Ольга

Крики начались пополудни и продолжались аж до наследнего дня. Ольга, дочь Арсениева, рожала на свет будущего наследника мужу своему, Мыславу. Рожала тяжко. По всему месту шептались.

— Ну что же-то она так мучается… — вздыхала за пряжей Ксенька, молодая девка. — Ах, кабы было мне так болюче, я бы ягоды сонной наелась. Заснула, поспала, проснулась — а дитё уже и тут!

— Дура! — крикнула ей старуха Иванна, услышавшая её причитания. — Как нажрёшься сонных ягод, тужаться не сможешь, так у тебя дитё внутри и задохнется! Нельзя бабе при родах спать, терпеть надобно! А Ольга не марно мучается. За свой дар Божий болью платит.

— Да якой ж это Божий дар, Иванна?! — заспорила с ней Устина, бондарева жена, в гневе бросив огородную тяпку. — Где ж ты видела, чтобы Божьи люди в птиц по своему желанию превращались?! Поганка она! И мужа своего приворожила. Вот только Мыслав-то не дурёх башкой. Чует, что под чарами ходит, вот и злобится на неё. Оттого и побивал… Пока она тяжёлой не стала.

— Всё-то ты знаешь, — процедила старуха. — Особито то, что до Мыслава… За своим лучше смотри!

Говорят, той ночью кричала Ольга так сильно, что обыватели на постелях своих затыкали уши, ибо крик её звучал не только за окном, но и будто бы прямо в светлицах. И в хоромах князя Яромира люд то слыхал, и за стенами града, и даже до охотничьих хижин в дальних лесах долетали Ольгины стенания.

Стихли крики верно под полночь. Кто-то благословил Бога за окончание страданий бедной рабы его, кто-то отметил про себя, что в полночь родиться — к дрянной судьбе. Но в покое сошлись все: как наступила тишина, так и вздохнула с лёгкостью земля, вздохнул стар и млад.

Не мог этого сделать только старый Арсений. Весь срок, отмеренный Ольге на страдание, сидел он за дверью её комнаты, выполнял каждое повитухино поручение, и молился, дабы не утратить разума в криках дочери своей. И мольбы его были услышаны, ибо у Господа были на Арсения иные расчёты.

Наконец, когда стихли вопли, и готовился Арсений услышать внуков плач, раздалось из-за двери Ольгино рыдание.

Не выдержал Арсений, ворвался в комнату и ужаснулся: на простынях и белого пятнышка не осталось, всё было залито материнскою кровью. Повитуха стояла, без сил опустив руки, и что-то шептала — только мгновение спустя старик понял, что молитву.

— Олюшко! — кинулся к дочери. — Олюшко, горестная моя, не плачь, не плачь…

— Тата, он теперь верно меня убьёт! — причитала она, безголосая, держа на руках бездыханное тельце своего сына. — Нужно спрятать, спрятать, пока он не пришёл!

Едва дитя начало у Ольги в чреве толкаться, смекливый Арсений отослал Мыслава за рослинами в лесок возле северной стороны места. Сказал, мол, только там нужные растут. Мыслав ни черта в травах не понимал, вот и ушёл на другой конец места, где товарищи-скорняки его жили. Сами, мол, там с дитём управятся. Наверное, подумал старик, так там и остался на переночёвку.

— Куда же вы его спрятать хотите? Похоронить бы надо дитёнка… — прошептала повитуха.

Шикнула Ольга на неё зло, да та и упорхнула со страху.

— Возьми, татенька, — прошептала, отдавая старику в руки сына. — Схорони, да только не в лесу, не в поле — в болотах! Там, где черви его не достанут, где земля не сожрёт! Положи его в трясину, пусть она его укроет, пусть колыбелью ему станет, пусть сховает в себе да хранит, пока его мать к себе не призовёт снова.

Внял Арсений её словам, хоть и страшно ему было от Ольгиных помыслов.

