Задумал царь искать жениха для единственной дочери. Разослал гонцов во все концы с объявлением, что ищет супруга достойного из достойных, такого, чтобы было на кого царство оставить. Говорилось в том послании, что по желанию Царевны будет проведено среди женихов состязание, и тот, кто его выиграет, вне зависимости от положения и состояния, тот и станет царевне мужем, а царю наследником. Вот так и получилось, что к празднику урожая потянулись к тому царству женихи, торговцы и искатели приключений.

 

Голоса Каська услышала издали, и сама не поняла, как через забор перемахнула. Забор был хороший, крепкий. Ей, чтобы зацепиться за край, нужно было встать на цыпочки. А уж наверх забраться?.. До сих пор не замечала она за собой таких талантов, но вот испугалась, и всё само собой получилось. Шлёпнулась в траву под забором и замерла, чувствуя, как капельки пота ползут по лбу.

Голоса были незнакомые, это она знала твёрдо. Ни добрые, ни злые, усталые, чего было так бояться? Говорили чудно. Вроде бы понятно, но смысл ускользал.

«Слушай сердцем!» – услышала она голос бабки Михасика, так отчётливо, что испуганно оглянулась. Старой Залы, конечно же, не было. Да и быть не могло, потому как её ещё по весне на погост снесли. И осталась Каська без наставницы, чему и радовалась. Тайно. Почётнее судьбы, чем попасть в ряды Слышащих, не было, родня-природа не очень-то и поняла бы её нежелание туда попадать. Но ей не хотелось. Хотелось дома посиживать да цветы расти уговаривать.

Каська прижала ладони к земле, так получалось слушать лучше, и замерла. Конечно же, слова понятнее от этого не стали, но что проходящие говорили, прояснилось.

Чужаки спешили к баням – им предстояло доказать, что явились они не из царства мёртвых, а до захода солнца, оно всё больше наливалось цветами кленового сиропа и малинового сока, оставалось не так много времени. Даже и в дальних краях, откуда незнакомцы явились – где про Большую реку, единственную дочь Холодного озера, не слыхивали – знали, жара банного нави не выдержать.

Приехали чужаки, как и многие, к Царевне свататься. Каська успокоилась было совсем, успела мышонком пугливым мысль пробежать, что зря она пряталась, как оледенела вся. Чужаков было двое. И тот, что приехал сердце царевны воевать, стремился к этому так же примерно как сама Каська. Та про Царевну и Старую башню много, конечно, наслушалась, но при этом ни разу не захотела посмотреть, как оно там царским дочкам живётся.

Жених не к Царевне ехал, а царства искать. Но не это поморозило Каську. Хоть батюшка и стращал, и на незнакомцев глазеть не пускал, всё равно она много подобных мыслей наслышалась.

Бегать подглядывать, что творится у постоялого двора, деревенские ребята давно навадились. А Каська хоть и знала, что батюшка заругается, и что не подобает девице её возраста, да ещё старостиной дочке, озорным сорванцом носиться, но любопытство каждый раз оказывалось сильнее. Да и чего бояться, когда Михась, Дапынь и Буха рядом. Каська и не боялась. Вот до этой минуты не боялась.

Пока не почуяла, что королевич не по своей воле царевниной руки искать явился, а по воле той, что околдовала его. Не просто околдовала. Сначала вожделение внушила к телу своему, а через это к богатству, власти...

Не выдержав того, что вилось, пряталось за её словами, Каська руки от земли оторвала и увидела два пятна, на полпяди вглубь выгоревших. Представила, сколько же силы и ненависти злюка, что спутником королевича прикидывалась, в себе скопила, если мать-земля горела от прикосновения её мыслей, и не выдержала... Ужин, маменькой заботливо ей скормленный, в ямки эти и извергла. Слезинок несколько нечаянно уронила.

Два лазурно-синих ростка, вырвавшихся из мёртвой земли в последних лучах солнца, окончательно лишили её мужества. Сорвалась и побежала. Не особо понимая, куда и зачем... Бежала до тех пор, пока не запнулась обо что-то мягкое. Снова было испугалась, хотя казалось дальше некуда, потом поняла кто это, но обрадоваться не успела. От испытанного облегчения силы её оставили, вместе с разумом.

 

Проснулась дома, в любимом уголочке, в сенях. Там поверх прохладного соломенного тюфяка матушка расстелила старую ряднину и пару льняных простыней. По жаркому времени здесь лучше всего спалось, а от первой осенней прохлады спасало одеяло лоскутное, собственноручно Каськой пошитое из обрезков того, что шло на сестрино приданное. Да и с Пушком под боком никакой холод Каське не грозил. Но именно из-за него ночевала она в сенях до первых заморозков.

Пушка она по первым заморозкам нашла. Матушка тогда отправила их с Елькой бельё полоскать. Он возле мостков лежал. То, что бурый лохматый ком, весь израненный и в крови, это медвежонок, Каська поняла, когда было уже поздно. Сначала подумала, что собаку волки порвали, и, не размышляя, бросилась спасать.

Если со слушаньем у неё никак не получалось, несмотря на строгие уроки старой Залы, то раны заживлять получалось играючи. Достаточно было представить пораненное место здоровым, и ранки исчезали. Но родители запрещали, и строго. Рассказывали, как она малышкой мальчику утонувшего оживила, а после болела долго. Каська этого не помнила, и себя до пяти лет не помнила.

И не просто заживлять не велели, даже слово молвить про то не могла она никому. Родители так за неё боялись, что с места того, где раньше жили – ушли. Тайну её, кроме семьи, только Михась с Бухой знали. Но Михе Каська верила, что он никогда и ничего во вред ей не сделает, а Буха разболтать не мог, даже по простоте душевной, потому как говорить не умел.

Медвежонка она без спроса спасла, но после две недели в огневице промаялась. С тех пор и появился у неё ещё один верный друг Пушок. По весне линял страшно. За пять лет он мало подрос, но округлился, видимо, не хватило Каське умения по-настоящему его вылечить. Или, может быть, понимания, каким должен быть правильный медведь, не хватило. Вёл себя спасённый Пушок совсем как собака, но на задних лапах чаще бегал. И собаки деревенские его не боялись, принимали, как равного, разве что в собачьих свадьбах он не участвовал.

