ведь даже найди я сам эту пещеру, как бы я попал внутрь без ключа? А тут и девушка подходящая нашлась, и ключ остался у меня...

Я дал ей сотню песо, и мы простились.

Пещера находилась в основании чёрного валуна, который знаменовал вершину горы. Вокруг ухабистый склон был густо засажен кедрами – я читал до этого, что все окрестные горы изначально были степными, это потом сюда завезли деревья, и местность стала напоминать европейский горный ландшафт. Между стволов проглядывали соседние склоны с террасами рисовых полей. Солнце скрылось, наползали полосатые тени и вечерний туман.

Низкий вход в пещеру загораживала дверца из окрашенного чёрной краской металла. Скала была сплошь исцарапана нечитаемыми надписями, но интуиция подсказывала, что это не слова заклятий, а подростковая писанина вперемежку с филиппинской бранью.

Повозившись с замком, я открыл дверцу.

В тесном углублении лежало друг на друге штук десять гробов. На вид и на ощупь они казались очень старыми, почти окаменевшими. Верхнее и нижнее корытца были скреплены палками, вбитыми в ручки. Я вытащил несколько гробов и, пошевелив палки-заглушки, достал их из отверстий. Верхние корытца отсоединились без проблем.

Внутри были маленькие, обёрнутые пергаментной кожей, скелеты. Рты черепов были распахнуты, будто в беззвучном крике, колени подтянуты к подбородку. Не верилось, что эти сморщенные, обезвоженные останки были когда-то настоящими людьми...

Я выбрал мумию, которая получше сохранилась, и достал её из гроба-корытца. На кедровый лес опустились сумерки.

Сделав ножиком короткий надрез на ладони, я прижал рану к черепу и держал так, пока не прошла боль. Струйка крови стекла по височной кости и исчезла в разъятом рте.

‒ Кто тут хочет есть? ‒ шепнул я, хотя духам хватило бы и моих мыслей. ‒ Я могу дать не только кровь. Что вы дадите взамен?

Подложив под голову крышку гроба, я улёгся на тёплую землю. Лёгкая, шершавая мумия лежала у меня на груди. От неё пахло чем-то землистым, пыльным.

Опускалась непроглядная тропическая ночь, меня клонило в сон, даже ковёр кедровых игл перестал колоть спину. Сердце гулко билось о плечо древнего трупа.

Когда сквозь вечерние облака проглянули звёзды, послышался шорох ног. Это был кто-то живой, духи так и не явились.

‒ Я сразу поняла, зачем ты пришёл, ‒ сказала толстуха, усаживаясь рядом. ‒ Потому и дочь с тобой отправила. Хочешь научиться воплощать невидимых?

‒ Да.

Она сидела чёрная, как тень от пальмы. Я едва различал контуры её смуглого лица, но глаза блестели, отражая звёздный свет.

‒ Я возьму у тебя правый глаз, ‒ сказала она. С её неправильным произношением эта фраза, произнесённая по-английски, прозвучала не страшно, даже немного комично.

‒ Сначала покажи...

В её горле булькнул смешок.

‒ Мало кто умеет делать это так, как я. Воплощать целиком... Смотри.

Она встала и отошла метров на десять. Медленно, как в танце, она сняла с себя рабочую одежду, резиновые сапоги, в которых ходила по рисовым полям, стянула носки и нижнее бельё.

Скосив глаза к переносице, я смотрел на неё. Силуэт женщины то проглядывал яснее, то терялся в древесном мраке. Что-то слабо засветилось возле отверстий её тела, даже в ушах и между ног. Экзоплазма, ‒ подумал я. Вдруг показалось, что стало холоднее. Порезанную ладонь защипало от выступившего пота. Меня начало трясти. Нервы...

Обрюзгшее тело толстухи стало подёргиваться, выпятились конусы грудей. Тяжело, без всякой грации, она шагнула ко мне, и белёсые нити экзоплазмы, как щупальца, протянулись во все стороны из её отверстий и пор, тыкаясь в смолистый от испарений воздух.

