Солнце жарит. Отражается в зеркале недвижного моря и слепит оттуда ещё злее, чем с небес. Полный штиль. Паруса были бы бесполезны; впрочем, их нет. Мачт нет. То есть вот, торчат щепастыми пеньками из косой палубы: одна в шторм сама упала, другую срубили, и за борт свисают спутанные ванты. Все странное, тихое, как в другом мире; жалко шлепает волна в борт. Никого. Бочка с водой зато есть, а подмокшие сухари он ещё позавчера высушил, и они стали легкие, звонкие – горькие только, фу.

Вдоль борта Край, криво ступая, прошел на бак. За ночь уклон стал круче, а прозрачная бездна за бортом — ближе. Да, корабль затонет. Медленно. Или перевернется в первом же шторме. Что ж, короткая жизнь досталась. Бросили, да. Ну, люди есть люди: себя спасали, что им чужой раб.

Он вернулся в тень от бочки и нацедил полковшика теплой воды. Сел и долго пил невкусную, дубом и затхлостью отдающую воду. Эта бочка ещё ничего: выкатили на палубу за день до шторма, а в той, что допивали, уж зеленая пакость плавала, все ругались... Все были живы. Он вспомнил чёрные волны до неба и содрогнулся.

Надо от солнца укрыться в тень под лавку у борта, где валяется котомка с «сокровищем», а то без нее не по себе. И ещё подумать, как выжить... Или поплакать. Никто ж не увидит...

Ой.

В небе со стороны солнца, далеко-далеко, — какая-то чёрная загогулина. Мерещится от жары? Он закрыл глаза ладонями, чтоб отдохнули от блеска; глянул снова: оно уже как туча. С молниями. Он вскочил. Ох, нет, это не туча... Оно живое? Оно... Сюда летит? Громадный чёрный зверь с каждым взмахом крыльев все ближе. И под ним огромная тень на синей морской глади... Не может такого быть.

Или может?

Эта летучая зверюга – кто такое? Что, правда Аспид из сказок? Край смотрел из-под ладони. Дракон приближался, заслоняя горизонт. Снижался. На кой черт ему недобитое ураганом суденышко? Он что, сядет прямо сюда? Опрокинет, потопит! Сожрёт!

Чёрное чудовище заслонило небо, промелькнула над бортом громадная лапа с когтями – и опять ударило солнцем, а за бортом раздался страшный всплеск. Брызгами хлестануло на палубу, корабль качнулся. Край прыгнул к борту и успел заметить, как в бело-голубое бурление воды втягивается чудовищный хвост...

Промахнулся, что ли?

Да нет, такого не могло быть на самом деле. Это все так, мерещится...

Нет, не мерещится.

Из бурления вынырнул кто-то с чёрной головой. В три гребка подплыл к обрубленным вантам, свисавшим с борта – и вот уж ручьём громко льет на палубу с большого парнишки, что идет к Краю. Космы, загар, взгляд навылет. А пальцы-то с когтями – с небольшими, но все равно опасными. И на ногах вон тоже когти... Подошел и уставился. Изучает.

Но Край за время путешествия привык, что его изучают. Некоторые от цветных узоров на его коже столбенели, некоторые – шарахались. Этот просто изумлён. Может, спасет – заберёт с собой? С виду он почти человек. Край спросил, ткнув пальцем в море:

— Ты – оно? Летучая зверюга?

Парнишка кивнул, изучая. От его взгляда странно немел ум. Край через силу спросил:

— Пить хочешь?

 

Городишко у подножия горы ждал их. Моряки глазели на белые домики, на каменную, полную людей пристань, на рыбачьи лодочки с косыми парусами, на лоскуты полей, садов и пастбищ, ползущие вверх по склонам горы к высоким башням. На сами башни было жутко смотреть: выстроенные тесной группой, разновысокие, с редкими дырками окон, они не казались творением рук людей. Другое дело – сады и домики.

— Богато живут, — сказал шкипер.

Люди на пристани улыбались, махали. Добрые они, ничем не пуганные, что ли? После двух дней в тесноте, на солнце да почти без воды темнело в башке. Наконец баркас глухо стукнул о пристань. Сверху протянулось множество рук – и моряки полезли скорее к рукам, к воде в кувшинах, к рыжим апельсинам. Край надел котомку, больно стукнувшую «сокровищем» по хребту. Попробовать встать и допрыгать? Попробовал. Баркас качнулся, и Край шлёпнулся в грязь между лавками, треснулся разбитым коленом и чуть не завыл. Ну ладно, ерунда. Чудо было, что он не шею сломал, а только коленку разбил, когда Когер его сбросил в баркас с высоты в три-четыре взрослых роста – ниже пролететь не рискнул.

Кто-то спрыгнул в баркас и, сочувственно лопоча, выковырял его из грязи, поднял и передал в другие руки. Край открыл плохо показывающие глаза и не удивился, что вытаскивают его чужие. То есть жители острова. Своим-то он что. Да и никакие моряки и не свои. Хотя, если б не он, гребли б они и гребли, и прошли бы мимо архипелага где-то вон за горизонтом. А он свалился с неба с мешком горьких сухарей и сказал, что надо грести туда, куда летит чёрный ящер. Там острова. А они его хотели за борт выкинуть, мол, куда это плыть-то, на корм зверюге твоей летучей?

 

Никто, кроме старушки, которая пожалела его на пристани и увела к себе, не заходил в комнату под крышей, никто из прежних «своих» его не разыскивал, да и на кой им обуза в новой жизни. А сам он не хотел выходить, часами сидел у окошка, повторял сказки, чтоб в уме не было так жутко пусто; смотрел на море, на крыши и на ласточек, которые сновали туда-сюда, лепили гнёздышко под стрехой прямо над окошком. Чёрной зверюги в небе не видел ни разу. Хозяйка приносила молоко, еду, миски с черешней, бинтовала коленку, называла «сироткой» и ни о чем не расспрашивала. Голова почему-то оставалась ватной, будто он слегка оглох. Ничего не хотелось.

Жизнь под крышей была привычна, как детство. Пока хозяин не заявил, что берёт его с собой «за море», мол, там продаст дороже, Край, драгоценная собственность, и из дома-то не выходил, не видел ничего, кроме комнат с коврами и пропылённого внутреннего двора с финиковой пальмой. И на солнце было нельзя, мол, узоры выцветут. Вроде чуточку побледнели, да... Ещё бы. Жарился два дня в шлюпке. Вот бы выцвели совсем, и он бы стал, как все. А не расписным рабом-сказочником.

Хозяйка взамен рванине сшила ему штаны до колена и рубашку с рукавами – хотя в окно он видел, что мальчишки его лет бегали в безрукавках или вовсе в коротких штанах. Понятно, что ей захотелось прикрыть его, такого расписного. В благодарность за одежду он, пока она готовила обед, приткнулся в уголок на кухне и рассказал ей длинную сказку про Чудо-Юдо. Хозяйка выслушала, дала сладкий пирожок, а назавтра привела тоже стареньких сестру и подругу, которые подарили кожаные сандалии, старые, но ему как раз, и попросила:

— Расскажи ещё.