Когда же выходил он со внуком своим на руках под покровом беззвёздной тьмы, услышал ещё одну просьбу дщерину вослед:

— Поговори с ним, татенько, — говорила ему тихо, выглянувши из окна. — Попрощайся. Он твои слова запомнит, и голос твой. Поговори с ним.

— Поговорю, дочка, — кивнул Арсений. — Скажи мне только, как же ты его нарекла? Как мне за него Бога молить?

Задумалась Ольга и ответила:

— Молись о душу Мстиславову, коли тебе так будет легче.

Вздохнул глубоко Арсений, прижал к себе холодный свёрток, да и побрёл на болота. О многом думал он по пути: и о том, как неудачно дочку замуж выдал за пьяницу, и о том, как молила его жена на смертном ложе защищать Олюшку пуще всего от её сил чаровных, и о том, что нужно было Ольге княжной родиться. Да, мыслил он, княжной, а не дочерью слабого старика, что и от руки мужниной защитит её не может, тем паче от колдовства. Что же будет, когда вернётся Ольгин муженёк проклятущий? Супротив крепкого да быстрого кулака ни одна ворожба не подсобит. Прибьёт Мыслав её одним ударом, тут и сказке конец…

Так, в думах, дошёл Арсений до болот, и не приметил даже, как сам месяц выглянул украдкой из-за туч, чтобы дорогу ему осветить. Присел старик, развернул свёрточек, окрестил бедового внука, положил на берег трясины и сказал прощальное слово:

— Прощай, Мстиславе, Ольгин сын, рождённый в нелюбви! Будешь лежать ты здесь Божиею волею, под присмотром тварей болотных, и ждать. А чего ждать, только одной твоей матери непутёвой ведомо. Ты прости её, Мстиславе, прости, ибо нелёгкая доля выпала на её душу, доля колдовская, да ещё и женская. Прости её, как я прощаю я вперёд ей, внуче, и вверься ей, как я вверяюсь. Прощай, и да пребудет с тобою Божья милость.

С этими словами Арсений опустил свёрток в болотистую воду и почудилось ему в свете холодном, будто на той стороне увидел он чьё-то лицо. Поскорее собрался старик и побрёл домой, не оборачиваясь.

Ещё когда подходил к хате, почуял Арсений недоброе. Подошёл, и верно — дверь распахнута настежь, а из Ольгиных покоев слышится хрип страшный да слабый писк.

То Мыслав услыхал женины крики, а как стихло, смекнул, что кончилось всё, вот и поспешил домой, поглядеть на наследника своего. А как увидал, что с Ольгиной кроватью сотворилось, как увидел её одну, без дитёнка, так и понял, что обманули его. И рассвирепел не на шутку.

— Где мой сын?! — пьяно хрипел Мыслав, навалившись тушей своей, дыхание деве перекрывая. — Что ты сотворила с ним, ведьма?!

Бедный Арсений, уразумев, что дочку спасать надо, кинулся к обидчику, тряхнул его изо всех своих стариковских сил назад. Ольга быстро спохватилась, вывернулась из-под ослабшего мужнина тела, вскочила на ноги. В гневе заносил уже свой кулак над Арсением пьяница Мыслав, но остановил его Ольгин властный голос:

— Смотри на меня!

Глянул он на Ольгу, прямо в горящие синевой её глаза, и потерял себя навеки. Теперь она повелевала его телом, словно то было в её руках детской игрушкою. Замер Мыслав на месте, кулак его распался ладонью и безжизненно повис.

— Пойдём со мной, муже, — сказала ему и в одной кровавой сорочке повела за собой, вон.

Вздохнув, осел бедный Арсений на пол, привалился к стене. Не хотел думать, куда она его повела, не хотел представлять, что с ним станется. Заметил, как свет месяца погас в окне, как покрыла их землю тьма, и услышал пронзительный волчий вой где-то вдали.