Духи были здесь. Медленно ступая, толстая филиппинка воплощала их на ходу, и они, размазанные по мраку, ползли вслед за ней, цепляясь волокнистыми контурами о кедровые ветви.

‒ Сними одежду, ‒ сказала она. Отбросив мумию в сторону, я разделся до гола.

Ведьма осмотрела меня с головы до ног и, уставившись на мой пенис, сверкнула зубами:

‒ Я бы взяла его, но мне нужнее глаз.

Экзоплазма обильнее потекла из неё, духи облекались ею, как тканью, слипались друг с другом, принимали очертания людей, раздувались пузырями, тёрлись о кожу медиума.

Истекая экзоплазмой, она приблизилась ко мне. Пахнуло болотным запахом немытого тела и – едва ощутимо – озоном. Я думал, она скажет что-то, но толстуха беззвучно подняла руку к моему лицу, белые нити заструились с подушечек её пальцев, проникли под веки моего правого глаза, прямо в череп. Я успел испугаться, успел подумать, что всё-таки не готов отдать ей глаз... Но не успел отшатнуться.

Экзоплазма оплела глазное яблоко, нервы и артерии. Был резкий рывок и боль такая пронзительная, что нельзя было ни кричать, ни дышать. Сквозь огненные спазмы я чувствовал, как ползают внутри черепа белые черви экзоплазмы, щекочут мозг. Я не пытался вырваться. Я за этим пришёл.

 

4

Мне снилось, что бабушка Елена кормит меня рисом с овощами, а я жадно ем. И тут понимаю, что это не рис, а опарыши, и овощи – разноцветные куколки, из некоторых уже проклюнулись глазастые мушиные головки. Личинки зашевелились в пищеводе, меня начало рвать. И рвало – странно. Не только изо рта, но и из носа, из ушей, из глаз. Ах да, правого-то глаза у меня теперь нет... Я запустил пальцы в пустую глазницу, и там было липко от рвоты.

Я проснулся, и в предрассветном сумраке, среди кедровых колонн, увидел, как блёклые, бесформенные фигуры трутся об меня, наматывают на себя белые нити. Нити тянулись из моего тела, привидения ткали из них покров своей плоти. Я сжался весь, и часть экзоплазмы вернулась в тело, духи утратили плотность. Они что-то нашёптывали мне в самый мозг; чудились синие пальчики и розовые облака. Я не хотел слушать их истории, мне нужно было научиться... Научиться управлять этой новой способностью моего тела.

Я не сразу понял, что зрение моё изменилось. Конечно, смотреть одним глазом непривычно... И голова гудела, как после попойки, но всё-таки не так неистово, как можно было ожидать.

Было тошно и страшно, но и радостно в то же время. Я бы утопился, скинулся с горы, принял яд, если бы у меня не получилось...

‒ Спасибо, ‒ сказал я по-английски, чувствуя во рту озоновый запах. Запах моей экзоплазмы!

Но толстуха давно ушла.

 

5

Город Анхелес, что рядом с международным аэропортом Кларк, не впечатлял совершенно. Пыль, жара, хаос на дорогах. Я слышал, что это место считается столицей филиппинского секс-туризма, но меня это мало волновало. Мне плевать было и на море, и на подземные реки, на коралловые сады и тропические фрукты. Правая часть головы ныла, боль отдавала в зубы. Лицо отчаянно потело под синтетической повязкой телесного цвета, которую я уже привык то и дело поправлять. Специально взял такую, чтобы не привлекать лишнего внимания. Не хватало только, чтобы меня приняли за бутафорского пирата.

Хотелось в Россию, к слякоти, ветрам и мокрому снегу. Там бы Князь Максим позаботился обо мне и объяснил, что теперь мне делать с моим даром.

Я сидел в затрапезном турагентстве с окнами в пол и чувствовал себя черепахой в террариуме. Щуплый менеджеришка копался в своём лэптопе, подыскивая мне стыковочные рейсы в Москву. Кондиционер шпарил мне прямо в потную спину, но всё равно было душно. Капелька пота сползла с виска менеджера, скользнула по смуглой щеке и, резко свернув, скатилась ему в рот, багровый от талувана.

