Анна Ермягина

Чужая боль

Редкая радуга, расплываясь, робко рисует радость.
Легкокрылый ливень летит, ломая лютый лёд.
Самое светлое сбудется.

«Что он в ней нашёл?! Драная мочалка, кошелка, размалёванная субстанция, которая растеклась у нас на пути! И угораздило же его в неё вляпаться! И я теперь должна носиться по магазинам в поисках платья цвета гайморитных соплей, потому что эта зубоскалина посмела попросить меня стать подружкой невесты!»

 

Неделю назад ее друг, а вернее было бы сказать (что уж там) её первая и единственная за девятнадцать лет любовь, впорхнул в её квартирку словно бабочка под кайфом, и начал заливаться подвыпившим соловьем. Хозяйка чуть не решила, что он, наконец, раскрыл глаза, осознал своё счастье и прилетел делать ей предложение. Но среди невнятного бульканья, восторженного причмокивания и невразумительного повизгивания она внезапно уловила членораздельное: «Я её так люблю, так люблю! Только что попросил ее руки!»

Кого это, её??? То есть не её, которую он кружил сейчас по кухне в приливе прозрения, а какую-то неизвестную, чужую ЕЁ, которая вторглась в их мир и помутила ему разум!

 

Нет, нет, не может такого быть! Она всегда была уверена, и даже тешила себя мыслью, что он никогда не женится. Ни на ней, ни на ком другом. Он всегда был свободным, самодостаточным и счастливым по призванию. Очень щедрым и солнечным человеком, оставляющим себя для всех. Ему ни к чему это пресловутое учение о двух половинках.

 

Да что там: она знала его как облупленного! Потому что проводила с ним больше времени, чем родная мать и все друзья вместе взятые: это с ней он лазал по деревьям, скручивал таблички с автобусных остановок, попадал под артобстрел злобных, ничего не понимающих в жизни бабок. Единственное, что их отличало, это то, что она, стыдясь признаться даже самой себе, как раз верила в ту нелепую теорию о двух половинках...

 

Бредя вдоль Тверской мимо оголтелой толпы и вспоминая тот день, когда он объявил о помолвке, она вдруг не выдержала, отошла в сторонку и чувственно сплюнула.

«Травануться, что ли» - мелькнула мысль. В последний раз, когда она позволила себе отвести душу подобным образом, ей было крайне плохо, зато все жизненные невзгоды сразу отступили на тридесятый план. «Ну, была-не была», - решила она, едва не потирая ладошки от предвкушения.

 

Первой, кто попался ей на глаза, была девчушка лет двенадцати с колючим взглядом и в неприлично стоптанных ботинках. До неё было ещё несколько метров, и девушка на секунду прикрыла глаза.

Что-то горьковато-солёное пока ещё неясно проступило на языке. Это было похоже на... Мм.. Как будто бы алкоголь, смешанный со слезами. Запах боли, солоноватый, но с отчётливой терпкой кислинкой детской злобы проник в её мозг и распространился по телу. Она открыла глаза, изучая девчушку по мере приближения. Той явно стало полегче: она даже замедлила шаг, перестав шаркать ботинками, подняла глаза к солнцу и по-детски, почти беззаботно улыбнулась. Ничего серьёзного. Этим сильно не отравишься. Она проскользнула мимо, выискивая глазами кого-то «пожирнее».

 

Следующая боль оказалась не в пример сильнее. Чёрт, надо было по нарастающей, а не так сразу! Если бы женщина, на которой остановился её взгляд, была моложе, она бы решила, что у той погиб любимый. Но тут было другое. Это была мать, потерявшая своего ребёнка. Такую боль ни с чем не спутаешь. Она похожа на ощущение, будто тебе отрубили и руки и ноги. Тебе больше некуда идти и не за что держаться. Ты никто, ничей и не для кого. У тебя нет ни истока, ни продолжения. И вторит этой боли лишь одно – неистощимое, безудержное, заставляющее биться головой об стену непонимание, переходящее в страшный беззвучный крик: почему на месте ушедшего не оказался ТЫ. Ты отдал бы всё, чтобы это был ты, а не твой ребёнок или твой любимый...