Сейчас Пушок сопел так сладко, что сразу же захотелось положить ему голову на заросший лохматой зимней шерстью бок и задремать дальше. Она так и сделала, и почти уплыла в сладкий сон, где прокудник таскал из короба сладкую бруснику и с наслаждением лопал. Но медвежонок ел так смачно, что Каськин живот немедленно зашёлся ноющей болью, требуя, чтобы и ему перепало. И вслед за этим Каська вспомнила, отчего она такая голодная, и проснулась.

Позднее утро уныло хмарилось за окошком, а в доме слышались лёгкие шаги и приглушенные голоса. Мать и бабушка кружили обычные утренние хороводы. Словно почувствовав, что внучка уже бодрствует, бабуля выглянула в сени.

– Проснулась, соня, – совсем не сердито проворчала она, – женихи все ворота оборвали, а ты дрыхаешь, как блажная.

– Какие женихи? – удивилась Каська и невольно зарделась. По обычаю, пока старшую сестру замуж не отдали, невестой она считаться не могла, несмотря на то, что бусы Михины носила, да и не то чтобы очень хотела, но думки проскальзывали. – Елькины, что ли?

Бабушка хитро улыбнулась, отчего глаза утонули в морщинках.

– Откуда у Ельки такие ранние пташки в женихах заведутся? Твои. Давай, свистай в избу, а то братец твой босиком ускакал привечать. А сама умываться иди и космы в порядок приведи. Распустёхой никуда не пущу, так и знай!

Закончив непонятную речь, бабуля махнула на Каську сухонькой рукой и снова исчезла в доме, оставив аромат сушёных трав, так от неё пахло в любое время года. Каська выглянула за двери. И обомлела.

На заборе спиной к ней сидели в рядок Михась, Буха – по обычаю в серёдке – и Дапынь. Причём, друзья одетые по-походному, перетянутые поясами, словно собрались в дорогу дальнюю. А Дапынь по-домашнему, босой и в дерюжке.

– Куда это вы собрались? – чуть было не спросила она.

Но не успела. Поняла. Сколько бабка Михасика ни кричала, ругая внука неслухом, а только неслухом, то есть человеком, что истинное не слышит, он не был, как, впрочем, и большинство людей вокруг. Но больше всего старую Залу раздражало, что глухой ко всему внук всё, что касалось Каськи, слышал лучше самой Каськи.

Вот и теперь, она только-только поняла, что надо ей идти к Старой башне, Царевну предупредить об угаданной опасности, а Михась полностью собранный ждал. Ну и Буха, как всегда, с ним.

Каська с Бухой в один день и час родились, только она на два вдоха раньше. Деревенские поговаривали, что она-то весь разум у Бухи забрала. И повитуху ту, что двух рожениц в одну баню уложила, остудили. После того случая она на постоялый двор помощницей пошла, роды принимать её больше не звали.

Каська сплёткам деревенским не верила. Знала, что добрее и вернее Бухи друга во всей округе не сыскать. А то, что он разговаривать не умел... Так они с Михой его и без слов понимали, и Дапынь тоже, и Елька, хотя та кочевряжиться больно любила.

Мысленно поблагодарив пращуров, что избавили её от долгих объяснений с батюшкой – он и в спокойные времена считал, что девочкам лучшее место дома – Каська махнула друзьям, чтобы шли в избу, а сама побежала к колодцу умываться...

 

Старая башня пугала. Холод, что впился в Каськин позвоночник после встречи с ведьмой, с того самого момента не отпускал, а с попаданием в город усилился настолько, что это причиняло боль. Город не зря назывался Старой башней. Он и вправду был очень древний, наполовину высеченный в камне, и тянулся вверх подобно башне, карабкался по ярусам всё выше и выше, до тех пор, пока не терялся за облаками.

Каська слушала город. Город, где горстка плодородной земли стоила дороже, чем драгоценные шедевры, что выходили из-под молотов местных мастеров-ковалей. Город, в котором кости жителей через двенадцать лет после смерти перемалывались, чтобы удобрить почву. Город, что растил себе пищу в пещерах, помнящих первых людей. Но услышанное не разбирала.

Он не просто пугал. Он внушал чувство беспомощности, какого она не переживала, даже встречая смерть. Смерть, ту, которую она до сих пор видела, она понимала, а вот город, сжатый в хоть и безопасной, но тесной долине, вьюнком карабкающийся по скалам, нет.

– Как здесь люди живут?! – одним вопросом Михась выразил все охватившие их чувства.

Жили люди здесь тесно и дорого. Чтобы не тратить батюшкино благословение, ночевать им пришлось в храме Хранящих, что расположился высоко-высоко над городом. Но не так высоко, как башня Царевны, высеченная в скале за шатром из облаков. В храме их не только приняли, но и обогрели, и накормили, и Пушка не испугались. В обмен на чёрную скальную смолу, что Буха по пути отыскал, – Каське часто казалось, разные диковинные вещи сами к нему в руки шли – они получили вдоволь простой, но сытной еды, набитые горным мхом тюфяки для сна и возможность сходить в баню. Не для того, чтобы доказать, что они не навьи, а просто, чтобы смыть с себя дорожную пыль, пот и постирать одёжки.

 

– Что завтра делать будем? – спросил Михась, когда они, наконец, добрались до отведённых им тюфяков.

– К Царевне пойдём, – пожала Каська плечами. Эту часть плана она хуже всего представляла. Дома главным казалось добраться до города стольного.

– А не пустят? – задал Миха тот самый вопрос, что грыз её изнутри всю дорогу. Все они знали, что царя о милости мог просить любой, а вот Царевну... Царевну чуть не с рождения в башне держали, и видеть никому не дозволяли, берегли от проклятия. Как сторожей убедить пропустить её к Царевне, Каська придумать не смогла.

– Придумаем что-нибудь... – хотела сказать она, но не успела. Буха не дал.

Кроме них, в храмовой ночлежке никого пока не было. Для немощных и больных у жрецов была отведена другая пещера. А для народа из обычных странников, что пришёл помолиться или поглазеть на приготовления к царской свадьбе, готовиться ко сну было рано. Поэтому Буха, не опасаясь, нарисовал им мысленную картинку в воздухе. Такую, как только он умел. Сквозь неё Каська видела Михино лицо, но ещё видела, как трое парнишек подходят к царским палатам и один из них, самый маленький, представляется стражникам женихом.