Край и не заметил, как так сложилось, что после раннего ужина во дворик стало собираться много народу: женщины с детьми, подростки, старики и старухи, рыбаки и пастухи. Все что-то приносили, яблоки, пироги или монетки, слушали сказки, которые неспешно рассказывал Край – а их в нем столько, что сами текли, только тронь. Глянуть на человека – и сам не заметишь, как начинаешь ему что-то рассказывать. Куче народа, вот как во дворик набивалось, труднее рассказывать, но он пока угадывал, каких сказок они в общем хотят – простых, немножко страшных, чтоб про всяких дивных чудовищ. А если затруднялся, то водил пальцем по узорам на руке или голени, и сказка находилась. Слушали хорошо, смотрели на закат. Но свои узоры на коже ни разу, оживив бы сумерки, не засветились, не ожили – ведь рассказывать сказки скучным, как тряпичные куклы, людям неинтересно. Сквозь серые тряпки их скуки золотые клубочки душ, как-то все ж приведшие людей к нему, никак не зацепить и не размотать, не превратить в узорчатые невидимые крылья. Хорошо, что просто слушают. А тетеньки иногда почему-то плачут.

Он бы изумился, если, как надо бы, собственные узоры на коже согрелись бы и засветились. Но ведь он сам стал равнодушным. Тряпичным. Тупым. Ведь раньше он светился от любых сказок, а от любимых – сиял... Теперь просто пересказывал. Наверно, он все ж плохой сказочник. Неумелый. Но почему люди каждый вечер приходят слушать? Даже разок шкипер пришел и весь вечер просидел, сам на себя не похожий, пополневший, в белой рубахе; слушал-слушал, а уходя, сказал: «А я пекарем стал. Не пойду больше в море».

Край стал выходить со двора, бродил, сторонясь всегда спешащих молчаливых взрослых. Дети тоже были тихие: играли, но не кричали и не бегали, сами к Краю не подходили – а он и подавно. Разок сходил к морю – но купаться – никак: скалы стеной вниз. Да он и плавать почти не умеет. Комнатное существо, сказочник. Сидел всю жизнь в полумраке, зубрил истории. Даже когда болел после очередной росписи, старик Пропп, ментор, сидел рядом, как всегда, бубнил с полудня и до заката. А с рассвета до полудня сам Края слушал, внимательно, не упуская ни словечка. А ошибёшься – коленками на горох.

Какое ж счастье, что он теперь тут, на волшебном острове, далеко-далеко от старого города и пыльного двора в доме без окон наружу! Что никто тут не знает, что он – сын невольницы! Что нет у него больше никакого хозяина – потонул, когда рвался в шлюпку. Потонул – ну и не жалко, дрянь человек был, торговал людьми. Книги с историями жалко, конечно, что в сундуках на дно пошли – Край их не успел прочитать и остался сказочником пусть и целиком расписанным, но недоученным.

 

— ...и тогда старый волшебник подал королеве золотое зёрнышко и велел на полную луну посадить в темном углу сада, там, где уже сто лет лежат покрытые зелёным мхом валуны... — надо смотреть в пол, чтобы не отвлекаться и вести историю точно по слегка потеплевшим на теле узорам. — ...поила она свое лунное дитя молоком из черепа чёрного ворона...

Вдруг безвоздушная тишина воцарилась вокруг, будто люди перестали дышать. А перед глазами Края появились босые, в белой пыли ноги. Маленькие, с коготками вместо ногтей. Край смолк. Должны быть ноги-то побольше, Когер ведь... Он поднял голову: мальчишка в драных штанах был куда младше Когера. Но – тот же жутковатый взгляд навылет и чёрные космы. А тряпичные люди вокруг низко опустили головы, а кто-то и на колени встал. Женщины старались незаметно затолкать за спины детей. Одна накрыла дочку покрывалом. Мальчишка оглядел всех, усмехнулся, медленно поднял руку и когтем ткнул в Края:

— Летний.

Край услышал, как люди разом выдохнули. Косматый мальчишка повернулся и пошел со двора. Люди зашевелились, запереглядывались – но никто не смотрел на Края. Прибежала хозяйка, сунула в руки его котомку, сказала:

— Скорей. Догоняй Горе, а то беда.

 

Колено ныло от бесконечных, вырубленных из ракушечника ступенек – вверх, вверх, вверх, по кривым вечерним, в синих тенях, улочкам-переулочкам, по широким лестницам, через площадки с колодцами или фонтанами, по крышам вплотную стоящих домов, по каменистой бесконечной тропинке под яблонями и гранатами. Пацан ни разу не оглянулся, не замедлил шага, когда Край начал отставать. Его в самом деле так зовут: «Горе», или он уж кого погоревать заставил? Надо за ним гнаться, потому что он что ли новый хозяин? «Горе догонять»? Тропинка и так приведет, куда надо. Интересно, что там в башнях, но вот зачем он там? И что значит: «Летний»?

Сад кончился и впереди открылись серое тело горы. Край оглянулся. Как высоко-то! Огромное небо с закатом, а внизу все уж фиолетовое и золотое. Налетел ветер, принес запах простора. Может, убежать вниз? Затеряться в городишке? В садах? Ага. Ни от Когера, ни от младшего когтистого звереныша тут нигде не укрыться. Да и тряпичным людям незачем его от этих косматых с когтями прятать, – он чужой...Ничей. Ну и что.

Солнце вот-вот сядет. И пить жутко хочется, как тогда в баркасе.

Башни нависли надо всем миром. В воротах ждала открытой маленькая пасть калитки. Край обернулся и с минуту смотрел на позолоченную синюю и зеленую свободу внизу. Потом вошел в калитку.

Свет заката кое-как лился откуда-то сверху на пыльный камень похожего на пещёрку зала. Пахло вечностью. Ворота изнутри заперты на громадный засов, на котором наросло пыли лет на двести. Он прикрыл калитку, огляделся: из зала вели три вырубленных в скале проема: один вниз, во мрак, откуда веяло холодом; другой перегораживала решётка; средний же вел к началу крутых ступенек. Под шаг на них вытерлись ямки. Он уже хотел подниматься, как из мрака поднялся Горе с большим запотевшим кувшином, молча протянул Краю. Вода, водичка! Такой вкусной он ещё никогда не пил. Волшебная какая-то, живая, как из сказки. Горе смотрел-смотрел, вдруг засмеялся, отобрал кувшин и сам стал пить.