Меня мутило от запаха собственного пота.

‒ Можно лететь уже сегодня ночью, очень выгодный рейс, ‒ развязно сообщил менеджеришка. ‒ Но будет две ночных пересадки в Аддис-Абебе и Дубаи...

Распахнулась стеклянная дверь, впустив внутрь облако газолиновой гари. Вошли трое мужчин в полицейской форме. Вид у них был мрачный. Один из них что-то громко сказал на филипино, обращаясь к менеджеру, сидевшему за ближайшим ко входу столиком. Тот покраснел, потом побледнел и отрицательно замотал головой. Его как будто уличили в торговле наркотиками.

‒ Ведь ты же русский, ‒ сказал вдруг мой менеджеришка, в упор глядя на паспорт в моей руке.

Я кивнул и нахмурился. В правой брови запульсировала боль, и я заставил себя расслабить мышцы лица.

‒ Может быть, поможете полицейским? У них там ваш соотечественник. Плохо говорит по-английски, они переводчика ищут.

Мне было плевать на соотечественников, но я сказал:

‒ Скидку сделаете?

Менеджер удивлённо откинулся на спинку кресла.

‒ Полицейские мне не заплатят, тебе тоже, ‒ сказал я. ‒ Но за содействие полиции вашему агентству будет, наверное, какая-то иная польза. А мне просто скидка.

Продажник хмыкнул.

‒ Я дам тебе карту вип-гостя. 10% скидка на услуги компании. Не так много, но больше дать не могу.

Я кивнул. Менеджеришка что-то сказал полицейскому на своём заикающемся языке, потом обернулся ко мне:

‒ Вот карта со скидкой. Как освободишься, возвращайся. Мы до полуночи открыты.

Я встал. Полицейский с интересом разглядывал моё лицо. Повязка на правом глазу его заинтриговала, конечно.

 

6

Пожилой турист обильно потел, его рубашка с пальмами и бежевые шорты насквозь промокли. Жировые складки топорщили ткань, как дрожжевое тесто. От него пахло перегаром и табаком. Рассказывая свою историю, он так жестикулировал, так смачно брызгал слюной мне в лицо, что мне пришлось отодвинуться от него на метр. Он, будто не заметив, снова подсел поближе.

‒ Он говорит, ‒ обратился я к бритоголовому полицейскому с напряжённым, тёмным, как у негра, лицом, ‒ что вчера в Анхелесе познакомился с девушкой. Собирались ехать к побережью, но ночью на них напали бандиты, затолкали в машину и увезли за город. У него отняли деньги и телефон, а девушку избили и оставили у себя. Его выкинули на трассе, он сюда вернулся пешком. Вчера был пьян, ничего толком не помнит. У него теперь нет документов, хочет ехать в консульство.

Полицейский вдруг расслабился и даже улыбнулся.

‒ А я-то думал, иностранца какого-нибудь убили, ‒ сказал он. ‒ Этот старик всё кричал: murder, murder!

‒ Молодой человек, ты же понимаешь, я старик, ‒ сказал мне турист. ‒ Хотел взять девушку, поездить с ней по стране. В последний раз, так сказать. И тут такое... Я не богач, простой предприниматель. Уехал... без жены, так сказать. Если мне документы не сделают... Ты ведь не покинешь меня? Я на нервах, сердце того гляди лопнет. Английский и так едва знаю, а тут напрочь всё вылетело...

‒ Что с ним делать будете? ‒ спросил я полицейского.

‒ Да ничего. Справку дадим, свозим в консульство, там ему билеты сделают. Вы мне тут на бланке распишитесь как переводчик. Больше вы не понадобитесь, я думаю.

‒ А как же девушка? ‒ вырвалось у меня, хотя, если подумать, ну какое мне дело до малолетней проститутки...

