– Хорошо ли ты спала, моя душенька?

В голосе мужа слышится почти забытая нежность. Неужели любовь его еще не угасла? В последнее время она редко его видит, засыпает и просыпается в одиночестве. И спит, очень много спит.

– Да, любимый, – робко отвечает она, и не удержавшись, добавляет: – Вот только... Нет, ничего.

– Скажи, что хотела, или я обижусь!

– Мне снова снилось, будто я летаю. У меня были крылья, но не такие, как у тебя, другие...

Она тут же жалеет о сказанном. Муж перестает улыбаться, на лбу появляется морщинка.

– Ну и что? – говорит он. – Люди вечно мечтают о крыльях, потому и летают во сне. Тебе просто досадно, что у тебя их нет!

Он вскакивает с постели, наклоняется к жене, чтобы поцеловать ее на прощанье, шепчет в ухо:

– Смертным не дано летать. Но ты – другое дело! Ты – избранная, моя супруга навеки. Мои крылья – твои крылья, я вознес тебя над миром, и весь мир принадлежит нам. Я возвысил тебя над смертными и сделал бессмертной, не забывай об этом! Я подарил тебе вечную молодость и мою любовь – разве этого мало?

Он целует жену в щечку, подхватывает лук и колчан со стрелами – и исчезает.

 

Она все еще любит его, спустя столько лет. А сколько – и сама не знает. На земле года мелькают как крылья бабочки, сливаясь в пестрые мазки. Глядя в зеркальце, подарок мужа, она с удивлением замечает, что снова сменилась мода: рукава у туник стали короче; волосы, которые замужние женщины вроде бы недавно забирали в скромный пучок, теперь завивают и укладывают в замысловатую прическу.

Она слышит, как меняются мелодии песен. Веселая суета и шум праздной жизни сменяются военными криками. Видит, как огромная империя поглощает полмира. Сверху она похожа на гигантскую амебу: простерла щупальца и высасывает из добычи соки, пухнет и жиреет.

Разбухнув до предела, чудовище лопается, раскидав по земле ошметки.

Внизу время летит с непостижимой, незаметной для глаз скоростью.

А здесь, наверху, где эфир хрустален и чист, время замерзло и замерло. Ничего не меняется. Для бабочки, пришпиленной к шелку, время остановилось. Она и сама – такая же бабочка.

Психея нежно проводит пальчиком по темно-серому бархату крыльев бабочки голубянки, приколотой к ковру в изголовье постели. На пальце остается бархатистая пыльца. Осторожно вытаскивает булавку, ловит в ладонь невесомое, хрупкое, мертвое существо, подносит ко рту и нежно дует. Мертвая бабочка трепещет крыльями, словно собираясь взлететь.

– Ну же, лети! Я не могу, так хоть ты лети!

Она подносит бабочку к забранному кованой решеткой окну. И крылья пленницы вздрагивают – раз, другой, затем она взмывает в воздух и легко проскальзывает сквозь прутья решетки. С тоской и надеждой провожает Психея взглядом ожившую голубянку, пока та не исчезает в лазурной синеве.

Пальцы все еще сжимают иглу. Она пробует пальцем острие: на подушечке выступает капля крови. Боль – хороший помощник, когда нужно проснуться.

Психея снова одна во дворце, не считая невидимых слуг. Ни разу за все годы, что она здесь провела, не видела воочию ни единой живой души, а меж тем каждое ее желание мгновенно исполнялось. На столе появлялись изысканные кушанья, кувшины наполнялись вином и водой. Поначалу она не скучала, обходила покои и дивилась убранству: повсюду золотые колонны, инкрустации на стенах, изображающие животных, полы из драгоценной мозаики. Кто бы ни потрудился над дворцом и его убранством – были то не люди, ибо не под силу человеческим рукам создать такое совершенство.

Но со временем она изучила каждую комнату, каждый предмет, каждое изображение – и заскучала.

Обожаемый муж, который поначалу находился при ней неотлучно, начал покидать ее все чаще, ссылаясь на бесчисленные дела. Порой он не появлялся несколько дней, а то и недель. Она не сердилась, понимала: ее супруг — не простой смертный, а бог любви, соединяющий своими стрелами сердца и тела. Без него род людской прекратится. А она – кто она такая? Всего лишь дочь неизвестного царя.

Но кое-то изменилось. Это происходит, когда она надолго остается одна: она начинает задумываться. Например, о том, что было до того, как она попала в этот дворец.