 

— ...потому что я могу контролировать их сознание, — Горе валялся животом на балке перекрытия, свесив руки и ноги. – Свобода? Ты вон кто, узор ходячий, – не жертва ли их свободы?... А наши...Нам с них много не надо... Когер вон вообще ничего человеческого не жрёт, рыбы всякой в море наглотается и неделю про еду не думает. Раз в воздухе альбатроса поймал, — засмеялся Горе. – Вернулся – морда в белых перьях вся, еле отплевался... Теперь только катранов жрет и ставриду, но той – уж почти весь косяк, сколько в пасть влезет. – Он опять хихикнул. – А катранов или там тунцов так не жуя глотает, с нырка.

— А людей? – Край сидел у стены на полу, потому что так лучше было видно Горе. – Не жрёт?

— Людей не можно, – Горе даже не открыл глаз. – От людей польза, вон, сады, огороды... Не ест он людей, — он приоткрыл один глаз и остро взглянул на Края. – И тебя не съест.

— Что значит «Летний»?

— ...Принесем тебя в жертву полуденным богам. А к зиме отловим ещё пацана и скормим злым чудовищам... — он тоскливо вздохнул. — На самом деле на зиму кого брать – это Когера очередь, а он берет девчонку красивую и всю зиму её портит. Весной дает ей деньги или землю, и отправляет вниз. Иногда они, слышь, возвращаются, в ворота скребутся, ревут. Любят его так. Он в первый раз уговаривает, слезки вытирает, а если она явится снова – все, уносит на другой остров... Не, Когер не злой. Он просто не любит, чтоб мешали, даже я. Раньше он и летом девчонку брал, но с прошлого года велел мне выбирать в товарищи какого-нибудь пацана, играть. Ты тоже боишься и тупой, как все люди... Но не молчишь и не трясешься... И знаешь хорошие сказки... И потому какой-то... Ну, я не знаю. Тебя не хочется глушить, – почесался и добавил: - Да, и ещё твои чужеземные сказки внизу нужно было прекратить.

— Почему?

— Люди нервничали. Опасно. Когеру виднее.

— Что он вообще делает? Людей пасет?

— Они сами себя пасут. Он... Летает далеко-далеко. Проверяет, как дела на других островах. Или дрыхнет сутками на солнцепёке. Чего ему, он – царь тут. Что хочет, то и делает.

— А ты кто?

— Я – это он.

— Чего?!

— Я – это он, а он – это я, — повторил Горе. – Ну, просто ещё одна штука его. У нас полно ж пустых островов, надо, чтоб там тоже люди стали жить, развели бы сады, овец, рыбные ловли... Но им нужен царь. А то их нельзя без присмотра оставлять, передерутся... Да, я тоже буду царь, а пока вон, летать ещё никак не научусь!

Он сел на балке, гибко вскочил, раскинул руки и прыгнул назад, переворачиваясь в воздухе. Вмиг превратившись в чёрного крылатого зверёныша, криво и шумно спланировал вниз, у пола замолотил крыльями, выставив вперед худые лапы с полупрозрачными, как у котенка, когтями, но зацепился хвостом и смешно завалился в раскиданные пыльные подушки. Рявкнул с досады, сложил крылья и, низко опустив рогатую тяжелую башку, кувыркнулся вперед, превращаясь обратно в мальчишку. Шлёпнулся на спину и остался валяться. Край встал, заглянул в лицо посмотреть, как дела. В лице было обиды и досады — до слез.

— Щас ещё разок, — проворчал Горе.

На руках и ногах после превращения у него проступали чёрные жилы, похожие на страшные ветки деревьев. Страшно смотреть, как под загаром все его вены вспухают чёрной отравой. И узор этот чёрный рассказывал совсем другие истории, чем безобидные карты сказок на его собственной коже. А про тёмные небеса и адские ядовитые ветра меж небесами и острыми скалами.

— Когер, наверно, считает тебя ещё маленьким.

— Чего это?!

— Потому что ты тупишь. Крылья – они как парус, значит, нужны ветер, воздух, простор. А не башня с подушками.

 

Весь вечер Горька ныл, что болит голова – в одну из нелепых посадок он ушибся правым виском. Башка-то ничего, крепкая; под спутанными космами – вся в буграх и шишках на тех местах, где у дракона шипы и рога. Но вот на висках у Горьки чуть выступали под кожей нежные толстенькие спирали, которые он называл «улитками» — благодаря им он и слышал мысли людей, и мог всем навязывать свою волю, и без труда усваивал все знания, которые порциями передавал Когер. После таких «кормежек» Горька валялся в полусне, а Край должен был приносить воду и поддерживать голову, когда он пьет.

— Вот ты – Когеру младший. А он сам – тоже младший кому-нибудь?

— Да его старший погиб давным-давно... Когер главный; потом ещё есть один, средний, но он... Он калека. Двойники — сложное дело, волшба; у Когера в башне всякие там котлы, штуки страшные. Учиться, говорит, долго надо. Я учусь, да... Червяка земляного повторил, а лягушка не получается уж третий раз... Ну, червяк тоже долго не получался.

— То есть у драконов дети появляются только из котла?

— Мы не дети, а двойники, — нервно зевнул Горька. – Чтоб настоящие дети – наша девушка нужна, а где они водятся – Когер не знает. Я всё боюсь, что он улетит за море искать этих девушек...

Край подумал о «сокровище» в котомке. Если взять и всё исполнить, то кто из него выведется? А вдруг это – драконье яйцо?

— О чем это таком ты думаешь? – сонно спросил Горька. – Это такая сказка? Рассказывай дальше! Вслух!

— Десять дней в середине лета яйцо должно лежать на солнцепёке как можно ближе к небу. Потом его нужно бросить в ледяную воду, оно расколется, и волшебное существо обретет свободу. Целый год дитя нужно выкармливать собственной кровью, тогда оно будет предано тебе вечно...

— Это не сказка, а обрывки, — капризно сказал Горька. Сгрёб подушки так, чтоб они прижались к «улиткам»: — Так голова меньше болит... Ну, и когда я слышу только голос, а не вперемешку с мыслями, сказка лучше...— он закопал голову ещё глубже. — Расскажи про Змея Горыныча... Говори громче!

Узоры ожили с первых же фраз. Цветной отблеск лег на тёмные стены. Но Край не успел рассказать и половины, когда в комнату ворвался Когер, прыжком перелетел полкомнаты, выхватил Горьку из подушек, прижал к себе и так зыркнул, что Край вскочил и убежал в угол.

— Да все нормально, — встрепанный Горька рвался из рук старшего. – Да я сам голову прячу! Пусти меня, висок болит, ушибся я, понимаешь? Чего, ты контакт потерял? Из-за подушек? Да ну!