‒ Объявим в розыск, ‒ отмахнулся лысый. ‒ Они тут постоянно то пропадают, то появляются. За ними сутенёры присматривать должны. Спросим с кого следует, не волнуйся. И – спасибо за перевод.

Я понял, что пора откланяться. Подписал двуязычный акт, забрал паспорт, показал старику, где надо поставить подпись. Он расписался: Андрей Сергеевич Медов. Или Шведов, поди разбери его каракули.

И стоило ради этого приходить? Надо вернуться в турагентство и купить наконец проклятые билеты. Ладно хоть скидку заработал.

Горе-любовник увязался за мной – показал на пальцах полицейскому, что хочет покурить.

‒ Курить будешь? ‒ протянул он мне сигарету, когда мы вышли на крыльцо. Я покачал головой. С моей головной болью, да ещё и в этом газолиновом смоге, курить точно не стоило. ‒ Мне менты пачку дали. У меня же всё, всё подчистую украли, ссуки, гады. Но тебе, парень, спасибо!

Он сделал попытку пожать мне руку, но я увернулся. Казалось: дотронься он до меня – и не отмоешься от этого пота, от этого вонючего сала... Я хотел уже уйти, когда Андрей сказал:

‒ Ами была такая хорошая девочка. Я чувствую, я знаю, что её там убили... Вот, это она мне подарила. Единственная вещь, которую эти ссуки не забрали...

Он снял с запястья красную фенечку с чёрной надписью «Love». Фенечка коснулась моего запястья с лёгким уколом, будто ударило током.

‒ Это надо отдать полицейскому, ‒ сказал я.

‒ Конечно, конечно, как я сам не подумал? ‒ старик протянул мне фенечку. Я сунул её в карман и вернулся в полицейский участок. Там сделал вид, что посмотрел на настенные часы, кивнул лысому полицейскому, прощаясь, и вернулся на улицу.

‒ Отдал? ‒ спросил Андрей, жадно досасывая сигарету.

Я кивнул и пошёл прочь.

 

7

В тот день я никуда не улетел. Нашёл дешёвый отель вдали от шумных улиц, закрылся в комнате, но и сюда доносились звуки оживающего к вечеру города. Всё здесь было подчинено законам секс-индустрии: бары, парикмахерские, массажные салоны... Меня мутило. Я был голоден, но когда съел банан, едва удержал его в желудке.

Стало темно, я не включал свет.

Фенечка словно вибрировала в кармане. Я достал её. Да, мне было совершенно ясно: девушку убили, и совсем недавно.

Я сжал фенечку в кулаке. Она была холодна, как льдинка.

‒ Ами? Тебя ведь так зовут?

Молчание. Я сел на край кровати, матрац застонал, прогибаясь.

Фенечка покалывала пальцы, и первые ниточки экзоплазмы протянулись из-под моих ногтей. Я снял повязку, закрыл левый глаз и глубоко задышал. Что будет, если я воплощу дух только что убитой девушки? Дух, который ещё не забыл тепла собственной плоти, ещё не свыкся со смертью. Эту девушку, наверное, даже не закопали, просто бросили где-то. Мурашки ползли по спине, гениталии поджались, как будто в комнате стало холодней.

Я словно отключился на мгновение. И потом – хлынуло... Хлынул поток экзоплазмы изо рта и из глаз, из каждой поры. Я ничего не видел, с трудом дышал. Пронзительно пахло озоном. Дух не просто облекался моей экзоплазмой, он вытягивал её из меня. Я не препятствовал.

Наверное, это был предел моих возможностей. Поток иссяк, кожа зудела там, где липкие нити вышли через расширенные поры. Каково будет, когда я втяну эту массу в себя?

Мой левый глаз оставался закрытым; от усталости и голода мутило. Кожей чувствовал, как по комнате гуляет сквознячок, но поток воздуха странно преломлялся, точно что-то мешало ему, точно... передо мной кто-то стоял.