Она спрашивала об этом мужа. Тот отвечал терпеливо и снисходительно:

– Я не помню. Сколько можно повторять? Это было так давно. Я увидел тебя и полюбил, потому что тебя невозможно не полюбить. Я перенес тебя сюда и сделал своей супругой.

Он тянется к ней губами. И вот она уже млеет от страсти и готова снова забыть обо всем, лишь бы он целовал и ласкал ее, лишь бы прикасаться к его прекрасному телу и гладить золотые кудри. Невидимая рука подносит к ее рту кубок с вином. Но она уворачивается от кубка и отстраняется от пьянящих объятий.

– А где ты нашел меня? Где тот дом, в котором я выросла?

Он раздосадован, но с показным терпением повторяет то, что она слышала много раз.

– Ты выросла в доме своего отца. Он был смертным и давно уже в царстве мертвых, как и вся твоя родня. Время не оставило камня на камне от дома, в котором ты выросла. Зачем вспоминать о том, что было и чего больше нет?

– В доме моего отца... – повторяет Психея задумчиво. – А почему я ничего не помню?

– Потому что... Потому что милосердная память прячет от тебя эти воспоминания. Представь, каково это: помнить, что твои родные умерли? Что толку в этих воспоминаниях?

Ее расспросы сердят мужа. Поэтому она умолкает, но не перестает думать. Ее желание вспомнить становится сильнее с каждым днем, делается всепоглощающим. Куда бы она ни шла, ее глаза ее ищут нездешней красоты и нездешних просторов. Душа жаждет чего-то, для чего не знает слов.

Чего же так жаждет душа? Отчего она так томится? Ведь у нее все есть: вся роскошь и богатство мира, любовь прекраснейшего из богов, да еще и бессмертие в придачу...

Она грезит наяву. Чем больше она предоставлена самой себе, тем ярче видения. И они как-то связаны с домом ее отца.

«В доме отца моего... в доме отца моего...»

Она твердит эти слова, повторяет их снова и снова, как заклинание, как молитву. В глубинах памяти молнией вспыхивает дворец. Не нынешний, а другой, куда просторнее. Вместо потолка – небесный купол. Дом отца кажется ей огромным – может быть, потому что она была маленькой девочкой? Его пространства играючи складывались и раздвигались; расстояния в нем измерялись не шагами и стадиями, а одной только силой желания.

В нем не было росписей на стенах, как не было и самих стен. В доме ее отца изображения были не нужны. Живые, настоящие животные – львы, овцы, олени, твари и птицы всех видов и мастей – ласкались к ней, а она понимала их язык. Что это – детские воспоминания или сны наяву, навеянные одиночеством?

Ей наскучили покои, она идет в сад, где журчит прохладный источник. Трава – все равно что ковер, по ней ступаешь – а ей не больно; на ней лежишь – а ей все равно. С ней не поговоришь.

Когда-то, когда она только попала сюда, она пыталась разговаривать с травой, деревьями и цветами. Муж тогда смеялся до слез. «Ты как маленькая девочка, – сказал он, – так же проста и наивна. За это я тебя и полюбил. Ты никогда не повзрослеешь, а значит – и не состаришься. В шестнадцать лет ты как в пять, а в сто будешь как в шестнадцать».

В доме отца моего... у каждого цветка было имя.

Она безбоязненно ступает на траву, которой не больно. Раздается сладкоголосое пение и звуки кифары. Невидимые музыканты стараются угодить ей, но музыка оставляет ее равнодушной.

В доме отца моего... была другая музыка. Та музыка творила миры; из звуков возникали водопады и пропасти, воздушные замки и башни – и тут же рассыпались фонтанами радужных брызг.

Журчание источника убаюкивает ее, а когда она просыпается, на лужайке уже накрыт стол. На закате она идет в купальню, где невидимые руки раздевают ее и погружают в благоухающую розовым маслом воду; натирают кожу благовониями – готовят к встрече с супругом. Она еще помнит нетерпение, с которым ожидала супруга в прежние ночи. Теперь она его больше не ждет.

Среди ночи Психея внезапно просыпается. Комната погружена в непроглядную тьму, но она ощущает чужое присутствие: кто-то лежит рядом, громко и сипло дышит. Ей чудится, что она различает громоздкий бугристый контур. Что, если это вовсе не муж, а страшное косматое чудовище?

Замирая от страха, она встает и спешит в кухню, где в очаге всегда горит огонь. Зажигает масляный светильник и несет его в спальню.

