Анна Маркель

«Анна Маркель», – шептались клуши, полоскающие бельё у реки. «Анна Маркель», – вторили им старики, со стуком опуская на стол костяшки домино. «Анна Маркель», – кричали чёрные как мазут буквы на серых страницах газет. «Анна Маркель», – со злостью, со слезами, с побелевшими костяшками сжатых в кулак пальцев.

И даже в этом небольшом городке, далёком от забот большого мира, Анна Маркель чувствовала на себе тяжёлые взгляды. Цирюльник господин Штурзер, чьи ножницы порхали вокруг бороды почтенного господина Таушика, словно бабочка у полного нектара цветка, не отрывал глаз от силуэта Анны с самого её появления на главной улице. Госпожа Валери, державшая лавку со свежими овощами, старательно делала вид, что занята перекладыванием огурцов из одного угла лотка в другой, но Анна то и дело замечала блеск её любопытных глаз из-под прелестной вельветовой шляпки. Строгая госпожа Саката, у которой по четвергам собирался салон, где по ролям зачитывали новые пьесы маститых столичных драматургов, бросила на Анну свирепый взгляд, ещё выше подняла свой шёлковый шарфик, через который дышала, и развернулась завершать свой променад в другом, более пристойном, месте.

Только из-за пустого тёмного стекла цветочной лавки на Анну никто не посмотрел, ведь госпожа Эгла, владелица лавки, не так давно скончалась от чахотки.

Анна поспешила пройти мимо этого места, напоминавшего ей о смерти.

Она направлялась в небольшое заведение без названия, о котором знал каждый житель этого города, но все старательно делали вид, что его не существует. Вспоминать о нём никто не любил.

Расположено заведение было в двух шагах от главной улицы, в самом центре города. Однако стоило кому-то ступить в один из переулков, что окружали это заведение, как человек оказывался словно бы в другом мире. Городок состоял всего из нескольких улиц и одной площади, но в лабиринте проулков, поворотов, углов и уголков на пути к заведению иной раз можно было блуждать часами.

Анна Маркель, впрочем, за временем не следила. Торопиться ей было некуда: она и так пришла слишком рано, а бродить в глубине, вдали от любопытных, осуждающих, и что хуже, сочувствующих глаз, было если не приятно, то хотя бы спокойно.

Наконец она увидела вывеску зелёного цвета без каких-либо надписей и изображений и ступени, что вели в подвал кирпичного двухэтажного здания. На эту сторону окна не выходили, и Анна никак не могла понять, есть ли у этого другой вход, живёт ли в нём кто-нибудь, работает ли.

Ступени были широкие и невысокие, спускались они параллельно стене здания так, что скрипучая деревянная дверь оказывалась слева.

Она была не заперта, и как всегда, за ней был звон колокольчика, ещё несколько ступенек вниз и деревянная балка, о которую лбом ударялся каждый впервые вошедший, кроме самых осторожных. За ними было помещение, что казалось просторным, но было очень маленьким. Несколько круглых деревянных столиков, на которых всегда были ножками вверх подняты стулья. Широкие деревянные спинки их свисали вниз. Старик в соломенной шляпе сидел, как всегда, на табуретке в дальнем углу. Шляпа была надвинута на лицо, он дремал. За барной стойкой, лак на дереве которой стёрся давным-давно, сидел лысый детина с мудрыми глазами. Когда он вставал, ему приходилось горбиться, когда же заходила Анна Маркель, он всегда вставал и неловко махал ей рукой.

Когда Анна Маркель зашла, он встал и неловко помахал ей рукой.

На лице Анны появилась улыбка. Пусть она вскоре и пропала, но она оставила свой след.

Детина развернулся к полкам с напитками, а когда повернулся обратно, держа одну бутылку, тёмно-зелёную, между большим и указательным пальцами, а другую, матово-жёлтую, между указательным и средним пальцами, Анна уже села на табурет возле стойки.

«На твой выбор», – сказал он, позвякивая бутылками друг об друга.

«Не сегодня», – тихо сказала Анна.

«Не сегодня», – понимающе повторил детина. Он убрал бутылки на место, достал откуда-то хрустальный графин, наполненный чистой прозрачной водой, налил в стакан, положил туда листик свежей мяты и поставил перед Анной.

«Спасибо», – сипло произнесла она.

Детина сел напротив Анны, со вздохом расправив свои широкие плечи. Анна придвинула к себе стакан, обхватила его подрагивающими пальцами со следами ожогов и опустила в него взгляд. Детина коснулся её руки своей огромной ладонью и мягко сказал: «Пей». Она послушалась.

Вода была чистой. Куда чище, чем Анна казалась сама себе. Потрескавшиеся губы защипало. Анна облизала их и сделала глубокий выдох. Потом, неожиданно для себя, осушила стакан в три больших глотка и сказала: «Ещё».

Детина налил.

«Ещё».

Детина налил.

«Ещё».

«Хватит пока. Вода не бесплатная». Она не улыбнулась в ответ.

Зазвенел колокольчик. «И я тебе говорю, ты такого не то что никогда не видел, ты даже представить себе не можешь, даже подумать о том, как это представить!» – вещал вошедший мужчина в пальто нежного персикового цвета, высоком котелке в тон и вызывающе зелёных брюках. Он так увлёкся собственной речью, что, не глядя перед собой, чуть не упал с лестницы. Сделав вид, что так всё и планировал, мужчина театрально расставил руки в стороны и поклонился. Котелок едва не свалился на пол, но мужчина поймал его в полёте, и ловко закинул на вешалку, что стояла у входа.