Что это за пацанёнок, Каська не узнала, пока не увидела рядом с ним Пушка, на новом поводке, что Михась сплёл ему из осиновой коры. Без привычной косы гляделась она совсем сиротливо, как погорелец, едва живым выбежавший из дому. Картинка растаяла, а она ещё долго смотрела туда, где она висела. И, наверное, так бы и просидела до утра, если бы озабоченно фыркающий Пушок не подобрался к ней и не принялся облизывать лицо.

– Мамка с меня шкуру спустит! – ответила она в две пары глаз, голубые Бухины и синие до черноты Михасика, что смотрели на неё пристально и тревожно.

 

Лёгкий, игривый ветерок, что принёс от замковых стен запах скошенной травы, охладил шею, забрался под шляпу и погладил затылок, в очередной раз пробуждая нестерпимое желание потрогать голову. Без косы та казалась нестерпимо лёгкой, и Каська иногда всерьёз опасалась, что её вот-вот сдует ветром. Если бы напротив неё не притаилась горгулья, Каська наверняка так бы и поступила. Но попавшись одной из верных стражниц Царевны на попытке подобраться к башне, Каська боялась даже дышать, не то что шевелиться.

Про горгулий рассказывали разное. Чаще говорили, что они способны испепелить человека взглядом. Насчёт испепелить, та не спешила, но вот... смотреть в её глаза было тяжким испытанием. Размазанные по лицу, будто горгулья тянула веки вниз, они смотрели, казалось, куда угодно, но только не на Каську. Но стоило той чуть шевельнуться, как безумица издавала грозное гуканье. От него душа Каськина живо скатывалась к пяткам.

Да и было отчего. Горгулья была чрезвычайно полнотела, непропорционально длинные руки свисали ниже колен, а на блинообразном лице Каська не находила ни единого проблеска разума. Поэтому и боялась. Если слушать Буху ей было проще, чем любого другого человека, то, прислушиваясь к горгулье, ничего кроме серой хмари внутри неё, Каська уловить не могла. Даже земля не помогала. Словно разум стражницы прятался от мира. Чтобы понять горгулью, Каська представила, как ветерок, что крутился вокруг них, тихонечко раздувает пыльное облако, которое мешало слушать.

– Ты что делаешь?! Прекрати!

Крик из-за спины заставил Каську шарахнуться. Не очень удачно, зацепившись ногой за корень – в саду их змеилось предостаточно, из-за каменистости почвы им просто нечем было укрыться – она рухнула на землю и ударилась так, что клацнули челюсти, и из глаз потекли слёзы.

– Ты зачем над убогими издеваешься? Разве можно так?! Бессовестная! – продолжал распекать неизвестный девичий голос, вроде бы и совсем молодой, Каське показалась, что говорящая её ровесница или Елькина, а у них всего два лета разницы, но с интонациями вреднющей старухи.

– Я не издеваюсь, – прошипела Каська, поднимаясь, чему очень мешала ободранная коленка. Огляделась и никого, кроме шустро ковыляющей в сторону царевниной башни горгульи, не увидела. Та оглянулась, и Каське показалось, что чудище смотрит с опаской.

Сад, укрытый от посторонних глаз каменной оградой, как обеденный стол у примерной хозяйки, был так хорош – взгляд не отвести, и при этом каждую мелочь легко было разглядеть. От берёзок, рябинок, рассаженных вдоль стен, до малышей кедров, что отделяли башню от остального сада.

– Не ври мне! – приказал сердито голос прямо над ней, словно девчонка стояла рядом. Каська снова перепугалась, позабыв про ушибы и царапины, и не потому, что говорящая оказалась невидимой, а потому как поняла, кто это.

Голос этот она уже слышала. На площади, когда женихам первое задание объявляли.

 

Царь Каське совсем не показался. Ожидала она... чего угодно, только не того, кого увидела. Царь выглядел так, будто не спал неделю, и одет был просто, в посконную рубашку почти без вышивки и такие же штаны. Обычный муж, разве что взгляд... взгляд Каське не понравился, веяло от него тоской... Потом вспомнила о том, какую ношу Царю нести приходится, и успокоилась.

Тем более, когда сел он на столец и на белую от седины голову надели ему венец, изменилось в нём что-то. Словно бы отрешился он от груза непомерно тяжкого, или наоборот, смирился. Во всяком случае, смотрел на разномастную толпу женихов и их друзей с интересом и пониманием.

А посмотреть было на что. Каких только одежд – от самых обычных, как у Каськи, до нелепых и ярких, как у зуалского принца – тут не было. Принц прибыл со свитой, на диковинной зверюге, похожей на козу, но с длинной шеей, горбом и смешной кудрявой «шапочкой» на голове.

Правда, к царскому двору зверюгу не пустили, как и свиту. Каське тоже пришлось оставить Буху и Пушка на подворье, где расселили всех женихов и их сотоварищей. Под царские очи пускали в сопровождении кого-то одного. Ведьма тоже была здесь, Каська спиной её чувствовала, но в такой толпе разузнать кто – не могла. Очень жалела, что при первой встрече побоялась высмотреть злодейку.

Тех, кто прибыл с малой свитой, было гораздо больше, чем таких, как принц Малиузер. Или Мал, как его сразу стали все кругом величать. Имя его диковинное никак на язык ложиться не хотело. За два дня ожидания царской милости принца запомнили все. Не только потому, что рубаху он носил цвета первой зелени, а штаны ярче спелой вишни, а потому, что принц Мал улыбался светлым-светло, угощал всех диковинными сладостями, а по вечерам, на заходе солнца, песни пел на своём языке, и послушать их собирались все скучающие женихи.

Усаживаясь рядом с ним на цветной ковёр, что стелили ему слуги, вместе провожать солнце, Каська думала, лучшего жениха для Царевны и не сыскать. Принц и сам был весь такой ясный и светлый, как его улыбка.

Осмотрев сборище, Царь, кажется, остался доволен. Сделал знак глашатаю, тот зачитал указ царский, в нём говорилось, что Царевна в мужья возьмёт того, кто выполнит три её задания. Народ слушал внимательно. Но поглядывал на белый шитый серебром шатёр. Он стоял рядом с царским стольцом под охраной четырёх поляниц. Ждали появления Царевны, но не дождались.