В постели лежит ее муж. То, что она приняла за мохнатую спину чудовища, оказывается всего лишь оттопыренным крылом, даже во сне тонкие перышки беспокойно трепещут. Она невольно любуется: нет и не может быть ничего прекраснее этого лица. Этих длинных ресниц, этих золотистых локонов, молочно белых плеч. Сон разгладил мелкие морщинки, стер следы дневных забот. Кожаная тесемка скрутилась и сдавила нежную кожу на шее. Она осторожно высвобождает тесемку: к ней подвешен медальон – подарок матери, с которым муж никогда не расстается. Внутри медальона спрятан амулет, защищающий от колдовства и дурного глаза. Свекровь знает толк в колдовстве. Никому не позволено открывать медальон, иначе колдовство вырвется наружу. Но как же хочется взглянуть, хотя бы одним глазком...

Психея ставит лампу на пол, осторожкно, почти не дыша, открывает замочек – и в ладонь ей золотистой искоркой падает крошечный ключ.

Муж что-то бормочет во сне, ворочается, но не просыпается, она ощущает явственный запах вина – итог неумеренных возлияний. Он будет спать долго и крепко.

В их доме есть только одна комната, которая запирается на ключ. Удивляясь собственной смелости, Психея защелкивает пустой медальон, берет лампу и крадется по сонному дворцу.

Вот она – неприметная дверца от каморки, запертая на засов. «Там, душа моя, хранятся мои острые стрелы, а ведь ты знаешь, как они опасны!»

Ключ входит в замок и легко поворачивается, дверь отворяется с легким шелестом. Свет лампы падает на высокие сосуды, они действительно наполнены новенькими сияющими стрелами. В углу грудой свалены старые колчаны. А на стене...

Ноги внезапно слабеют, в глазах пляшут огненные пятна. Несколько секунд проходят, прежде чем она осознает, что это не мираж.

Это крылья. Формой они напоминаю крылья огромной бабочки, размах их так широк, что не охватить руками. Крылья пришпилены к стене золотой стрелой. В пляшущем свете лампы трудно определить их цвет. Она осторожно притрагивается к пыльному бархату крыла – на пальце остаются матово светящиеся чешуйки.

По телу проходит судорога, она знает горячо и точно: это ее крылья. Они отзываются на прикосновение еле заметным трепетом. Где-то там, в глубине, под слоем пыли и омертвевших чешуек в них теплится жизнь.

Она вскрикивает от внезапной боли в спине: словно несуществующие крылья хотят распрямиться, но не могут, связанные путами, наколотые, пришпиленные.

Проклятая стрела! Она хватается за гладкий стержень и яростно тянет, но стрела сидит прочно. Психея обдирает в кровь ладони, и только боль в руках заставляет ее остановиться. Ей не вытащить стрелу. Она плачет от боли и обиды, скорчившись у стены под крыльями.

Все это время ее обожаемый муж врал ей. Зачем, почему? Только сны не обманывали.

Нужно пойти и разбудить мужа, выкрикнуть ему правду в лицо и потребовать ответа.

Но нет, она этого не сделает. От мужа не добиться правды, он имеет над ней странную власть. В его объятиях она снова обо всем забудет.

 

...

 

– Что ты наделала?! Что ты вспомнила?!

Он трясет ее за плечи, лицо неузнаваемо искажено, глаза налились кровью. Таким она видит его впервые.

Ее выдали руки. Когда она вытаскивала стрелу, позолота въелась в кожу, на ладони осталось несмываемое золотое пятно.

Наконец, он перестает ее трясти и приказывает:

– Жди здесь!

Дверь в спальню захлопывается. Теперь она сделалась настоящей пленницей. До сих пор плен ее был добровольным, даже само это слово – «плен» – не приходило ей в голову. Но сейчас, будь у нее крылья – улетела бы прочь не раздумывая. Вот только прочная решетка на окне да высокая стена, окружающая сад, преграждают путь на волю. Но когда она вернет себе крылья, что ей стена?

Она подходит к окну: далеко внизу, недвижное и равнодушное, застыло море. На завиток решетки садится голубянка – так близко, что Психея отчетливо видит каждое пятнышко на ее сером исподе. А вот и еще одна. Бабочки прилетают одна за другой. Вскоре их становится так много, что на решетке им не хватает места. Все окно заполнилось живой трепещущей массой. Бабочки влетают в комнату, кружат под потолком серебристым вихрем.

Психея стоит в самом центре порхающего водоворота. Бабочки садятся ей на волосы, плечи, руки, покрывают ее живым серо-голубым покрывалом.