Она пришла, как и уходила, — вся в крови. Дрожа, села рядом с отцом и заплакала. Увидела, как глядит на неё отец боязливо и молвила:

— Не бойся, тата. Я худого тебе не сделаю. Ты всё, что у меня от матушки осталось. Я опилицу этого потому раньше и не трогала, чтоб тебя средь люда не посрамить. А уж когда он кулак на тебя поднял, взыграла во мне такая сила, коей я и сама не чуяла ране.

— Ни денька нет, чтобы я не подумал, как ты сама на матушку похожа, — улыбнулся Арсений. — Всё ты взяла у неё: и красу, и ярость в глазах, и оборотничеству выучилась у неё, и ворожбе. С тобою быть рядом да служить тебе — единственная в моей жизни отрада. Но на что же я сам тебе, милая? Я ведь даже в лекарственном ремесле не помощник, имя только одно. Чему я научил тебя, жалкий, слабый, бесполезный старик?

— Верности, отче.

Обняла дочь его за шею рукой и нежно вытерла слёзы с сухих, морщинистых щёк. Наутро собрали они пожитки Ольгины, и так вернулась новоявленная вдова в отцову хату.

 

В ночь, когда Ольга пыталась дать жизнь своему мёртвому сыну, слышал её стоны и в своих хоромах молодой князь Яромир. Наутро послал он за мужиками да поспрашивал у них, кто же кричал. Отвечали ему:

— Ольга то была, лекарьева дочка. Вдова таперича. Ведьма, каких сыскать! Рожала она в ту ночь дитё от мужа своего ныне покойного, да мертвецом уродилося. Ох, и страшная же ночь была… Месяц с неба скрылся, звёзды попрятались, а потом и волки завыли голодным воем.

— Ведьма, говоришь? — встрепенулся князь. — А хорошо врачует?

— Лучше всякого иного лекаря в месте! Всякая хворь перед ней уступает, даже сама смерть, и то сдаётся. Вот только толк о ней нехороший ходит. Кто говорит, Господь ей чаровную руку даровал, а кто и поганкой кличет. А как овдовела она, так и поползло по месту, мол, это она сама мужа убила, чтобы с диаволом обручиться! Батюшку её жалко, Арсения. На побегушках у дочки своей служит. Шепчут, и его околдовала.

— Покуда лекарствует лучше всякого, так приведите её сюда! Я диавольской силы не страшусь.

— Эге, да ведь, княже милостивый, сама она не пойдёт, — смутились мужики. — Энто к ней обвыкло приходит люд челом бить. А коли волоком потащите, так она пташкой обернётся — да и с глаз прочь! Поминай, как звали.

— Оборотница, значит, — промолвил князь. — Хорошо, погляжу на неё сам! Покажите только, где живёт ведьма.

Того дня Ольга была от утра в хате, хозяйствовала да пряла. Постучался в дверь Яромир Всеславич, вошёл, да и обомлел. Думал он, что предстанет перед ним черноволосая немолодуха с крюком-носом, с иссохшими пальцами да с замутнённым глазом — намест того же увидал деву юную с локонами цвета мёда, глазами синими ако море глубокое. Рукою резво перебирала она пряжу, а солнечные лучики играли в лице её, будто была она любимицею светила. В углу подле неё сидел на лавке старый Арсений, словно верный пёс.

— Ну здравствуй, гость незваный, — сказала князю девушка, в оконце глядя.

Был князь Яромир в одеждах людских, чтобы не заприметил его никто — вот и подумал, что оттого-то она на него прямо и не смотрела.

— Ты лекарьева дочь, что люд ведьмою зовёт? Ольга? — спросил громогласно, чтобы повернула она к нему лицо.

— А вы у моего батюшки спросите, лекарь ли он, — рассмеялась девушка, не шелохнувшись. — А то люд, бывает, всякую чушь по округе разносит.

Опустил голову Арсений, смутившись, но злобы на дочку не утаил.

— Ты говори, гость милостивый, по что пришёл? По траву ли какую али подмогу? — спросила Ольга.

