Над рекою раскорячился рассвет. Багровый и страшный, он словно кровоточил в бурлящую воду. В алой стремнине скользили три плота, ставшие убежищем дюжине рыцарей.

В излом впивался усеянный валунами берег. На нём, как железные зубы в пасти, сверкали круглые шлемы арбалетчиков. Сир Жакю поднял щит, закричал. Воины на плотах, заслышав командира, тоже укрылись за щитами, превратившись в живой мантелет.

С берега ударило железным ветром. Кто-то удержался на ногах, кого-то злым порывом сбросило в воду. Второй залп был торопливее и достался реке. Третий, жгучий и дымный, накрыл плоты. Глиняные снаряды расплескали пламя; полетевшие следом болты застревали в брёвнах и ломали щиты. Жакю в бессильной злобе выругался, словно надеялся призвать неведомые боевые чары и обрушить на головы врагов.

Плоты окутало удушливое облако. В нём умирали, кричали и кашляли. Какой-то воин шлемом черпал воду, поливал горящие брёвна, рядом с ним срывались, падали и шли на дно соратники...

А река, красная и стонущая на разные голоса, несла плоты мимо берега.

Затрещало.

Вода развела несколько брёвен, обрывая остатки верёвок и ремней, и с грохотом сомкнула, изувечив рыцаря, прикрывавшего щитом раненого друга.

Плоты были обречены. Люди гибли один за другим. Те, что не пожелали снимать латы или кольчугу, быстро шли ко дну. Кто предпочёл остаться в рубахе и кальсонах, словно слепые плыли к отмелям. Там их встречали копьями и стрелами. На противоположном берегу ждали только лезвия скал и плесневелые корни.

Сир Жакю, чувствуя вес кольчуги, поножей и литых наручей, держался изо всех сил, понимал, что окажется на дне быстрее, чем успеет вскрикнуть. Зажав между коленями мешок с бесценной реликвией, двумя руками ухватился за щит. Дважды в него грянулись на излёте болты. Но ясень, воловья кожа и меловой грунт выдержали.

Плоты трещали, рассыпались, сбрасывая в реку живых и мёртвых рыцарей.

– Сир! – заверещал кто-то слева. – Сир, молю...

Жакю увидел Юбера Фрея. Мальчишку-сквайра, который прошёл весь долгий путь вместе с ним, и которого в столице ждали милости короля и золотые шпоры.

Парень цеплялся за бревно, вертевшееся под ним, словно заколдованное.

Выругавшись, Жакю хватанул за воротник Юбера...

В этот миг арбалетный болт грянулся в щит. Тяжёлое остриё проломило доски и впилось в наруч. Гнутое железо оцарапало кожу даже сквозь толстую вязаную рубашку.

– Сир...

– Сдюжим, – прорычал рыцарь, понимая, что вокруг слишком тихо. Он продолжал держать всё, что было дорого на обломках плота: щит, реликвию, юнца. – Я терплю, и ты терпи, сукин сын!

На двух жалких брёвнах они неслись к спокойным водам, где вокруг шумят леса, где глубокие овраги, непроходимые буреломы. Там армию упрятать можно, не то что пару рыцарей ордена Пепельных чаш.

– Держись!

Уже потом он увидел посиневшее лицо Юбера Фрея. Парень то ли захлебнулся, то ли ворот рубахи врезался в горло так, что передавил его. Жакю разжал пальцы – с кровавыми мозолями и сорванными ногтями – мальчишка камнем ушёл под воду.

Наверное, в этот момент в отважном рыцаре поселился холод безумия, что с годами только креп, изводя ночными кошмарами, страшными видениями, в которых Юбер звал его, тянул чёрные руки из-под воды...

 

Но заставили вздрогнуть ткача не ветры смерти, кружившие рядом с рыцарем, а реликвия, которую оберегал воин, и ради которой полегло столько народу.

– Готово, – Габриель отложил иглы, вытер руки смоченной вином тряпицей. Даже после этого казалось, что от пальцев воняет мертвечиной и кровью. – Старик до самой смерти связан со своим подвигом. Самым счастливым моментом в жизни.