– Помогите мне! – шепчет она. – Вы можете летать, вы свободны. Отыщите дом моего отца и передайте ему, что я в плену!

Облако голубянок устремляется к окну, комната в миг пустеет. Обрадованная и растерянная, Психея еще смотрит им вслед, когда дверь решительно распахивается и в комнату твердой поступью входит свекровь, а следом за ней муж, и вид у него – робкий и пристыженный, как у нашкодившего щенка.

Лицо богини напоминает бесстрастную маску, от ее безупречной красоты веет холодом – это красота мрамора, красота ледяных вершин. Она держит голову высоко и двигается осторожно, будто боится рассыпаться. Конечно, она ведь уже немолода, думает Психея. Но разве боги стареют?

– Покажи-ка руку, – приказывает свекровь.

Еще недавно Психея робко опускала голову и склонялась в поклоне перед грозной богиней, но сейчас с вызовом смотрит ей в глаза и протягивает ладонь с въевшимся в кожу золотым пятном.

– Так это правда... – бормочет Венера.

– Почему? – спрашивает Психея, сдерживая злые слезы. – Почему вы обманывали меня?

– Ты хочешь знать, почему мы прятали твои крылья? Так ты ничего не помнишь?

Свекровь пытливо заглядывает ей в глаза, и становятся заметны мелкие морщинки на ее лице – точно трещинки на белом мраморе. Психея молчит. Ей нужно быть начеку перед этой ведьмой. Да, память пока играет с ней в прятки, но воспоминания уже столпились на пороге и только ждут подходящего момента, чтобы вернуться к ней.

– Мы сделали это для твоего же блага, – голос свекрови сочится медом. – Да, мы утаили кое-что. Иногда знание причиняет боль.

– Я хочу знать правду.

– Конечно, моя милая... Мне очень жаль, что пришлось так долго скрывать правду. Мы лишь уберечь тебя от страданий...

Она заключает Психею в свои холодные объятья, и та чувствует внезапный озноб.

– Бедняжка, да ты вся дрожишь!

Зато на щеках богини появляется легкий румянец. Она выглядит помолодевшей, словно сбросила пару сотен лет.

– Я позабочусь о тебе, ведь ты мне как родная дочь... Даже если ты мне не веришь. Как ты побледнела, ты едва стоишь на ногах! Тебе нужно успокоиться. Выпей-ка от это!

В руках свекрови – пузырек из зеленого стекла, она наполняет медную чашу и подносит к губам Психеи. Та мотает головой, но сильные руки мужа хватают и держат ее голову, пока терпкая жидкость льется в рот. Комната начинает медленно вращаться.

– Вот и славно, отдыхай. Мой сын плохо заботится о тебе. У этого вертопраха вечно одни шалости на уме. А ты все одна, бедняжка... От одиночества какие только фантазии не полезут в голову...

Психея покоится на мягком ложе, над ней потолок, выкрашенный голубой краской – ее любимый цвет. А может быть, это не потолок, а небо. И лежит она на мягкой травке, ветер доносит ароматы чабреца и мяты. Ей невыразимо хорошо лежать так, обвеваемой ветерком. До нее доносятся голоса мужа и свекрови, но словно бы издалека. Волна благодарности и счастья затопляет Психею: ее любит прекраснейший из богов и сама великая богиня Венера заботится о ней. Вечно юная и вечно пленительная – так говорят люди. Но что же произошло? Почему прекрасное лицо покрылось морщинами? Как, должно быть, трудно стареть, особенно, если эта красота была столь совершенной и неповторимой. Особенно, если кроме красоты у тебя ничего нет.

– ... не знаю, как это получилось. Я не виноват!

– Ты был пьян! Ты хоть понимаешь, что мы чудом избежали беды?

– Да что такого страшного случилось?

– Что страшного?! – голос Венеры дрожит от негодования, – Она нашла свои крылья! Она могла все вспомнить, даже улететь, ведь ей почти удалось вытащить стрелу!

– Ну и что... Она мне надоела.

– Воистину у моего сына ум младенца. Знай же, что ты жив еще только потому, что время от времени спишь со своей женой! Давно ли ты не был на Олимпе? Ах да, тебе ведь недосуг, все бегаешь по чужим домам, развлекаешься... Посмотри на меня! Ничего не замечаешь?

– Матушка, ты выглядишь божественно, как и всегда...

– Молчи, глупый мальчишка! Разве ты не видишь эти морщины? Если мне и удается прилично выглядеть, то лишь благодаря моим снадобьям. А это что, а?! Что это по твоему?

