Было это в те времена, когда матушка сыра-земля плавала на трех китах в объятиях одинокого Змея. А звали того Змея Юшей. И лежал он уборосом, закусив от печали собственный хвост и не давая окиян-морю выплеснуться в пучины Вселенной. Крепко держал Юша в своем кольце Явь, но сам порой не мог сдержаться.

– Ах ты, змея подколодная! – поминал он невесть кого, когда зуд во время линьки делался нестерпимым, ибо некому было почесать Юше спинку.

Судорога пробегала по Змею – сорванный покров летел на Гусиную дорогу в небесах, а соленые волны яростно набрасывались на сушу, трясущуюся в лихорадке. И вот однажды всю Мироколицу так подбросило, что над Репейскими горами в Ирии сдвинулся с места камень Алатырь. Запнулся о него четырехлицый Сварог и вознегодовал на жену:

– Доколе мне терпеть твои перестановки, Лада?!

– Пока не научишься глядеть под ноги, – усмехнулась она.

Слово за слово, рассорились супруги и разошлись, разделив Явь поровну. А на самой границе половин оказалось окруженное дремучими лесами малюсенькое княжество русичей. Не спорились из-за него бывшие супруги, просто махнули рукой. Кому нужна такая тмуторокань?

И стала скудеть жизнь в том краю. Зарастали поля и мелели реки, множились волки и мельчала рыба. Думали русичи, что провинились они перед богами, но в чем, не могли догадаться. Забывались капища, пропадали волхвы. Все реже подвешивались к потолку зыбки, а к порогу повитухи Ягишны понесли подкидышей.

*.*.*

Сидела как-то княгинюшка в горнице у окошка да заплетала косы русые. Вдруг блеснул под пальцами волосок серебряный. Вырвала его княгиня, а на глаза слезы навернулись. Да не от боли – от думы: не первый уже. А на душе так муторно! То ли брусницы моченой хочется, то ли капустки квашеной. Ни на пареную репу, ни на кашу толоконную глаза не глядят. Все вернула стряпухе нетронутым.

Покрыла княгинюшка голову шелковым повойником, надела расшитую золотой тесьмой кику рогатую и прислушалась: донеслись из горницы голоса сердитые. Вдруг как грохнет что-то. Княгиня индо на месте подскочила.

– Не бывать смуте! – услышала она мужнин голос и догадалась, что хватил он кулаком по столу. – Будет народу наследник! Обязательно! Либо я – балабол, а Любомира моя – крамольница.

«Дюже переживает Горлопан-то, – вздохнула княгиня. – А ведь сделать ничего не может. Вся надёжа на Ягишну».

Громко хлопнула дверь парадная. Видит княгиня: сошел с крыльца высокого тучный воевода, отер лоб, нахлобучил видавший виды шлем да побрел прочь.

Не слышала княгиня, как тихонько пискнула в углу, за расшитым рушником, потайная дверца.

– Одна ли ты, Любушка? – проскрипел голос старческий.

Вздрогнула княгиня, обернулась.

– Одна, Ягишна, – смахнула слезу непрошеную.

Просунулась в щель узенькую нога костяная. За ней – нос крючком, космы торчком – протиснулась и вся старуха, протопала к столу.

– Вот, – достала она из лукошка и положила на скатерть браную пару мелких яичек в крапинку, – добавок.

– Ты же говорила, дюжина поможет, – поморщилась Любомира.

– Мало ли что говорила, – подтянула Ягишна платок линялый. – А потому что народу и дюжины хватает. А про вас с Горлопаном слух идет, будто порченые вы. Так что ешьте с запасом, чтоб наверняка. А то вдруг ты еще не до конца понесла. И не на меня глазей смарагдами своими, – погрозила она пальцем, – а на мужа своего. Чтоб проглотил и не заметил.

– Уж больно противные, змеиные-то, – посетовала княгиня.

– Нет средства надежнее, – развела Ягишна руками и тут же сложила их лодочкой. – Отсыпь мне за него, да пойду я к стряпухе девоньку принимать.

– Бери сама, – открыла сундук Любомира.

Набрала старуха золота, сколько могла унести, да и спрашивает:

– Помнишь, что сказать-то надо, как яйцо выпьешь?

Задумалась княгиня.

– Опять запамятовала? Ну:

Юшкино отродье

В болотном угодье...

– А! – посмотрела княгиня на матицу:

...Сиди своей охотой

Под старой колодой.

Чур мне!

– Винительный!

– Ась?

– Волхва на тебя нет, – покачала головой Ягишна. – Меня! Чур меня!

– Да не виновать ты меня: памяти совсем нету.

Откланялась старуха, а Любомира в который раз пожалела, что не умеет писать, ведь букв нет еще. Эх, снова половину слов растеряет. А Горлопан – тот и вовсе над темными речами ржет вместе с конем своим.