— Хоробой дивной страдаю уж второе лето, — отвечал князь. — Некоторыми ночами могу посредь сна пробудиться. Дыхание тут же спирает, тело всё скрючивает, взор туманится, ничего не вижу перед собою и не чувствую. Наутро же будто дурманом отравленный хожу, не могу думать о делах насущных. Отведи, коли можешь, именем Божиим тебя прошу! Никто мне ещё не помог, ни заморские целители, ни наши лекари, да ни одна трава этих земель али дальних!

Отложила Ольга веретено, посмотрела на гостя своего незваного.

— Как твоё имя будет, человече, и откуда ты? — спросила.

— Что же таить, — вздохнул князь. — Имя мне Яромир, по отцу Всеславич. Княжу я в этих славных землях. Но сейчас не как владыка, как проситель молю — помоги мне, исцели от злобной хвори!

Ахнул старый Арсений, да кинулся, было, в пол челом бить. Остановила его Ольга одним движением руки, и не осмелился он ослушаться её. Понял, что задумала вновь что-то дочь его, и что князю задармо она не поможет.

— Женись на мне, княже Яромире! Женись и сделай своею княгинею. Такую плату тебе назначаю.

Подивился князь Яромир такой просьбе. Увидала Ольга в очах его сомнение.

— Если возьмёшь меня в супружницы, — сказала. — Буду тебе верной пособницей в делах государственных и людских. Буду вештить, буду ворожить, на врагов твоих порчи накладывать. Буду соколицей летать под облаками да смотреть, что деется в земле твоей. Буду всё тебе докладывать да обо всём подсказывать.

— Как же я тебя возьму в жёны, коли роду ты невысокого? — спросил Яромир. — Негоже князю-владыке с лекарьевой дочкой обручаться. Что люд подумает?

— И верно, пущай лучше он думает, что князя их бесы взяли, оттого порою как ушибленный ходит. Диавола он, верно, наставления слушает в это время. Этого ли ты хочешь?

Задумался князь Яромир глубоко. Видел, что непростая перед ним девка — хитрая да смекливая, коли княгинею станет, в сторонке дитятко не останется нянчить, шелками да драгоценностями забавляться.

— Говорили мне, муж у тебя был. Что с ним сталося? — спросил князь пытливо.

— Волки загрызли, — ответила.

— Люб тебе был?

Недобро сверкнуло у Ольги в глазах, не по нраву были ей княжьи пытания. Приметил Арсений: не страшится он её так, как иные, да иначе — злобится силы её.

— Может, и не люб, да только верной женой я ему всегда была, — ответила.

— Ты, говорят, оборотничествуешь. Может, это ты его волчицею и загрызла, чтобы полюбовницей с диаволом быть? Такие про тебя слухи ходят.

— Однажды ты уразумеешь, светлый княже, что Бог и диавол есть суть неделимое, — молвила Ольга спокойно. — Неужто ты мыслишь, что Бог о силе моей не ведает, да ей противится? Коли могу лекарствовать да боли сбавлять своей силою, значит, на то его воля. Коли могу умертвить своей силою, значит, воля его и на то.

Убоялся князь ещё боле от таких слов её, но делать ему было нечего.

— Что же, Ольга, — вздохнувши, сказал Яромир. — При отце твоём даю тебе слово княжье: как минут сороковины по мужу твоему, возьму тебя в жёны и сделаю своей княгинею. Будешь владеть землёй, мне отцом и Богом вверенной, как владею я. Да будет так, коли вылечишь меня от хвори.

Подманила его к себе Ольга, указала на колена встать перед ней, как встают перед ним его просящие. Повиновался князь. Положила тогда длань на чело его и прошептала заклятья чаровные. Долго шептала она, долго ворожила, да под конец как крикнет в полный глас:

— Муха, муха, вылети из княжьего уха! Вылети, хворьюшка, из тёплого гнёздышка да лети на солнышко, а от солнышка на болотушко! Ждёт тебя твоя стаюшка, ждёт-пождёт, не дождётся!