В проходе показался тот, к кому обращался мужчина: юноша в круглых аптекарских очках, с тонкими нелепыми усиками. Он остановился на пороге, неловко озираясь, а потом сделал шаг вперёд и несильно стукнулся головой о балку. Схватившись за голову, он с осторожностью спустился и аккуратно повесил свою мятую фетровую шляпу рядом с котелком своего спутника.

«Привет, Синеглазка!» – бросил Анне мужчина в персиковом пальто, садясь на соседний табурет.

«Здорово, Профессор».

«Рад, что ты всё-таки смогла прийти», – произнёс Профессор немного неловко и со чересчур громким смехом добавил: «Ведь у господина Косика разыгралась подагра, и играть бы нам сегодня втроём без тебя! А так, да...»

«Вам налить?» – своим низким грозным голосом произнёс детина, нависая над Профессором и его спутником, который только что примостился на краюшек соседнего табурета.

«Да, отлично, именно! – ухватился за возможность уйти от неловкого молчания Профессор. – И что-нибудь интересненькое для нового гостя!» Бармен в ответ смерил его взглядом, полным не то жалости, не то сарказма. Повозившись среди звякающих и бряцающих ёмкостей, он поставил перед мужчинами по стакану и по очереди наполнил их.

«Павлин недоделанный», – сказал он, и бегучая, искрящаяся синим, красным и зелёным жидкость полилась в стакан Профессора.

«Бол-ван», – по слогам произнёс он как приговор, как медицинское заключение, и тягучая серо-зелёная масса со слышимым «бломп» упала в стакан юноши.

«Тоже мне, интересненькое», – буркнул Профессор и начал медленно, смакуя, пить. Юноша бросил на него нервный взгляд и последовал его примеру. Сделав слишком большой глоток, он закашлялся и едва не расплескал всю жидкость по стойке. «Тише, тише, – постучал его по спине Профессор, – не торопись. Принять то, как тебя называют другие, бывает непросто. Сосредоточься на мысли, что это всего лишь мнение. Средство для познания не собственной реальности, а реальности других». «Спасибо», – ответил юноша и хотел что-то ещё сказать, но его перебила Анна.

«Ой, ну не вешай ты ребёнку лапшу на уши, прохвост старый. Люди не тупые и не слепые. Любое имя – это отражение человека. Зеркало может быть сколь угодно кривое, но если в нём что-то отразилось, значит это что-то стоит напротив», – сердито, на выдохе сказала Анна. Бармен налил в её стакан ещё воды.

«Имя отражает лишь поверхностные, пустые смыслы. Что тебе покажет зеркало, кроме кроя платья и фасона бороды? Глядя на себя в зеркало, увидишь ли ты в нём лёгкие, печень, сердце? Увидишь ли ты в нём разум, душу? Ты, конечно, мне скажешь, что глаза – это отражение души. Но, во-первых, отражение отражения – такой ли это надёжный источник? А во-вторых, глаза – это тоже поверхностное. Вот сейчас, – и Профессор скорчил миловидную рожицу, – сейчас я добренький. А сейчас, – и Профессор комически нахмурил брови, – сейчас я злой. И всё. Что тебе ещё скажут мои глаза?»

«Что ты наивный, как младенец, и демагог доморощенный. Сам мне приписал аргумент, сам его опроверг и сидишь самодовольный. Все эти поверхностные, как ты выразился, смыслы составляют тех, кто мы есть. Вот кто ты будешь, если перестанешь избивать щёки общественного вкуса своими разноцветными перчатками?»

Профессор залился смехом. Отсмеявшись, он вылил себе в рот остатки напитка, чтобы смочить горло, и ответил: «Это буду всё ещё я. Просто на мне останется меньше шелухи. От всего меня в процентном соотношении останется больше, так сказать, лука. Сущностного ядра личности. И ты не хуже меня знаешь, что лишаясь какого-то имени, ты всё равно остаёшься собой».

«Где кончается твоё ядро, и где начинается шелуха? Всё это самообман и иллюзии. Ты – это ты, со всеми своими шелухами и потрохами», – ответила Анна. Профессор покачал головой.

«А я думаю, – неожиданно подал голос Болван, – что дела важнее слов. Если человек правильно себя ведёт, то неправильным именам будет неоткуда взяться».

«Ты пей лучше. Начинаем скоро», – буркнула Анна и отвернулась. Профессор глянул на неё с беспокойством.

На минуту в баре повисла неловкая тишина, которую нарушало лишь тихое посапывание спящего в углу старика. Болван иногда поглядывал на него украдкой, словно желая удостовериться, там ли он ещё, не исчез ли. Профессор украдкой поглядывал на Анну, что сидела в неудобной позе, согнутая, погружённая в свои мысли. Анна ни на кого не смотрела. Перед её глазами был наполовину пустой стакан со сморщенным замызганным листиком мяты на стенке.

«Ещё заказывать будете?» – прогнал бармен тишину своим грозным голосом.

«О, да, обязательно! – оживился Профессор. – Но на этот раз будьте добры что-нибудь по-настоящему яркое».