Взяла княгиня в свои пальчики точеные яйцо кожистое – ком к горлу подкатил: «Буду думать, что перепелиное» – и зачала ноготком острым дырочку выцарапывать.

*.*.*

Как стала княгиня уточкой ходить, повеселел народ. Всем миром принялись рядить, в кого наследник уродится – в отца либо в мать.

Услышит то Горлопан, крикнет:

– Весь в меня будет! – И уставится на русичей зорким соколом.

А как почует свежий ветер, заморгает глазами карими, встряхнет чубом смоляным, взлетит на коня вороного – и был таков. Сильно он охоту любил.

А княгинюшка скучает да все у окошка сидит. Однова так захотелось ей рябины терпкой, что почувствовала: подошло ее время. Испугалась было Любушка, а Ягишна тут как тут. Тяжелую корзину в уголок поставила да к кровати.

– Не боись, Любушка. Все женщины рождают детишек, и ты родишь.

Погладила старуха княгиню по белой рученьке, отошла за рушником, вернулась – глядь, а княгиня уж от бремени-то и разрешилась. Подхватила Ягишна в рушник новорожденного и потеряла дар речи. А княгиня светится от счастья.

– Кто там, сынок или дочка? – спрашивает и руки протягивает: – Дай мне скорее мое дитя покачать.

Положила ей на грудь повитуха сверток да попятилась.

– Легонький-то какой! – удивилась Любомира.

Отогнула она уголок тканый, а под ним – змейка, маленькая да тоненькая, но красивая – золотистая, с черным узором вдоль спинки. Свернулась змейка колечком, зевнула сладко, взяла кончик хвостика в рот и, почмокав, заснула. Только собралась княгиня зареветь белугой, как старуха поднесла палец к губам:

– Тс-с-с! Эка невидаль. Сейчас все исправим. Впервой, что ли?

Метнулась Ягишна в угол и поставила в ноги княгине корзинку. Улыбнулась во весь свой единственный зуб:

– Выбирай парня.

Села княгиня в кровати, качая змейку, да проснулась та, потревоженная. Вперились в подкидышей три пары глаз, видят: один мальчонка светленький, другой чернявый – посапывают мирно в плетенке.

– Как заведено, в терем несла.

Пощекотала старуха младенческие щечки – и белобрысый открыл серые глазки, а черноголовый карими захлопал.

Задумалась княгиня, а змейка выскользнула из ее рук и обвилась вокруг шейки кареглазого уборосом.

– Так тому и быть, – перевела дыхание Любомира. – Открывай сундук, Ягишна, бери, сколь хочешь, золота.

Вот зачерпнула Ягишна награды не стесняясь да понесла отвергнутого сиротку в людскую. А тут и князь навстречу – только с охоты вернулся.

– С наследником тебя, князюшка, – поклонилась ему в пояс Ягишна.

Ворвался Горлопан к жене, схватил на руки дитя да как заорет на весь терем:

– Сын! Как я обещал! – И стал подбрасывать. – О-го-го какой! Спасибо, Любаша!

Мальчонка надрывается, а Горлопан радуется:

– Что значит кровь, а?! Какой голосище! Весь в меня!

Поцеловал князь в макушку младенца и возвестил:

– Нарекаю сына Гордиславом, по деду. – Зыркнул на жену: – Не рано ли гривну на пацана нацепила?

– Оберег это, Ягишна подарила, – слукавила Любомира.

– А что? Пусть будет, – согласился Горлопан и наказал жене строго-настрого: – Глаз со Славика не спускай.

Так и пестовала княгиня обоих детей сама и пригляд за ними никому не доверяла. Змейку назвала она Велимудрой, уж больно та разумной оказалась: при посторонних не выдавала себя, а для молодой матери помощницей стала. Заплачет Славик – Мудрёнка щекоткой развеселит его, не спится ему – шипением убаюкает. Раньше его и говорить начала, да только тихо-тихо, никто, кроме княгини да княжича, и не слышал ее. Привыкла змейка, что Гордислава княгиня сыночком называет, а ее просто по имени, и стала считать себя приемной.

*.*.*

Годы идут, а князь все охотится. Вот заглянул он по обыкновению поцеловать жену на удачу, а она ему:

– Сынок наш не совсем...

– ...бойкий? – перебил Горлопан. – Ха! Это потому, что ты держишь его у своей юбки. Отпусти парня, пусть резвится. – Перебить-то перебил, да вдруг взглянул в зеленые глаза и спрашивает: – Почему печалишься, Любушка? – Но ответа ждать не стал, ускакал в чисто поле.

