К вечеру ветер взбил густые дымы над селом, смешал их в сплошной войлок, погнал в сторону Ангары. Печные трубы обросли ледяными бородами, сосульки позванивали и ломались от порывов. Мороз кусал лиственницу, из которой здесь ладили все постройки – от изб до лабазов, заставлял её «стрелять» или скрипеть, как железо.

В избе Шелковниковых печь клал мастер, поэтому Анна подтапливать на вечер не стала. Хватит жара и для паренок, которые томились в горшке, и для обогрева. Важнее всего – шаткая тишина, которая установилась в доме: малые на полатях прикорнули после каши, дед, родитель умершего первого супруга, захрапел среди старых дох на печке, муж-государь сел ужинать. Двое старших, принявших вчера наказание, встали у порога.

Лаврентий и Кирилл свесили на глаза льняные волосы, стриженные под горшок. И не видно, будут ли прощения просить, или ссора оборвётся бедой, как после раздора между старшим Фимкой и отчимом.

Анна вздохнула, закрыла глаза и покачала головой. Тяжки грехи людские, а жизнь ещё тяжелее.

Прошлый век плохо закончился для зажиточного села Малышево. Поля повымокли, отполыхало пламя на солеваренном заводе, зацепив полсела. Не миновала беда и Шелковниковых, державших постоялый двор: пожар, угасая, швырнул головёшку и угодил в гостевую избу. Но пламя усовестилось, сожрало гостевуху и двор с телегами, а потом иссякло.

Поехал Гаврила Петрович в губернский город, чтобы помощь оформить, да на обратном пути напали на него. Через сутки мужики, занимавшиеся извозом, подобрали его избитым, изломанным и не довезли живым до дома.

Что осталось делать Анне с семью парнями на руках и долгами по суду за спалённое имущество постояльцев? Земельный надел в пятнадцать десятин, участок леса, её приданое, требовали присмотра и рук. Хозяин был нужен, который и работников наймёт, и с управой договорится, да и сам будет чертомелить на хозяйстве.

Однажды стояла Анна в поле с серпом в руках и думала в отчаянии: то ли овёс жать, то ли по горлу себе шоркнуть серпом. Полю конца-краю не видно, а руки уже плетьми повисли. Работников не смогла уговорить – такую цену заломили, что дешевле овёс под табун пустить.

Подошёл к ней приезжий мужик, здоровенный, что медведь, усатый, бровастый. И угрюмый, нелюдимый. Никто про него ничего не знал. Но денежки у приезжего водились: имел новый дом, заводского коня, справную одежду.

Пожалел хозяюшку, обещал пособить. Взялся на руках домой отнести – пущай отдыхает; не женское это дело на хозяйстве стоять. Муж нужен сильный, здоровый. А то ведь сожрут, уже пошёл слух о том, что крючкотворы собрались отписать участок леса в казну.

Анна разрыдалась, а мужик подхватил её на руки, как пушинку. Охмурил одну из самых здравомыслящих женщин на селе. Гаврила Петрович тоже, бывало, Анну на руках носил. Может, всё по новой сложится-сладится? Да и парням отец нужен.

Так и появился в доме Шелковниковых Игнат Игнатьевич. Быстро завёл новые порядки. Старшим нечего в школе делать: цифры знают, расписаться могут, и ладно. А наёмные работники дорогие – вот пущай вместо них работают. Анна не воспротивилась – прав Игнат, Фимке пятнадцать лет, а за плугом не ходил, лес не валил. Велика ли работа – скотный двор да дрова? И погодки, Лавря и Кирка, за братом потянутся.

Не заладилось что-то у старшего сына Фимки с Игнатом. Фимка был грамотей, с учителем дружбу водил. Прочёл газеты, поговорил со ссыльными. И вроде такое про Игната или человека, похожего на него, узнал, что собрался ехать в губернию – просить расследования. Братьям намекнул: по чужим бумагам их отчим живёт, раньше он разбойным делом занимался, душегубом был, душегубом и остался. И ещё на странное совпадение указал: как отец отъехал, так Игнат из села исчез. Появился только после похорон. Фимка велел братьям матери ничего не говорить, на Игната зверских взглядов не бросать – ещё учует и насторожится, волчара.

А отчим ласков стал, нашёл покупателя на лес. Столковался с дедом, отцом Анны, разорившимся купцом. Мол, когда деньги будут, он пособит дело поднять. Анна поверила, потому что с имуществом постояльцев Игнат и вправду разобрался, отстали от них судейские исправники. И пострадавшие люди голоса не подавали. Правда, дошли слухи, что они почти все поумирали – кого на охоте зверь задрал, кто от разбойного люда отбиться не смог, кого в пьяной драке пришибли.

Анна душевно порадовалась, что Игнат перед сделкой поехал участок осмотреть и Фимку с собой взял, хоть паря на отчима набычился, нож охотничий прихватил. Игнат, увидев это, только посмеялся: а что такого, всяк о своей безопасности должен думать. Сели на коней и уехали.

Вернулся Игнат на телеге. Четверо мужиков на конях ехали рядом, смотрели волками. Завидев Анну, стянули лохматые малахаи с бритых голов. У неё сердце сразу оборвалось. Почуяла она беду, но не такую. Думала, расшибся Ефимушка, ноги-руки поломал. А оказалось, на пулю нарвался: кто-то браконьерничал на чужом участке, испугался, стал стрелять. Так и не поймали убийцу.

Анна столько не кричала по мужу-кормильцу, сколько по старшенькому. Про братьев и говорить нечего: сорвались в лес искать того, кто Ефима сгубил, но пришлось вернуться на похороны.

Игнат стал будто из топленого маслица и муки слепленным. С парнями говорил уступчиво, купил им по ружьишку, от работы освободил. Учил их особой верховой езде, стрельбе. На оглоблях друг друга поднимали, монеты гнули для силы пальцев.