– Первым заданием будет – своими руками сделать украшение для меня, такое, чтобы ни у кого не было похожего. Каждый пусть придумает диковину и сделает сам. Даю на исполнение три дня, затем выберу самое лучшее. На эти три дня царевичи остаются во дворце, а други их пусть отправляются на подворье, ждать. Помощь потребную дадут наши служители. Какие кому самоцветы или инструменты надобны, всё у них просите, но подкупить, чтобы задание выполнили, даже не пытайтесь. Слышащие бдят!

Все, кто был на площади, слышали звонкий девичий голос из шатра. Вроде бы и говорила спокойно, но голос у Царевны, никто не усомнился, что голос именно её, звучал отчётливее выкриков глашатая. И сейчас именно этот голос услышала Каська. А вот тела – обычного, живого, как у любого человека, у Царевны не было.

– Не вру я, Царевна. Не муки горгулье я желала, а разум её очистить, от того, что мешает. И боли бы ей не учинила. Наперсница твоя постепенно привыкла бы принимать мир без защиты безумия...

Каська говорила и сама речам своим дивилась. Как будто это не она говорила, а старая Зала с кем-нибудь из имущих да слышащих. Оказывается, Михасикова бабка не только слушанью её научила. Пока говорила, вспомнила сказы, что старуха ей передала. И среди них про Царя, которого ведьма злая закляла – губить всё то, к чему прикоснётся.

И если весь народ думал, заточив в башне, Царь от проклятия Царевну спас, то...

Поняв вдруг муку, что, не ведая, прочла на челе Царском, Каська вздрогнула всем телом. Потому как шла она спасать Царевну от одной беды, а оказалось, лихо-лихое давно в доме царском поселилось.

– Ты кто? – уже спокойнее спросила Царевна. – За мной иди!

Каська отчётливо услышала звук шагов и шуршание одежд. Ослушаться не посмела, хотя удрать очень хотелось. Подумать, посоветоваться с Бухой и Михой, сходить к Храму, попросить Ведающих о вразумлении. Но выбора не было. Царевна отвела её к беседке.

 

Высоко-высоко, там, где не было места теплу и жизни, небесные старцы строили ледяные дворцы и плакали о судьбах мира. Слёзы их наполняли жилы гор, питали их и певучими ручейками выходили к людям, чтобы подарить жизнь, чтобы передать завет любви и чистоты, чтобы научить дарить и радовать.

Ручей, исходящий из сердца горы, пел, изливаясь в каменную чашу, заботливо вытесанную в камне, и уходил дальше, по приготовленному для него ложу. Кто-то сложил над чашей беседку из камней, заботливо обтесал их, подобрал так, что на солнце монотонно серые камни переливались оттенками, как шкура змеи. Здесь можно было отдыхать, любуясь садом, неспешными прогулками облаков и блистательными дворцами небесных старцев на далёких вершинах.

Судя по многоцветным коврам, устилающим каменные скамейки, по разбросанным всюду подушкам и паре брошенных кукол, Царевна проводила здесь немало времени.

– Садись! – приказала Царевна и позвонила в серебряный колокольчик. – Расскажи толком, что приключилось. Почему ты здесь, да так странно одета.

Голос Царевны изменился. Будто два разных человека с Каськой беседовали.

Каська сначала растерялась, потом кое-как с пятого на десятое рассказала, что привело её сюда.

Ненадолго их прервала горбатая старушка. Принесла горячий сбитень, вываренные в меду орешки, мочёные яблоки... Всё это пахло мёдом, солнцем и домом... Поэтому, когда Царевна протянула ей кубок серебряный, Каська не сразу смогла пить. Из-за воспоминаний о доме свело горло, язык перестал слушаться, защипало глаза.

Как ни крепилась Каська, одна слезинка сорвалась и упала на серебро.

Каська испуганно оглянулась на то место, где, судя по придавленным подушкам, сидела Царевна, пытаясь понять, не заметила ли та чего, но Царевна молчала, только яблоки исчезали с тарелки.

Ничего не произошло. Отпив из кубка, Каська убедилась, вкус сбитня не изменился. Осмелев, глотнула больше, успела выдохнуть спокойно, но тут взгляд упал на сам кубок.

По поверхности, покрытой замысловатой чеканкой, расплывалось пятно, стенки кубка делались гладкими и блестящими, как вода, и в ней отражалось не только испуганное лицо Каськи, но и той, что сидела рядом.

Лицо навьи-невидимки, которой на самом деле оказалась царская дочка, на человеческое походило, но весьма отдалённо. Вроде бы всё то же, но смотреть страшно. Синюшно-белая кожа, огромные круглые, как у совы, глаза, полностью залитые чернотой, губы цвета переспелой черешни, путаница давно нечёсаных волос, на них венец царевнин смотрелся престранно.

Царевна развлекалась тем, что брала кусочки яблок с тарелки, зажимала пальцами, их Каська насчитала всего четыре, и смотрела на еду до тех пор, пока она не рассыпалась пеплом.

Увидев такое, Каська дёрнулась, кубок упал на пол, встревожив округу дробным звоном... Кубок Царевна подняла сама.

Некоторое время через отражение они смотрели друг на друга, а потом Каська рванулась бежать...

 

 

То, что с Каськой беда, Михась по Пушку понял. Медвежонок с утра беспокоился, мешал работать. Делать на царском дворе спутникам женихов было нечего, и большую часть времени проводили они, болтая, гуляя или соревнуясь.

Миха в первый же день заприметил немолодого сильно сутулого дядьку, тот, не обращая никакого внимания на болтающихся вокруг бездельников, рылся в привезённых угрюмым мужиком шкурах. Привезённый товар вонял как старый ни разу не чищеный нужник, распугав со двора досужую молодёжь. А мужик каждую шкуру и обнюхивал, и осматривал, только что на вкус не пробовал.

Миха заинтересовался. Стоял в сторонке, примечал, на что дядька внимание обращает да какие шкуры отбирает. И когда скорняк, угадать мастера было несложно, велел помогать, чиниться не стал, взвалил часть шкур на себя.

Вот так и оказался Михась среди подручников Горбача. Так здесь старшину мастерской называли. И не пожалел. Узнал много. Дядька работу требовал, но и поучить, правильно делать, не ломался, рассказывал спокойно, ясно, на вопросы отвечал подробно. И Пушка с Бухой не гнал. А Каську они и сами туда не пускали, да она к ним и не рвалась, к принцу заморскому больше тянулась.