 

Проходя мимо женщины с засохшими глазами, ноги девушки резко подкосились. Враз покинувших тело сил едва хватило, чтобы сделать пару шагов и навалиться весом на стену ближайшего особняка. Она закрыла глаза, судорожно призывая себя успокоиться и дышать ровнее.

Она только слегка попробовала её боль на вкус... Господи, как же это тогда ощущается в полной мере?! Как эта женщина вообще ещё жива?

Прошло минут пятнадцать, прежде чем девушка смогла отлепить себя от стены, ставшей влажной и горячей в тех местах, куда прислонялись её лоб и руки. Надо бы ещё немного поискать...

 

Следующей её внимание привлекла старушка, просящая милостыню у подземного перехода. Старушка как старушка, одинокая, жалкая. Подошла ближе. Даже не старушка – женщина лет сорока, выглядевшая значительно старше. Интересно, что у неё стряслось?

Она прикрыла глаза, потянула носом воздух, наполняя лёгкие глубже. Странно... Она практически ничего не почувствовала. На языке отпечатался вкус типографской бумаги и потного тела. Кисловатое, попахивающее мочой недовольство жизнью, пренебрежительное ворчание ни о чём, сплетни. Если в этом всём и могла быть какая-то боль, то она явно воняла давно нестиранными носками. Но даже такой боли не было. Только серая, унылая, дряблая жизнь. Без всплесков свершений, усилий над собой, целей и смыслов. Ни разу не надувавшийся шарик.

Она отправилась дальше вверх по улице, но на пути попадались сплошь разноцветные огоньки блестящих, улыбающихся глаз. Принятый ранее яд проникал глубже в кровь, девушку начинало покачивать.

Вдруг что-то заставило её остановиться. По спине пробежала тонкая вереница мурашек, а уши уловили тихий, почти беззвучный стон. Люди продолжали бежать мимо, не слыша или не замечая его.

Это была бессловесная, пронзительная мольба. Но не о помощи. А хоть о чём-то, отличном от равнодушия.

Она медленно обернулась. На краю погрязшей в слякоти дороги, под одной из машин, лежала большая замызганная собака. Её тело было слишком громоздким, чтобы спрятаться от ветра и снега целиком: она жалась к капоту, что было сил, и пристально смотрела на девушку.

Девушка подошла ближе, поражённая. Никогда прежде она не чувствовала боль животных. Присела на корточки и осторожно протянула руку к залепленным шерстью глазам. Глаза смотрели на неё удивлённо, но абсолютно доверчиво.

Она начала нежно гладить собаку по морде и груди, аккуратно прокрадываясь в сторону затерянной где-то под шерстью маленькой собачьей души. Что она ощутила? Два чувства, переплетавшиеся между собой в висельную верёвку, в ни с чем не сравнимый по жестокости хлыст. Грязно-прозрачный, белёсый, заиндевелый, но вечно острый и властный холод, пожирающий тело. И страшное, разгрызающее душу со звонким хрустом и опоясывающее со всех сторон стальное одиночество, одурманивающее своей пустотой.

Она и сама не заметила, как уже прижимала кудлатую голову к груди, шептала в лохматые уши наивные слова, а из её глаз текли ручьями слёзы.

Никогда, никогда, никогда, какую бы боль она не испытывала на себе прежде, но никогда и никого ей не было жальче, чем эту бездомную собаку.

То была не собачья боль. Человеческая.

И тем сильнее отзывалось в ней это чувство, что она знала наперёд - мать никогда не разрешит ей привести собаку домой. Ей оставалось только зайти в ближайший магазин и купить собаке поесть.

 

Ползя дальше по Тверской, она всё отчётливей понимала, что чувствует себя паршиво. Разномастные боли, опрокинутые внутрь себя, как стопки, одна за одной, причудливо перемешивались в крови, образуя невиданный доселе, дьявольский коктейль.