Детина хмыкнул и потянулся к ингредиентам. На этот раз он очень долго доставал различные бутылки и флаконы без обозначений на них, вливал, переставлял, нюхал, тряс. Несмотря на собственные размеры, он очень ловко ориентировался в баре. Его движения были похожи на пляску языков пламени: за ними невозможно было уследить, но не потому что они были такими быстрыми, а потому что через какое-то время смотрящий проваливался во что-то подобное трансу, лишь через пару минут с удивлением замечая, что смотрит в одну точку.

Профессора из этого транса вывел громкий стук, с которым бармен поставил перед ним большой бокал. Бармен занёс над бокалом изящный стеклянный кувшин, и, тихо произнеся: «Ловелас», – тонкой струйкой полил нежную персиковую жидкость, постепенно переходящую в фиолетовый цвет вечернего неба. Чем меньше напитка оставалось в кувшине, тем более тёмным он становился. Профессору даже показалось, что он увидел мерцание звёзд.

«Ловелас, да? – хмыкнул Профессор – А можно не пить?»

Бармен даже не посмотрел на него и перешёл к Болвану. Перед ним он поставил рюмку на высокой ножке и плеснул в неё немного белого, как молоко, напитка, в котором клубилось что-то голубое.

«Малыш Стю».

«Ой, – пискнул Болван, – меня так бабушка называла, когда я был ребёнком. Меня с ней оставляли на лето... Откуда?..»

Неожиданно ответила Синеглазка: «Не задумывайся. Не важно, бабушка тебя так звала, или девушка, или вообще никто не звал. Это твоё имя, твоё звание, если угодно. Здесь их просто знают».

«Вот, – добавил Профессор-ловелас, – очень удобный ответ. Жаль, нельзя на лекции так отвертеться, мол, не задумывайся, а просто прими. Мир был бы куда проще, если бы люди не пытались докопаться до всего».

«И до всех», – буркнула Синеглазка.

«Это так. Это так... Так выпьем же! Рискнём. Мы же за этим сюда пришли, разве не так? – Профессор вновь бросил беспокойный взгляд на Синеглазку. – За удачу!»

Он поднял свой стакан, звякнул им о стакан Синеглазки, к которому она даже не потянулась, встретил на полпути рюмку Малыша Стю, которую тот едва не уронил, и опрокинул свой персиково-вечерний напиток одним залпом.

«Ух, – помотал головой Ловелас, – Зато какой вкус! Навевает воспоминания. Где ещё такое попробуешь». И Профессор, словно помолодев лет на пятнадцать, ткнул локтём Малыша Стю. Тот сидел, зажмурившись, на глазах от крепости напитка выступили слёзы. Сумев вдохнуть и вытереть слёзы рукавом, он повернулся к соседу: «А почему именно коктейли?»

«А что ты хотел, бутерброд? Я в кабацком деле не разбираюсь. У персонала спроси, – кивнул Профессор в сторону бармена. – Только он тебе не ответит. Но подозреваю, что всё это только для эстетики».

«Выбрал самый простой вариант и сидит радуется», – подала голос Синеглазка.

«Ну знаешь! Тогда предложи свой вариант, прошу. Окончательно закопай весь мой преподавательский авторитет», – ответил Профессор. Возмущался он притворно, было видно, что ему интересно.

«Алкоголь традиционно использовался в алхимии как растворитель и как консервант. Что бы ни было той эссенцией, которую мы употребляем, очевидно, что её нужно сохранить и подать в удобной форме», – с лёгким оттенком холодного превосходства в голосе сказала Анна.

«Логично! Но будь дело только в этом, незачем было бы поддерживать эстетику бара. Можно было бы сделать это место более похожим на аптеку, например, – заметил Профессор и повернулся к Болвану, – Такой ответ тебя устроит?»

Прежде чем ответить, Малыш Стю огляделся. «Да... – начал он. – Вы правы. Бар вызывает больше доверия, чем аптека. И в аптеке настойка с приятным запахом будет привлекательнее укола и даже пилюли».

«И то верно, – ответил Ловелас со смешком, бросив взгляд на бармена. – Без обид, но если бы кто-то вроде вас протягивал мне не рюмку, а какие-нибудь разноцветные таблетки, я бы изрядно струхнул».

Лысый детина угрожающе улыбнулся. В этот момент в дальнем от входа углу возле бара со зловещим скрипом приоткрылась неприметная дверь из тёмного дуба.

«Что ты там говорил про эстетику?» – произнесла Анна и начала вставать. Профессор придержал её за локоть.

«Погоди, разве ты не помнишь, – с нажимом сказал он, – что по традиции новички должны войти первыми?» Когда Анна непонимающе нахмурила брови, он повернулся к Болвану и указал раскрытой ладонью в приглашающем жесте на дверь. «Прошу».

Малыш Стю, неуверенный и напуганный, поднялся с табурета и с коротким прощальным взглядом через плечо скрылся в темноте.

«Послушай, – сказал Профессор и потянул Анну вниз за локоть. – Присядь». Анна села, настороженно обратив на него глубокую синеву своих глаз. Профессор вздохнул, опустив плечи и сцепив руки между коленями. Наконец, он сказал: «Ну, в общем... Мне... Короче, я поговорил со своими старыми приятелями, и они все согласились, что всё – несчастный случай. Это несчастный случай, ты же понимаешь?»