Перед глазами мелькали картины – ткач всё ещё чувствовал мир, как чувствовал его когда-то сир Жакю.

Реликвия. Милость короля Орда Хорхольда. Титул. Лизоблюды... Пропитанные кровью бревна плота, лютый ужас и мертвый сквайр, глядящий из-под воды выпученными глазами. Мысли, что рыцарей предали, и кто-то влиятельный, близкий к трону не хотел, чтобы реликвия оказалась в столице.

В омут это!

Взять сладость апельсинового сока. Немного жасмина. Заливной луг, над которым возвышается изумрудный от травы холм. Добавить неба, тёплый ветер, прикосновения любящих рук. Замок белого камня. Вплести покоя без крови, выкроить из памяти мёртвого мальчишку.

Моток, где крылись знания о реликвии, ткач положил в ларец. Второй, чёрный от страшных воспоминаний, отправил в пламя.

Габри сунул трубку в зубы, смахнул мешочек с монетами в ящик стола и посмотрел на посетителей влажными, красными от пережитого напряжения глазами.

– Лорд улыбается! – оценил один из сопровождавших сира Жакю родичей. – Последние семь лет только ругался и хныкал, а сейчас прям просветлел! Как вам это удалось?!

– Я знаю, что искать, – Габриель пожал плечами.

Остолопы, приведшие старика, просили для него темницу из воспоминаний о подвигах, не понимая, что этим подвигам сопутствовало. Пусть и дальше считают, будто рыцаря радуют смерть и кровь, а не апельсины и воспоминания о детстве в родительском доме.

– Расскажите обо мне при дворе, будьте так любезны, – проговорил Габри, – и, может, я помогу кому-нибудь ещё из влиятельных господ.

– Высокого о себе мнения? – хмыкнул лордёнок в лиловом дублете, сохранявший до этого гордое молчание. – Судя по цене – чересчур высокого для сошки, не входящей в Ковен.

– И всё же вы здесь, – ткач выдул аккуратное облачко дыма.

 

В семь лет он не оценил полотно.

Тусклые, старые изображения, чужие эмоции и страхи. Месиво, каша из неуютной взрослой жизни. Пусть будет, но будет не рядом с ним!

К десяти уже разглядывал внимательно.

Видел моменты радости, горя, глупые, страшные события. Пытался зарисовать, приукрашивая. Получалось хорошо, мама хвалила, называла талантливым. Он свой талант прятал – стыдился. Да и боялся привлечь внимание Ковена чародеев.

Когда отец пропал в лесу на седмицу, а вернулся сломленным, заживо мёртвым и эгоистично забросил себя в петлю, Габриель аккуратно исправил на мамином полотне всё, что ранило её мозолистую душу.

Они переехали на ремесленную улицу в портовом городке. Мальчик впервые в жизни подумал о том, что игла и нити нравятся ему куда больше лука, стрел, топоров и гончарной глины.

Жизнь текла, Габри рос и полотна росли вокруг него, набираясь красок, подробностей, мелких деталей, штрихов. Он сравнивал их с гравюрами в дорогих книгах, но людские судьбы были куда скучнее и проще.

Полотна сделались ярче, окрасились эмоциями, когда он встретил чародейку Бет. Когда потерял – они сплелись с самим миром, и у ткача появилась цель.

С тех пор люди стали для него набором картинок, которые можно кроить, как пожелаешь. Брать одно, добавлять другое, исправлять третье...

Ковен чародеев смотрел на его потуги сквозь пальцы – реальной силы Габриель не показывал, лишь мог развеселить или избавить от дурных мыслей. Ничего такого, с чем бы ни справилась сливовая брага. Какое им дело до ткача, когда в руках есть короли, лорды и тысячи жизней простаков? Тем не менее, чародеи обязали дважды в год заносить по двадцать серебряных монет в казну и покупать от имени Ковена книги в библиотеку при близлежащем замке.

– Ты у них в кулаке, – говорил его друг, кучер Плентор, завозивший раз в месяц в ткацкую мастерскую у городской стены пиво, мясо и овощи.