Не открывая век, я протянул руки и коснулся упругой кожи. Нет, не кожи... Это была моя экзоплазма, но уплотнившаяся, оформленная. Ладони скользнули по чужому телу, по узкой талии, по бёдрам, потом поднялись вверх, ощупали маленькую грудь с горошинами мягких сосков. Я открыл глаза.

Она стояла передо мной вся белая, светящаяся синеватым сиянием, которое не освещало ничего. Тонкая нить экзоплазмы тянулась от её пупка к моей груди. Впервые я видел, чтобы призрак имел такое плотное, осязаемое воплощение. Наверное, это оттого что она совсем недавно умерла...

Её лицо было как настоящее. Маленькое, круглое, в обрамлении коротких волос. Монгольские скулы, узкие глаза... Какими жуткими всё-таки могут быть азиатские лица в темноте! И всё это – сплетённое из нитей моей экзоплазмы. Она напоминала ростовую куклу, обёрнутую белой холстиной, или настоящего человека с очень светлой кожей и такого же цвета волосами. Приглядевшись, можно было различить плетение волокон.

Мне стало тревожно и грустно, в горле застрял комок. Эта девушка была частью моего организма, я ощущал её как продолжение себя. Всю её боль, растерянность, страх...

Я встал с кровати и обнял её. Она была такая хрупкая, такая... настоящая! Когда я в последний раз обнимал девушку? Со всей этой работой, общением с шарлатанами и настоящими медиумами, затянувшейся на годы депрессией, которую мне противно было давить транквилизаторами... Наверное, в студенческое годы. Девчонки в кинематографическом были хорошенькие, свежие, ухоженные. Я любил их обнимать, гладить их кожу, вдыхать запах волос. Такое забытое, пронзительное чувство...

‒ Не бойся, не бойся, ‒ шептал я. ‒ Я буду тебя защищать...

Она прижалась ко мне, и в этот миг я узнал её короткую историю.

Она родилась и выросла на острове Фуга ‒ обломке суши на севере Филиппин. Жили бедно, младшие сёстры умерли в детстве, братья всё время болели. Отец отправил её работать на юг, и мать не препятствовала. Одна девушка, работая в Анхелесе, могла содержать целую семью... Её провожали, и мать плакала, а отец отводил глаза. Ржавый паром увозил её в далёкий край к белым туристам с кучей денег... И скрипел старый мотор под ногами, и плескалось о борт волнуемое ветром бирюзовое море.

Её привели в бар, но она не умела ни танцевать, ни петь. Тогда хозяин, престарелый гей Джаспер, отправил её на улицу ловить счастье. Она была невинна, толстый русский старик не успел лишить её девственности.

Когда он выбрал её, она очень боялась. Но он казался таким добрым, ласковым... Дарил цветы, в первый же вечер купил ей новенький Самсунг. И всё равно ей было страшно: что делать, когда они останутся наедине? Но её украли, и стало ещё страшнее. Её били только по лицу и ногам, берегли тело. Когда она теряла сознание, её поливали холодной водой. Она была жива и всё чувствовала, когда чёрный бородач в узких очках, с синими перчатками на костлявых руках вскрыл ей живот. Она была привязана к столу, ей рот заткнули кляпом. Он показывал ей свои скальпели, пилу, зажимы. Его радовал страх. Это уже после смерти она узнала, что он вырезал ей сердце, печень и поджелудочную железу. Она сначала чувствовала свою связь с отрезанными органами – их поместили в холодные ящички и куда-то увезли. Потом связь пропала. Её распоротое тело бросили в сыром месте, среди мусора и червей. Это было нехорошее место, и она улетела оттуда.

Она не знала покоя, металась среди пальм, падала в мутные реки, вместе с водой уходила в прибрежный песок... Ей хотелось быть рядом с чем-то цельным, радостным... Она нашла свою фенечку и поселилась в ней. Белые дети с синими пальчиками тянулись к ней с розовых облаков, звали к себе, чтобы она стала одной из них, и она уже хотела улететь к ним, когда я воплотил её.