«Пятнадцать человек, Жа... Профессор. Пятнадцать человек. И я – главная. По всем документам я за всё отвечаю. Я просто за всё отвечаю», – с нажимом произнесла Анна.

«Это всё бумажки! По сути, по сути никто этого предвидеть не мог. И вообще, по статистике за Последнюю Войну каждый день погибало по пять сотен человек. Уверен, сна Его Императорского Величества это ничуть не смущает».

«Как же вы меня все достали, – неожиданно злобно огрызнулась Анна, – со своими тупыми сравнениями. Ты болеешь? Ничего, а Йохан вон вообще умер в прошлом году! Перебои с подачей воды в районе? А в пустыне Ларр вообще в неделю по литру воды на человека. И ничего, живут, бедненькие. Просто охренеть теперь!»

Анна сжала стакан в кулаке так, что от пальцев отлила кровь. Бармен кашлянул, но она только раздражённо дёрнула головой. От напора эмоций Профессор немного отстранился.

«В общем, я хотел сказать только, что я поспрашивал, и сначала они хотели тебя отстранить, чтобы успокоить паникующих, но в итоге появилась возможность перевести тебя на юг. Там в Аркасе собирается новый центр, ты в курсе, наверное...» – промямлил Профессор.

«То есть ты за моей спиной пошёл, ручки пожал, и теперь предлагаешь мне отправиться не под суд, а на курорт? У тебя совесть есть вообще?»

«Это у тебя её слишком много. Только не совести, а гордости, – наконец огрызнулся профессор. Уязвлённые чувства оттеснили робость на задний план. – Ты себя сгрызёшь со своим чувством вины, вместо того, чтобы думать о том, как выйти из этой ситуации и служить на благо людей!»

«На благо людей! – передразнила Анна. – Ты думаешь вообще? Люди, по-твоему, там стиральным порошком отравились, что ли? Тюфяк наивный...»

Профессор резко встал, с мерзким скрипом отодвинув высокий табурет. Сморщив нос в обиженной гримасе, он прошёл мимо Анны к приоткрытой двери. Не глядя в его сторону, она окликнула его: «Извини... Прости, правда. Просто когда-нибудь мы перестанем жить по законам военного времени. И не важно, восторжествует ли справедливый суд или продажные политики будут искать козла отпущения. Ответственность всё равно будет на мне, так что не надо делать вид, что всё будет хорошо и ты обо всём договорился».

«Просто напиши по собственному. И поедем со мной в Аркас. Билеты купил, на тринадцатое. По дороге решишь, принимать предложение или нет. Захочешь, потеряю тебя где-то».

«Так вот что ты вдруг загородил. По собственному. Тебя просто используют, чтобы оказать на меня влияние, понимаешь?» – Анна бросила взгляд на Профессора, застывшего у прохода. Он взялся за ручку и смотрел на тёмную краску двери, никак не реагируя на слова женщины.

«Ну ладно, – хрипло сказала Анна. – Я отвечу тебе после игры, хорошо? Обещаю. Дай мне отвлечься. Прийти в себя».

Скрипнула дверь. Профессор хмыкнул и прошёл за дверь.

Анна Маркель устало опустила лицо в ладони.

 

Комната словно была окутана темнотой. Окутана не только как сигарным дымом или ядовитыми парами, что клубятся по углам, под потолком, делая свет мутным, а очертания предметов размытыми. Тьма, казалось каждому, кто попадал сюда, окутывала комнату как мать, что пеленает младенца. Входивший живо представлял себя будто бы из глаз невиданной птицы, что смотрит на комнату с высоты. Сверху комната казалась ей похожей на колыбель, что обёрнута тьмой, словно драпирована плотной тканью. Ткань эта не пропускала свет и звуки, так что колыбель была полностью сокрыта от мира, равно как и мир от колыбели. Внутри комнату очерчивал неверный свет свечей, что стояли посреди стола на больших, уродливых подсвечниках. Огонёк свечи колыхался, и казалось, что тьма шевелится, как полотнище на слабом ветру.

Когда дверь открылась, в комнату полился мягкий жёлтый свет. Он рассеивался быстрее, чем должен. Несуществующая птица не видела, откуда именно открылась дверь, ей была доступна лишь эта комната. С той стороны стены колыбели была лишь тёмная ткань-тьма.

Первый вошедший зашёл в комнату бочком, нервно оглядываясь. Он сделал шаг к тому, что вычертил свет прямо перед ним – к куче мусора, каких-то разбитых бочек, корзин и даже одного колеса от телеги без половины спиц.

Вдруг вошедший вздрогнул и повернулся в сторону, где у дальней узкой стены комнаты сидел за большим прямоугольным столом человек. Одетый в серое пальто поверх чёрной рубашки, с седой, гладко расчёсанной бородой, он сидел развалившись, густые тени очерчивали его острые черты. Свечи стояли прямо перед ним, но человек сидел так, что глаз его практически не было видно в темноте.

Он взмахнул рукой, указывая на свободные стулья и приложил палец другой руки к губам.