Не совсем, но расположил пасынков к себе.

А позавчера зазвал их в тёплый сарай, поставленный Гаврилой для столярничанья или однократной ночёвки, если в гостевой избе не хватит лавок и места для приезжих. Мужики те подъехали, что Ефима привезли. О чём состоялся разговор, Анна так и не узнала. Ребяты из сарая выбежали, как ошпаренные, в дом ворвались, стали собираться: надоело им всё, на завод уйдут, будут отдельно жить.

Вошёл Игнатий, глаза лютые, в руках ружьё. Навёл его на парней и проговорил не своим голосом:

– А кто тут хочет, чтобы я всех вас положил?

Младший братишка, кривоногий Петруша, вывернулся откуда-то, Игнат его ногой под задочек пнул так, что дитя покатилось по полу.

Взмолилась Анна к сыновьям, криком изошла, чтобы Игнат никого не тронул.

Отчим велел Лавре и Кирке идти ночевать на сеновал без ужина. А убегут – они знают, что он с семьёй сделает.

А чужие мужики стали в тёплом сарае жить.

Что случилось с Анной, которая была богатырского роста и сложения? Откуда у неё печать молчания на рту, путы бессилия на руках? С детства на охоту ходила наравне с мужиками, в шутку однажды раскрутилась и косой, туго заплетённой, чуть не зашибла жениха. Подчинил её Игнат чёрной волей, поставил на колени. Только о мире она просила сыновей.

Поел Игнат, руками в сале пригладил волосы и велел: парням сидеть дома три дня, а после пусть едут, куда им хочется. Но назад он их не примет. Смирятся – их жизнь будет одной долгой масленицей.

Лавря с Киркой пробубнили что-то. Отчим велел матери дать им щей и выставить бутыль с самогоном. Налил по стакану: ну что, настоящие вы мужики или нет? И дурные парни вылили в глотки самогон, аж задохнулись от крепости. Игнатий всё хохотал над ними, а после уж они по-людски разговаривать стали.

И ещё беда: заболел Петруша, на полати влезть не смог, закричал страшно. Видно, сломал ему отчим копчик.

Игнат натолок какого-то порошка с самогоном. Заставил мальца выпить.

Игнат сказал Кирке и Лавре: если сделаете, что прошу, увезу Анну с дитём в губернию. Там Петруше и копчик вылечат, и ноги выпрямят. Но не бесплатно, нужно положить ассигнации на стол главному в госпитале, отсыпать золотишка в руки врачам. Он, Игнат, и так всё для семьи отдал, теперь пусть они покрутятся.

У Лаврентия и Кирилла глаза сделались косыми, язык лопатой, но совесть осталась прямой, как покойный Гаврила наставлял.

– Почту не тронем! – заявил Лаврентий и с лавки свалился. Свернулся калачиком, дурень, и засопел на всю избу.

Анна даже за голову схватилась: неужто отчим вчера в сарае ребят на грабёж подбивал? А почта-то... Общее, мирское дело, и новости, и деньги, и документы! Но снова невидимые путы удержали её от действий.

А Кирка уснул, уронив голову на стол.

К утру Петрушу скрутило, скрючило, он и кричать не мог, хрипел и дёргался. Посмотрели браться на его почерневшее лицо, на простоволосую мать, на деда, который беспрерывно молитву шамкал и слезами заливался, и стали собираться. Многое они себе простить смогут, а вот смерть младшего – нет.

Выехали ещё потемну, с ними отправился один из мужиков из сарая.

– Хватит бритоголовым тут гостевать, пусть едут со двора, – проявила характер Анна.

– Верно, – согласился Игнат. – Кони останутся. Они их мне должны. И ты собирайся, овчин поболе в сани накидай. Поедем в губернию. Трактом.

– Как дедко-то один? – озаботилась Анна.

– Пошто один? Ребяты к обеду вернутся, – успокоил Игнат.

– Куда ты их отправил? – проявила женский грех, полезла не в своё дело Анна. – Смотри, если что случится с ними...

– Сами и ответят, – завершил Игнат и сверкнул злодейским глазом: – Али тебе ещё раздору нужно?

Анна голову опустила. Хорошо, что Игнат не услышал, что она прошептала.

Его жена взмолилась не Богу всемилостивому и вседержащему, а проклятому батюшкой идолищу – камню, выточенному в виде волчьей головы. Этот камень считался охранным для села, и ранее люди несли к нему угощение, почитали. Но батюшка велел расколоть и в пыль измельчить. Только кто его послушал бы? Мужики вывезли камень к болотам: вроде и батюшке не воспротиворечили, и идолище сохранили.

Дед страсть как расстроился, зашумел на живого тогда Гаврилу и сноху: что творят люди, что творят, и никто им не мешает оскорблять веру предков. И во всех бедах, свалившихся на Малышево, винил самих сельчан.

Вот и Анна, не забывавшая дважды в год мазать куриной кровью истукана, взмолилась к нему: дай сил противостоять беде.

***

Лавря с Киркой на дороге, что шла лесом от соседнего села, шустро, будто всю жизнь этим занимались, надрубили молодую ель. Судьба ей под ноги почтовой подводе свалиться и быть единым свидетелем разбоя. Потом они вывернули малахаи, рукавицы-голицы и тулупы мехом наверх, сели в сугробы и затаились.

Чужой мужик трёх коняшек увёл в лес подальше.

Но что тут будешь делать – кони оказались дружелюбнее, чем люди. Уж как они почуяли почтовую лошадь, неизвестно, но заржали.

И подвода остановилась далеко от ели. В лесу просто так ничего не бывает, и если ржут коняшки, а встречных всадников не видно, значит, быть беде. Почтарь ещё взял с собой гостей из соседнего села, так что двое разбойников оказалось против двух мужиков и здоровенной бабы.