Ахнул старый Арсений: и верно, вылезла мушка из правого уха князя! Вылезла, посидела да в окно упорхнула, только её и видели. Отняла Ольга руки свои от чела владычьего, знаком руки встать повелела.

Вскочил тотчас Яромир Всеславич на ноги да воскликнул:

— Ах, Ольга-мастерица! Так легко дышится мне теперь! Чую я, покинула меня хороба! Благодарю тебя и кланяюсь глубоко, а уж платою тебя не обделю!

Вытянул он мошну, развязал перед Ольгой да высыпал оттуда все монеты на стол дубовый. Распахнулись очи у Арсения — столько он и в животе своём не видывал. Ольга же на стол не взглянула, глаз от князя не отвела.

— Не надобно мне платы такой, княже, — молвила. — Исполни только, что мне обещал по сороковинах. Возьми меня своей княгинею, вот и будет твоя плата. Клянусь животом своим, не пожалеешь.

Смутился князь Яромир Всеславич. Думал он, что бедная девка от таких денег не откажется, да просьбу свою безумную забудет. Увидел Арсений, как блеснули его глаза.

— Да будет так, мастерица. Приду к тебе в назначенный день, — поклонился владыка.

Встала Ольга, собрала монеты обратно в горсть, подала ему и поклонилась до пола.

— Ведай же только, княже Яромире, что коли не придёшь вчасно, коли не исполнишь клятвы, данной при отце моём, могут и к тебе однажды в ночь незваные гости постучаться. Только тебе от них радости такой не будет, что мне сегодня, — молвила на прощанье.

Разгневался князь Яромир Всеславич, налились его очи злобой, заскрежетали зубы, заходили желваки на скулах молодецких. Вышел из хаты Ольгиной, не сказав боле ни слова.

— Не любо ему было, как ты ему погрозила, дочка, — сказал было Арсений. — Князю просьбы от простой девки стерпеть бы ещё можливо, но угрозу…

— А я не простая девка!

Так раззлобено рыкнула Ольга на своего старика, что тот в углу сжался круглым комком. Понял он, что упустила она свою пташку, не разглядела хорошенько князя, опьянила её такая встреча.

— Коли не сделает меня владычицей, так и сам править не будет, — молвила уж мягче. — Владыке за своё слово всегда надобно ответ держать.

— Смилостивись, доченька! — бросился Арсений на колена. — Ежели ты князю беду учинишь, по нас целое место придёт расправу чинить! Ты-то упорхнёшь соколицею, а что со мной станется? Растерзают меня, старика! Откажись от слов своих, возьми плату от князя да будем жить в мире со всеми!

Опустилась вновь рядом с ним Ольга, взяла его руки в свои и поцеловала.

— Не бойся, тата. Ничья рука вовек не посмеет тебя коснуться — ни живого, ни мертвеца.

 

День за днём, заря за зарёю текли к сороковинам по Мыславу-пьянице. Сидел князь Яромир Всеславич в своих хоромах да думал, как ему извернуться, как отвадить Ольгу-ведьму, как не пустить диаволицу на свой престол. Вызвал к себе своих бояр да окольничих и спрашивает совета, а они ему и говорят:

— Любят в месте Ольгу крепко, а ненавидят ещё крепче. Пустим слово, что владыка наш, Яромир Всеславич, был у ней давеча да так худо ему опосля того стало, что помирает да клянёт её мятежницей подлой, диавола полюбовницей. Пойдём по ней да поведём за собой мужичьё, а там, увидите, даже и бабы подтянутся. Возьмём её да в поруб. Коли упираться будет, батюшкой её попужаем, коль надо, до убивства. А ежели и то не поможет, из лука пострелим, соколичку-то.

Дал добро на то князь, только приказал, абы не брали ведьму в поруб.

— Ворожить она и с поруба сможет! Убивайте, как возьмёте, сразу! А опосля и отца — болен он уже и немощен, работать не может, да и лекарствует худо. Лишний рот в месте, да и вопить будет ещё, того не надо.