Вошедший неуверенно подошёл к столу и, отодвинув тяжёлый, обитый бархатом стул, сел на краешек. Он сел на ближайший стул, который оказался на противоположной стороне стола от собеседника, не сводящего взгляда с новоприбывшего. Тот ёрзал, будто сел не на мягкую подушку, а на горячие угли, но не решался перебраться в более скромное место.

В проёме показалась тень от ещё одного силуэта. Его обладатель вошёл резко и захлопнул за собой дверь. Огонёк свечей колыхнулся. С коротким кивком вошедший прошёл к столу завалился в удобное кресло, предварительно повесив своё пальто на спинку. По правую руку от него был седобородый, обитавший в этой комнате, а по левую – тот, кто прибыл ранее.

Сидящий во главе стола потянулся куда-то вниз, в тени, и достал оттуда колоду карт. Рисунок на их рубашке блестел серебром в с горячем свечном свете. Карты стали метаться в руках, вычерчивая в воздухе серебряные линии. Глаза при этом не смотрели на карты, они были прикованы к двери, и жадные отражения-огоньки горели в них.

Дверь открылась и внутрь вошла последняя из тех, кто должен был посетить тёмную комнату сегодня. Она прошла, ни на кого не глядя, к противоположной от входа стене и села в одно из кресел.

Карты бесшумно полетели на стол. Одна, другая, третья, четвёртая. Одна, другая, третья, четвёртая. Руки раздающего остановились. Он выжидающе посмотрел на сидящего о него по левую руку. Тот встрепенулся, будто только что заметил лежащие перед ним одна на одной две карты. Рука его потянулась куда-то вниз под стол и выудила оттуда гранёную рюмку на ножке. Она поднесла рюмку сначала к глазам, которые осмотрели старинный изящный предмет, оценивая мастерство создавшего её, потом к губам, которые прошептали: «Павлин недоделанный».

Из ниоткуда в рюмку полилась бегучая, искрящаяся жидкость трёх переливающихся цветов.

Павлин недоделанный поправил рубашку, салатового в тон к брюкам цвета, с тёмно-синими овалами, похожими не то на драгоценные камни, не то на странные, вертикальные, глаза. Павлин поставил рюмку на стол, придвинул её поближе к центру так, что в колыхнувшейся жидкости заиграли огоньки свечей, и небрежным жестом поднял свои карты.

Сидевший слева от Павлина недоделанного же всё это время разглядывал две свои карты с такой мукой, будто на них были изображены счета за воду и газ. Он не заметил, что только что произошло, и не понял, что настала его очередь. Лишь когда сидевший напротив него седобородый вежливо кашлянул, он встрепенулся и огляделся. Павлин недоделанный весьма выразительно поднял брови и опустил взгляд вниз, качнув головой. Сидевший тоже поднял брови, только ещё и скосил их к центру в непонимающей гримасе напуганного щенка. Он с подозрением покосился на свои штаны. Тогда сидящий напротив него вздохнул и в свою очередь достал из-под стола гранёную рюмку, повертел в руках, показывая, и отправил обратно.

Наконец тот, чья была очередь, понял, что от него требуется, и повозившись немного, выудил рюмку на свет. Поправив очки, он внимательно рассмотрел рюмку, пытаясь найти в ней какое-то особенное свойство, а когда не смог – наконец сориентировался в ситуации и, глядя на искрящийся напиток в центре стола, произнёс: «Болван».

В рюмку опустилась неприятная тягучая масса. Болван поспешил поставить рюмку на стол.

Та, кто сидела слева от него, в свою очередь вытянула рюмку, произнесла: «Синеглазка», - и поставила её рядом к двум уже там находящимся. Синеглазка изменилась в лице и по-другому взглянула на карты, что она держала в руках. В её глазах читалось любопытство Гранёная рюмка на маленькой изящной ножке была наполнена лазурным небесным напитком.

Сидящий слева от Синеглазки тоже поднял рюмку, будто делал тост. «Огненное крыло», – произнёс он и приосанился. Орлиным взглядом оглядел он присутствующих и поставил рюмку к остальным. Жидкость в ней была кровавого оттенка, от неё шёл пар. Борода его топорщилась, как у заправского разбойника.

Огненное крыло резкими, неожиданно быстрыми для такого старого человека движениями вынул из колоды три карты, презрительно бросив их на стол.

Павлин недоделанный, глядя на Огненное крыло, выпрямился, приподнялся со спинки кресла, придавая себе самый важный вид, на который был способен. Сделав непроницаемое лицо, он на секунду остановил взгляд на лежащих на столе картах и решительным жестом вынул из темноты ещё одну рюмку. «Ловелас», – сказал Павлин и, подавшись вперёд, опустил пролившийся из ниоткуда персиково-вечерний напиток в самый центр стола. Глаза, блестящие от жаркого сияния свечей, скользнувшего по лицу Ловеласа, встретились с синевой взгляда сидящей напротив. Та покачала головой, скорчив ироничную гримасу. Павлин пожал плечами и примостился обратно в кресло, закинув ногу на ногу.

Болван со вздохом опустил свои карты на стол и поднял руки, признавая поражение.

Синеглазка задумчиво склонила голову набок и достала из темноты ещё одну рюмку. Прижав её к губам так, что на них потом остался смешной круглый след, она задумалась, поглядывая то на карты на столе, то на сидящего напротив Ловеласа Павлина. Сделав долгий выдох и усмехнувшись, она произнесла: «Мегера», и в рюмку полилась чёрная, искрящаяся маленькими разрядами молний, жидкость.