Удивилась Любомира повелению мужа. Ведь едва сотворили постриги Гордиславу, никакого с ним, шебутным, сладу не стало. Бежит-бежит – упадет. Весь в синяках да шишках, но не ревет. А как сдружился с Рубаном да Маруськой, вовсе от рук отбился. Серчала на себя Любомира, что оставила при тереме княжеском того подкидыша белобрысого да не сменила стряпуху вороватую: уж больно та вкусно готовила.

Догадывалась княгиня, что заводилой во всем стряпухина дочка Маруська. И правда, Маруська всегда мальчишек подначивала то в дупло за медом слазить, то в собак камнями покидаться, то по вскрывшейся реке на льдине прокатиться. На слабо брала. Ей, голопятой, ничего не делалось. Зато княгиня всякий раз за сердце хваталась, когда через весь двор тащил Гордислав на закорках закадыку своего, а тот приговаривал: «Я это придумал – мне и отвечать». Всегда этот Рубан Маруську выгораживал.

Одна надежда у княгини была на змейку. Причесывает ли Любомира Славика, поправляет ли ему вышитый ворот рубахи, шепчет: «Мудрёнка, милая, пригляди за княжичем, отведи беду». И змейка старалась.

А тут что эта треклятая Маруська удумала: с кручи к Водяному прыгать! От страха зажмурилась змейка, сжалась так, что задохнулся Гордислав. Обогнал его Рубан, сиганул в реку первым да разбился на мелководье, но не насмерть: змейка выручила. Узнали друзья, что яд у нее целебный. Растворить капельку в кружке воды – и укусы что пчелиные, что собачьи бесследно проходят, да и лихоманка простудная отступает, а хворый или покалеченный в силу входит да здоровее прежнего становится.

*.*.*

Миновало еще сколько-то лет. Как водится, по дороге на охоту заглянул Горлопан к жене, а у нее румянец пропал и глаза на мокром месте.

– О чем кручинишься? – спрашивает.

– Да вот сынок наш не совсем...

– ...умный? – прищурился князь. – Весь в меня! Да то не беда. А воевода на что? Пусть учит, как меня учил, и делу военному, и поборам всяким, да заодно уму-разуму. А охоте я и сам сына научу.

Сказал как отрезал. И настали для Гордислава нелегкие времена. Ни минуты покоя не давал ему воевода, хоть и был стариком. Скучно было воеводе без войны, вот и обрадовался он целыми днями учить княжича всему, что сам умел: коня седлать, дружиной командовать, сражаться копьем да мечом, а пуще того – зарубки долговые на смолистом носу делать.

А топорик-то княжич частенько у Рубана одалживал, благо друг всегда под рукой – в молодшей дружине. И главное, этот Рубан так ловко в схватках побеждал! Замахнется поединщик на него деревянным мечом, а Рубан вдруг выхватит из-за пояса топорик да подставит под удар. Хрясь! Супротивник с обломком в руках только глаза вылупит. А все войско потешное за бока держится – и разносится дружный смех по всей округе.

Хохочет Гордислав, хихикает и змейка. Да чаще не до смеху было Мудрёнке, потому как не сходила она с наследной шеи. Уж как змейку трясло, как мотало из стороны в сторону, а порой и перепадало чем-то тяжелым – все переносила, не смела даже шипнуть. Бывало, от страха глаза смежит, вся скукожится – Гордислав сорвет ее и швырнет наземь. Не обижалась Мудрёнка, лишь себя корила за то, что мешала, и потихоньку пробиралась ночью на прежнее место.

Памятливая была змейка, не в пример матери. Все хранила в уме. И то, что княжич забывал, тоже помнила. Велит воевода урок отвечать, ущипнет Гордислав змейку и повторяет то, что она ему на ухо нашептывает.

– ...живут те боги в Ирии, над Репейскими горами, под шатром дуба великого да под песни Сирина. А силу дает им волшебный камень Алатырь, от которого произошла плоская земля наша. А гуляют боги по кисельным берегам вдоль молочных рек, что впадают в сметанное озеро, да перья Жар-птице на исполнение желаний заговаривают.

Складно сказывает княжич, приглушает голос, поглаживая уборос. Слушает-слушает воевода, да и заснет ненароком: возраст свое берет. А Гордиславу это на руку. Сунется в окошко пшеничная голова Рубана:

– Пойдем с волчатами играть, Маруська логово на лесной закрайке нашла.

Гордислав шасть через подоконник – и был таков, снова в озорство втянут.

*.*.*

Годы не стоят на месте, а князь по-прежнему на охоте пропадает. Вот заскочил он перед охотой к жене, побледневшей да похудевшей, и снова слышит от нее:

– Наш сын не совсем...

– ...степенный! – осенило его. – Женим. Закатим свадебный пир на весь мир!