– Ну, чего сели? Стрелите всех! – раздалось позади Лаври и Кирки.

– Дядя, нам домой бы... – заканючил Кирка.

– А Игнат вернётся?.. – спросил мужик, который схоронился позади ребят. – Долго вашей мамке с младшими жить?

– А-а-а! – заорал Лавря и вылетел из укрытия.

Почтарь, опытный вояка ещё с прошлой войны, наставил на него ружьё и пальнул.

Судьба, которая непостижимо располагает людской жизнью, сделала так, что бывший солдат промахнулся, а Лавря попал ему прямо в глаз.

Мужик поднялся из подводы с топором, а баба схватила жердь.

Тут и Кирка осмелел, обошёл в беге по снегу брата, всадил пулю в мужика.

Баба бросила жердь, рухнула на колени, зашлась в плаче.

Подошёл разбойник, который у них на дворе прятался, ткнул ей прикладом в шею со сбившимся платком. Баба свалилась рядом с мужем.

Разбойник стал опустошать почтовую сумку, нашёл какие-то бумаги, спрятал их за пазуху.

– Чего встали?! – рявкнул на ребят. – Валите отсель.

– Домой можно? – спросил Лавря, не веря, что всё так быстро кончилось. – А кони?

– Вша в ладони! – вызверился разбойничья харя. – Мотайте своим ходом!

И наставил на них ружьё. Кирка своё поднял, но Лавря сказал брату:

– Ну его. Пусть с Игнатом сам разбирается.

Ребята, нагнувшись вперёд, взбивая катанками снег, подметая наст полами тулупов, зашагали назад в село.

– Чегой-то дороги не видно, – сказал Кирка. – Чуешь, вроде вязнем?

– Тонем, братушка... – откликнулся Лавря. – Не идут ноги-то!..

И вправду, какая-то сила затягивала их в снег на том месте, где должен быть натоптанный путь.

Братья всполошились, испугались, взялись за руки, но и вместе им ходу не было. Не успели проморгаться – а уж по колено в снегу увязли.

Сквозь толстые малахаи и поднятые вороты тулупов услышали, как позади гудит воздух. По спинам вдарил ураганный порыв, и братья ничком повалились в снег. Еле уселись, утопши по пояс. Обернулись... и завопили, раздирая рты, обжигая горло морозным воздухом.

Позади над тёмным снегом в клубах дыма нёсся на них громадный волк. Его острые уши и вздыбленная холка были на уровне пятиаршинных елей. Из багровой пасти с чёрным нёбом свисал меж клыков язык. От шумного зловонного дыхания зверя дым расходился, чтобы тут же сомкнуться и заслонить весь мир. Глаза исполинского хищника горели злобой и жаждой убийства.

– Мама... – Кирилл перестал орать и прошептал, как ему казалось, последнее слово в своей жизни.

– Ма... – стал заикаться Лаврентий. – Матерь Божия...

Братьям показалось, что земля покачнулась, когда волчьи лапы, каждая со ствол осины, остановились возле них. Вонючая жаркая пасть заслонила небо.

И вдруг волк-великан завалился на бок: это его ударил с наскоку волк поменьше. Его шкура была голубовато-белой.

Что тут сотворилось! Сцепились волки в драке, так что тёмные, траурные снега окутали их облаком, а в лица братьям полетела намокшая шерсть. Распались только тогда, когда рухнули оба, высунув сочившиеся чёрной кровью языки. Рухнули и пропали, только над верхушками леса прогрохотало, словно волки продолжили драку уже не в божьем мире, а где-то ещё.

Лаврентий провёл голицей по щеке и снял клок шерсти. Солнце, которое появилось откуда ни возьмись, заставило сиять каждый волосок алой, а вовсе не чёрной кровью. Лавря бережно сунул клочок за пазуху, не боясь испачкаться в бесовском – ведь ясно же, что под божьими небесами такого случиться не может. Не бывает таких волков!

Кирка заворочался на наезженном санном пути, заплевался, счищая с себя следы волчьей драки.

– Лавря, что это было-то? – спросил он и вздрогнул: обочь дороги раздался скулёж.

Братья уставились на волчонка, который ползал кругами, опираясь на передние лапы. Задние, кривые и тонкие при упитанном тельце волочились по снегу.

– Пришибить тварь, чтобы не мучилась... – прошептал Кирка и всхлипнул.

– Возьми и пришиби... – так же тихо ответил ему Лавря.

– Ты старше! – возразил Кирка.

– А ты первым сказал, что божью тварь пришибить нужно! – уже громко и зло сказал Лавря. – Вот и давай!

Волчонок понюхал следы на снегу и разразился таким невыносимым плачем, что братья перестали спорить.

Лавря расстегнул тулуп и сказал:

– Давай его сюды.

Кирка приободрился, на четвереньках взобрался на сугробы обочь пути, проваливаясь в снеговые перины и выныривая, подобрался к волчонку. Детёныш лесного зверя радостно пошёл к нему на руки, лизнул розовым язычком нос и едва проступавшие усы спасителя.

– Ух ты какой!.. – засмеялся Кирка.

Братья затопали по дороге.

– А что за морок на нас налетел? – спросил Кирка. – Словно бритоголовый им обернулся, чтобы свидетелей пожрать. А другой волк, хороший, вступился, пожалел, видать.

– Как там мамка наша с Петрушей? – спросил Лавря невпопад, подняв глаза к небу, которое топило мир в золотистых блёстках.

Кирка долго молчал. И было в этом молчании обычно говорливого братца что-то страшное и неотвратимое. Наконец он сказал:

– Уже к Силаеву подъезжают. На постоялом дворе рыбных пирогов наедятся.