Ловелас цокнул языком, а Огненное крыло, скорчив недовольную гримасу, уже стукнул по столу очередной, пока ещё пустой, рюмкой.

«Солнышко». Золотое, как яблочный сок, полилось откуда-то сверху, наполняя комнату запахом медового печенья.

Синеглазая Мегера фыркнула. Ловелас вскинул брови. Болван удивлённо всматривался в лицо сидящего напротив. Солнышко же расплылся в улыбке, так что в уголках глаз проступили радостные морщинки, впрочем, руки его начали выбивать на столе какой-то марш, напоминая о течении времени.

На стол полетела ещё одна карта.

Павлин взглянул на многообразие напитков, сдвинутых в середину стола, покосился на новую карту и, качнув головой, провёл пальцем на столе линию, означавшую, что он не собирается поднимать ставку. Мегера повторила его жест. Огненное крыло пожал плечами и сделал то же самое.

На секунду настала пауза. Все переглянулись. Наконец, Огненное крыло кивнул, и все раскрыли свои карты. Тот, кто скоро перестанет быть Болваном с разочарованным жестом указал на свои карты, на которых не было ни одной комбинации. Ловелас подался вперёд, облизнувшись, но увидел карты Синеглазки и разочарованно осел обратно. Мегера сощурилась с издёвкой и показала ему язык. Огненное крыло кивнул в её сторону в знак уважения.

Синеглазка придвинула к себе по одной все рюмки и со вдохом и смешком начала медленно их все по одной пить. Сидящий справа от неё смотрел во все глаза, разинув рот. Сидящий напротив, наоборот, не смотрел. Он расстёгивал рукава своей рубашки, с удивлением смотря на них, будто видел их в первый раз. Сидящий слева собрал карты, перетасовал их и передал тому, кто когда-то был ловеласом.

Он бросил ковыряться с пуговицами на рукавах, принял карты и стал медленно их перемешивать, закрыв глаза и откинувшись в кресле. Он погрузился в себя, а комната погрузилась в странное спокойствие.

Наконец каждая рюмка была выпита и поставлена на стол ножкой вверх. Та, кто выпила все имена, всё так же смотрела на мир своими синими глазами. Лёгкая улыбка касалась её лица. Тот, кто сидел слева от неё, сощурился и поправил очки, словно пытался увидеть ответ на загадку, но не мог. Он перевёл взгляд на того, кто мешал карты в поисках подсказки, но тот даже не посмотрел на него, погружённый в себя. Единственное, что получил от него любопытный, это очередные две карты.

Не глядя пока на карты, он спокойным и уже почти уверенным движением вытянул из-под стола ещё одну рюмку и произнёс: «Малыш Стю». Сразу же после этого он вдруг захихикал, пытаясь подавить хохот, будто вспомнил какую-то давнюю историю, столь же смешную, сколько совершенно не поддающуюся пересказу. Он знал, что с такими историями надо осторожнее, ведь если тебя спросят, почему ты смеёшься, то в попытке объясниться только выставишь себя полным дураком.

Чуть не расплескав белый с голубоватым напиток, Малыш Стю поставил его на стол поближе к своей соседке и снял практически бесполезные в полутьме очки, продолжив наблюдать за развитием игры своими большими любопытными глазами.

Слева от него раздалось: «Синеглазка». Над столом с журчанием ручья опять пролилось лазурное.

Дальше прозвучало: «Пезальтиец». Напиток цвета кирпича, посыпанный шоколадной крошкой, занял своё место в центре стола.

Следом: «Профессор». Рюмка наполнилась в несколько слоёв: сначала плотное чёрное на донышке, потом белое, синее и, наконец, серое, клубящееся туманом у краешков.

На стол легли три карты.

Малыш Стю посмотрел на них с интересом, но не с прагматическим, а с праздным. Он знал, что сейчас ничего уже не изменит, что судьба его зависит от удачи, но всё равно хотел насладиться этим моментом паузы, чтобы как следует впитать в себя то, что происходит.

Профессор сидел, подавшись вперёд, уперев локти об стол и сцепив пальцы. Челюсть его шевелилась, на лбу появились глубокие морщины. Пезальтиец смотрел на всех с вызовом, но без агрессии. В глазах его играли огоньки решительности и веры в себя. Борода казалась символом учёности и статуса. Пальцем он рисовал на столе геометрические фигуры. Синеглазка же сидела, напрягшись, кулаки её были сжаты.

Малыш Стю провёл на столе черту, означавшую, что ставить он ничего не собирается.

Синеглазка потянулась было за ещё одной рюмкой, но остановила руку на полпути. Голова её была опущена, она двигала губами так, будто пыталась сказать что-то сама себе, что-то до себя донести. Наконец, она подняла взгляд на прямо сидевшего напротив неё Профессора. Ладони её разжались, на лице появилась улыбка.

«Что же. Это было весело», - прошептала она. Свечи заколыхались, тени окружили ореолом её фигуру. Все взгляды обратились на неё. Малыша – с непониманием, Пезальтийца – с интересом, Профессора – с паникой. Синеглазка прошептала: «Извини».

