Иди домой *** Продравшись через ольху и черемуху, через колючие елки, топча маслята и волнушки, Пойко1 выскочил в бор и, слепой от слез, упал в белый мох. Малой был – так к мамке на колени падал. Мамка померла, так батя взял в жены нерусскую бабу - за горсть гвоздей и телушку. Она была не злая, Пойко кормила как батю, сытно, мол, работник растет, но все у ней было не по-мамкиному и по-людски она не говорила. Пойко уж и забыл, как его зовут, все «Пойко» да «Пойко», а это, батя сказал, просто «мальчик». Батя и сам уж так его и зовет. Шея болит-то как после батиной выволочки... Обидно так-то… В лоб больно упиралась старая сосновая шишка, щеку колол мелкий сучок. Пойко поднял голову, вытер слезы. Проморгался, шмыгая: вокруг, куда не глянь, торчали из седого мха крепкие боровые грибочки. Их уж наношено, насушено на всю зиму с лишком, но Пойко встал и, шмыгая, стал собирать грибы, выбирая самые крепенькие, небольшенькие. Сносил, набирая в подол рубахи, в грудку – вот наберет побольше, потом рубаху снимет и туда набьет одних шляпок. Шляпки были цветом как глаза у бати – ну, если, конечно, разглядеть, где они там, глаза-то, меж косматыми бровями и пегой бородой. И если он сам на тебя посмотрит. Так-то давно уж не смотрел, все только «беги туда» да «тащи это». Пойко и бегал, и таскал, и все делал, что велено, с утра до ночи. Вот только нынче, продрогнув поутру на рыбалке, пригрелся в кузне у бати, задремал, пока батя вышел, и за углями не следил – меха не подкачивал, и горн потух. Батя что – навтыкал в загривок, обматерил. Батя так-то тоже не злой, делов у него просто полно. И кузня, и жито, и дров заготовить, и угля нажечь, и дичину на прокорм добыть – не разорваться. Одного Пойко в подмогу маловато. Ну ничего, малые братики подрастут, подмога будет: их вон, белоголовых, мачехиных, двое сразу, одинаковых, как кочаны. Батя с ними тетешкается, как подковыляют. Мечи зимой им деревянные выстругал и щиты – как взаправдашние. Пойко малой был – батя и ему стругал. Где те игрушки-то? Ну ничего, зато Пойко знает, где батин схрон с настоящими мечом и щитом. И шлем там есть, и рубаха тяжелая кожаная с нашитыми бляхами. Батя с Новгорода, ушкуйник. Он Пойко в позату зиму, когда мамка померла и они одне жили, из дров посреди избы прям весь Новгород сложил. По две дровины – прясла, чурочки – башни меж ними, а внутри, горшки да чашки – церквы да дома, щепки да стружки – кони да мужики. Скучал батя по Новгороду, да что-то не ехал туда, мол, в лесу вольнее. Хлеба только мало, худо хлеб растет. Ну да зерна на посев да полосовое железо ему знакомцы с Новгорода привозили в обмен на пушнину, которую батя брал с карел да вепсов в обмен на крючки, багры да топоры, что в кузне ковал. Или сам он в Ладогу на торг ездил. А знакомцам с Новгорода он и другие топоры ковал, страшные, боевые, и наконечники для стрел, для копий… Уключины для ушкуек… Но сам с ними больше не ходил ушкуйничать, говорил, душа устала, старый стал. А какой же он старый? Ворочает вон в кузне, как медведь, соху таскает, которую Пойко и не сдвинуть, Бурку-коника по холке как хлопнет – так Бурка присядет… Неплохо они жили, если подумать, сытно. Пироги мачеха раза два в неделю пекла… Набрать, что ль, черники ей на пироги? Вкусные пироги с черникой-то. Пойко высыпал грибы в груду: хватит или еще набрать? Влезет в рубаху-то? Можно еще, и он побежал глубже в бор. Бор уходил в зеленое хвойное небо золочеными стволами, стелил белые и желтые скатерти мхов. И боровики на тех скатертях, и маслята с красноголовиками, и брусника вон поспевает… Ой. Перед ним испуганно выпрямилась девчонка. Небольшая, как сам Пойко. Только одета чужо: не сарафанишко, а юбка с кофтой, черничного цвета. Богато одета-то, сукно добротное, и вон, по черничному полю листики вышиты, каемки всякие, ленты в косах и буски на шее в три ряда, и на ногах ботики узорчатые. Не русская, видно. Карелка или кто… Пойко буркнул по-мачехиному: - Терве.2 Девчонка улыбнулась и тихонько ответила: - Терве. И тут из-за низких елок выбежала еще девчонка, помладше, сама рыжая и вся в рыжем, как морошка: - …Пойко! Ай, Пойко! - Ну да, Пойко я, - ткнув в себя пальцем, проворчал Пойко, наклонился и сорвал гриб. – А вы кто? Девчонки его поняли. Рыжая, конопатая даже, засмеялась и ткнула в сестру пальцем: - Мустика3! А сестра показала на нее: - Хилла4! – и еще ткнула пальцем вниз и в сторону, под