– Возле Силаева всегда хариус ловится. И зимой, и летом, – откликнулся Лавря.

– Наверное, к тётке Симе заедут. Она хоть и не родня, но бывшая соседка, – весело предположил Кирка.

– А помнишь, как ты ей в огород трёхдневного Федьку подбросил? – захохотал брат. – Мол, не нужен нам ещё один нахлебник, пущай в капусте других родителей дожидается.

– Матушка тогда всполошилась. Но Федяка так заорал, что со всех концов села было слышно. Сразу нашёлся, – предался воспоминаниям Кирка, тоже посмеиваясь. – Думал, мать заругается, батя шкуру со спины спустит. А ничего...

– Батя с мамой сильно нас любили, – сурово и грустно ответил Лавря.

– До сих пор любят! Батя на небе, мама на земле! – зло крикнул Кирка.

Лавря ничего не сказал, только стиснул, видать, волчонка, который взвизгнул чуть ли не по-человечески.

Лесная дорога обрывалась на взгорке, который спускался вниз к мостку через ручей.

Малышево встретило их столбом чёрного дыма, который венчал мощное пламя.

Пылал прежний дом отчима.

Братья облегчённо вздохнули и, минуя галдящую толпу сельчан, побежали домой.

В избе, протопленной, но полной запаха копоти, средний братец Митя уговаривал съесть подгорелую кашу меньших Сёмку и Федяку. Дед лежал на печи, отвернувшись к стенке.

– Мама с Игнатом поехали в губернию, – сообщил Митя. – Петрушу в больницу повезли.

Лавря отмахнулся: знаем. И высадил волчонка у печки.

Малышня сразу про кашу позабыла, бросилась разглядывать, жалеть да придумывать кличку.

– Мама деньги из-под матицы достала, – сообщил Митя. – Почти всё с собой взяла – Петрушу лечить, а остаток велела тебе отдать.

И сунул украдкой от всех свёрнутые трубочкой ассигнации Лавре.

Старший в семье принял деньги и смахнул слёзы: мама остерегалась, что из поездки может не вернуться. А те деньги лежали схороненные ото всех на чёрный день. Но разве можно что-то сделать втайне в избе, где семеро пацанят? Они и про Игната много чего знали, только матери не говорили: а для чего, если ей от этого не полегчает?

Кирка в это время быстро навёл порядок, за горелую кашу усадил, показав кулак: а ну, кто здесь неслух и недокормыш? Волчонку каши в кошачью миску бросил, но тварь прижалась к печи, смотрела слезившимися глазами на пацанью кутерьму в избе и тряслась.

И тут случилось диво дивное: кошка вдруг подошла к волчонку, встала передними лапками на его бок и принялась намывать ему морду. Волчонок перестал трястись.

Не успели братья протолкнуть в глотки комковатую кашу, как обе животинки уже норовили попасть под ноги. Волчонок быстро перебирал передними лапами, перекатывался с боку на бок из-за набитого барабаном брюшка.

– Не трогай мячик! Это Петрушина игрушка! – закричал на него Федяка.

Волчонок словно понял что-то: положил лобастую башку на лапы и замигал. Простите, мол, больше не буду.

А Федяка взял деревянный мяч, обшитый кожей и унёс в задоски – так назывался женский угол в избе, куда ходу мужчинам не было.

– Деда, а деда? – позвал Лавря, стоя у печки с миской каши и ложкой.

Старик еле-еле уселся, взял вздрагивавшими руками еду, подержал и назад внуку отдал: жевать не было ни сил, ни желания.

Раздался лай дворовой собаки, в загонах для скота откликнулись ещё две.

Лавря и Кирка выскочили из избы вместе. Им всё чудилось, что вот-вот увидят маму и братика.

Но в калитку вошли староста крестьянской общины и двое уважаемых мужиков. Они принесли страшную весть: в сгоревшей просторной избе нашли останки. Мужик немалого роста и, похоже, баба. Ребёнок при них, спалённый так, что косточек нельзя коснуться – рассыпались.

– Нет, не наши, мама с Петрушей в губернию поехала, – сквозь слёзы сказал Кирка.

Лавря, согнувшись, уставив глаза в доски крыльца, помотал головой:

– Если б только бабу с мальцом нашли, я бы ещё что-то подумал. А коли мужик при них – это не наши. Игнат бы ни в жисть не дал себя сжечь.

На его носу повисла крупная капля, упала, растопив наледь. Следом зачастили другие.

– Ну а гости ваши где? – вкрадчиво поинтересовался староста.

Лавря молча указал на тёплый сарай.

Похоже, что о грабеже ещё не узнали. А встревожиться о том, что почтарь не приехал, помешал пожар.

Староста развернулся к калитке и сделал знак рукой. Вошёл сосед, открыл ворота, и в них посыпалась прорва вооружённых сельчан.

Вывели четверых бритоголовых, которые выглядели изумлёнными. Только один из них воровато прятал глаза. Тот, который вместе с братьями грабил почту. Лавре показался странным ещё один. На свою беду он не сообразил, в чём эта странность.

Из сарая послышались удары топоров о доски – мужики искали укрытое оружие или вещи, указывавшие на другие злодеяния. И нашли. Один из мужиков выбежал с горестными криками, в его руках были бумаги, деньги и расшитый кисет. По нему все узнали, что почтаря больше нет среди живых.

Арестованные скрылись под толпой, махавшей прикладами, кулаками, кольями. Их криков не было слышно из-за гневный воплей и проклятий. Все сёла окрест были связаны родовой или кумовством; тронешь одного – десятерых обидишь.

Лавря и Кирка ушли в избу. К ним кинулась малышня – у всех носы были в копоти от стёкол, в которые они таращились.