Приятели частенько пили, сидя на пустых перевёрнутых бочонках, и спороли обо всём на свете.

Кучер со дня их знакомства отяжелел, поседел, горбился сильнее обычного. Жизнь его была ослепляюще-серой, и Плентор ничего не хотел менять.

– Пусть, – отмахивался Габри, – лишь бы руки у них чистые были.

Пиво, холодное и крепкое, делало вечер чуть менее гадким. Плесень на стенах фактурнее, мутное небо загадочнее, а шум города... шум, впрочем, даже пиву не под силу исправить.

В такие мгновения ткач наслаждался пустотой.

 

Женщина могла стать великой чародейкой – сила бурлила внутри неё. Возраст стекал с утонченной леди как вода, не портя ни белоснежную кожу, ни медь волос. Прямая и жёсткая осанка указывала на годы муштры в замке Ковена: безжалостной, колкой, такой, что и бывалого солдата заставит скулить от жалости к себе по ночам, вгоняя ногти в спинку кровати и клятвенно обещая отомстить наставницам и безучастным родичам.

– Леди, – Габриель накрыл её изящную, будто из тончайшего фарфора ладонь своими лапищами – толстые мозолистые пальцы, заросшие черными волосами, казались отвратительными. Ни одна игла не должна была коснуться нежной белой кожи! – Леди... я...

– Это всего лишь рука. На ней нет ни золота, ни алмазов, – голос, слишком низкий и тяжёлый для прекрасной дамы, наполнил комнату, – этой рукой вытирают задницу и ковыряют в носу, когда никто не видит.

Габриель натужно улыбнулся.

Нет, чар в даме не было. Но иная чародейка рядом с этой особой показалась бы сродни мошке.

В глазах гостьи стало больше льда.

– Не медли. Денег на столешнице хватит, чтобы чародеи Ковена устроили оргию в яме с медом и пухом.

Голос мог бы снимать стружку с куска стали. И если бы дама приказала сунуть самому себе шило в глаз, Габри разве что спросил – в левый или правый.

Он взял иглы, крючки, скальпель. Остриё вошло в плоть – леди не вздрогнула.

 

Зелень, только зелень вокруг.

Россыпь озёр и ручейков. Старые камни и лоза, творящие уют из тени и тишины.

Она смеётся. Бежит, перекинув плащ через руку. Свобода без стен, без лишних глаз, без тёмных коридоров замка Ковена. Свобода от тесной, надушенной одежды, тесного существования.

Жизнь кругом. В ней счастье.

Как в тех книгах, что строгие бонны, приставленные чародейками, не дают читать юным подопечным, а девицы всё равно выкрадывают заветный томик, и листают в осторожной тишине страницы чужих жизней.

Она останавливается, прикладывает ладони к животу. Вот оно? Вот так оно и происходит? Когда не по принуждению, не ради семьи, не ради чужих амбиций, не ради богатства, не ради чужих интересов, а просто так? Послушав сердце?

Она снова смеётся, глядя на пышущий жизнью мир...

– Леди Хорхольд.

Не голос – ржавый багор. Крюком впивается в мясо, рвёт жилы, тянет и тянет из прошлого, как из стремнины...

– Леди Хорхольд, пора возвращаться.

Сопровождающий её рыцарь, облачённый в запылённую дорожную одежду, смотрит на даму молящим взглядом. Жалкий и слишком молодой, чтобы пропитаться заразой интриг.

Ержбет Хорхольд отрывается от его испуганных глаз, поворачивается к россыпи домов, притулившихся на берегу реки. Ленивые воды с плеском толкают лопасти мельницы. Позади дома, укрывшись в тени, возятся на сухой земле детишки. У них не куклы, а тряпки, палки вместо учебных мечей, а одёжка такая, что впору в огонь... И всё же они полны жизни, веселы и пока свободны от заразы взросления. Где-то среди ветхого тряпья, острых коленок, оцарапанных локтей и чумазых носов таится величайшее сокровище, равного которому нет среди реликвий её супруга – лорда Хорхольда. Не то искал по миру его папаша, щедро рассылая отряды верных рыцарей по заброшенным храмам и разорённым временем городам!