Раскинул руки Горлопан, будто и правда хотел весь мир обхватить, а княгиня – с ложкой дегтя супротив его предвкушения:

– Где невесту возьмем? Ягишна давеча с травками приходила и рассказывала, что ей сорока на хвосте принесла. Будто спалил Агуня соседние княжества – только печки с трубами на пепелищах чернеют. До свадьбы ли тут? Чует мое сердце: беда надвигается. Дождей-то все нет.

– Ну так что же, что нет! Разве сунется Агуня в мою вотчину?! Не посмеет! Да ежели я увижу хоть одну искру, затопчу вусмерть! – развоевался князь, но осекся. – О чем это я? А, сын! Объяви ему отцовскую волю: женю.

– На ком? – встревожено взглянула Любомира на мужа.

– А хоть на Маруське. Ядрёна девка! Яблочко наливное! Сам бы... – подавился князь, но откашлялся: – Сам было видел, как она Славке куры строит. Любовь, значит. Засылай сватов!

Как услышала то Любомира, еще больше побледнела. Сын ведь и не сын вовсе. Кто же будет княжеством править? Подкидыш да холопка? Наливное яблочко, да с червоточиной эта Маруська.

– А Ягишну, – погрозил Горлопан кулаком рушнику в углу, – в шею гони. Сплетница она да обманщица. Не помогают тебе травки ее. Прими лучше ядку змейкиного. Намедни знатно мне спину заколодило. Хлебнул я снадобья – и сегодня на охоту. Э-ге-гей! – взмахнул Горлопан нагайкой в руке и умчался.

Опустила княгиня голову сокрушенно и подумала, что нет от совести лекарства.

*.*.*

На вечёрке в стряпухином домишке дым коромыслом, дверь нараспашку. Балалайка рассыпается, рожок заливается, а посередь избы Маруська отплясывает. Дробь частую выстукивает, платочком белым помахивает, крутой бровью заигрывает, косой рыжей похваляется. Всех девок из круга повытеснила, перепела всех звонким голосом. Девицы сидят на лавочке, а Маруське словно нет усталости. Крутится да мечется в своем красном сарафане, будто пламя на берёсте разгорается.

Завлекательна Маруська, да не подступишься. Парни лишь посмеиваются, на Маруську искоса поглядывают. А Рубан не отрывает глаз от стана стройного, ловит каждый взгляд огневых очей.

Вот тряхнул он смоляным чубом, передвинул за спину свой топорик потешный да пустился вкруг Маруськи вприсядку. Ловко он ногами выворачивает, высоко к потолку руки вскидывает. Гоняясь за Маруськой, круг десятый, пожалуй, нарезает.

Вдруг встала Маруська как вкопанная. Смолкла музыка залихватская – споткнулся Рубан, упал камушком. Да никто не хмыкнул даже, все уставились на вошедшего – молодого Горлопаныча.

Подскочила Маруська к порогу занозливому и манит княжича в круг за собою, приговаривает слова ласковые, как мать родная ей наказывала.

«Приворожи княжича, – учила, – красой горячей да речью льстивой. Окрути его, чтобы не гнуть на других спину, а самой кататься сыром в масле».

Вот Маруська и лезла вон из кожи. Как в сарафане-то оставалась?

Увидел Рубан, как Маруська за князем увивается, – вспыхнул, вскочил и ломанулся из избы. Гордислав – за ним.

– Постой, друже! – схватил за плечо. – Засылают родители сватов к Маруське, да вижу я: люба она тебе.

– Не увидишь больше.

Выхватил Рубан из-за пояса острый топорик, обернулся было, да не дала ему змейка замахнуться. Вмиг обвила его руку и с такой силой сдавила, что выронил Рубан топорик. Зашипела со всей мочи Мудрёнка. Испугался, знать, Рубан, а может, одумался. Только окинул тяжелым взглядом княжича да резанул рукой по воздуху:

– Не стану я на твоем пути. Забирай Маруську.

– Не мой это выбор, – приложил Гордислав руку к груди, удивился, что рубаха мокрая.

– Да мне от этого не легче.

Увидела змейка: дрогнул подбородок у Рубана – ослабила хватку и вернулась к княжичу.

Поднял Рубан топорик, отер лезвие о ладонь так, что кровь закапала, да и пошел куда глаза глядят. Но глядеть-то они дальше крепостной стены не могли, потому как был Рубан к тому времени уже связан нерушимой клятвой наперсника – честным словом, что будет дорожить жизнью наследника больше, чем собственной.

Посмотрел печально вослед другу Гордислав, огладил змейку по голове. Крепко-крепко сжала она глаза, но одна горючая слезинка просочилась и упала на мизинец княжича.

– Это ты мне рубаху закапала? – брезгливо отдернул он руку. – Переодевайся из-за тебя.