Лавря прикрикнул на них, сказав слова, которые говаривала матушка: «То не наше дело, мужицкое!»

Разбойников связали, завели снова в сарай и приставили к ним караул. Отправили нарочного в губернию.

Караульные-то, хоть и должны были часто сменять друг друга, всё ж люди не служивые, из своих, сельских. Чего им топтаться возле запетого и забитого досками сарая? Зашли к Шелковниковым чаю попить, согреться.

Митенька, как заправская хозяйка, потащил на стол лучшее из запасов, сберегаемых на Рождество. А в лютые сибирские холода любая пища, пусть и скоромная, приравнивается к необходимой для жизни. Главное – уцелеть, а грехи потом можно отмолить. Так все рассуждали, в том числе и караульные. Но в окно мужики поглядывали: кто их знает, бритоголовых. Может, ломиться станут.

В сарае и впрямь было неспокойно: слышались стоны и крики, будто разбойников черти драли.

– А вдруг они порешат друг друга? – озадачился дядя Устин, вечно хмурый и недобрый мужик.

– Нам работы меньше, – с непримиримой злобой откликнулся его напарник по караулу, молодой Силантий, примак в семье мельника. Его веки покраснели и то и дело роняли слезу, которую Силантий не замечал. Убитый почтарь приходился ему дядькой.

Когда стало темнеть, из тонкой трубы сарая вдруг пыхнуло пламенем, шибануло в небо густым столбом дыма, который быстро осел на истоптанный снег чёрным пятном.

Устин и Силантий, отталкивая друг друга, бросились во двор. Лавря с Киркой едва успели перехватить мелкоту, которая норовила выскочить за караульщиками. Отпихнули их к печке и засов в сенях задвинули. Сами, конечно, вышли к мужикам, которые от удивления заломили мохнатые шапки и встали с открытыми ртами.

На снегу, который к сумеркам стал синеватым, огромное пятнище ворочалось, вздымалось, корёжилось. Слышался долгий болезненный стон, и от него ходуном ходили двери всех строений на подворье Шелковниковых.

После мученических рывков пятно поднялось вверх, и все увидели, что оно стоит на громадных лапах, и это не пятно вовсе, а волк-великан.

Кирка тоненько взвизгнул, Лавря спиной прижался к дверям, будто родительский дом мог защитить его от демонического зверя.

А мужики-карульщики вдруг очнулись от изумления, наставили ружья на чудище и пальнули, стали заряжать по новой.

Волчара оскалил багровую пасть, его шкура дёрнулась, глаза метнули адское пламя, глотка издала громоподобный рык.

И пропадать бы всем, но зверь развернулся, так что по двору пронёсся вихрь, и, разметав в щепки телегу, перескочил через высокие ворота.

Уже по полной темноте пришёл староста со своими помощниками. В их руках тревожно пылали факелы.

Снег был освещён, пули караульщиков найдены. Только вот беда – мужики онемели, мычали, пытались что-то передать движениями рук, но всё бесполезно.

Отодрали доски от дверей сарая, осветили разгром внутри. Трое бритоголовых заплатили жизнью за превращение четвёртого в зверя. Их тела были разорваны, лица обгрызаны. На полу дымились лужи крови со следами работы чудовищного языка. Зверь лакал жизненную силу.

– А ведь один из них был чернявым, – сказал Устин. – Борода и усы наспех отхвачены, клочки волос торчали. А другие посветлее и лицом схожи, словно братья.

Лавря вспомнил, как вспыхивала рыжиной щетина бритоголовых, и его сердце будто схватила железная рука: чернявым мог быть Игнат. Только сейчас Лавря понял, что встревожило его ранее, и без чувств осел на загаженный снег двора. Рожу отчима украсили синяки и шишки, нос разбарабанило... Вот и не признали сразу. А исказить свой лик – пара пустяков. Стало быть, жив он. А раз так, значит, другие мертвы... Лавре словно шапку на глаза надвинули.

Очнулся он в избе, на лавке. Митя — молодец, усадил старосту и мужиков за стол с чаем во второй раз, мелюзгу загнал на полати, помог деду спуститься с печки и усадил его на дрова с наброшенным заячьим покрывалом, облезшим от времени.

Старец тряс головой, утирал дрожавшими руками веки, из-под которых не показалось ни слезинки. Только хриплое клокотанье в груди и горле выдавало скорбь деда.

Устин и Силантий уселись на корточки спинами к печке. Здоровенные мужики, охотники, пахари плакали, как дети. Но без звука.

– Лекарь и жандармы прибудут через день-два, – сообщил староста. – Все видели, что у покойников на пожаре проломлены головы. Тут мне сказали, что такое может от жара быть. Но может и от злодейской руки.

Тоненько заныл Кирка. Лавря на него не рассердился: нету позора в горе, а кто его предаст поношению, будет наказан Богом.

– Мамка с Петрушей в губернию поехали, – сказал он с лавки.

– Пусть так будет, – откликнулся староста, и его глаза в свете керосинки блеснули подозрением. – А вы, буйны соколы, куда утром летали? Кого видели, что делали?

У Лаврентия так закружилась голова, что он за лавку схватился и глаза закрыл. В темноте под веками замелькали события дня: вот они с бритоголовым едут встречать почту, отчим собирается в губернию, разбойник понужает их напасть... А сам в стороне. И отчим тоже. Как ни кинь – на них всё повесить можно. А если честно признаться? Каторга. Братьев кто поднимать будет?

Лавря не успел ещё как следует окунуться в горькие размышления, как услышал жалкий Киркин голос:

– Игнат нас заставил на почту напасть. Я застрелил и почтаря, и мужика. Бритый бабу убил. Он и грабил.

– И что, старшой твой у тебя за спиной прятался? – ехидно спросил староста.