Буха на Миху поглядывал. Беспокоился. Но Миха и не думал волноваться – знал, Каську к таким – «солнечным», со слов Каськи, людям – тянет что пчелу к сладкому, и нисколько не обижался. Всегда они были, два пальца на одной руке, поэтому никакие Каськины увлечения повлиять не могли.

Когда Пушок уселся возле мастерской, закинул по-собачьи морду и принялся на свой лад подвывать, пришлось уйти, чтобы других не беспокоить. Долго бродил Михась возле дворца, прислушивался к себе. Ничего не слышал. И это больше всего пугало. Потому что, сколько себя помнил, знал, что происходит с Каськой, с самой их первой встречи. Ещё утром он уверенно знал, она так и не придумала, что дарить Царевне. А сейчас будто уснула среди белого дня, да так крепко, что ни одного сна ей не снилось.

– Эй, паря, ты чего здесь потерял? – окликнул его затянутый в кожаный доспех стражник.

Миха остановился, оглядел сложенные из красного камня дворцовые стены, строгие часовые башни, и не придумал, что сказать, только пожал плечами.

– Вот и не надо здесь ходить! Иди... от греха. Потерпи до завтра, будет вам веселье.

Миха молча подчинился. Но, как ни странно, от слов стражника полегчало. Завтра увидит он Каську, узнает, что случилось...

Но вернувшись на двор, обнаружил – беда одна не ходит. Если с Каськой ещё неизвестно, что случилось, то Буха спал мертвецким сном. Утром Миха, уходя в мастерскую, не стал будить друга, потому что знал, тот поспать любит. А потом из-за Пушка и переживаний за Каську и думать про него забыл. Оказалось, царские слуги, что убирались на их подворье, нашли Буху спящим и приняли за мёртвого. Да и не удивительно. Бледностью друг мог соревноваться со снежной бабой.

Пока Михась с Пушком наматывали круги возле царского дворца, Буху осмотрел дворцовый лекарь, признал в нём живого, и успел призвать жрецов Хранящих, те перенесли Буху в лечебницу при храме. Михе лишь позволили проведать друга на несколько минут. Отмахнув от ремня Пушка приличный кусок, Миха добавил туда прядь волос своих и Каськиных, косу хранить она ему доверила, и смастерил оберег на защиту. Жрец посмотрел неодобрительно на браслет на запястье, но промолчал.

Ночью пытался дозваться до Каськи, но ничего не получалось. Устал, измаялся и глаза открыл только, когда запел рог над царским дворцом, приглашая гостей явиться на смотр.

Всё было, как и прошлый раз, кроме того, что рядом с царским столом стоял столец поменьше – для Царевны.

Народ оживился. Всем любопытно было глянуть, какова Царевна из себя. Новость обсуждали, но сдержанно. Белый крытый паланкин возвышался на помосте, охраняемый строгими поляницами.

Михась на помост не смотрел, искал глазами Каську. А когда увидел, сам себе не поверил. Настолько уверился в беде, что видеть её живую и здоровую казалось чудом. Махнул рукой, чтобы заметила. Но та стояла среди женихов, и на него даже не оглянулась. Пришлось продираться сквозь толпу. Если бы не Пушок, нескоро получилось бы. Обычно смирный медвежонок так рычал и рвался к хозяйке, что народ отшатывался.

Но к Каське не пустили.

– Уйми животное! – отрезал дядька, судя по витым узорам на дорогом доспехе, из вятших. – Кончит Царевна смотрины, тогда и перемолвишься с дружком. До того – нельзя. Подсылов нам только не хватало, – и, не скрывая презрения, отвернулся.

Витязи его подручные оттеснили Михася от женихов подальше. Но прогнать не успели. Народ дружно ахнул и зароптал, заставив отвлечься.

 

Без всякого шума и фанфар по помост поднялся Царь, одновременно поляницы распахнули занавески палантина, показалась Царевна.

Огорчённый Миха смотрел на Каську, точнее, на её затылок. Сначала не понял, что с ней не так, а потом дошло. Бусы, что он для Каськи прошлой осенью из рябины смастерил, исчезли!

Несколько минут стоял оглушённый, не веря, а потом взгляд на Царевну упал, что рассматривала браслет, свитый из сотни золотых колечек, подношение одного из женихов.

Узнать Каську в девице, что сидела на царевнином стольце, было сложно, но он узнал. В белых шитых серебром одеждах, венце и прозрачной вуали, Каська сама на себя не походила. И глаза! Глаза были совсем не её, не озёра синие, а тучи грозовые, от ярости чёрные. И выражение у них... Миха содрогнулся. И бледна. Но никто из стоящих на площади не замечал бледности, и подмены не замечал. Один Михась, да ещё Пушок.

Подменыш топтался на месте бестолково, но в целом от настоящей Каськи не отличишь, только сонный. Но кто знает, можно это было тем объяснить, что не спал отрок, волновался, ведь срок для испытания давался короткий, поди успей, создай диковину.

Диковина!

Миха присмотрелся к Царевне. Нет! К змеюке, что сотворила эдакое. И точно, на шее среди других алым цветом горели бусы рябиновые, те самые, что он для Каськи по ушедшей осени сотворил. Глянул и живо вспомнил, как волновался тогда.

 

Дядька Дал отпустил их в Светлый бор бруснику собирать, с разрешением заночевать там, а на следующий день вернуться. Место ночёвки Каська выбирала. Если людей Каська слушать не любила, то с деревьями у неё получалось замечательно. Прикасаясь к ветвям встречных деревьев, словно здороваясь, привела их к ельнику, что утеснился на берегу реки в окружении редких сосен и мешанины лиственных. Ельник был небольшой, но старый и могучий. Неподалёку прогалина, молнией выжженная, там они костёр сотворили, чтобы приготовить похлёбку.

После еловая мать приняла их под широкие ветви, что раскинула шатром, укрывая землю, расстелив подстилку из старой хвои. Находившись за день, друзья попадали спать, закутавшись в припасённые дерюжки. Чтобы Буха не боялся, сотворили свет. Каждый вложил немного. Ярче всех горел Каськин лепесток – ярко-голубой, истаивающий лазурью или аметистом. Улеглись, Буха в серёдке, Каська с Дапынем по бокам, а он остался присмотреть, чтобы безвредный до поры светец обиды доброму дереву не наделал. Убедившись, что все спят, вытряхнул из калиты рябиновые ягоды.