 

8

Дни пролетали в счастливом тумане вереницами вечерних огней. Во что превратилась моя жизнь с того памятного вечера в нищей гостинице Анхелеса! Я полюбил море и плеск волн, сумрачные аллеи тропических парков, запах водорослей и свет южных звёзд. И не думал возвращаться в Россию.

Ами была со мной. Боязливо, ночами, мы выходили с ней на улицы приморских городков. Улыбаясь друг другу, таясь в тенях, мы подходили к полуночным вещевым лавкам и выбирали ей наряды: длинные платья, скрывавшие её белые ноги, исламские хиджабы... Она стала похожа на мусульманку, моя Ами, хотя была крещена в католичестве. Руки её прятались в узорчатых перчатках, на ножки были надеты высокие коралловые тапочки. Её экзоплазмовые, будто матерчатые, глаза мерцали за тёмными очками.

Мы не нуждались в разговорах, я ощущал её частью себя. Мы не отходили друг от друга ни на шаг, нить экзплазмовой пуповины, спрятанная в одежде, связывала нас. Я не смущался её, посещая туалет, всё равно она чувствовала моё тело вместе со мной. Когда я ел, она смотрела и радовалась вкусу пищи. Когда я спал, она видела мои сны.

Мы стояли возле католического храма с каменными львами у входа. Кирпич отломился от ветхой, побитой лишайником кладки. Я едва увернулся, и камень, задев ухо, врезался мне в плечо. Я взвыл. Ами ощутила мою боль и склонилась рядом.

Это бесы хотят меня погубить, ‒ подумал я её мысль. Я помешал призрачным детям с розовых облаков забрать мою Ами, и теперь они охотятся на меня...

Мы стали осторожнее, не подходили к высоким зданиям, избегали нетрезвых компаний, сторонились оживлённых дорог. И всё равно не проходило и ночи, чтобы на меня не налетел трициклист или открытый люк не очутился под ногой, или не упал рядом оголённый провод. Я уворачивался в последний момент, но надолго ли хватит моей и её бдительности? Да, она всегда успевала послать мне сигнал об опасности... Но однажды я замешкаюсь, интуиция подведёт, и всё будет кончено. Я умру, а её заберут небесные бесенята. Или мы достанемся им оба, если и моё тело сгниёт без погребения. Мы не хотели к ним. Мы хотели быть живыми, я – во плоти, она – плоть от моей плоти.

‒ Нам нужно найти твоё тело. Найти и похоронить как полагается, ‒ сказал я ей однажды. Для нас не находилось свободных мест в отелях, мы скрывались днём в заброшенных садах и беседках у моря, а ночью уходили гулять среди огней и круглосуточных лавок.

‒ Но тогда мы расстанемся, ‒ сказал в моей голове её милый голос.

‒ Ты умерла мученицей. Если есть рай, ты попадёшь туда. А я проживу такую жизнь, которая искупит мои грехи, все злые мысли... Я прорвусь к тебе, в твой рай, обещаю.

‒ Невыносимо думать о теле. Я чувствую его, мне мерещится чёрное, зыбкое, гнилое...

‒ Представь. Вспомни. Отведи меня туда!

‒ Сначала ты подарил мне новую жизнь, и радость, и любовь. Теперь ты хочешь, чтобы я совсем-совсем умерла... Это так жестоко!

Мы сидели у края прибоя и смотрели в звёздные небеса. Было такое безоблачное, тёмное небо... Взгляд упирался в него, как в стену, и казалось: даже если взлететь, то разобьёшься об этот сплошной чёрный свод.

 

9

Она всё время плакала и прижималась ко мне. Она отворачивалась, но продолжала видеть моими глазами.

Подтопленный низкий берег тянулся на километры. Всё было завалено мусором, всюду плавал удушливый запах гниения. Мы впервые вышли днём, солнце жгло, как огонь крематория. Здесь не было людей, только в отдалении чернели косые хибары на бамбуковых сваях, где дети и взрослые изо дня в день жили, любили и умирали в мусорной клоаке.