– Вы ж видите, хворый он, – ответил Кирка и продолжил медленно и значительно: – Я убивец, мне и отвечать. А Лавре братьев на ноги ставить, коли мама с Петрушей не сразу вернутся.

– Ты лучше меня сразу в мертвяки запиши, – сердито сказал Лавря, садясь и сдерживая головокружение. – Всё не так было...

И рассказал без утайки про нападение, про волков и волчонка, про возвращение и свои подозрения: отчим забрал нужные бумаги из почты, убил одного из бритоголовых, мать с братом и сбежал волчарой из-под стражи. В доказательство предъявил клочок окровавленной шерсти. Но его даже в руки побоялись взять.

– Не-е-ет! – закричал Кирка после рассказа брата, подняли рёв братья.

Так и увели Лаврентия и Кирилла под закатистый многоголосый рёв мелюзги.

А староста присел на корточки возле деда и сказал ему:

– Извини, Пётр, что так всё вышло. Ребят твоих нельзя на свободе оставлять, преступники они. Не по своей воле, конечно, но преступники. Обещаю слово замолвить за них. И поручителем быть, и свидетельствовать – всё, что придётся.

Дед попытался слово вымолвить, но закашлялся и махнул рукой: ступай, мол, с Богом. И только когда староста уже толкнул дверь, хрипло и слезливо вымолвил:

– И про беду, и про зверя ещё моя бабка говорила. Опосля них всю землю спалит огонь, почернеют люди, как головёшки. Огненный век никого не пощадит... Смириться нужно, и да помилуй нас, Боже.

Староста шевельнул густой бровью и вышел. Есть кому старику воды подать, и ладно. А вот с меньшими ребятами у общины хлопот предстоит немало. Опекунство над сиротами назначать, имущество описывать, постоять, чтобы его крючкотворы не растащили. А ещё волк этот. Ну ладно, ребяты чего только от страха не наговорят, совсем безголовые. Но Устин-то с Силантием – мужики взрослые, основательные. Им-то с чего так пугаться – до потери голоса?

Лаврю и Кирку заперли в чулане сельской управы. Там они просидели сутки. Про них не забывали – жена старосты щедро поливала кашу маслом, отрезала тяжёлую горбушку. А вот кипяточка почему-то не наливали.

Тюрьма так себе – вдвоём зараз можно дверь вынести. Вот только чувство вины по рукам-ногам вязало, не давало второй раз бежать от наказания.

– Убивать не почтаря нужно было... – пробормотал Лавря в сплошной темени. – Зверя. Не дошли умом валить его, пока в облике человека был. Как затмение какое...

– Так он с собой бритоголовых привёл. Начни мы бучу, всех бы положили, – откликнулся брат, стал обследовать темноту, загремел пустым ведром, уронил с полки что-то стеклянное, развалил горку дров.

– Ну и как, сберегли мы маму и ребят? – возразил Лавря. – Нет правды в смирении. Биться нужно было.

– Теперь какая уж битва. Осудят и на каторгу сошлют, – горько сказал Кирка.

Лаврентий обнял брата, прижал его к себе крепко-крепко, как в детстве, чтобы запищал младший, забрыкался.

– А чего ты вперёд меня с рассказом вылез, а? – спросил он. – Молчал бы себе, коли не знаешь, что и когда говорить можно.

В это время пристройка управы, где и был чулан для арестантов, затряслась: кто-то громадный с чудовищной силой крошил стену, выцарапывал разом целые доски.

Братья не разъединили рук, наоборот, ещё крепче прижались друг к другу. Вместе и смерть не так страшна.

Когда из-под обломков потянуло стылым и стал проникать снежок, неведомое чудище удалилось.

– Бежим, Лавря? – спросил Кирка, с опаской осматривая дыру.

– Нельзя, – ответил брат. – Кому-то перед людьми нужно ответить. Ведь на них мы оставляем братьев.

– А как же твои слова – биться нужно, а? – зло спросил Кирка. – А для битвы нужна свобода.

– И с кем ты собрался биться? – поинтересовался Лавря. – С людьми, поперёк которых мы по дурости да Игнатову наущению пошли?

– Со зверем, брат, – выдохнул Кирка. – Зверь нас всех охмурил и к смерти толкнул. Маме глаза отвёл, Фимку убил. А Фимка-то умный, враз его раскусил. Только зверь всех перехитрил. Зато есть кому за нас заступиться.

– И кому же? Той твари, что пристройку разгрызла – бегите себе подальше от села, родительского дома? – начал сердиться Лавря.

– Это не тварь... – тихо вымолвил Кирка. – Это родная душа, которая неизвестно через что прошла, чтобы нас спасти от зверя.

– Ты же верил, что мама с Петрушей уехали... – начал Лавря, но брат прервал его:

– И буду верить. Но это другое. Помнишь, что Фимка говорил, когда с батей о Боге спорил? Истинно то, что можно увидеть. А я видел волков. И ты видел, и Устин с Силантием. Мальцы видели. Вон, глянь, в дыру снегу намело. Глянь и поверь.

– Поверил, давно поверил, – отозвался Лаврентий. – Только если верить в волка, нужно разувериться в том, что мама жива.

– Неправда, – в свою очередь распалился Кирилл. – Душа вечна рядом с Богом и умереть не может. Нам повезло увидеть и маму, и брата после... после...

– Не продолжай, брат, не нужно. Ну, чего расселся-то? Лезь давай, – распорядился старший. – Побежим трактом до Силаева, потом к станции, на поезд сядем. И до губернского города поедем, деньги есть.

***

На открытых местах снега испускали серебристо-голубоватое сияние, видно все вокруг было за версту. А вот в лесу царил такой густой мрак, что ближайший ствол дерева можно было ощутить лбом, а не узреть глазами. В замерзшие ноздри лез какой-то назойливый запах. Костёр? Да откуда ему здесь взяться! В сёлах все по своим дворам сидят, нос боятся высунуть. А разбойному люду ночью в лесу промышлять некого.