Когер похлопал его по спине, обнял мягче и Горька перестал барахтаться; старший посмотрел на «улитку» и вздрогнул. Даже Краю из угла было видно, что ушибленная «улитка» припухла. Когер подул младшему на висок, и Горька вздохнул, разом сделался младше, свернулся клубком в его руках, закрыл глаза, положив башку на плечо старшему. Когер покачал его, как маленького; минут через пять, глубоко уснувшего, уложил в подушки. Провел пальцем по чёрной жилке на руке, вздохнул, укрыл одеялом. Бесшумно встал. Глянул на Края, поманил.

Край струсил, но подошел. А попробуй, не подойди. В первое же утро Когер вывел на площадку за башнями и показал медных пчёл, рой которых за пару минут разобрал живую овцу на кровавые крошки. Пацана как он, наверно, разберут минут за пять... Надо слушаться. Он – хозяин.

Когер взял за руку, по круговой лесенке, что шла в толще стены, повел наверх. В круглой комнате гулял ветер и валялись на полу игрушки, золотые монеты – все, чем с первого дня одаривал Края беспокойный Горька. В одеялах и подушках у стены – котомка. Когер посмотрел на Края и показал на нее пальцем:

— Вот об этом волшебном яйце ты думаешь?

 

К полетам на драконе нельзя привыкнуть. Ветер, как и в тот раз, свища, продувал насквозь все тело. Котомка больно колотила по спине. Ой, только не думать о синей бездне далеко внизу. До нее вон ещё полнеба падать. Рядом в рога Когера вцепился Горька, но он от ветра не отворачивался, будто стегающий воздух не жёг ему глаза. Драконёныш потому что. Тварь летучая... Как понять, по правде он хороший или это его и Когера внушение у Края в голове такое? И как тогда дружить, если дружбу — внушили?

Наконец Когер пошел на снижение. Ничего не видно, кроме неба, но... Захватило дух, когда резкий крен потащил тело вперед и вправо. На миг внизу мелькнуло синее море и грязно-бурый островок, а потом на затылок со спины сползла котомка, и Край вцепился в рога Когера как только мог. Держаться!! Горька что-то орал – не слышно.

Когер резко сложил крылья и стрелой вошел в голубую яркую, забурлившую, с размаха ударившую воду. Края сорвало сразу и, захлёбывающегося, в бурлящей горькой пене поплавком выкинуло наверх. В голове звон и ужас. Мимо пролетело, чудом не убив, чёрное и сверкающее окончание хвоста. Море и небо качалось, слепило солнце; справа мелькнула серо-зелёная стена камней и деревьев, и, кое-как шевеля тяжеленными руками и ногами, Край, по-собачьи поплыл туда. Не скулил только потому, что боялся нахлебаться. Где кто – не видно. В голове больно гудело, намокшая котомка сползала с бока и тянула вниз. Он плыл и плыл, долго, а когда начал тонуть, царапнул ногой дно. Ещё немножко... На четвереньках он выполз на песок и шлёпнулся мокрой тряпкой. Глаза жгло — надо закрыть. Вот он полежит чуточку и поползет дальше... Волны, шипя, прокатывались до лопаток. Щёку и плечи потихоньку согревало солнышко...

 

Он пришел в себя в руках Когера свёрнутым в такой же детский клубок, каким вчера свернулся и уснул Горька. Когер заглянул в лицо, так простодушно расстроенно, так встревоженно! Да на Края сроду никто так не смотрел! Когер потрогал ему лоб и что-то сказал, сквозь гул и звон в ушах не разобрать, что, но в уме появилась мысль, что он просит прощения.

Край долго лежал в тени под деревьями, а Горька приносил воду – где он взял этот кувшин с отбитой ручкой? – и поддерживал больную голову, пока Край пил. Пришел ещё один Когер, со странным каким-то лицом, принес корзинку с мелкими апельсинами. Сказал хрипло:

– Столько лет людей не видел. Забыл даже, какие они уязвимые. А этот что, щеночек совсем...

Ой, а зачем он вообще говорит? Они друг с другом-то могут ведь напрямик, без слов? Край сел, и Горька тут же сунул в руки апельсин. Отобрал, крутанул в когтях и, не успели шкурки упасть, вернул очищенный.

Другой Когер засмеялся. Все лицо его покрывали шрамы. Жутко как.

 

Солнце пекло. Наверно, даже под рубашкой выцветают узоры. Прибой шипел вслед песком в камнях. Они поднялись выше и долго шли мимо скал, дыр в земле и каких-то закопченных нагромождений. А камни-то обтесаны... Это развалины. В песке и щебёнке что-то белело, порой похрустывало под ногами, он даже не хотел думать, что. Догнал Горьку, опасливо вертевшего головой:

— Тут что случилось?

Горька глянул на покосившегося Когера и не ответил. Они поднялись на высокую площадку, всю в щебёнке и выбоинах. Дальше возвышалась серая стена горы, в ней темнела дыра пещеры. Когер привел Горьку на край площадки и широко повел рукой, чтоб тот сверху хорошенько рассмотрел руины. Край тоже подошел – и замер. Ещё угадывались линии улиц и квадратики домов. Много жило народу... Вон площадь, где торчит закопчённый колодец, а вон там, наверное, был рынок. Кое-где шевелились от ветра кусты колючек и тощие молодые деревца. Дальше – обрыв в море, а там – синяя-синяя пустота. Когер отошел, а Горька так и стоял, как прибитый. Край спросил:

— Здесь была война?

Горька отрицательно мотнул головой. Что-то очень уж он побледнел.

— Тебе страшно?

— Да вот я думаю, смогу ли я так же... Если что...

— Это что, все Когер сделал?!

— А кто... Когда этот вот, ну, который больше не царь, ошибся, и люди на него напали... Убить не смогли, нас фиг убьешь – а вот «улитки» факелами выжгли... Думали, станут свободными, дураки. Они стали мёртвыми, потому что с Когером нельзя воевать... Только он мрачный стал, а этот... Ну, калека, его нам не слышно, а ему – нас, только вслух можно разговаривать. Когер взбесился тогда, и... Ты видишь. Да, и ещё... Я родился, когда это все случилось. Поэтому меня так зовут.

Ветер шуршал в руинах. Чтобы не было так тихо, Край спросил:

— Ты здесь раньше не был?

— Не... Когер нас сюда притащил, чтоб я понял, что себя надо беречь, и «улитки» — пуще глаз, и ещё... Ещё что нельзя доверять людям.

— Я им тоже не очень-то доверяю. Но и вам... Тебе разве что. Потому что ты вроде бы не злой... Да и Когер, я думал, не злой.

Горька вздохнул:

— Ты так говоришь, как будто сам – не люди.

— Ну, я – сказочник.

— Пацан ты человеческий, только раскрашенный. Вырастешь и тоже станешь... Как они. Наверно.

Они опять долго молчали. Край смотрел, как ёжится и дрожит в жарком мёртвом воздухе молоденькое дерево, едва удерживающееся корешками в щели меж камней. Спросил:

— Да, я – не ваш, но он, калека,– ваш, почему вы не возьмёте его к себе?