Ержбет наслаждается мгновениями свободы и настоящей жизнью.

– Ваш муж, если узнает... – снова лопочет рыцарь.

Она качает головой. Нет, не узнает. Ни муж, ни кровная родня, ни сучий Ковен. Для них ребёнок мёртв, а Ержбет покорна.

В следующий раз она смотрит на пепелище, оставшееся от мельницы. Вороньё уже упорхнуло. Тут нет жизни, и леди Ержбет чувствует себя полой. Выгоревшим деревом, на которое нелепый безумец наклеил листья.

Бунт, зачинщицей которого она стала, смёл не только мельницу и дома вокруг, а расколол, залил страну кровью, наполнил огнём и пеплом. Да, мантия правительницы теперь на ней, а позиции Ковена пошатнулись; да, она вольна делать всё, что пожелает – впервые в жизни. Но ради кого?

Дальше – балы, подобострастие, похвальные речи, поднятая из руин страна, жирные всходы, тучные стада, вереницы женихов... и посреди всего – пустота. Та пустота, что обезобразила леди Ержбет.

 

– Я заполню пустоту, – тяжело проговорил Габриель. Он боялся эту женщину. Чувствовал, что раздавлен её властью, волей и печалью.

– Нет! – в голосе крылось острое. – Сделай так, чтобы я никогда не вспоминала о виновниках... всего.

Габри кивнул, потянулся к шкатулке, хранившей воспоминания.

Деньги – в ящик, моток окровавленных нитей – в шкатулку, остальное в огонь. Ткач едва сдерживал дрожь после того, что сотворил. Но какой у него выбор? Главное, чтобы никто не помешал, а остальное уже не так важно.

Леди оставила его, не проронив на прощание ни слова. По-прежнему не человек, а железная оболочка, которую наполнила ненависть.

 

– Погромы продолжатся, – кучер Плентор вбил кран и подал наполненную кружку Габриелю.

– Обязательно.

– Королева Ержбет разгромила Ковен. Говорят, из кишок чародеев сплели ковёр, по которому она шла к обломкам их замка. А всё из-за старой реликвии, что полвека назад притащил в столицу рыцарь Пепельных чаш! Она гасила силу чародеев, и они не могли ничего сделать. Придурь старого короля дорого обошлась Ковену.

– Слышал.

– И что? Тебя это не трогает?

– Ничуть, – Габри отхлебнул пива, – леди Хорхольд сполна расплатилась с Ковеном за всё, что сотворили с ней и ей подобными. А я простой ткач. Видал, какие рожи вышиваю? Столичная знать в восторге.

– Ты ведь понимаешь, что и за тобой придут? – мрачно спросил Плентор. – Новая королева не похожа на ту, которую могут впечатлить знатные рожи. Её охотники на чародеев вырезают всех, даже с маломальским даром. Что станешь делать, когда двери в мастерскую вышибут?

– Шить.

 

Придурок крутился на лавке, нелепо вякал, оттопырив искусанную губу. Кажется, пока Габриель раскладывал инструменты, он прилепил жирную козявку под столешницу.

– Королевская кровь, – не извиняясь, а скорее объясняя, почему ещё не съездил подопечному по затылку, проговорил старый управитель.

– Это многое объясняет.

Это и вправду говорило о многом. Но гораздо больше говорило прямое родство между королевой Ержбет и этим несчастным ребенком.

Осквернённая ненавистью кровь порождала не только внешние увечья. Среди образов, наводнивших голову дурня, были картины, нарисованные дерьмом на стенах спальни, пальцы, засунутые в собачьи задницы, попытки нелепо облапить кухарок и служанок, тела девок, что подкладывали под него старшие братья и дядья, обмоченные простыни и сонмы ночных кошмаров. Всё имело диковинную форму, которую ткач с трудом разбирал. Вишни, висевшие на ветках, оказывались освежёванными чародеями; брошенные хозяевами куклы – мертвецами на поле боя; а ледяное чудовище, прожигающее в нём дыру полным презрения взглядом – матерью.