На том и порешили. Вышли на площадь в граде бирючи да покликали обывателей:

— Слушай, честной местный народ! Ольга, ведьма-поганка, мужа своего законного умертвила колдовскою силою, чтобы князя светлого обманом в мужья взять, а когда отказал он нечистой, так его и потравила, чтобы самою владычествовать! Сила её от лукавого, руку чаровную ей диавол подарил через утробу матери её, абы сеяла ею смерть да мысли греховные! Какова кара будет за грех её?!

И отвечал народ:

— Смерть!

Так и пошли к ней: с вилами, с дубинами, с топорами. Шла из своей хаты Устина с мужем-бондарем, за Мыслава любимого мстить. Шла и Иванна с ножом, как услыхала от бирючей, что, и верно, диавол Ольге силу даровал. Шла и Ксенька-девка, поглядеть в сторонке, что же будет.

Только не знали они, что ни Ольги, ни несчастного отца её уже с ночи в хате не было.

 

Долго, долго брели они по болотам во мгле. Она порхала по мху, перелетала с кочки на кочку, словно пташка, дорога к гнезду потерявшая. Он же волочился за нею покорно, переступая непослушными ногами через трясину, словно тень, от тела отбившаяся. Она шептала заклятья месяцу-дядюшке, абы высветил дорожку верную. Он шептал молитву небесам, абы смилостивились они надо дщериной душою.

Наконец встала посерёд болота Ольга, возвела руки к воде мутной да промолвила гласно:

— Ах, болотушко-братец! Ах, ряска-сестринушка! Подмогите, славные, подмогите, верные! Обманута я да оболгана! Летала я давеча у княжеского окна да слышала, как смерти моей люд желает! Ах, болотушко-братец, отдай на час детей своих! Отдай нерождённых, нежеланных, убиенных, так воздуха не вдохнувших! Хорошо им спалось в пучине, хорошо им рослось под ряской, хорошо им личинками кушалось! Пусть встанут и идут за сыном моим возлюбленным, чтобы защитил он мать свою!

Дрогнула сыра земля, забурлело болото великое, зашуршал мох да покатилась с кустов морошка. Разверзлась трясина, расплылась ряска да поднялись из пучины руки мертвецкие.

Ахнул старый Арсений, хотел было закрыть очи ладонями да отвернуться, чтобы не видеть такого вовек, да слишком прекрасна была в тот час дщерь его, слишком похожа на мать. Стояла она посредь тьмы, освещённая серебряным месяцем, истинно княгиня: бледна как смерть, хладна, как звёзды, и страшна, как судьба, а вокруг были слуги её, по одному зову воскресшие.

И увидел дед внука своего, да только выросшего не по годам, словно вскормила его яко молоком вода болотная. Вышел рослый Мстислав, Ольгин сын, посмотрел незрячими глазами на матерь.

— Долго носила я тебя под сердцем, — молвила. — Долго говорила с тобой. Защити же меня теперь от врагов моих, и отпущу твою душу с миром.

Поклонились мертвецы вокруг Ольге, поклонился и сын её. Взглянул на дрожащего Арсения, было, и оскалился, но взмолился старик:

— Милости, внуче!

И не тронул Мстислав-мертвец Арсения, потому как узнал голос его.

Подошёл старик к Ольге, в очах же её горела лунным светом ненависть. Спросил у неё:

— Что же, дщерь милая, когда я умру, ты и меня так из земли поднимешь? Не доволишь с матерью твоей на небесах встретиться? Вечным псом буду тебе и по смерти?

Не отвечала Ольга, не глядела больше на отца своего. Видела перед собою ведьма только тени непочивших слуг своих и желало одного её сердце алчное — чтобы ей так же, как мертвецы, поклонялись живые.