По колено в гнилой жиже я пробирался между спрессованных куч. Слева ревел океан, волны слизывали мусорные груды и уносили в сторону горизонта. Стаи птиц рыскали в поисках пищи, перелетая вместе с облаками пластикового чада. В липкой трясине под пальцами ног копошились личинки, серые спинки животных мелькали в грудах хлама.

Из-под кургана пластиковых бутылок торчала обглоданная червями и животными рука. На облезших пальцах болтался на ветру полосатый пакетик с гнилой арбузной коркой. Я отбросил его.

‒ Это оно?

‒ Да.

Я потянул руку, но размякшие сухожилия лопнули, кисть осталась в моих ладонях.

Из последних сил стараясь не дышать, я принялся разгребать мусорные залежи. Крысы ощерились, одна из них вцепилась мне в пальцы, я отшвырнул её.

Во что превращаются наши тела, когда уходит жизнь... Нет ничего безобразнее и печальней. Я рылся в мусоре, наощупь извлекал милое, чёрное тело. Я не смотрел – и Ами не видела; но ощущения моих рук и смрад разложения передавались ей, она вжималась в меня и стонала мне в мысли.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных», ‒ твердил я. Меня мутило, накрывало дымом, рвота выплёскивалась изо рта мне же на руки, на милое тело, но я не прекращал работы, пока не освободил неупокоенный труп от мусорных масс.

Я приподнял его, куском истлевшей верёвки перевязал руки и ноги, чтобы они не отпали во время передвижений, обернул тело пакетами, но это не ослабило душной, приторной вони.

‒ Ты не посмеешь, ‒ сказал мне некто. ‒ Змея укусит тебя, ужалят заражённые москиты, крысы обглодают твои ноги. Отдай её нам, она должна завершить превращение.

Мой единственный глаз почти ослеп от гари.

‒ Если бы я боялся смерти, то давно бы покончил с собой, ‒ сказал я, волоча труп по мусорным дюнам. ‒ Жить с этим страхом немыслимо. Теперь я уже не боюсь.

‒ Отдай её нам, мы будем играть на облаке, у неё будут синие пальчики и воздушное тело. Мы всё равно не позволим тебе упокоить её. Мы – провиденциальные силы. Мы стиснем небо вокруг ваших душ после твоей смерти, мы не пропустим тебя к ней.

Я замер на мгновение. Моя Ами плакала, но не боялась больше. Вдруг припомнились давние дни армейской службы, избиения и издевательства тупого быдла, люто ненавидевшего всех, кто чем-то выделялся из их гнойной массы. Я не сдох там, не повесился, остался собой. И сейчас я заново переживал то бешеное, сводящее зубы упрямство, которое помогло мне выжить тогда.

‒ Вы лжёте, ‒ сказал я. ‒ Провидение поможет мне. Вы не сделаете Ами одной из вас, она останется человеком. Личностью.

 

10

‒ Я позову полицию! Как смеешь ты входить с этим в храм Господень?

Низенький священник забился в угол, его глаза бегали, как тарантулы. Но месса давно закончилась, в старом испанском храме он был один. Да и не храм это был, так, деревенская часовня. Четыре ряда скамеек, распятие, алтарь с замызганной скатертью.

‒ Проведи над телом обряд и похорони как положено. Распорядись, чтобы принесли гроб. Сколько тебе заплатить?

Я опустил труп на пол и достал из мокрого от мусорной жижи рюкзака все песо и доллары, какие у меня оставались. Не думаю, что этого было достаточно для похорон.

Священник смотрел на труп так, как будто я принёс ему сатану, низверженного с небес.

‒ Пойми, эта девушка – святая. Она настрадалась такого, чего тебе и не снилось. Сделай это, позволь ей попасть в рай.

Священник рванулся в сторону, но я поймал рукав его чёрного облачения. Он ударил меня по пустой глазнице и вырвался. Я скорчился от боли.

Ряд скамей сдвинулся, перегородил священнику путь. Белая, милая Ами – такая, как была в ночь её воплощения, без очков, без одежды – вышла из тени. Экзоплазмовые руки передвигали скамьи, блокируя священнику путь к отступлению.