*.*.*

И прежде горевала Мудрёнка, что так мало ценят ее преданность, а любви и вовсе не замечают, но тут совсем разобиделась. Рассудила она, что лучше ей будет с сородичами. Рассказывал о них воевода княжичу, а она на невидимый ус мотала. Что ж сердце себе надрывать, глядя на молодую княгиню? Ревность уже за нож хватается, а может и ужалить насмерть. Превратишься тут из оберега в убивицу. Нет уж, решила Мудрёнка, пусть люди сами устраивают свою жизнь, а она на болото отправится. Вот только попрощается с доброй княгиней.

Вползла змейка к Любомире в горницу, а там Ягишна. Спряталась Мудрёнка в уголке под рушником и ждет.

А старуха ногой костяной сундук под кровать задвинула, мошной тощей тряхнула и стращает:

– Не накопится ежели золотишка, все князю донесу: и про сыночка-подкидыша, и про дочку-змеюку.

– Попробуй, – тихо отвечает Любомира. – Трижды я пыталась, да никого он, кроме себя, не слышит.

– А меня услышит, – спрятала Ягишна мошну за пазуху.

– Коли услышит, так правды не переживет. Да и я одной ногой в могиле стою, не поднимаюсь уже с постели. Погибнет княжество от смуты, чем жить станешь? Соседние-то, сама говоришь, сгорели. Золото в дремучем лесу не прокормит. Жадность пользы не приносит.

– Гонишь?! – уперла руки в боки Ягишна. – Попомни мои слова: из кривды счастья не вылепишь. Хотя... памяти-то у тебя с гулькин нос.

– Иди подобру-поздорову.

– Ага, пойду покуда. – Повернулась Ягишна на костяной ноге и сквозь зуб процедила: – Подожду настоящей цены.

– Не дождешься. Ишь, повадилась.

Хрястнула Ягишна дверью – закашлялась княгиня то ли от разговору долгого, то ли от дыма, что дохнул не пойми откуда.

Заныло у Мудрёнки сердечко от жалости, а в голове веселой блошкой мысль запрыгала: «Княгиня-то мне – родная матушка, а я, значица, потомственная княжна!» И взыграла тут в Мудрёнке любовь к отчизне. Не должно вотчине оставаться неприкаянной при законной наследнице. Да кто ж признает в ней наследницу? Не успела змейка найти мудрый ответ, перебили думу ее.

– Ну, жена, – заголосил Горлопан на пороге, – посетил нас Агуня! Перешел-таки, лиходей, границу. Отправляю сына на великий подвиг, ибо умер воевода от страха, а мне на охоту пора.

Посторонился князь, пропустил Гордислава вперед. Хлопнул по спине – склонился княжич к кровати:

– Пожелай мне победы, матушка.

Поцеловала Любомира сына в чело молодое, а сама подумала: «На прощанье». Промокнув глаза, откинулась она на подушки пуховые.

«Про какую такую цену Ягишна обмолвилась? Чего ждать собралась? Не иначе смерти моей». Заплакала княгиня в одиночестве, ведь не с кем ей было горем поделиться.

*.*.*

И повел Гордислав свою храбрую дружинушку в самое пекло. Все гуще становился дым, все пристальнее поглядывала змейка за спину княжича на наперсника.

Вот вступили в бой с многоруким Агуней русичи. Немало у них было с собой оружия. Да копья и луки бросили они за ненадобностью. А мечи плохо помогали. Зато топоры зело пригодились, ибо приходилось нещадно рубиться с Агуней – валить деревья, прикрываясь от огня щитами.

Не жалея живота своего, бились воины. Но только отсекут один огненный ручей, чуть поодаль пробивает себе дорогу другой. Взовьется пламя по смолистым стволам, загудит и пойдет перекидываться с верхушки на верхушку. Сражаются русичи с воющим лесом. Чуть зазеваются – жгучие щупальца подберутся со спины и охватят кольцом. Дышать нечем; от густого дыма горечь во рту, слезы глаза застилают, разум мутится.

Мучит дружинников жажда: второпях на речной переправе мало взяли с собой воды. А раненым без нее вовсе нельзя. Отмерит змейка капельки яда, и, в воде растворенные, исцеляют они ожоги тяжкие, возвращают силы воинам.

Бились русичи день, бились другой, но сдержать Агуню не могли. Прибывало у того сил час от часу. На третий день недостало яда у змейки, выбилась дружина из сил, и прижал Агуня войско к реке. А от реки до крепостной стены уже рукой подать.

Чем поможет теперь вода? Сидит Гордислав на берегу, смотрит с тоской то на огонь, к самому небу поднявшийся, то на воинов, надсадно дышащих. Остужают дружинники доспехи, омывают лица, припадают жадно к бегущей влаге. Все плотнее покрывает реку дым – все больше в глазах у русичей отчаяния. Узкая ведь река-то. Вот ужо изготовился Агуня перекинуться через нее мостом огненным, ожидает лишь ветерка попутного.