 

Когда на следующие сумерки подошли Ольга с Арсением к месту, дунул им в лицо гнилой смрад. Кое-где над хатами дым клубился, будто кто пожар учинил. Лежали всюду тела мертвецкие, да черепа обугленные, и так их было много, что шагу не ступить. Лежали они как дорогой выстланные от Ольгиной хаты до самых хором княжеских, с шеями свёрнутыми, с брюхами вспоротыми, с костями из рук поломанных наголо. Обернулась Ольга птицею, взмыла в облака, пролетела по всей округе да в окно княжеское заглянула. Никого в живых не осталося в месте, а в хоромах, в опочивальне княжеской лежал Яромир Всеславич с главою вырванною, а подле него — череп сына её возлюбленного, Мстислава. Вскрикнула соколица от радости и полетела к отцу своему.

Да только не выдержал старый Арсений, не смогла душа его боле вынести дщериных безумных деяний. Всё выжгла она, всё умертвила, что знал он, чем доживал свою жалкую жизнь, и матушку свою добросердечную выжгла, оставила одну мертвечину. Как обернулась Ольга птицей, так бросился он прочь, к реке, что перед градовой стеной протекала. Встал на краю обрыва и смотрел долго в небо да молил Господа, чтобы уберёг он его душу от дочериной ворожбы. Услыхал вдруг песнь соколиную прямо над челом своим, испужался, глянул вверх, сделал шаг и упал в студёную воду. Вскрикнула соколица — поднялась со дна речки алая кровь…

Металась по пустому месту Ольга, кричала соколицею да волчицею выла. Кляла себя, кляла мстительность свою, слепоту и тщеславие, кричала заклятия разные, молила Бога и погань, но не оживал Арсений, не поднимался из речки ни живым, ни мёртвым. Принял его убогую душу к себе Господь и защитил навеки от Ольгиных чар.

 

Хотела поначалу Ольга броситься вслед за отцом своим, да жить хотелось ей пуще. Потому недолго горевала она средь костей да пепла, недолго оплакивала батюшку. Быстро иссохли ей слёзы, и тогда решила она взять себе новое имя и улететь далеко, за поля, за равнины, за реки и за болота, в землю, где о ней никогда не слыхивали.

Вспорхнула она ввысь да полетела. Три дня летела и три ночи, а на четвёртый открылась под ней славная земля Рязанская. Облетела её Ольга и видит: деревушка красивая стоит под солнцем. Детишки весёлые бегают-резвятся, девушки звонко песни поют, юноши стройные в полях потом заливаются да только посмеиваются — мирный да ласковый край. Только один старик со старухой своей сидит у хаты да кручинится.

Спустилась Ольга в подлесок, обернулась девой, да подошла к старичкам.

— Что за мысль тяжёлая головы ваши склонила? — спросила певуче, ласково.

— Ах, дево милая, — отвечали старики. — Как же нам не кручиниться, когда было у нас четверо сыновей, да трое померло почти в одночасье… Некому нам ни в хозяйстве подмочь, ни на могилку по смерти плакать прийти.

— Хотите, я к вам жить пойду? — молвила. — Сиротка я из соседней деревни, никого у меня не осталось.

Обрадовались тотчас старик со старухою да приняли девушку в дом свой.

Так и стала Ольга жить мирно в семье древолазов под новым именем, не оборотничая боле да не ведьминствуя, дабы не испужать новую семью свою и люд вокруг. Ласковее стала вести себя да скромнее, глаза синие в пол часто прятала да тихой была, ибо только таких дев, уразумела, и почитает живой, боязливый народ. Только когда врачевала, нет-нет, да и шепнёт заклятье, нет-нет, да и заворожит негромко зелье.

Разнеслась о ней добрая слава по всей земле Рязанской и дале. И явился однажды к ней в дом юноша, поведав, что он слугою князя муромского Петра, и что болен его князь хворью неведомой, и ни один лекарь ему помочь не может.

Задумалась крепко Ольга. Коли будет она таперича смекливее, авось и выгорит.

И сказала она, чтобы привели ей князя, ибо она сможет исцелить его. Спросил тогда юноша об имени её и, улыбаясь, ответила:

— Феврония имя мне, милый отроче.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 4. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...