— Чтобы люди не увидели нашей слабости. Ну, и он ведь теперь превращаться и летать не может. Так что какой же он – «мы»? Так, что-то вроде человека.

 

В тени пещеры кожа остыла и отдыхала. Где-то в темноте журчал ручеек, а тут, на свету от входа, были раскиданы подушки на ковре, в сторонке стояла нехитрая утварь. Дальше в темноте поблескивали какие-то металлические конструкции, Край хотел пойти посмотреть, но тут Когер, взглянув насквозь, похлопал возле себя по ковру, и Край подошёл и снял с плеч котомку. Она толком ещё не просохла, и завязки с трудом поддавались ногтям. Драконы, все трое, следя за его слабыми пальцами, невольно пошевелили своими, вооружёнными, но дождались, пока он сам справится.

Край и не думал, что вообще покажет кому-нибудь «сокровище», которое прежний хозяин берег как зеницу ока. Тот и в жаркие страны-то поехал ради «сокровища», мол, на севере с «сокровищем» ничего не получится, солнце не то.

Он запустил руки внутрь, нежно обхватил тяжёлое яйцо и выпростал из складок котомки. Положил на ковёр так, чтоб лежало в тени. Драконы замерли, как каменные. Когер взглянул на Жутика.

— Это не диковинка, а опасная штука, — медленно сказал Жутик. – Спинным мозгом чувствую. Что это?

Край рассказал про десять дней середины лета и про «выкармливать кровью».

— Да ну его, — Жутик даже отсел. Посмотрел на Когера: — Ты что, всерьёз к этому относишься?

— Потому что тоже чувствую опасность, — тягуче сказал Когер. – А что нам мешает? Лето в самом пекле. Вдруг правда кто-то выведется.

Солнце подползало к яйцу, и Край снова отодвинул его в тень. Горька спросил:

— Край, кто оттуда выведется?

— Не знаю.

— Ну, ты мог бы предположить, — задумчиво сказал Жутик. – Ты ж сказочник, кому, как ни тебе, знать о таких вещах. Оно страшное, да. Но... Безумно привлекательное.

— Оно как будто... Шепчет? Но без слов? – сказал Горька с тоской.

Он выглядел зачарованным. Когер – тоже. Они в самом деле, похоже, слышали существо внутри яйца. Жутик беспомощно потер виски и зажмурился.

— Завтра решим, — сказал Когер и, бережно закатывая яйцо в котомку, вздрогнул. – Я что-то почувствовал... Что-то... Хорошее. А скорлупа-то какая крепкая, как каменная! – взглянул на Жутика: – Ну, а у тебя что нового?

Жутик встал и пошел вглубь пещеры к металлическим конструкциям; Когер – за ним. Присмотревшись, Край различил в темноте громадную механическую стрекозу с жуткими стальными жвалами: такая запросто голову откусит. За стрекозой поблескивали ещё какие-то убийственные чудовища, а дальше – провал во мрак шахты. Совсем близко стояла плетёная корзина, заполненная медными маленькими крабами с шипами на панцире и остро заточенными клешнями. Захотелось убежать. Он толкнул Горьку:

- Медные пчёлы – тоже его работа?

- Да, - угрюмо сказал Горька. – И ещё там было... Всякое. Вживлял людей в механизмы, а механизмы – в людей... Изобретатель такой. Жертв много было. Вот люди ему «улитки» и выжгли.

 

К полдню солнце жарило сверху как белый ужас, так что не ступить из пещеры на раскаленный камень. Край стоял на границе тени, чувствуя меж лопаток ужас от присутствия созданий Жутика, следил за куском неба над морем. Там порой проносились две чёрные зверюги, громадная и крохотная неуклюжая: Когер учил Горьку уму-разуму. Иногда Горька верещал, а Когер рявкал. Тем временем Жутик сходил на рыбалку, принес рыбы и, ссутулившись и стараясь не оглядываться на небо, стал её жарить над углями разворошённого очага. Похоже, ему тошно от этих полетов.

Край посмотрел на развалины внизу, гадая, что довело Жутика до стрекоз-убийц и медных пчёл. И чем именно он заслужил то, что люди с ним сделали. На Когера, истребившего всех людей на острове, глаза не смотрели. Ну да, с таким старшим точно начнешь, как Жутик, все, до каких дотянешься, ножи точить. А Краю-то как с ними со всеми рядом в живых остаться? Сказки рассказывать? Жутику? Как добро побеждает зло? Ну-ну.

Долго было тихо, потом примчался Горька:

— Еда? Тут еда? Где?

Он весь был в чёрных узорах, но они светлели на глазах. Схватил полусырую рыбину прямо с огня и вгрызся, пачкая морду жиром и сажей.

— А Когер? – спросил Жутик.

— Макрели косяк углядел... — рыба исчезала быстро. – Охотится...

Когер вернулся мокрый и сытый. Обсыхая, повалялся на солнцепеке, не отводя широко открытых, жадных глаз от солнца. Вдруг вскочил и позвал:

— Мальчик! Неси волшебное яйцо!

«Мальчик» — это был он, Край. Что поделаешь, понес. Был рабом - и снова стал рабом. На роду написано. Может, лучше совсем не жить, чем жить так? А если Когер его вон Жутику оставит, а тот из него сделает механического комара с длинными ножами вместо ног? А Когер потом заставит непослушных людей резать?

Край отдал в его ладони яйцо, понимая, что отдает насовсем. Конечно, он так привык к котомке с «сокровищем», что без нее спина мерзла – но, передав в руки с когтями тяжелое яйцо, вдруг почувствовал себя невесомым. Хоть летай в этой свободе. Но это кажется: свободы тут нет.

А лицо Когера наполнялось темной решимостью. Он поднял голову и уставился на вершину горы, разыскивая место поближе к небу.

В пещере звонко разбился кувшин. Чёрным встрепанным куском тьмы оттуда вылетел драконёныш и, судорожно мельтеша крыльями, сшиб Края, врезался в Когера, кое-как выровнялся и, взмахивая ровнее и поднимаясь выше, полетел к морю. В чёрных лапах блеснуло на солнце белое яйцо. Когер не шевелился, только глаза стали страшными. Горька летел все дальше в синюю пустоту и, наконец, далеко от берега разжал лапы. Белая искорка упала в солнечные голубовато-зелёные волны. Под которыми – тьма глубин.

— Так будет лучше для всех, — сказал подошедший Жутик. – Ты ж хотел совета?

Когер как будто даже лениво развернулся и так врезал ему, что Жутик пролетел, разбрызгивая красные капли, полплощадки и шмякнулся в скальную стенку. А Край вспомнил ощущение округлой беззащитности в ладонях, вспомнил доверчивую тяжесть. А теперь оно – на дне. Там темно, наверно.