Она протянула ладонь и в ней у всех на виду из теней сформировался, словно вложенный заботливой рукой, стакан. На длинной тонкой ножке, с изящными острыми гранями. «Анна Маркель», – сказала она тихо и сухо, и голос её был как осенняя листва, что хрустит под ногами. Стакан начал наполняться.

«Анна», – произнесла высокая худая женщина, одной рукой придерживая уже заметно выделившийся живот, а другой наигрывая тихую мелодию на фортепьяно. «Анна?» – повторил мужчина, стоявший за её спиной. Он положил ладонь женщине на плечо. Она перестала играть и взялась за неё. «Анна Маркель», – уже уверенней произнёс мужчина, пробуя имя на слух. Он кивнул и немного задрал подбородок. Лицо его преисполнилось гордости.

«Анна Маркель!» – истеричным подвизгивающим голосом вскричала пожилая, пухленькая женщина, с оглушительным стуком распахивая дверь. Анна, одной ногой уже в окне, обернулась и показала язык. «Анна!» – задорно и звонко крикнули откуда-то с улицы, снизу. Сбросив наружу сумку, Анна прыгнула следом.

«Анна Маркель», – произнёс прямой как жердь старик с трибуны. Анна вскочила со своего места среди сотни таких же юных девушек. Щёки её алели, цветочное платье пахло свежестью и праздником. Когда Анна взошла на сцену, старик вручил ей диплом и пожал руку, будто равной. Развернувшись, чтобы сойти, девушка с удовольствием заметила кислое, как будто её заставили засунуть в рот целый лимон, лицо пухленькой пожилой женщины в первом ряду.

«Анна... Анна Маркель...» – мечтательно прошептал юноша, разгуливающий по парапету возле узкой глубокой речушки в центре города. Редкие прохожие обходили его стороной, луна освещала его одухотворённое лицо.

«Маркель», – постановил мужчина, сидевший за дубовым столом в слишком большом для одного человека кабинете. За его спиной висел портрет стареющего мужчины в военном мундире с фельдмаршальскими погонами. В руке он держал досье, с которого на него смотрел ещё один портрет - девчушки с пронзительно голубыми глазами. Мужчина поправил свои очки-половинки, отложил в сторону досье и сделал короткую запись в рабочем блокноте.

«Анна?» – раздался взволнованный голос. Женщина помотала головой, выходя из задумчивости, и расплылась в широкой искренней улыбке. Она произнесла одно короткое слово, глядя в глаза мужчины, что стоял перед ней на коленях, и весь зал взорвался радостными восклицаниями. Заиграла музыка, полетели пробки от шампанского.

«Анна-а!» – обиженно протянула усталая женщина средних лет, отдавая Анне обратно толстую тетрадь, исписанную мелким ровным почерком. За окном стояла глубокая ночь. Анна вздохнула с лёгким раздражением, приняла тетрадь и отдала взамен тоненькую папку. Женщина взяла её с чувством огромного облегчения. Но Анна тут же вскочила и принялась раскрывать шкафчики, выставляя на лабораторный стол баночку за скляночкой. Запустив горелку, она начала подготавливать реагенты, попутно что-то объясняя. Усталая женщина начала тереть виски с очень жалким видом.

«Анна.» – остановил удаляющуюся женщину человек в очках-половинках. Портрет за его спиной выглядел угрожающе. Мужчина демонстративно поднял левую руку и постучал по стеклу дорогих часов.

«Анна!» – с притворным возмущением в голосе произнёс мужчина в лиловом пальто, когда смог разогнуться от смеха. Он отпил обжигающего виски из своего бокала и попросил бармена налить ещё. Анна развела руками. Час был поздний, но вечер был шумный.

«Анна», – начиналось письмо, которое его получательница очень не хотела читать. Запихнув его куда-то под кипу бумаг, разбросанных на столе, она сосредоточилась на большом и сложном даже для неё документе, наполненном графиками, формулами и чертежами. Отвернув от себя свет настольной лампы, она откинулась в кресле и закрыла усталые глаза. Оглушительно тикали часы. Бросив на них злобных взгляд, Анна пролистала до конца документа и поставила свою подпись с расшифровкой: «Анна Маркель».

«Анна... Анна Маркель!» – привлёк её внимание молодой практикант. Она кивнула и закусила пальцы в волнении, глядя, как свежесобранный механизм запускается в первый раз.

«Анна Маркель», – чернело на первых полосах газет. На фото рядом чернел высокий столб едкого дыма.

«Анна...» – произнёс растолстевший и погрустневший мужчина, держа в руках почерневшее письмо. Он разжал пальцы и письмо упало на сухую чёрствую землю. Мужчина развернулся и, не прощаясь, ушёл, оставляя Анну одну.

Стакан наполнился до краёв.

Тени.

Молчание.

И – тихий, мерзкий как скрип громадной деревянной конструкции, что вот-вот упадёт, смех. «Ва-банк, – прохрипел тот, кто назвал имя Пезальтийца, – Хорошо... Очень хорошо. Теперь сыграем по-настоящему, Анна Маркель».

Тени окружили силуэт старого-старого Пезальтийца, придали ему вид древней мумии, восставшей из гроба спустя тысячи лет сна оттого, что могущества в её костях сохранилось куда больше, чем даже у смерти, что пыталась сдержать её.

«Тчотчхштчо Ыкхлаойитч».