Некуда русичам отступать, не хочется им и задаром погибать. Переговариваясь, подталкивают локтями Рубана, мол, поторопи княжича: чего он медлит?

– Что делать будем? – подступил наперсник к Гордиславу.

– Запруду. Повернем реку в лес.

– Не успеем.

– Должны. Все за дело!

Поднялся с места Гордислав и первым взялся за горячий комель вековой ели. А змейка горько заплакала, не зная, чем помочь.

Бросили опаленный ствол в реку – забурлила она, и во весь рост встал из нее Водяной. Волосы да борода тиной, а из них вместо лица человеческого морда сома выглядывает. Сам весь струями переливается. Вздыбил над головой бревно да как забулькает:

– Почто реку мою поганите?!

– Пожар потушить хотим, – выступил Гордислав вперед.

– Нешто помочь вам, – швырнул Водяной бревно на берег.

– Сделай милость, – встал за плечом Гордислава наперсник.

– Вот мое условие. Воины твои, княжич, один к одному, статные да красивые. А и сам ты крепок и смел. Иди ко мне в зятья.

Подался Гордислав к Водяному и хотел было крикнуть: «Согласен!», но сжала змейка горло княжича изо всех сил, и перехватило у него дыхание. Загородил Рубан княжича:

– А меня возьмешь в зятья?

– Возьму!

Шагнул Рубан к Водяному и провалился по самую шею, крикнув на прощанье:

– Друже, не оставь Маруську! – И скрылся под водой.

– Обещаю, – прохрипел Гордислав.

И взмыла стена воды напротив стены огня. Не ожидал Агуня такого противника. В мгновение ока поравнялся с ним Водяной, усмехнулся в его раскосую рожу, поддал еще и обрушился сверху. Задавил Агуню и схлынул в свои берега.

Стало парить пожарище, пар превращался в туман, выпадал росой, охлаждая землю. Тут и грозовая туча подоспела, малодушно оправдываясь громом-заикой, будто в засаде сидела. Так прекратились бесчинства Агуни.

*.*.*

– Слава Гордиславу! Слава дружине! – встречал победителей весь народ.

Вместе с народом чествовал воинов и вдовый князь. Схоронив Любашу свою, поседел Горлопан как лунь.

– Сын, – попросил он негромко, – женись побыстрее, хочу успеть внуков понянчить.

Посмотрел Гордислав на отца, согбенного горем, и пообещал:

– Завтра на Ивана Купалу объявлю я невесту.

Закусила свой хвостик змейка крепко-крепко, чтобы не замочить рубаху Гордиславу. Что будет, как хитрая да злонравная Маруська княгиней станет? Ропот начнется. Дойдет до Ирия – обиженные боги еще и разгневаются. Как тут уползешь к сородичам? Негоже бросать собственное княжество на произвол судьбы. Сколько сил да яда на его защиту отдано! Пора все брать в свои руки. Да только где их взять, руки-то?

И решилась Велимудра на кражу. Ну, как на кражу? Стащила ночью у князя золотой. Положа руку на сердце, разве у нее на золотой было меньше прав, чем у Гордислава? А на его содержание отец ведь не скупился. Она-то, чай, не дешевле будет. Во-о-от. Словом, поползла змейка с денежкой во рту к Ягишне. Да потому что не у кого было совета спросить, а Ягишна намекала на что-то.

– Смерть как надо мне облик княжны принять, – положила Мудрёнка монету у костяной ноги. – Пособишь?

– Не сумею, поди, – едва взглянула на золотой старуха, пересчитывая в лукошке яички в крапинку.

– А за посул озолотить тебя?

Посмотрела Ягишна в зеленые глаза и прогундосила:

– А за посул пособлю: честная ты да живучая. Ну, слушай, – подмигнула: – У тебя на лбу да на спине все написано.

Извернулась Мудрёнка, оглядела себя с хвоста до шеи.

– Вижу: нарисовано что-то, а что не разберу.

– Это потому что руны.

– Ох, горе горькое! – обхватила змейка хвостиком голову. – Волхвов ни одного не осталось.

– Зато я дождалась своего часа, – сверкнула зубом Ягишна.

– Ужели ты понимаешь по-рунному?

– В молодости еще превзошла эту науку, чтобы самые сильные заклятья узнать. Лежи смирно, читать буду.

Долго разглядывала Ягишна узор на змейке, сопела, бормотала, платок линялый раз десять перевязывала и наконец проскрипела:

– Написано тут, что Велимудра обменяет облик свой на человеческий, когда услышит сказанные ей в сердцах слова: «Ах ты, змея подколодная!»

– А кто такая Велимудра? – пролепетала змейка.

– Как кто? Мудрёнка. Знаешь такую?

– Ой, знаю! Еще как знаю!