 

Жара жгла. Когер закрепил весла, сбросил якорь – большой булыжник, обмотанный веревкой; посмотрел на Края:

— Тут всего метров двенадцать. Никакой тьмы глубин. Но сложный рельеф, рифы торчат и течение сильное...

Край посмотрел на берег: скалы и буруны. Он сжал губы, чтобы не тряслись. Под ногами отвратительно покачивалась утлая Жутикова лодчонка. Край-то бы лучше посидел с полудохлым, в запекшейся кровище, Горькой... Но с Когером не спорят. А то сам станешь полудохлым. Или дохлым совсем.

Когер сел на борт лодки и хмуро и испытующе посмотрел в глаза. Погрозил пальцем и опрокинулся за борт. Ринулся вниз, к светлевшему глубоко дну. Может, он сошел с ума? Как можно влюбиться в яйцо? Да ещё чуть не убить за него родных? Он заколдован, что ли, этим яйцом?

Край вздохнул и взялся за черпак. Его дело – чтоб лодка не затонула: даже Когеру нужно, где перевести дух между нырками. Без лодки-то он полдня тут бултыхался, еле выплыл... Край, оттирая кровищу с Горьки, поглядывал тогда из пещеры на еле заметную в синеве точку головы Когера и сам не знал, чего хочет. Пусть утонет, он страшный. Нет, не надо, а то что, с двумя калеками тут навсегда на мёртвом острове, — сказки им рассказывать? Добру учить? А если стрекозе скормят или в комара превратят?

Жара. Узоры на запястьях заметно выцвели. Время остановилось. Когер очень долго бывал под водой. Реял там, между черневшими рифами, над самым дном, перебирая камешки или роясь во взбаламученном песке. Выныривая, то цеплялся за борт и так висел, отдыхая, то изредка забирался в лодку и валялся, тяжело дыша. Край вычерпывал и вычерпывал воду. От усталости и жажды страх отступил в далекую мглу горизонта, куда невыносимо медленно сползало солнце. В голове прояснялось – так бывало, когда Когер спал. А теперь он, видно, устал до смерти. Нет сил на внушения.

— Оно где-то рядом, — сквозь зубы сказал Когер, глядя на плавящееся под солнцем алое море. – Я будто слышу, как оно плачет. И его нельзя оставлять одно в темноте на целую ночь... Так, дай я повычерпываю, а ты отдохни. Или того гляди сдохнешь.

— Жарко.

— Полежи. А потом пару раз ещё нырну и, если... Значит, не судьба.

Край лег прямо в воду на дне и спрятал голову в тень под скамейку. Мгновение ещё слышал плеск волн и стук ковшика о доски, чувствуя глубину внизу. Попить бы... Забылся. И сразу приснилась жуткая девчонка с золотистыми бездонными глазами. Она стояла где-то высоко над Краем, валявшимся на белом песчаном дне среди чёрных и страшных, вздымающихся к серебристой изнанке воды рифов. Совсем маленькая, почти младенец, вся прохваченная солнцем, ослепительная и противная, девочка с рифа жадно тянулась к Краю вниз, скаля острые зубки.

Края растолкал Когер:

— Ты что ноешь?

— Она мне приснилась, — Край поднял голову и тут же стукнулся снизу о скамейку. – Я...Испугался. Она опасна. Может, не надо тебе...

Когер занес руку, и Край отшатнулся. Разозлился и сказал:

— Тогда черт с тобой, тупая зверюга. Тогда так тебе и надо. Тогда сообрази, что яйцо могло упасть не на дно, а на риф. Понял?

Когер не рассердился. Только нахмурился:

— Как я сам не подумал про риф... Ты сказал: «Она»... Вдруг это правда...Она.

Лодчонка покачивалась. Край сто раз пожалел, что сказал про риф. И сто раз пожелал, чтоб яйцо разбилось о камни. И сто раз Когер взглянул на него с ненавистью.

Ну, может, ещё и не найдет? Океан сверкал под красным закатом. Как углядеть что-либо, пусть даже верхушку рифа, под кроваво-алым сиянием колыхающейся зыби?

— А вот и найду! — Когер вытащил якорь, взялся за весла и куда-то погнал лодку. Скоро дно скребнуло по чёрной тени под водой. Когер выпрыгнул за борт, и Край невольно испугался, что он обдерет шкуру об острые камни и ракушки. Хотя ему за Горьку и Жутика – так и надо! И за все, и мертвый остров, и за тряпичных людей – так и надо!

Бултыхался Когер там долго. Воды натекало все больше. Лодку потихоньку сносило течением. Вынырнув, Когер в несколько гребков догнал ее, ухватился за борт, тяжело дыша.

— Ты псих, — сказал Край.

— Гребём дальше!

Край увидел яйцо сразу, едва лодка приблизилась к рифу настолько, что тёмная корявая верхушка стала видна сквозь слой прозрачной воды. Белое яйцо сверкало золотыми искорками. Он молча ткнул пальцем, и Когер одним прыжком перелетел через борт, нырнул – нашарил яйцо, целое и гладенькое, выковырял из трещины и всплыл наверх. Показал его, сияющее золотом, Краю, прижал к груди обеими руками и начал тонуть. Край перегнулся через борт и успел схватить его за космы.

 

С высоты башни остров казался заплесневелой горбушкой на синей круглой тарелке. За эти дни Край до тошноты насмотрелся на пустой горизонт, крошки домиков под горой и сыпь рыбачьих парусов в бухте. Яйцо Когер устроил в мягком гнёздышке на верхней площадке самой высокой башни и целыми днями спал рядом. Каждые полчаса яйцо нужно было поворачивать на четверть оборота, чтобы солнце прогревало равномерно – для этого и был нужен Край.

Прикасаясь к гладкой, постепенно темнеющей, как от загара, скорлупе, Край вяло удивлялся: как оно уцелело? Как не разбилось об камни рифа? Да и вообще – откуда взялось, как уцелело среди людей, как попало в руки старому хозяину? Оно волшебное, как в сказке, потому и уцелело? А может, это оно заставило домоседа-хозяина отправиться в путешествие за море, на юг, к белому и жуткому солнцу? Яйцо ведь как-то говорит. Внушает. Когда прикасаешься к скорлупе – сразу чувствуешь, хорошо ли той, внутри. Сейчас она блаженствовала. Наверно, чувствовала не только зной, безопасность и заботу, но и сумасшедшую любовь Когера. Наверное, они уже обмениваются мыслями. И чувствами... А Край уже ничего не чувствовал.

Горька валялся внизу в своей детской башне и болел. Когер велел ему выздоравливать и прилетать, и через три дня Горька покорно прилетел – но этот перелет меж далекими островами и яд в крови после долгого превращения его чуть не убили. Он был весь в воспаленных чёрных полосах и синяках, от жара ему во всех углах мерещилась чертовщина, и говорил он только о том, что глупо выронил яйцо в бухте, близко от берега – а не на тех глубинах, где Когеру до дна было б не донырнуть.