елки: - Пуолукка5! Там сидела на мху совсем маленькая девчонка, беленькая-беленькая, даже в глазах у нее не было цвета, только зрачки как черные дырочки. Чудь белоглазая, как батя про таких говорил. А платье розовое, ботики красные, а рукава – белые в прозелень. Пойко догадался: - Брусника! – сорвал из-под лаптей кисточку брусники, в которой были и малиновые, и красные, и розовые с белым бочком ягодки, и даже зелененькая одна, как бусинка: - Вот! Девчонки обрадовались, засмеялись, закивали. Пойка удивленно повторил: - Мустика, Хилла, Пуолукка! Черника, Морошка, Брусника! Все ягоды хорошие такие! Марьят6! - Марьят, - важно кивнула маленькая Пуолукка. - Откуда ж вы взялись тут? – наконец задумался Пойко. Дня на два пути во все стороны от их хутора жилья, кажись, не было. Пойко даже думал, что батя поселился так далеко от людей потому, что люди на него тоску наводили. Но девчонки-то эти нарядные нерусские откуда взялись? Мож, с родителями пришли у бати пушнину на железо менять? Да ни карелы, ни вепсы, ни чудины сроду по лесу такими нарядными не ходили… И девчонок за собой по лесу не таскали! - Кто вы? - Марьят, - снова сказала Пуолукка. Мустика протянула руку и вытерла забытые слезы со щеки Пойко, улыбнулась. И Пойко впервые пожалел, что не перенимал у мачехи все ее слова нерусские. А то б сейчас все вызнал у девчонок, подружился бы. Хорошие девчонки такие. Ягодки, да. Вдруг громко каркнул плавно пролетевший ворон. Громадный, Пойко знал, что он тут живет на бору. Батя называл ворона «Старик», а мачеха – «Тапио»7. Ворон сделал круг над ними и снова каркнул – зло, сердито. Пуолукка схватила рыжую Хиллу, морошку, за руку и потянула в бор, что-то лопоча. Хилла улыбнулась Пойко уже скучая, будто незряче, и за руку с сестренкой побежала в бор. Только пяточки рыжие и красные мелькали из-под подолов. Мустика вздохнула легонько и сказала: - Мене котиин.8 Эти слова Пойко знал, так мачеха звала их с батей домой из кузни. Они это и значат: «Иди домой». Пойко зачем-то протянул Мустике гриб. Она засмеялась, взяла гриб, присела, сорвала другой грибок, крепенький, как игрушка, сунула Пойко. И побежала догонять девчонок. Пойко почесал затылок и пошел к своим грибам. Ему было тревожно, удивительно и немножко страшно. По пути он все повторял: - Мустика, Хилла, Пуолукка! Черника, Морошка, Брусника! Припер грибы домой, выгрузил в сенях и сказал выглянувшей мачехе: - Мустика, Хилла, Пуолукка! Лесные девочки! Марьят! Мачеха усмехнулась и сунула ему горячую, из печи, калитку9 с прошлогодней брусникой. Тогда Пойко пошел к бате и хотел рассказать про нарядных, как ягоды, девчонок среди леса, но батя тут же погнал по воду, потом дрова рубить, потом они поехали на засеку, где зимой батя хотел сделать новый пал и распахать лесную землю под рожь – и про девчонок Пойко вспомнил уж когда засыпал. А может, они и в самом деле приснились? Ну, откуда посреди леса девчонки? А у Мустики глаза темные, как у бати… как боровые грибы… *** По предзимью батя научил Пойко мастерить и ставить ловушки да петли, сделал лыжи – не такие годные, как у вепсов, но тож ничего, шустрые, и, как лег крепкий снег, хлопнул по плечу: - Давай, добытчик! Круг большой не ставь, до темноты чтоб вернулся! Об озеро да в Раягах10, в оврагах в буреломе ставь, в корбе11, как решили. Да сала с собой возьми, оголодаешь на морозе-то! Давно все было оговорено, и Пойко, толкаясь шестом, как карел, бойко покатил на бор. В край бора – длинное озеро, по дальнему берегу – болото, а с домашнего берега в озеро впадают три ручья, Ближний, Райский и Дальний. По ручьям батя сам брал куниц да горностаев, но теперь ему работы в кузне – свету не видно, да засеку потихонку палить надо – охота с ловушками, сказал, как раз для Пойко дело, а ему забавляться некогда. И правда, некогда. Наверший да наконечников столько по осени знакомцы его увезли, что будто на войну. А мож, и правда на войну, мужики, ночью Пойко подслушал, говорили, что Новгород с Москвой какой-то воевать ладится… Что за Москва? Далекая земля… А тут – бор, рыжие стволы темную хвою высоко-высоко в белое небо подняли, подперли небо будто, чтоб снегом не сыпало. И так вон навалило… Всю зиму Пойко везло. Чуть не каждый день пер он домой одного-двух зверьков. В основном белок-дурочек да зайцев, да куниц. Конечно, горностай-то похитрее будет, без собаки трудно его взять. - Да где ж я тебе