Закружилась змейка колечком, а Ягишна ей строго так:

– Не егози! Запоминай ответ. Матушка-то твоя все забывала слова, за то и поплатилась.

*.*.*

Несется змейка обратно и по земле, и по песку, и по сору, и по грязи – не щадит животика своего. Все повторяет: «Дательный, Творительный, Предложный да Винительный». Названия эти вкупе с Именительным да Родительным, Звательным да Именительным в языческие времена были известны лишь избранным. Передала Ягишна сакральные знания Мудрёнке, а от нее они через Василья свет Кирилыча и до нас дошли, национальный менталитет сформировали. Но Мудрёнка, знамо дело, и не помышляла об этом, а задавалась вопросом, как бы ей не промахнуться, в женское обличие попасть. Успела-таки змейка до света на шее у Гордислава уборосом устроиться и даже отдышаться.

Пришел Гордислав на праздник в новой косоворотке, перехваченной поясом наборным, и принес самый красивый венок. А змейка на смоляных кудрях княжича золотым очельем устроилась и, поблескивая глазком, Маруську в хороводе высматривает.

Как начали парни венки девушкам надевать – сговариваться, так Маруська принялась насмехаться над невестами:

– У вас венки бедные, из травы плетенные. Не любят вас женихи. А у меня золотой будет.

Дошел до нее слух, что княжич обещал исполнить последнюю волю Рубана, и уже мнила она себя княгиней. Подлетела Маруська к Гордиславу и говорит:

– Надень на меня свое очелье.

– Не могу, оберег это, – качает головой княжич.

– Тогда тем более подари.

Цапнула змейку Маруська да на свою рыжую голову и положила. Вырвала из рук княжича венок – побежала с девицами к речке счастье пытать. Вернулись девицы веселые, а Маруська злющая. Утонул ее венок, а очелье больно голову сжало.

Сгустились сумерки. Развели парни костер – замелькало в языках жаркого пламени лицо Агуни, но не яростное, а усмешливое. Забавно ему наблюдать было, как молодежь в горелки играет.

Вот досталось водить Маруське, да не может она никого нагнать. Руками машет, ногами топает и хохочет как безумная. Упала, пятками по земле молотит, руками по телу шарит, кричит: «Ой, не могу!» Стыдно княжичу за самозванку нареченную, не знает он, что и думать. Дал ему кто-то ведро с водой. Окатил Гордислав Маруську, а та, вскочив, набросилась на него с упреками:

– Не очелье у тебя, а змея подколодная. Чуть до смерти меня не защекотала. Убей ее!

– А ты сначала поймай, тогда и разговор будет, – отвечает Гордислав.

– Поймаю, как обсушусь. – Встала Маруська поближе к костру. – А ну, давайте прыгать. Кто ловчее? – А как дошла до нее очередь, хвастается: – Я всех выше прыгну!

Разбежалась Маруська, да змейка догнала ее и в пятку клюнула. Оступилась рыжая, растянулась рядом с костром, чуть косу не спалила.

– Ах ты, змея подколодная! – Вскинулась Маруська коршунихой, схватила змейку да в протянутые руки Агуни бросила. – И тебе не жить, ядовитая!

Ринулся Гордислав в огонь спасать Мудрёнку и не слышал, что слышали все.

По моей охоте

Змеиным отродьем

Плыви на колоде

В Юшкино угодье, –

донеслось из темноты. Внял и Агуня, затих, выпустил из своих объятий Гордислава невредимым. Увидела молодь, что в руках у княжича не змейка, а только выползок.

Тут выходит из-за деревьев девица в зеленом сарафане, аккурат под цвет ее глаз. Ступает легко – травушки не мнет, смотрит скромно – ресницы трепещут, улыбается застенчиво – на румяных щечках ямочки играют, а на плече лежит коса русая, лентой алою перевитая.

– Кто ты, красавица? – спрашивает Гордислав.

– Али не узнал? Велимудра я, что на шее твоей осьмнадцать лет просидела, – молвит девица. – Сняли с меня змеиный наряд, и стала я сама собой.

Как взглянул княжич в смарагдовые глаза, так и влюбился по уши. Схватил Мудрёнку за руку и озирается: где Маруська? И все по поляне забегали. За деревья заглядывают, в кустах шарят. Нет Маруськи. Как сквозь землю провалилась.

– Ага! – возликовал Гордислав. – Отступилась от меня бесноватая! Так тому и быть! Вот моя всамделишная невеста!

Нацелился он уже скрепить слово свое поцелуем – потянулся было к устам сахарным, да замер на полпути: сердце оборвалось. Услышал княжич, шипит кто-то, да так истошно:

– Да вот же я!

– Кто? Где? – загомонили со всех сторон.

– Эвон, – указывает Мудрёнка на бревнышко, в костер приготовленное.