– Подумаешь, одна седая прядь... Да ее вовсе не заметно! Твои белокурые волосы, воспетые смертными, сияют как э... Горят ярче огня. Или это про глаза? Не помню. Стоит ли расстраиваться из-за пары седых волос?

Раздается звук оплеухи и жалобный всхлип.

– Да что я такого сказал, матушка?!

– По-твоему, это пустяк? Это лишь начало. Ты, конечно, по легкомыслию своему, уверен, что никогда не постареешь. Взгляни на себя, вот зеркало. Обрюзг, мешки под глазами, седина в кудрях... Зато твоя жена, эта наглая маленькая дрянь, все так же свежа как и прежде, и навсегда такой останется.

– Где седина, где?!

Муж хнычет, точно капризный ребенок, у которого отобрали любимую игрушку. Слышится шелест ткани, звуки поцелуев и объятий.

– Ладно, не плачь. Мамочка обо всем позаботилась. Когда твоя женушка проснется, то ничего не будет помнить о событиях сегодняшнего дня. Но рано или поздно воспоминания начнут возвращаться. Заклинаю тебя узами материнской любви: ублажай ее, ее оставляй надолго одну. Пусть твоя жена вновь влюбится в тебя без памяти. В этом наше единственное спасение. Ну же, не дуйся. Я тебе помогу, есть разные средства, чтобы приворожить женщину. К счастью, твоя мать знает в этом толк. Сделай это ради меня!

– Ради тебя, матушка, я готов на все!

Зачем так волноваться из-за каких-то морщин, думает Психея. Вот люди на земле – живут один миг, начинают стареть, едва родившись, но даже в старости находят радость. Все-таки боги глупы.

Голоса удаляются, растворяются в вязкой неге. Психея вдруг оказывается высоко над землей. Ах да, ведь у нее же есть крылья! Два больших, красиво изогнутых крыла, которые отражают все оттенки неба.

Далеко внизу море сверкает и ластится к изумрудно зеленым холмам. Среди других гор гордо возвышается белоснежный Олимп с руинами дворца на склоне.

Некогда дворец был великолепен. Могучие колонны вздымаются в небо, их вершины скрываются в облаках. В стенах зияют дыры, обломки мрамора усеяли портик и землю вокруг.

Внутри гулко и пустынно, лишь холодный горный ветер гуляет по залам. А вот и они, Старшие. Все еще заседают на позолоченных тронах, недвижные, как статуи. Они молчат, и молчание их подобно молчанию древних скал. Лишь изредка тишину нарушает грохот падающих камней.

Психея легко скользит по воздуху, всматривается в окаменевшие, покрытые глубокими трещинами лица и слепые глаза. Боги мертвы, время высосало из них всю кровь. И перед этими мертвыми идолами до сих пор трепещут люди!

От этой мысли ей делается смешно. Странно и дико звучит ее смех, гулко отражаясь от каменных стен. Несколько камней с грохотом падают на пол, поднимая облако пыли. Чья-то безносая голова катится ей под ноги. Опасаясь, как бы один из камней не рухнул ей на голову, Психея вылетает наружу через прореху в стене.

Она наконец-то свободна и может лететь куда угодно, может найти дом своего отца. Отец ее не простой смертный, это она знает точно, ощущает всем своим существом. Она не помнит, где искать его дом, но она спросит дорогу у птиц и зверей, у травы и цветов.

Ее взор падает на зеленеющие холмы, на изумрудное море. Этот мир так невыразимо прекрасен, что захватывает дух. Психея начинает стремительно падать, несется навстречу земле, замирая от ужаса и восторга, навеки покоренная, плененная ее красотой.

...

Она просыпается на супружеском ложе. Крылатый супруг ее возлежит рядом, опершись на локоть. Он не спит и сразу замечает, что она проснулась. Его взгляд полон нежной заботы.

– Хорошо ли ты отдохнула, сладчайшая и дорогая супруга моя?

– Мне снова приснилось, что я летаю...

– Это моя вина, – отвечает он смущенно. – Во сне ты была так хороша, что в груди моей с новой силой вспыхнула любовь. Я осторожно поднял тебя на руки, и мы немного полетали.

Как он любит ее, как заботится о ней... Поистине, она – счастливейшая из женщин, избранница, которой боги даровали бессмертие. И она будет любить мужа всегда, пока его прекрасное тело не рассыплется в прах. Но разве боги умирают? Какая нелепая мысль!