‒ Что за чёрт? ‒ священник неистово крестился.

‒ Это – провиденциальные силы. Они велят тебе исполнить обряд, ‒ сказал я, морщась от боли. ‒ Но они станут чёртом, если ты не сделаешь этого.

Священник обмяк и заплакал.

‒ У меня дети... Не убивайте...

‒ Никто тебя не убьёт. Умоляю, упокой мою Ами.

Луч солнца упал сквозь окно на труп, и на его груди, среди чёрной гнили и червей, вспыхнул золотой крестик. Священник поднял на меня красные глаза.

‒ Мою мать тоже звали Ами, ‒ сказал он.

 

11

Дважды падало распятье, норовя прибить священника. Трещали стены, гасли свечи, но низенький человек, видимо, уверовал в необходимость священнодействия, и происки бесов только укрепляли его настрой. Он пел нестройно, срывающимся голосом, озираясь по сторонам. Книга то и дела вырывалась у него из рук и била по лицу, так что мне пришлось помогать ему держать её.

Два дюжих молодца принесли гроб, но гнилостный дух отпугнул их, они не посмели войти в храм, где предметы сами собою меняли места.

Труп Ами, в пакетах и верёвках, я уложил в гроб. Священник тараторил всё быстрее, его смуглое лицо сделалось чёрным от прилившей крови. Ему не хватало воздуха.

Я не видел их, но храм был полон ими, воздух дрожал, как бы от жара. Розовое облако расцвело под куполом, или это мне только казалось... Но потолок треснул, посыпалась штукатурка. Священник отбежал в нишу, следом я перенёс гроб. Неужели не успеем...

Ами вжималась в меня, частично срастаясь со мною. Экзоплазмовое плетение потеряло прочность, её лицо казалось белой кляксой. Не нужно было ни мыслей, ни слов, и не было таких слов, которые передали бы наши чувства. Я прижался к её расплывающемуся лицу и поцеловал туда, где только что были губы.

Скамья ударила меня в спину, кусок штукатурки рухнул на голову, и я заскрежетал зубами, проваливаясь в давильню мрака.

 

12

Пели цикады, летали светлячки. Душным маревом обступила нас ночь, в ней зрели зёрна дождя. Голова гудела, как колокол. Мне теперь не избавиться от этой боли...

Я лежал на скамье, священник в изодранном облачении сидел рядом. В его руках был флакон с нашатырным спиртом, он тыкал им мне в нос.

‒ Всё... закончилось? Или мы мертвы? ‒ спросил я.

‒ Мы с помощниками похоронили твою Ами, ‒ сказал священник. ‒ Не сожгли, закопали на старом испанском кладбище за храмом. Можешь сам выстругать для неё крест.

Я глубоко вздохнул, и радужные круги расплылись в левом глазу. Да, я больше не ощущал её присутствия. Ами исчезла. На истёртых плитах пола испарялась беловатая лужица, тонко пахло озоном. Экзоплазма не вернулась в моё тело, дар покинул меня. Кожа болела нестерпимо, на груди – там, откуда росла экзоплазмовая пуповина Ами, ‒ по рубашке расплывалось кровавое пятно.

‒ То, с чем ты явился сюда, ‒ сказал священник, ‒ мерзость перед Богом. И я не о трупе.

Я хотел сказать что-то, но скулы свело от боли.

‒ Они найдут тебя. Ведь это они дали тебе твой... дар. А ты отнял у них добычу. Они не простят.

‒ Знаю... Я должен успеть. Пока меня не сбил автомобиль или шальной алкоголик не зацепил ножом...

‒ Успеть – что?

Стиснув зубы, я сполз со скамьи, положил голову священнику на колени.

‒ Я не католик. Но я хочу исповедаться.

Он ничего не сказал, и я продолжил.

‒ Прости, Отец, я грешен пред Тобою...


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 7. Оценка: 4,14 из 5)
Загрузка...