Безумный принц видел мир по-своему и творил отвратительные вещи, не понимая ни боли, ни страха.

Габри с трудом удержался от того, чтобы не наводнить голову придурка образами ожившей одежды, тянущихся из углов когтистых лап, страшными голосами, что из-под кровати шепчут гадкие вещи, ожившими деревьями в королевском саду и паре задушенных девчонок, что по ночам выползают из подвалов и скребутся в его дверь. Настолько мерзким и извращенным казался мальчишка. Остановило ткача лишь понимание, что он сам отчасти виноват в том, какое чудовище родилось у королевы.

И всё же среди безумия крылся образ, который Габриель не мог упустить.

Что сотворило его – трудно понять. Ткач увидел мир, где не куют оружие, где люди не умирают в муках, где даже боль не больше чем игра.

За такой мир ткач готов был дорого заплатить.

– Готово.

Габриель будто постарел на сотню лет. И, точно этого было мало, он чувствовал себя облачённым в броню из грязи и мерзости. Беззвучно чавкая и хлюпая выдуманными сочленениями, он прошёлся к миске с водой и долго тёр лицо, словно надеялся выцарапать из глаз и головы образы из мира дурного принца.

– Дома дайте ему кисть и краски, – устало проговорил ткач. Он только что собственноручно вырвал из себя последний клочок жизни и вшил в гобелен сына леди Ержбет. – Вы удивитесь.

Распорядитель бросил на столешницу пару тяжёлых кошелей, поклонился.

– Чеканка столичная, как вы и просили.

– Рад, что вы с таким пониманием относитесь к моим капризам, – Габри убрал кошели в стол, из которого не планировал их когда-либо доставать.

– Будьте осторожны, – старик передал дурня в руки паре дюжих охранников, – о вас не забыли.

– Не сомневаюсь.

Поэтому он просил монеты местной чеканки, будто не намеревался никуда уезжать из города, не давая повода торопиться охотникам на чародеев.

 

Они шли тихо, но Габри услышал. Взял набор игл и уселся в кресло пациентов, как и мечтал сотни раз.

Воли и терпения хватило лишь на то, чтобы последний раз посмотреть в окно, под которым стояли перевёрнутые бочки. Сквозь мутную слюду едва виднелся кусок крепостной стены. Влажной, побелевшей от соли, обомшелой, щербатой. Габриель чувствовал, что сам такой же. Лучшее, что можно сделать с ними – сломать и возвести новые. Разница лишь в том, что для кладки чужие обломки не годятся, а ему – в самый раз.

Ткач отдал дураку почти все свои чары, чтобы тот нарисовал картину нового мира для безжалостной матери. Но и того, что Габриель оставил, хватит закончить дело всей жизни.

Игла мягко вошла в палец, открыв дорогу к холстам памяти.

Первый стежок. Холм, сад и тихий дом. Он взял их из памяти старого рыцаря. Второй стежок. Суетливые дети, играющие у мельницы. Он взял их у Ержбет. У неё был среди них один сын, у Габри – все. Третий стежок. В мире нет ни войны, ни голода, ни нужды, и даже смерть сродни опавшим листьям. Он взял это у дурака и украсил, вспомнив про рисунки, которые показывал матери. Четвёртый стежок был самым сокровенным. Он взял его из своей головы, чтобы снова почувствовать ладонь Бет на щеке, уловить знакомый запах, услышать полузабытый голос.

Вплёл апельсины. Вплёл детский смех. Вплёл солнце. Дожди. Мягкий снег и журчание реки. Расстелил небо, расшил звёздами, выткал луну и месяц, добавил облаков и чёрных туч – всего понемногу. Выкраивал самое яркое из чужих гобеленов и теперь не скупился вплетать в свой.

Когда упала дверь, и его били, кроша кости и зубы, а затем волокли к костру, он не издал ни звука. Вырезал боль, вырезал страх, вырезал жалость к себе и окружающим – и отдал принцу. А главное, выткал идеальный мир, где останется, даже когда пепел ткача остынет.