А на том бревнышке отсвечивает медью змея и дразнится языком раздвоенным.

– Маруська? – отпустил Мудрёнку Гордислав.

– Она самая. – Свернулась змея, заиграла кольцами. – Помнишь ли ты слово княжеское? – И сверлит взглядом немигающим.

– Слово... слово... слово... – прокатилось эхом зловещим.

Оторопь всех взяла, с места двинуться не дает. Закрыла Мудрёнка лицо руками, а княжич вцепился в кудри свои и даже разок рванул их с горя.

Не успел народ как следовает огорошиться, а Ягишна опять тут как тут. И как только на своей костяной ноге везде поспевает?

– Нерушимо слово княжеское, – топнула старуха. – Айда за мной! Да колодину с Маруськой захватите.

Привела Ягишна всех к речке, к тому самому месту, где венки бросают, и приказывает:

– Смотрите в воду.

А сама бормочет про тину да про сома, и еще про что-то, но неразборчиво.

Затаили дыхание девицы и молодцы, глядят: под гладью речной живая картина. Стоит на суше Гордислав, а наперсник его, по шею в воде, кричит. Едва слышен голос Рубана: «Не оставь Маруську!» А от княжича ни звука, но по губам прочитали: «Обещаю».

– Видели? – подбоченилась Ягишна. – Все тютелька в тютельку по слову будет. – Подмигнула княжичу: – Ну-ка, Славик, привязывай змею к бревну, чтоб волной не смыло, да сплавляй по реке. Хотела стряпухина дочка стать владычицей над всеми – так тому и быть. Вынесет ее в окиян-море, а там, глядишь, течением к Юше прибьет. Она ему спинку почешет, а он ее такой властью наделит, что никакого вреда, окромя пользы, не будет.

Оттолкнул Гордислав бревно от берега и, распоясанный, затылок чешет:

– Вот так клюква!

А Маруська ему нараспев:

– Разлюли малина! – И хвостом махнула.

Развернулась тут потеха молодая: женихи честью женихаются, невесты смущенно невестятся. Гордислав с Мудрёнкой, взявшись за руки, позвали на гулянье Ягишну. Да отговорилась старая: костяную ногу берегла.

*.*.*

Третий день шел в княжестве свадебный пир, обильный да веселый. Прилетела на него Жар-птица, обронила перо. И поняли русичи: вернули им боги милость свою. За что? Люди объяснили себе это так: за то, что от междоусобиц воздержались и сплотились перед общей бедой. А на самом-то деле, это боги отблагодарили смертных за Маруську да за собственное примирение.

На безрыбье Змей Маруську в одночасье полюбил. И пригласил Юша на свадьбу свою всех богов. Неудобно было Сварогу и Ладе выносить сор из Ирия. Поднатужились они, подвинули на место Алатырь и перестали дуться друг на друга. Вышло это примирение таким сладким, что и земным жителям чуток перепало.

Любуясь пером, заспорили русичи, что лучше загадать. Встала тогда из-за стола княгиня молодая в изукрашенной жемчугом кике рогатой.

– Объявляю волю князя! – возгласила. – Быть раю на земле.

Вспыхнуло перо и исчезло.

Подивился Гордислав мудрости супруги своей и кивнул.

Стали гости спрашивать:

– Что значит рай на земле?

Снова поднялась из-за стола Велимудра:

– А значит это, что по слову князя уменьшаются подати в пять раз. И освобождаются от них баяны да скоморохи. А людям заслуженным, даже таким как стряпуха, выход на покой с содержанием из казны княжеской. Рубану и другим героям – изваяния. А немощным – помощь безвозмездная от меня да Ягишны. И чтоб все дети учились.

Послушал Гордислав разумную речь жены-красавицы, снова кивнул и изрек:

– Именно!

– Слава князю Гордиславу! – раздалось со всех сторон под звон чаш.

– Как же, князю, – ворчала Ягишна, ощупывая кожаный мешочек.

Не обманула Мудрёнка старуху, щедро наградила – нескудеющей мошной, пошитой из выползка. Кинула Ягишна по повелению княгини горсть монет гостям – мошна только тяжелее стала.

– Сынок! – приобнял Горлопан новоиспеченного князя. – Теперь охотиться вместе станем. Есть на кого сундук оставить. До чего же умна да хозяйственна невестка, хоть и не княжеских кровей! Не будем ей мешать.

Стали русичи жить-поживать да добра наживать, в здравии да в спокойствии, без землетрясений там, или наводнений, или пожаров каких, под ясным небом.

А порядок на небе по сей день Маруська наводит. Знай Змея почесывает да повелевает в свое удовольствие белыми карликами и красными гигантами, юркими кометами да бесшабашными метеоритами. Расчищает их силами Гусиную дорогу, что завалена Юшиными выползками. А как расчистит, начнется новая сказка.