Ночами, когда Когер сам нянчился с яйцом, прогревая его меж двух жаровен, Край спускался к Горьке, кормил-поил, умывал, спал рядом. Он бы и вовсе от него не отходил, но Когер не позволял. Край и так был в полной его воле, а теперь совсем отупел, стал тряпичной куклой. Годился только яйцо переворачивать... Хорошо хоть, когда Когер спит, удавка его воли слабеет.

 

Десять дней жары середины лета делали свое дело. Скорлупа стала темно-золотой и, когда Край тихонечко поворачивал яйцо, казалось, что внутри кто-то вздрагивает. А сам Край за эти дни на солнце выцвел так, что узоры было еле видно, будто его долго полоскали в щёлоке. И в голове тоже все стало бесцветное, скучное; только воля Когера отмеряла четверти часа – чтоб он переворачивал яйцо.

К полдню десятого дня Когер проснулся:

— Ну что?

Край пожал плечами. Сказать было нечего, да и он, похоже, разучился говорить.

Когер поднял яйцо, прижался щекой. Лицо его стало светлым и нежным. Но сразу выпрямился и зыркнул на Края:

— Нам нужна ледяная вода! Быстро!

Вода — от самого дна башни, где всегда мрак, холодно и надо брать с собой факел, чтоб не свалиться со ступенек и отыскать колодец. И попробуй ещё одной замёрзшей рукой вытащи полное ведро – потому что в другой факел и воткнуть его некуда. Оттуда сто ступенек до уровня ворот, где надо потушить факел и можно немножко передохнуть и подождать, пока перестанет кружиться голова. Мимо входа к Горьке под поднятой решёткой дальше вверх, опять бесконечной спиралью трехсот с лишним ступенек мимо проёмов во всякие тайные покои Когера. Было не заперто, но даже мысль глянуть туда внимательнее гибла в уме – Когер волок вверх на невидимом поводке воли и внушения: «Быстрее. Нет, нельзя. Тебе это не интересно. Не разлей воду. Ничего с ним не сделается» — это про Горьку.

Когер боялся, что вода успеет согреться, пока Край её тащит, поэтому его волей он мчался вверх, задыхаясь и обдирая локти о шершавые стенки на поворотах. Ведро больно стукало по ссадине на мокрой от воды и крови коленке. На верхних этажах солнечные ножи из редких бойниц резали темноту в глазах на радужные куски. Вместо воздуха – пыль и горячий песок... И кажется, чёрная какая-то тень крадется следом.

— Всё, — Когер забрал ведро, и Край тут же свалился ему под ноги.

Когер переступил через него и взлетел по ступенькам наверх в белое сияние полдня. Стало тихо. Потом послышался чуть слышный всплеск.

В глазах стало проясняться. Край сел и прислушался: вода нежно плескалась в ведре. Вроде бы что-то легонько, неощутимо хрустнуло – и вместе с золотой скорлупой, казалось, хрустнул весь мир. А потом вода заплескалась живее, будто маленькие рыбки забили в ней хвостами, и Когер коротко и счастливо, совсем как Горька раньше, рассмеялся.

 

До конца дня Край, взмокнув, таскал воду ведро за ведром от самого дна и почти до неба, и не было мыслей в уме кроме одной: как можно скорее наполнить водой детскую медную ванночку с узорной чеканкой по краю. Один раз он упал, когда спускался, и ведро долго гремело вниз по ступенькам. К закату ванночка наполнилась, а Край лег рядом и трясся мелкой противной дрожью.

Когер осторожно спускался сверху. В уме Края возник приказ, что нужно скорей разжечь жаровни. Он встал, трясясь, вытащил из угла тяжелую жаровню и придвинул её поближе к ванночке, потом так же подтащил вторую. В поле его зрения были лишь остатки углей, дрова, растопка, но вдруг случайный переход взгляда открыл непонятную картину: рыбка? Куколка? Как это?

Когер осторожно выпускал в медное море крохотную девочку с золотым хвостом. Сверху – девочка, снизу – хвост. Край на миг закрыл глаза. Раньше он думал, что и драконов не бывает. А Когер – вот. Значит, и... Что это за существо? Он открыл глаза и тихонько сел на пол.

Девочка, примерно годовалая, крепко держалась за пальцы Когера и тихонько шлепала раздвоенным плавником хвоста по воде – наверно, училась плавать? Плавник был похож на лепесток невиданного золотого цветка. Откуда взялась эта девочка? Это она была в яйце? Как же она туда поместилась? Или... Это она за полдня так выросла?

Малышка чуть слышно мелодично свистнула, подтянула к себе мизинец Когера, укусила – и надолго впилась острыми зубками. Остальные пальцы Когера все были продырявлены множеством мелких ранок. Когер, счастливый, белый с темными кругами под глазами, покосился на Края, чуть улыбнувшись, и одними губами сказал:

— Спасибо.

 

Горька его пнул, и Край проснулся. Он не помнил, как спустился вниз. А теперь уже рассвет.

Горьку трясло. Он сидел, скорчившись, и скулил. Край закрыл глаза. Горька снова его пнул:

— Лучше б ты утонул вместе с этим проклятым яйцом!! Она ж Когера заживо сожрёт! Она его заколдовала! Я его уже почти не слышу, а он вообще не слышит меня!! У него только её свист в голове! Кто она? КТО ОНА?

— Ламия, — ясно сообразил вслух Край.

— Она его сожрёт?!

— Я не знаю... — с головы будто сорвали толстое одеяло. Он и отвык, что вокруг столько всего – запахи, звуки, мысли. А ещё страх и ярость. Горька оглушительно заорал:

— Пойдем посмотрим! Пойдем!

— Он же тебя чуть не убил.

— Так из-за неё же!

Болело все. У Горьки тоже. На ступеньках кое-где остались лужицы. Пахло утром. В одну из бойниц Край нечаянно посмотрел на городишко внизу – что-то много людей везде, и они какие-то быстрые...

— Оживились, — испугался Горька.

— Так хорошо же, — Край похромал дальше. – Тупицей знаешь как тошно быть!

— А если нападут?

— Значит, Когер это заслужил. – Край ещё посмотрел на крыши городка. Там никто ничего не жёг. Никто не дрался.

— Он, как Жутик, тут никого не мучил!

–– Но Жутику-то там разрешал... А ты – ты заслужил? Ты должен за что-то жестокое поплатиться?

— Не знаю, – всхлипнул Горька. – Я все прошлое лето то одного пацана забирал, то другого... Они тупые потому что и трусливые, не знают ничего интересного... И я их быстро прогонял... Вот они как придут сейчас, как меня отлупят...

— Улети.

— А ты? А Когер?