Не дойдя чуть-чуть до входа в метро, выворачиваясь наизнанку и падая в обморок одновременно, она успевает не без ухмылки подумать, что цель достигнута – на свадьбу она не попадает.

 

Она провела в больнице с уже привычным ей подозрением на аппендицит всего два дня и была отправлена восвояси после одного беглого осмотра. Ещё страдая общей слабостью, она отправилась домой под фанфары друга и причитания матери, что «чипсы до хорошего не доводят».

 

Почему-то та собака на Тверской помогла ей сделать переоценку ценностей. Пофиг. Пусть женятся. Совет им да любовь. Чтобы он, правда, понял впоследствии, что эта финтифлюшка – не его истинное счастье, но чёрт с ним.

 

Накануне свадьбы она крутилась перед зеркалом, подбирая прическу, чтобы напоследок поразить в самое сердце коварного изменника. Неожиданно в дверь позвонили. Она вздрогнула и больно укололась шпилькой. Тихонько, на цыпочках, подкралась к двери и опасливо прислушалась.

В дверь снова позвонили и, недолго думая, начали по ней колошматить.

Несколько секунд она лихорадочно размышляла, что же делать, но потом догадалась для начала просто посмотреть в глазок.

По ту сторону двери неистово бил руками и ногами в дверь мужчина. Всклокоченные волосы, багровое лицо. Потом присмотрелась...это был он! Её друг, её возлюбленный! Ну конечно! Он всё понял и пришёл к ней, чтобы признаться в своих чувствах!

 

Еле удерживая сердце в груди, она распахнула дверь: в прихожую ворвался удушающий запах перегара. Её любимый повис на ней всем весом, и ей стоило огромных сил, чтобы не рухнуть на пол вместе с ним.

Ошарашенная, она еле дотащила его до кухни и сбросила на табуретку.

Почему он настолько вдребезги пьян? Чересчур удавшийся мальчишник? Но он не собирался устраивать мальчишник, ровно как и его пассия девичник – они были слишком увлечены друг другом и собирались провести их последнюю холостяцкую ночь вместе.

Она хлопала его по щекам, пыталась выудить хоть какую-то информацию, но тщетно. Он либо мычал, либо просто не отвечал, уставившись в пол.

Она решилась набрать его матери и расспросить её.

 

Спустя полчаса она вернулась к нему в кухню.

Он рыдал, не сдерживая себя.

 

Молча опустилась рядом на соседнюю табуретку. Смотрела на него, не зная, что делать, а в голове уже роилась сотня мыслей.

Она всегда считала, что он – её лучшая половина. Но он выбрал другую. Более красивую, эффектную и женственную. Она мало успела узнать о разлучнице. Не хотелось. Она всё равно осталась бы для неё хапугой и хищницей.

Но он её полюбил. И, возможно, она его тоже. Завтра у них должна была быть свадьба. Но сегодня утром в неё въехал КАМАЗ, когда она ехала на итоговую примерку платья.

 

Да нет. Этого не может быть! Хоть она и мымра, но она была какой-то светлой. Таких людей защищает невидимая сила, которую они сами же и генерируют. Они живут долго и счастливо, подавая пример другим.

Он не заслужил. Только не он.

Что же делать, что делать?

Только если?

 

-Ты знаешь, я умею забирать боль... – робко произнесла она.

В ответ - только те же глухие стоны, почти собачий вой да невразумительное шептание. Она в нерешительности кусала губы.

Давай... Ещё раз... Ну же!

 

-Слышишь? Я умею забирать боль! – громче и твёрже повторила она.

И на этот раз она получила ответ. Он отразился от стен, потолка и пола и сошёлся в единой точке – в середине её груди и вибрирующим эхом отозвался в каждой клеточке тела.

-Так забери мою! – страшным, диким, полным муки и отчаяния голосом взревел он.