И тьма всколыхнулась, и закружила ветром и волнами непонятных образов, неизвестных языков, непроизносимых имён, событий, отбытий и небытий. Когда этот вихрь схлынул, комната погрузилась в омерзительную влажную тишину.

Профессор вскочил, хлопнув руками по столу. «Идиотизм. Полный», - сказал он и вытянул руку, призывая бокал.

«Что ты делаешь?» – прошипела Анна.

«Повышаю шансы одной идиотки. Выиграю – верну».

«Ну удачи».

Профессор посмотрел на неё со смесью злости и сочувствия и перевёл взгляд на стакан. «Жаклин Брау».

И ещё одна волна сцен, эмоций и образов нахлынула на присутствующих – но куда более слабая, более простая, более переносимая. Некоторые люди не хотят быть сложными.

Опустив стакан в центр к остальным, Жаклин вытащил ещё одну карту из колоды.

Малыш Стю, смотрящий на всех со смесью ужаса и восхищения, отодвинулся от стола и замотал головой.

«Ставки сделаны. Ставок больше нет», – произнёс с улыбкой, больше похожей на оскал, тот, чьё имя вы не запомните и вряд ли сможете произнести.

Карты легли на стол.

Анна Маркель, глядя на расклады, засмеялась нервным смехом человека, который чудом вырвался из очень опасной ситуации и только начал это осознавать. Жаклин молча подвинул стакан с её именем к ней, но старик взял его за руку. «Сначала победитель собирает выигрыш. Потом он волен сделать с ним, что пожелает».

«Счастливчик ты, Жаклин. Всё-таки поеду с тобой в Аркас», – сказала, наконец, Анна.

Жаклин улыбнулся: «Я рад». И подхватив первый стакан, своего имени, выпил его в несколько больших глотков. Взяв стакан с именем Анны, он сказал: «Погоди немного, Синеглазка», и выпил его, бережно, стараясь не пролить ни капли. Следом, залпом, пошли одна за другой четыре рюмки.

Подняв последний стакан, Жаклин долго всматривался в его содержимое. Наконец, выдохнув, он зажмурился и стал вливать в себя этот жуткий напиток. Жаклин всё пил и пил, а жидкость всё не кончалось. У него вышел воздух, пришлось остановиться, откашляться и продолжить. И снова, и снова, и снова.

С каждым глотком тени начинали метаться по углам всё агрессивней, свечи стали затухать одна за одной, а старик во главе стола всё больше поникал всем своим видом. Комнату стал заполнять странный шёпот, становившийся всё громче, состоявший из тысяч тысяч имен, прозвищ и званий. Они шумели, как старый лес на полночном ветру, как прибой далёкого шторма, пока наконец не оборвались на одном древнем имени.

Когда оно прозвучало, старик вновь пришёл в себя. Он оглядывал комнату и присутствующих, будто только что здесь оказался. Попытавшись подняться с кресла, он упал на колени, ноги его не держали. Ни Жаклин, стоящий в ступоре на месте со стеклянными глазами, ни та, что сидела напротив него, не попытались помочь.

Тогда мистер Стюарт Стросс, что не был болваном и был давно не малышом, сумевший единственный сохранить в этом безумстве свой рассудок, поднялся со своего кресла. Обойдя своего, пусть и не бывшего, но вряд ли уже практикующего профессора, Стюарт подал руку старику, в которую тот вцепился как в спасательный круг, и помог ему подняться на ноги. «Тише-тише», - сказал он, проводя старика к выходу из комнаты, из которой утекли и свет, и тьма, в которой остались только пыль и старый мусор. Пинком открыв дверь, Стюарт обернулся и без особой надежды окликнул: «Профессор! Доктор Жаклин!» Ответом ему была тишина. Тогда юноша вышел из комнаты, ведя под руку старого несчастного человека, и не заметил, как тот, кого он окликнул, медленно повернул голову ко входу и приложил палец к губам.

 

Через некоторое время в комнату вошёл бармен, лысый детина с мудрыми глазами. Он прошёл к одинокой и потерянной женщине в кресле за пустым столом. Бережно обхватив её за плечи, он поднял её и повёл в общий зал. Там он усадил её перед барной стойкой, сам же, зайдя внутрь, достал откуда-то снизу небольшой чемоданчик. Он копался в этом чемоданчике очень долго, хотя не то чтобы время имело значение для кого-то из присутствующих в этом заведении без названия.

«Нет. Тоже нет. Хм... Не, не пойдёт».

Наконец, он достал небольшой пыльный флакончик из мутного зелёного стекла. Откупорив его, он понюхал содержимое и едва сдержал чих – настолько сильным был запах.

Вылив настойку в стакан, он поставил его перед потерянной женщиной. Наклонившись к ней так, чтобы никто не услышал, он произнёс:

«Сойя. Сойя Кей. Ты любишь цветы, так ведь. Всякие подснежники, шиповники. На главной улице пустует цветочный магазин. Я думаю, что из тебя вышла бы отличная хозяйка для этого магазинчика. Быть в окружении цветов, дарить людям улыбки. Хорошая судьба, не скажешь?»

Бармен и Сойя ещё долго шептались за барной стойкой. Этот разговор многому научил её. Сойя Кей ушла оттуда другим человеком.

 

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 2. Оценка: 4,50 из 5)
Загрузка...