Чёрные тени трепетали, менялись местами с лунными бликами, и от этого казалось, что чаща полна живых существ. Вот страху-то натерпелись, когда вдруг рядом раздался утробный стон! А это был не стон, а звук, который издаёт от мороза дерево, в чьём нутре есть трещина.

Братья подняли вороты тулупов, надвинули глубже малахаи, оставили только щёлку для глаз. И не сразу различили, что им преградили дорогу тени.

– А ну стой! – заорала высокая толстая тень. – Кто такие?

Лавря с Киркой тут же метнулись бежать, да где там! Подхватили их под микитки, под колени, поволокли.

Так вот где пылал костёр: в овражке, окружённом ёлками. И не простой костёр, а нодья – огромные стволы, сложенные один на другой. А вокруг – разбойничьи хари, и одна из них очень даже знакомая. Жуют хлеб, пьют чай из кружек.

– Зачем приволокли? – строго вопросил один, укутанный в тулупы так, что наружу торчал только очёсок седой бороды. – Богата сёдняшняя ночь на ходоков. То один телешом, без тёплой одежды, явится; то ещё двоих отловят.

– Соглядатаи это, у жандармов на побегушках, – высунулся Игнат.

Его глаза нехорошо блестели, ноги притоптывали – видать, катанок по размеру не нашлось. Руки он то совал под мышки плохонького армяка, то грел у рта.

– А тебе откуль это знать? – не поворачивая головы, спросил седобородый.

И тут Лавря понял, что нужно убедить людей: рядом с ними страшный зверь, который опасен любому – и доброму христианину, и разбойному люду. Он зло и отчаянно выкрикнул:

– Оборотень это, отчимом в нашей избе жил! Батю нашего, брата Ефима извёл! Волком обернулся, когда его взяли с его бритоголовыми подельниками!

Игнат напоказ захохотал:

– Врёт всё этот малахольный. Что взять с дитятки? Бражки перекушал и по лесу вздумал пройтись. А может, притворяется, жандармами наученный. Давайте попытаем немного!.. Я и способ открыть самый упрямый рот знаю!

– А ну молчать! – прикрикнул седой, по-прежнему не поворачивая головы, уставив глаза на огонь.

Лавря сразу понял: слеп разбойник.

– Бритоголовые говоришь? – продолжил седой. – Да, бегали нам наперерез такие... Добычу из-под носа уводили. Как заговорённые – ни пуля им не страшна, ни ловушка не берёт. А всё потому, что главарь их – нежить поганая. Оборотень или нет, неизвестно. Да только все знают, что истребить его невозможно. По всей Расее его ловили, под замки садили, вешали, топили, расстреливали... А ему всё нипочём.

Игнат издал такой рык, какой ни одному зверю на земле принадлежать не мог. Перед ним взвился стеной снег, а когда осел, все увидели, что Игнат исчез.

– Не бойтесь, ребяты, – сказал седобородый, как будто бы он всё видел. – Он сейчас уже далеко-далече. Нам пока не навредит, а вот селу или городу, где попытается прижиться, не повезёт. Зверя не зря назвали огненным. Пожжёт, что сможет, поклоняющихся ему разыщет и снова начнёт грабить и убивать, пока не схватят. А потом по новой. И его не остановить, против него не встать. Можно только схорониться.

– И откуль ты всё, Глазастый, знаешь? – спросил один из разбойников, который так и не выпустил кружку из рук, продолжал прихлёбывать, пока остальные всё из рук пороняли.

– Всё знаю, потому что по молодости к одной из его ватажек примкнул. И вырваться не смог, когда осознал его дьявольскую силу. Решил у властей помощи просить, написал донос и отправил. Только глаза мои вытекли сразу же. Убивать меня никто не стал, выгнали на улицу, чтобы я каждый свой прожитый день проклял. Да не угадал, я к разбойному люду примкнул. Приманкой-побирушкой был, потом в силу вошёл. Ну это другая история. А сейчас расскажите-ка мне, добры молодцы, куда путь держите, – обратился седобородый к братьям.

Лавря купился на речи Глазастого, так похожие на сказочные, которые сказывала братикам мама, выложил все планы, умолчал только про деньги.

Разбойный люд захохотал. Лавря и Кирка недоумённо переглянулись.

– Странной дорогой вы на Силаева шли, дюже странной, – проговорил Глазастый, который даже не улыбнулся. Или, может, летели. А крылья где-то в лесу бросили?

Шайка снова покатилась от хохота.

– Притопали вы к станции за полдня конного пути, а пешему вовсе сутки потребны. Вот и гадай, может, прав был оборотень, что вы с жандармами связь имеете, – продолжил Глазастый. – Но не беда. Сейчас паровоз с вагонами из соседней губернии подъезжать будет. На вашу, ребяты, беду, мы собрались этот состав грабить. А вы нам поможете.

– Нет! – вскричал Лаврентий и обнял брата. – Лучше умереть, чем преступное дело совершить! Мы раз ошиблись, другого не будет. На куски рвите, мы в стороне, а не с вами.

– Да кто ж вам помереть помешает? – развеселился Глазастый. – Уж точно не мы. Вяжите их!

Разбойники кинулись на братьев и мигом их спутали так, что вздохнуть трудно было.

– Ну а теперь топайте до путей, – распорядился Глазастый. – А я здесь посижу, возле нодьи косточки погрею. Но не беспокойтесь, внутренним оком увижу, как состав возле вас, связанных и лежащих на рельсах, остановится. Ну, может, не сразу остановится... В любом случае скажу спасибо за то, что помогли зверя распознать, добычу взять. За удачу поблагодарю. Кляп им, чтоб не орали!