Амулеты Миха собирать любил – на удачу, на спокойствие, на здоровье. Но рябинку для них ни разу не тревожил. Не избегал, но ни разу нужды не почувствовал. А тут, увидев пышнолистую красавицу, усыпанную янтарными почти прозрачными ягодами, не удержался, собрал. Сам не зная, для чего пригодятся. Точнее, зная, но стесняясь самому себе признаться.

Краснея, раскрыл калиту и замечтался. Представил – сделает для Каськи бусы, что хранить её будут, а она примет, заодно соглашаясь принять его защиту. Вытянул длинную нить из рубахи...

– Говорят, на волос крепить, надёжней будет, – Каськин шёпот порушил видение. Увлёкшись, он и не заметил, что светец голубым пылает, а Каська хоть и лежит как прежде калачиком, но не спит.

Стараясь не выдать себя, немедленно выдрал целый клок, да так немилосердно, что слёзы выступили, и принялся переплетать их с ниткой.

– Коротковатые, – улыбнулась Каська. Поднялась и села рядом, разглядывая работу.

– Где я длинней возьму, я ж не девка, – буркнул он, и испугался, не обидел ли.

Оглянулся. Завёрнутая с головой в дерюгу, Каська походила на грудничка, только большого очень. И глаза, как и всегда, чистые, ясные, никакой тени в них не было. Он и обрадовался, и ещё больше заволновался, опасаясь смешным показаться.

– Мои возьми, – предложила она, мигом лишив его возможности и ушам своим верить, и разговаривать. – Или ты это не для меня? – переспросила чуть растерянно, когда ответа не вмиг дождалась.

– А ты примешь? – решился он спросить, пылая ярче светца.

– Приму, – засмущалась Каська, и отвернула лицо, расплетая косу. – Никто не снимет их, кроме тебя, – пообещала ему, подставляя голову под готовые бусы. И ягоды загорелись алым пламенем, подтверждая обещание. Колдовство чёрное не смогло его преодолеть. Бусы так и висели на Каськиной шее.

Значит, он мог требовать исполнения обещания.

 

 

Каська брела в тумане. Не по родному лесу, где каждое дерево было помощником, по граду каменному, вобравшему бездну слёз, отчаяния и крови. И никак не могла понять, куда идти. Город не слышал её. Город слоился, менялся, запутывал.

Знала, что должна найти, но что?

«Царевна!» – вспомнила она. И ужаснулась, вспомнив лицо, похожее на уродливую скоморошью маску, горящие ненавистью глаза и ярость, с какой чудовище на неё набросилось. И боль. Чудовище рвало невидимые узы между телом и душой, а Каська, парализованная не болью или страхом, а тем, что душа Царевнина пред нею распахнулась, ничего не могла сделать. Хищным смоляным омутом видение схватило, облепило, поволокло...

Видела она Царя. Видела, прокляла его обманутая им ведьма. Приговорила отравлять любую женщину, какой коснётся. Видела Царицу, истаивающую рядом с ним. Видела и других женщин... Видела, как они менялись, опадали осенними листьями, не принося удовлетворения. Видела Царицу, когда её уносили в Дом покоя. Видела, ярость царскую пенистую – без выхода. Видела Царевну, гуляющую в саду, за ней наблюдал батюшка. Видела, как отрава подбирается к девочке всё ближе и ближе, меняет, ломает, лишает покоя и после смерти. Видела тело в деревянной бочке, далеко в глухом подвале спрятанное. Видела, как отравленная Царевна учится пользоваться телами тех, кто родился без разума. Видела, как силу копит, чтобы найти себе воплощение.

И не было сил снести. Единственное, чего Каське хотелось, вырваться, убежать, не видеть. Рванулась, и неожиданно получилось. Но оказалась она не за стенами садика, а в тумане и неизвестно где. Время от времени мимо проплывали огнистые облака, на людей похожие. Каська мёрзла и пыталась к ним подобраться, но стоило потянуться к огоньку, как невидимой пружиной её отбрасывало. И снова был туман, отчаяние и холод...

Окончательно измучившись, Каська присела отдохнуть возле высоченной стены, вдоль неё тянулась узкая лента травы. Помнила – в столице муравушку и трогать не разрешалось, не то, что садиться или расхаживать, но стылое дыхание камня до того истомило, что прикосновение к земле казалось единственным спасением.

От земли веяло тишиной и покоем, для земли она была таким же родным детищем, что и неисчислимые полчища травинок, украшающих столицу. Каська выдохнула и легла на траву, подтянув колени к груди. Стало легче и даже теплее. Но что делать дальше, она не знала. Нужно было найти друзей, но куда идти? Усталость и отчаяние прорвались слезами. Привычка сдерживаться, чтобы не заплакать, загнанная под кожу увещеваниями родителей и наставлениями старой Залы, изменила ей. Получив свободу, слёзы текли по лицу, сбегали на шею, падали на землю, что пила их с непонятной для Каськи радостью...

 

Проснулась Каська от лёгкого прикосновения к плечу. Увидев Буху, так сильно обрадовалась, что не сразу заметила – вместо аккуратно постриженной травы вдоль стены рекой текли кукушкины слёзки, и только там, где она спала, осталась небольшая травяная отмель.

Буха помог подняться и потащил за собой, уклоняясь от первых рассветных лучей, что розовыми спиралями пронзали туманную мглу.

Каська снова устала и запыхалась, когда они добрались до каменной палаты. Кругом было много огнистых облаков, похожих на те, что отшвыривали её на улице. Когда Буха потянул её к одному из них, Каська заупиралась. Не хотела ещё один удар получить. Но где ж ей силы взять против первого силача из их братии? Нисколько не чинясь, Буха сгрёб её в охапку и бросился к облаку...

 

Каська открыла глаза и узнала храмовую лечебницу – заглядывала туда вместе с принцем Малом, он интересовался всяким устроением. Полноватый хранитель с усталым, но добрым лицом заботливо обтирал её мокрой тряпкой, смоченной в ромашковом отваре. Зачарованная родным и сладостным запахом, Каська некоторое время блаженствовала, и встрепенулась, когда смекнула, что лежит голая.

– Тише, тише, – забормотал хранитель, стоило попытаться прикрыться, – потерпи немного...

Первое, что бросилось Каське в глаза – ноги. Слишком огромные, тяжёлые и волосатые, чтобы она могла их признать. Дальше хуже... После она узнала руки, но то были никак не её собственные руки, и прикрывали они то, чего у неё никак не могло быть. Попыталась вспомнить, откуда они ей знакомы и увидела сновидение наяву. Буха, как и всегда, объяснялся грёзами.