 

Но валяться без признаков жизни на полу, как белая рваная тряпка – это он заслуживал или нет? Они замерли в дверях, пытаясь понять, что видят: Когер на полу, безвольно раскинув руки, а золотая девочка с толстым блестящим хвостом крепко и жадно обнимала его и быстро-быстро целовала в щеку-шею-плечо, оставляя чёрные дырки. Другая сторона шеи Когера вся была издырявлена, а над ключицей зияла белесая рана. Крови в Когере, похоже, не осталось. Зато девочке по виду было года три-четыре, вся она, противно жирненькая, светилась силой. В волосах у неё шевелились гибкие змейки.

Край нечаянно всхлипнул. Ламия подняла голову и нежно улыбнулась. Свистнула мелодично и вопросительно. А ведь Когер ему жизнь спас, когда забрал с разбитого корабля. Жив или нет? Может, ещё можно спасти? Вытащить? Край оттолкнул Горьку и вошёл в комнату:

— Привет, малышка. Ты меня помнишь?

Ламия улыбнулась и свистнула. Край на мягких от ужаса ногах подошел ближе. От нее медно пахло кровью, а толстый хвост её страшно подрагивал, переливался радужными чешуйками. Среди них почему-то встречались чёрные. Край потрогал холодную шею Когера: непонятно, живой или нет. Оставить - обгложет до костей... Ламия улыбалась и миролюбиво посвистывала. Край сказал:

— Я хочу его забрать. Зачем он тебе теперь?

Она зашипела, упруго выпрямила хвост, перелетела Когера и впилась в руку Края повыше локтя. Попала в нерв, и Край заорал от боли и ужаса – а ламия вдруг отпрянула, отскочила в угол и, шипя, вся сморщившись, принялась отплевываться. Ну да, краска под кожей – на вкус противно, наверно.

Край быстрее схватил Когера за остатки рубашки и поволок к выходу. Ламия пронзительно засвистела и снова метнулась, выставив скрюченные пальчики с чёрными когтями. Край бросил Когера, вылетел вон – Горька тут же захлопнул дверь, и ламия врезалась в нее и яростно засвиристела, заскреблась. Из-под двери вылетела щепка.

Они прижались спинами к двери. Рука онемела, но Край изо всех сил держал дверь. Горька тоже. Вдруг вскрикнул:

— Но он ещё не умер, не умер! Я чувствую!

Ламия перестала скоблить дверь и вопросительно свистнула.

— Тебя слышит, — догадался Край. – Я – ей не вкусно, а вот ты...

Горька перестал рыдать и уткнулся лбом в дверь:

— А если... Если я войду, и пусть... — его затрясло. – Пусть укусит, а ты вытащишь Когера? А потом я убегу?

— Убежишь от неё, ага... — Край все думал о чёрных чешуйках, таких неправильных в её прекрасной чешуе. И вдруг понял. Кровь драконов – немного яд, даже если они люди. А уж если... — Так. До засова можешь дотянуться?

 

Минут через десять они вернулись, окружённые чуть слышно жужжащим роем медных, пахнущих падалью пчёл, послушно следовавших за Горькой, как за самим Когером. Пчёлы, поблескивая, аккуратно обсели притолоку двери, и жужжание стихло. Дрожа, Край и Горька сняли засов. Вот Когер у порога – с новой большой раной в сгибе локтя.

Сил почти не было, рука страшно болела, и на жуткого, в чёрных драконьих жилах Горьку, которого трясло после превращения, больно было смотреть. Но Горька, не помедлив, вошёл сам и шагнул к ламии:

— Я твоя новая еда, хочешь?

Она свистнула и принюхалась. Дернула носом. Принюхалась снова. Горька сковырнул с плеча коросту – след побоев Когера, и на пол крупно закапало. Ламия бросилась молча и, сшибив его на пол, впилась в плечо. Горька молчал, только дышал сквозь зубы. Хвост ламии сладостно подрагивал.

Край стремительно выволок Когера за дверь и крикнул:

— Давай!

И Горька молча позвал пчел. Первая влетела в комнату и закружилась около ламии. Та отмахнулась. И вдруг, вздрогнув, оттолкнула Горьку сама. Пчелу она не замечала, взгляд стал тусклым, слепым. По хвосту прошла конвульсия. Вся девчонка побелела и словно съёжилась, качнулась, шаря по себе пальцами. Горька потихонечку отползал к двери. Ламия икнула. Потом ещё раз. И тут её вырвало чёрным, она жалобно и свирепо зашипела и снова качнулась. На золотистой коже проступали чёрные пятна. Пчела, прицеливаясь, описала круг.

Край схватил Горьку за шиворот, выволок, захлопнул дверь, задвинул засов. Когер дернулся, издал какой-то жалкий звук вроде мяуканья. Горька сказал ему:

— Зараза. Может, хоть она из тебя все зло выпила.

Потом встал, держась за стену:

— А может... А может, ламию тоже как-нибудь расколдовать?

Край сказал:

— Вот пчёлки пусть и расколдуют.

 

Они утащили Когера на два этажа вниз, чтоб подальше от медных пчёл и запаха крови. Он не открывал глаз и дышал незаметно. У Горьки тряслись руки. Край замотал тряпками раны Когера, а что ещё сделать – не знал. Посмотрел в бойницу – мир далеко внизу казался слепленным из цветной глины. Но никто вроде не шёл с вилами на приступ. Никто ни с кем не сражался. Из нижнего сада выехала телега, груженная корзинами с лимонами и апельсинами. В море, как вчера и как всегда, виднелись рыбацкие паруса. И никому не было дела до драконов-деспотов.

Горька дрожал уже целиком. Край тоже.

— Ты ж сказал, драконов трудно убить?

— Но не невозможно же...

— Его жажда убьёт, – дошло до Края. Его встряхнуло, когда он вспомнил все четыреста с лишнем ступенек вниз к колодцу, а потом вверх почти на небо. – Пойду за водой. А ты... Ну, держи его за руку, что ли...

 

Когда с тяжёлым ведром он выбрался снизу на первый этаж, маленькая калитка вдруг приоткрылась и внутрь робко заглянула большая девчонка. Увидела Края:

— А Горе где? А у вас ведь что-то стряслось? Потому что Когер не летал на рассвете! Я смотрю – а его сегодня нет и нет! Я и... Сюда... - она переступила порог и выпрямилась.

Край сперва не сразу понял, почему у нее яйцо под платьем. А это не яйцо. Это – ребеночек у нее внутри. Когера, дурака, ребеночек.

— Я знаю, он не хотел, чтоб я приходила, но... Он ведь должен знать...

–– Он... Он ранен...

Она побежала наверх. Любит? Когера? Внушения нет, но она его любит?

Похоже, она храбрая... И поможет. Вот бы ещё она знала лечебные травы... Край скорей потащил ведро вверх. Люди теперь свободны от Когера, и вовсе не собираются драться друг с другом. На кой им Когер? Если он умрет, то они всегда будут свободны. Почему ж хочется, чтоб он выжил?