Лавря и Кирка в окружении разбойников пошли на верную смерть. Они уже видели паровоз, пышущее паром, лязгающее железом чудище. Оно издавало протяжный дикий крик, который иногда долетал с ветром аж до их Малышева.

Лавря услышал сквозь своё шумное дыхание и бульканье разбитого носа, как Кирка шёпотом зовёт маму. Лавря бы тоже позвал – где ж ты, серебристая волчица? На смерть ведь тащат.

Но глух был ночной лес, безмолвны звёзды.

Короткий санный путь упёрся в заснеженную насыпь. Братьев, которые повалились снопами, не желая слушать пенье и дрожь рельсов, избили и втолкнули на шпалы. А напоследок прыгнули им на ноги – поломать, чтобы вдруг да не побежали. Сами разбойники скрылись в лесу.

А безжалостная сталь уже гудела от приближавшегося состава.

В кромешной тьме появились жёлтые пятна – свет от фонарей.

Длинный мученический вопль вспорол лесную тишину.

– Прощай, брат, – сказал Лавря, надеясь, что Кирка не станет плакать так, как только он один умел, почти по-детски, примет смерть молча. Тогда и ему будет умирать легче.

Не успел Кирка откликнуться, как впереди что-то завизжало, заскрипело, прогрохотало так, что рельсы подпрыгнули.

Братья подняли головы. Состав, по-видимому, тормозил. Фонари были разбиты, а на железной морде паровоза распластался серебристый зверь. Луна изливала призрачную голубую кровь на его шкуру.

Волчица пришла на помощь.

Послышались голоса – машинисты и кочегар кричали что-то друг другу. К ним присоединился многоголосый вопль пассажиров.

И хищным броском ринулись к составу разбойники. Их оказалось значительно больше, чем братья видели в лесу. Затрещали выстрелы. Похоже, кто-то нарвался на солдат.

Тут Лавря почувствовал, как словно зубья бороны прошлись по рукавам тулупа, связанным рукам. Верёвки со страшной силой впились в кожу и лопнули. Пальцы ощутили горячее дыхание зверя. Ойкнул Кирка – освободили и его. Но затем брат разразился воплем:

– Куда?! Ла-а-авря-а...

Братишкин вопль растаял в темноте, а Лаврентий опустил голову на шпалы в бороде инея и закрыл глаза. Стал ждать.

Где их носило, неведомо. В памяти остались горы, долины замёрзших рек, чистые воды посередь громадных льдов, непроходимые завалы стволов мёртвых деревьев в тайге.

Очнулись братья в сугробе у самого Малышева. Ноги были целы, только в голове завывал тоскливо то ли ветер, то ли зверь. Сильный ветер гнал дымы к Ангаре.

– И чего нам в селе делать? – скуксился Кирка. – Уж лучше бы к Усолью нас волчица подкинула. Там и до губернского города недалеко.

– Знать, так нужно было, – сказал Лавря, но и в его голосе звенела слеза.

А как ей не звенеть, если их схватят и за убийство судить будут? На каторгу пойдут, всю родову опозорят.

И вдруг услышали голоса младших, Сёмы и Феди:

– Петюнька-тюнька! Тюнька! Где ты? – надрывался Сёмушка.

– Я ж тебе говорил, чтобы ты за дверями следил! Вот и ищи теперь Тюньку! – ругался недовольный всем на свете Федяка.

– Петюнька! Подь сюды! Замёрзнешь ведь! – уже плакал Сёма.

Федяка налетел на брата драться:

– Братики принесли... щеночка... А ты...

Кирка слушал, вытаращив глаза и затаив дыхание. Лавря сглотнул горячий ком и даже окликнуть младших не смог. Только сейчас он понял, как жгуче, до смерти, любит их.

Возле Кирки вздулся снег, высунулась лобастая голова с ушлыми глазёнками. Щенок залился визгом, который нет-нет да и перемежался с басовитым гавканьем.

Кирка с Лаврей никогда не забудут лиц братишек, которые перевалили через гребень сугроба и чуть ли не свалились на них.

Их почитали погибшими. Оказалось, что солдаты схватили всю разбойничью шайку, и слепой главарь рассказал всё о звере. Хотел выторговать себе жизнь, а заслужил страшной смерти: уже в застенках кто-то оторвал ему голову и выжрал потроха. Вот так – не водись с нечистым.

Про Лаврю и Кирку решили властям ничего не докладывать, и так ясно, что подчинил их зверь своей воле. И хотя выживший кочегар сказал, что на путях в последний момент перед нападением увидел связанных людей, а разбойники подтвердили, что решили ребят на рельсы положить, о братьях в бумагах не оказалось ни слова. Крови было пролито много, поди разберись – где чья.

Зверя след пропал. Ждёт, поди, где-нибудь своего времени. Рано или поздно найдётся и на него управа.

Мама с Петрушей не вернулись.

– А мы всё равно будем ждать, – прогудел через забитый соплями и слезами нос Федяка.

Лавря погладил его по голове – конечно, будем.

Хватились искать щенка Тюньку, но его как ни бывало. Исчез, растворился в могучих снегах.

Дома в первую ночь Лавре приснилась мама. Она строго наказала воспитывать братиков, не потакать им, приучать всё делать самостоятельно. А как придёт время – восстать против зверя в любом обличье. Ведь он обязательно вернётся.

Мама говорила сурово, по-мужски. И только потом, когда уже начала таять в предрассветном сумраке, повернулась боком, показала улыбавшегося Петрушу. Он стоял за её спиной на прямых ножках и, казалось, даже немного подрос.

Лавря проснулся и долго смотрел на клочок серебристого пуха, который лежал на полу – тёмных лиственничных плахах.