 

Она, не моргая и сжимая начинающие потеть ладони, глядела на него: на его нелепую, никак не сочетающуюся со всем его образом, скрюченную позу. Вслушивалась в звуки, которые он издавал: раненый умирающий зверь, не меньше чем человек, желающий жить, и словно человек, доселе не ведающий, что жизнь может быть ТАКОЙ.

Он размазывал своё горе по небритым щекам, по мятой одежде. Прикоснувшись к нему, она могла почувствовать это горе кончиками пальцев, потрогать его и наблюдать, как оно ядовитой массой стекает на пол, прожигая воздух и мебель.

Это и её горе тоже.

 

Она продолжала пристально смотреть на него, кусая губу до крови. Потом прикрыла глаза, аккуратно взяла в ладони его лицо, ласково провела пальцами по волосам и, помедлив ещё мгновенье, прижала его щекой к своему телу, нежно обвив всё его существо тонкими белыми руками.

Она убаюкивающе гладила его по волосам и что-то тихо шептала. Он – в сидячем положении одного с ней роста, сильный и красивый, несмотря на исказившее лицо страдание, беспомощно хватался руками за оборки платья, тыкался носом ей в грудь и вскоре затих.

 

В какой-то момент он почти протрезвел и, отстранившись, резко поднялся.

-Извини, - хрипло, но твёрдо произнёс он. – Мне пора.

На улице давно стемнело, в оконном стекле отразилась маленькая кухня, и девушка, медленно, как после долгого сна разомкнув веки, увидела своё мертвенно-бледное лицо и болезненно горящие глаза в отражении.

«Я ничего не чувствую. Совсем ничего» - мелькнуло в её голове и исчезло.

-Постой, - её голос также прозвучал чуждо и хрипло. Она направилась вслед за ним в прихожую. Он стоял уже одетым.

-Постой, - повторила она, опираясь на косяк двери.

-Не надо, - сказал он. – Не принимай близко к сердцу. Я справлюсь. Иди спать.

-Нет. Мне надо проветриться. Я выйду с тобой.

Она полезла в шкаф и достала из него свою шубку. Они вышли вдвоём из подъезда.

-Прости ещё раз. Я не должен был...

-Ничего. Я всегда с тобой...

 

Он поколебался, а потом чмокнул её в лоб. Поплелся по направлению к своему подъезду. Она молча глядела ему вслед. Наконец она услышала, как за ним хлопнула железная дверь подъезда.

Она закрыла глаза, не в силах больше держать их открытыми. Со всех сторон её обдавал не весть откуда взявшийся в середине зимы лютый жар. Она не могла понять, то ли её тело сгорало изнутри, то ли прогнозы наврали и весна вдруг решила начать борьбу слишком рано. Не открывая глаз, она сделала несколько шажков вперёд, остановилась. Ещё чуть-чуть... Открыла глаза, обвела затуманенным взглядом двор и камнем упала на землю.

 

 

Когда люди обещают друг другу быть вместе, они обещают делить на двоих счастье и боль.

Желание делиться счастьем – совершенно естественно. Хочется прокричать о нём или просто ходить целый день по улицам, улыбаясь прохожим.

А вот разделить с кем-то боль... Не всякий согласиться принять ее. У каждого ведь хватает своей: настоящей или надуманной. И чаще всего «перекинуть» на другого хотят именно надуманную, потому что пронзительную и неистово настоящую боль хочется похоронить в себе заживо. Поделиться такой болью – значит доверить себя целиком, без остатка другому человеку. Раздеться перед ним и прошептать: «Возьми меня всего. Тебе я отдаю и боль свою. И не боюсь, что ты её отвергнешь. Ведь ты – единственный, родной...» И через эту боль люди становятся единым целым – тем самым прекрасным и волшебным существом, которым с самого рождения когда-нибудь мечтает стать каждый живой человек.

 

***

-Как ты, подружка?

-Ничего. Потихонечку.