Показал он, как беду чёрную учуял, как потянулся к ней – спасать! Да было поздно, в теле её сидела мрака мрачная, изучала себя в зеркале, прихорашивалась. Буха чуял, что Каська рядом, искать бросился, но город был огромен, неприветлив, а её нигде не было. И не знал он, где искать, пока земля, ею оживлённая, не запела радостно, хвалясь никогда не виданной силой и плодородием. По следу из кукушкиных слёзок отыскал её. И привёл к телу своему, чтобы могла она согреться, сил набраться и придумать, как спастись от лиха лихого.

Как от лиха спасаться, Каська не знала. Знала одно – Миху нужно найти.

 

Солнце штурмовало полуденную высоту, одаривая мир слабым, как пожатие старческой руки, теплом. Спешило, готовясь рассудить людей, что вопрошали о Правде.

«Поздно!» – вздыхал внутренний голос, пока Каська смотрела на расстеленное посреди площади браное полотнище. Возле него по разные стороны, стояли двое: бледный, взволнованный и очень решительный Миха и – Каська никак не хотела в это верить – принц Мал.

Люди, толкущиеся рядом, объяснили Каське: будет суд, потому что парнишка посмел назвать Царевну лгуньей. Со слов его выходило, что Царевна нерушимо обещала ему – невестой быть, и обманула. Указывал он на ожерелье заветное, а Царевна и впрямь не сумела снять. Зато принц заморский сумел. Но не снял, а разорвал бусы.

Каська растерялась. Пыталась придумать, что делать, а тело, ведомое Бухой, тем временем снова двигалось к цели. Нахождение в одном с Бухой туловище было похоже на состояние глубокой задумчивости, из него выпадаешь вдруг и обнаруживаешь себя перед горой нарезанного лука, а как накрошил – не помнишь.

Каська вернулась в реальность рядом с худеньким беспокойным мальчишкой, что беспрерывно переминался с ноги на ногу, жался, дёргался, и вёл себя, словно очень хочет по малой нужде, но не может отлучиться.

В довольно плотной толпе – в ней помимо гостей и женихов мелькало немало стражей, хранителей, мастеровых, живущих при дворе царском, высоких женских уборов, дорогих одежд вельмож – так свободно выделываться мог только он, половодье людское его сторонилось, хоть и без видимой причины.

Впрочем, заглянув в лицо, Каська догадалась. Видела его, и не раз – в воду глядючи! Чувствовал народ подменыша, даже занятый делом такой важности, как очищение от клеветы Царевны.

Вмиг прозрев, Каська, повинуясь озарению, схватила подменыша за шкирку, благо Бухиной лапище сопротивляться бесполезно, и потащила его к месту судному. Успела!

 

Первым на полотно, как очистник, вступил принц Мал, и собравшийся народ дружно выдохнул. Полотно судное его приняло.

– Выбираю испытание огнём! – радостно объявил он.

– Выбираю испытание водой! – отчеканил Миха, заставив Каську и дрогнуть и обрадоваться. Дрогнуть, потому что силы это требовало немалой, а обрадоваться, потому что чуяла она, надо так.

Вытолкнув подменыша на центр круга, сама ступила на свободный край.

– Царевненых рук дело! – указала она на чучело, что посыпалось сырой глиною, стоило ему оказаться на полотнище. – Выбираю испытание землёй! – огласила она, когда Царевна, улыбаясь, на испытание вышла.

На площадь рухнула тишина.

Единым телом прянула толпа от полотнища, к которому до этого тянулась жадными взглядами. Колдовство чернее подменыша, поди ещё сыщи. Но испытание землёй!..

Тишина тишиной, а непростым то молчание было. Множество защитных оберегов, сжатых в ужасе, сейчас сработало, стягивая всех на площади нитками суровыми, теми, что не враз порвёшь, если и взохочешь. Царь дёрнулся подняться, остановить, но молчание приковывало не хуже гвоздей кованых.

– Принимаю, – согласилась Царевна.

Каська подивилась её хладнокровию.

Но солнце достигло полуденной высоты, и удивляться стало некогда. Лучи его наполнили шитые на полотне узоры светом, и вокруг противников сомкнулся круг.

Принц Мал поднял руки, раскрывая ладони цветком к солнцу. Жёлтым золотом расцвело его пламя – чистое, живое, яркое. Повеяло ветром, согретым в цветущей степи. Каська смотрела в огонь, но видела, как согреваются улыбками глаза и лица людей. Умел принц за собой увлечь.

Михин огонь разгорелся пламенем костра, ароматами свежей стружки, вспаханной земли, вяжущим привкусом дыма.

Своего огня Каська не видела. Видела, что народ взволновался, но из-за чего... Всё осталось за чертой пламени. Тут же была только боль и страх, те самые, что копила маленькая девочка, раз за разом отвергала её собственная мать – слишком много времени требовали дела. Множество людей суетилось рядом с Царевной, но всегда была она одна. Слепящий своим великолепием хрустальный панцирь царственности отделял девочку от всех. Дальше него никто и не пытался заглянуть. Больше всего девочка хотела сбежать.

Понимание выдернуло Каську из огня и потекло по мыслям талой вешней водой, встряхнув сильнее, чем снежная слеза, павшая с крыши прямёхонько за шиворот. Пламя Царевны погасло, а Каськино пело, полыхая так, что остальных поединщиков было не разглядеть, но в глазах Царевны, что сидела без сил на противоположном конце полотна, осыпанная золой с головы до ног, увидела она торжество.

Ведь по Царевниной правде выходило, что она и есть Каська. Девочка, сбежавшая подальше от холода власти, оставив вместо себя взамен подменыша из глины. И жил тот подменыш во дворе царском, пока не пришло время вернуться.

Каська подивилась про себя тому, что ложь может не только объяснить всё происходящее, но даже сделать правыми всех, кто сегодня вызвался правды искать, но при этом и неправыми тоже. Вспомнив про поединщиков, Каська поблагодарила землю, что подарила ей так много своего тепла, и отпустила пламя.

Первым делом глянула на Миху. Тот спокойно стоял на своём – тихо, ровно, нерушимо горело его пламя, и Царевнина правда не могла его обмануть. Обрадовалась. Только сейчас поняла, как тревожилась. Улыбнулась ему, хоть и знала – он сейчас не увидит, повернулась к принцу и поняла, что значит остолбенеть.