Он улыбался, искренне, по-весеннему. Каждый раз, когда он приходил, ей казалось, что белые стены больничной палаты начинали фосфорицировать. Сегодня он еще принёс с собой едва различимый шлейф аромата, который невозможно было ни с чем перепутать. Она даже почувствовала прилив сил и также расплылась в улыбке.

-От тебя пахнет талой землёй.

-Серьёзно? – рассмеялся он, - А я думал, чем так от меня несёт, что все прохожие оборачиваются!

Он делился с ней последними институтскими новостями, сплетнями, слухами, байками и историями о том, к чему порой приводит внезапно ударившая в голову весенняя пора. Она слушала в пол-уха, стараясь надышаться обволакивающим её необыкновенным запахом: запахом весны в сочетании с запахом его кожи. Дышать было больно, но приятно.

Ей поделиться было нечем, содержательного диалога не клеилось. Вскоре он начал собираться, беспечно тараторя о запущенной сессии и куче долгов по предметам.

-А ты-то сам как? – решилась спросить она.

Прошло четыре месяца после того, как она утешала его на кухне, и сейчас впервые она выдавила этот вопрос.

Друг тут же сник, но уже через секунду вновь тепло улыбнулся.

-Тоже ничего. Ты знаешь...я будто чувствую, что ей там хорошо... - в его глазах предательски блеснула слеза.

Так и есть. Я забрала всю твою боль, оставив лишь надежду и эту печаль. Но эта печаль светла. Она не пребудет с тобой до конца твоих дней, но оставит в твоём сердце память о недолгой, но верной любви, и сделает тебя чище и добрее.

-Выздоравливай, подружка, - сказал он, нежно сжимая её ладонь. – А когда выздоровеешь, мы с тобой куда-нибудь сходим, - и он заговорщицки ей подмигнул.

Она улыбнулась в ответ и попыталась скривить рожицу, как бы говоря «Теперь не отвертишься».

Сразу после его спины в дверном проёме показалось лицо мамы. Осунувшееся лицо и неестественно большие на нём, выделявшиеся краснотой и блеском бессонных ночей глаза.

-Поспи, моя девочка, - шептала мама, поправляя ей одеяло, - отдыхай...

Она знала, что когда она делает вид, что спит, мама всегда сидит рядом. И часто-часто нагибается к её лицу, чтобы послушать её дыхание. Прерывистое, сипящее, но оно всё ещё было.

Вчера мама сказала ей, что врачи получили анализы и уверили её, будто она идёт на поправку. Мама опять солгала. Хотела обмануть её сознание, чтобы оно, в свою очередь, обмануло её организм. Чтобы мозг внезапно подумал: может, и вправду всё не так плохо и стоит набрать в лёгкие побольше воздуха, не страшась их разрыва, и вперёд на новую борьбу?

Возможно... Возможно, стоило бы попробовать даже сейчас, когда она отчётливо осознавала, что надежды нет, что на этой стадии уже не выживают. Но, чёрт возьми, разве у надежды есть шкала? Разве её можно измерить и сказать, что на данный момент её мало, много, недостаточно или в избытке? Она бесконечна, если она есть, и, даже если однажды она исчезает, то её можно создать в любую секунду, в любое мгновенье, на любой стадии! Придумать, представить, воззвать к ней, возродить её из пепла! Стоит лишь допустить мысль...

Люди не ценят того, что у них есть. Какое счастье просто дышать, когда это не причиняет боль. Какое счастье встречать весну. Но и какое счастье осознавать, что твоя жизнь прошла не зря. Что ты совершил свой единственный, крошечный, но такой нужный подвиг, который пусть останется незамеченным, но оставит свой след в сердце другого человека.

Он никогда больше не станет прежним. Он станет лучше, и, в то же время, жизнь его не превратится в завесу печали и ощущение бесконечной вины. Подумать только... Боль десятков людей, которую я выпила однажды, оказалась несравнимо мала по сравнению с болью одного человека.

Но ты не должен думать об этом. Теперь у тебя всё будет замечательно. Я унесу твою боль с собой. И она никогда больше к тебе не вернётся.

 

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...