Оказалось, правда Царевнина, хоть и обеляла всех, не всем в радость была. Ведь по ней выходило, что жениха Царевна уже выбрала. Пока собравшиеся на площади люди радовались, что не оказалось в их Царевне лжи, принц горел уже не светом солнечным, а чадил костром, мертвечину пожирающим.

В судном пламени не укрыть было ничего. Ни обид, ни насмешек, что приходилось сносить ему, младшему, от братьев, ни пренебрежения со стороны не только родителей, но и со стороны вельмож. Он старался затмить братьев, он умел многое, он научился привлекать к себе людей, изучал прилежно науки, хотя отец не видел причин тратиться на учителей, определив ему судьбу жреца. Но он старался, вникал, рассматривал, изучал, допытывался... Всё это дремало подспудно, пока не появилась в его жизни та, что сумела мысли его направить. Самым простым выходом виделась женитьба...

Уходил принц с площади в полной тишине. Каська же с Михой готовились к испытанию водой. Миха остался, хоть и мог уйти.

Правда Царевны гремела водопадом стоголосым, и каждый из них повторял радостно ложь, что так удачно изменяла любую правду. Михина была тихим озером, тем самым, что водопад не мог потревожить. Только вот повстречался он с Каськой на седьмое её лето, когда родители его скончались от морового поветрия, и они вместе с бабкой Залой перебрались в дом её младшего сына.

Каська же была дождём, тихо плачущим над землёй, что обидели неправдою. Смывая все покровы, все тайны, раскрывая всё, что творилась во дворце царском долгие годы. Показывая, для чего и почему Царевну прятали в башне, кем она была до встречи с Каськой, и что случилось при встрече.

Знала Каська, что Царевна признает правдою, а что исказит ложью, чтобы доказать, что часть духа её жила в подменышах, чтобы они не рассыпались и чтобы обман был достовернее. Так оно и было.

Царевна, не скрываясь, рассказывала о том, что пришлось пережить той части её, что осталась хранить подменышей. И о том, как смутился дух её, и как сделалась она больна душою, и попыталась забыть. И у неё получилось. Получилось отделить себя от страдания, что пережила она в Башне. Получилось выжить. Только вот выходило – часть без памяти отвергала ту, что помнила.

Не могла правда Каськина опровергнуть правды Царевниной. Как бы ни старался дождь очистить землю, он лишь вливался в воды водопада и озера, делая их полнее. А воды земные, испаряясь на солнышке, питали дождь. Но не печалилась Каська. Готовилась к третьему испытанию.

 

Подготовки было немного. Только с друзьями попрощаться. Тело Бухино ей больше не нужно было. Мать земля слышала её, щедро дарила силу. Силы было так много, что она просто была собой. Даже и без тела. Видела и воспринимала всё так же, как было до разделения, но при этом ощущала и жар земли, и силу её, и дыхание.

Могла на прощание Буху обнять, распутав ниточки, что связывали его тело с душой, так, чтобы они сплетались в гармонии, Пушка погладить и постоять рука об руку с Михой.

Наконец, они остались с Царевной вдвоём, и снова площадь замерла.

Царевна шагнула в сторону Каськи.

– Говорить хочу! – объяснила она, на волнение, что плеснулось за гранью полотна.

Каська согласно кивнула.

– Признай правоту, – зачастила Царевна, – посмотри, они верят мне. Ты часть меня, а я часть тебя. Я не верну тебе тело, но помогу найти новое. Ты сделала меня намного сильнее.

Каська слушала – землю.

– Если земля не признает меня, она заберёт и меня, и твоё тело. Да, ты будешь права. Но поверь, скоро ты пожалеешь. Я-то знаю! Подумай о царстве. Кто будет править? Как будут жить все эти люди, благодаря твоей правде.

Каська покачала головой и улыбнулась.

– Не могу. Земля ждёт нас. Обеих. Мы должны вернуться туда, откуда пришли. Как и все люди. Начинайте обряд!

 

Не повышала голос Каська, объявляя испытание, но каждый на площади услышал призыв её. Миха знал, что никак иначе правды не доискаться. Но слова эти ударом молота по наковальне обрушились, выбивая стон протяжный и искры слёз.

Но свой край полотна поднял и шагнул к Каське, но сквозь почерневший вмиг воздух почти ничего не видел. Когда все четыре конца полотна заветного соединились над головой Царевны и Каськи, получился мешок. И он сам узлы над ними связывал, и другим не мешал, и проверял за чужаками, и даже за Бухой проверил, и чужаки за ним проверяли. Но старались все – надёжно связали, чтобы никакая неправда из мешка не выбралась.

Мешок уложили на телегу, и каждый мог его видеть, пока везли к Дому покоя. Служители Дома проводили процессию к распахнувшей объятия яме, но перед тем как опустить в неё мешок, каждый желающий подошёл и удостоверился, что обе поединщицы там.

Миха подошёл последним. Осторожно пожал на прощание руку. После вместе со служителями опускал мешок в яму, зорко следя, чтобы лёг он как можно мягче. После спустился сам, не позволив бросать землю с высоты. И пока яма не заполнилась до половины, землю подавали ему бадьёй, а он, срывая ногти, принимал и как можно аккуратнее, рассыпал её, разравнивал...

С могилы увести себя не позволил. Обнял рыдающего Буху на прощание, погладил по загривку съёжившегося Пушка и остался, присел у края холма, равнодушно созерцая, как заключают его в круг огня негасимого, что призван был блюсти завет до сорокового дня. Улыбнулся только, когда небеса ночные пролились дождём. Но из-за огня никто этого не увидел.

На сороковой день огонь погас. И все собравшиеся ахнули. Несмотря на то, что осень давно изломила хребет свой и смиренно готовилась к долгому сну, под пушистыми одеялами сестры, над местом погребения вырос куст необыкновенный. Оплёл он землю ветвями ползучими, с листьями широкими, светло-зелёными. Среди цветов его пунцовых багровел плод, на тыкву похожий. Парнишка, что Царевну провожал, рядом с ним сидел и, как только огонь погас, стенки его коснулся. Плод тот лопнул, будто только этого и дожидался. И на глазах всего народа вытащил Михась из него девчушку с глазами как озёра синие.