возьму собаку! – ругался батя. – Вот поеду в Ладогу, так будет разговор, мож, с карелами сторгуемся. Они этих лаек черно-белых знаешь как берегут? Не допросишься! С рогатиной на медведя ходят с такой лайкой-то! Зверовые собаки, одно слово – зверовые! Собака – надежа, охотнику первый помощник. С ней и в мороз в лесу заночевать нестрашно, не замерзнешь, и медведю она штаны оборвет, и белку выследит, и горностая. Уймись, парень, жди. А потом батя уехал с обозом знакомцев, в трое всего саней, торговать пушниной да мороженой рыбой, железо покупать – не в самый Новгород, в Ладогу – тоже не ближний свет. В кузне стало темно и холодно. Зарядили такие метели, что в лес и носа не высунешь. До колодца да до поленницы, вот и все походы. Да Бурку - через крытый двор пробежать - проведать. Когда от возни малых да мачехи Пойко становилось тоскливо, он уходил к Бурке, чистил его, чесал гриву, убирался у него да у коровы, чинил упряжь, скоблил сохнущие шкурки. Хорошо, что батя на чужих санях поехал, Бурку не взял. Пойко рассказывал Бурке про лесных девчонок, про черно-белых карельских собак с острыми ушами и пушистым хвостом кренделем. Будет собака – будет и охота, а так что – баловство мальчишечье, с петлями-то да сторожками… Когда делать становилось нечего, сидел около Бурки на ларе, выстругивал из березовой чурочки остроухих собачек. Бурка дышал теплом на руки, в соседнем стойле хрустела сеном старая корова, пахло пылью, навозом и, от сена – летом. Собачки получались все больше похожими на взаправдашних. Наконец даже мачеха удивилась, когда Пойка сунул малым очередную деревянную собачку: - Койра! Хаски койра12! – вздохнула, хотела потрепать Пойко по голове, но только снова вздохнула и села подбивать рукава его полушубка заячьими шкурками. *** Как зазвенело синее небо солнышком, как закапало по полдням за окном с сосулек – вернулся батя в новых санях, которые весело катила молодая, новокупленная соловая кобылка, привез железо, мачехе платок да отрез льна, а малым и Пойко – по прянику. Кутенка остроухого - не привез. Ну так что жалобиться, мужику первое дело – лошадь, это парнишкам собака – утеха… Пойко ушел к Бурке строгать собаку из чурочки. Думал, придет батя, и Бурку с новой кобылкой - вон топчется, сенцо роняет - проведает, и какие-нибудь слова скажет, от каких на сердце полегче станет. Не пришел. Зато собака остроухая, из березы, легонькая, в пол-ладони, такая ладная получилась, что Пойко решил ее малым не отдавать. И так по всем углам и под лавками деревянные собаки валяются, так что эту сунул за пазуху. Наутро еще до свету, как обычно, Пойко тихонько собрался и покатил ловушки проверять. Вчерашний день не проверял из-за бати, а последние зимние деньки, пока наст – дорогого стоят. Скоро все потает, потечет, ручьи вспухнут, озеро гудеть ночами будет, бухать пузырями подо льдом – какая уж тогда охота. Снег вон уже маслится, а об озеро – просел, потемнел… Вот растает озеро, прикатит весна-красна, тогда на гусей да утей сетки ставить можно будет… А там и рыбалка… Пойко совсем снял пару ловушек в сырых местах, побросал в мешок. Покатил дальше. Ой! Лиса! Рыжая, как закат, как морковка! Стоит, смотрит. Тявкнула, отскочила и снова смотрит. Ушки остренькие, как у лайки, темные на кончиках. Лиса шажок-другой сделала к Пойко и опять отскочила – будто звала. Пойка растерялся. Куда зовет-то? Чего ей? А может, это и не лиса вовсе? И только он этак подумал, как лиса свечкой подпрыгнула, перекувыркнулась в воздухе и покатилась по снегу рыжим кочаном одежек. Вскочила на ноги, и Пойко сразу узнал: - Хилла! Морошка! Терве, Хилла! Девчонка, испуганная, не улыбаясь, закивала, поманила рукой, мол, пойдем скорей! Удивляться диву дивному было некогда – слезы вон у дива в глазах. - Помочь надо, - догадался Пойко. – Побежали, что ли? И Хилла опять перекинулась лисичкой и помчалась по насту, изредка оглядываясь на катящего по своей старой лыжне с горки на горку Пойко. Вот и Раяги. Дальше? Дальше! Вот ручей Дальний – и лыжни-то дальше и нет! Чужой бор, незнаемый, батя велел не соваться! Лисичка тявкнула, как упрашивая, робко совсем, и Пойко покатил дальше. По целиковому насту лыжи мчались еще быстрее. Бор как бор вокруг, далеко справа – белое поле озера просвечивает, и горки такие же… Сперва он не понял, что это такое белое мельтешит вокруг красного кома в овраге. Но цвет красного был не кровавый, не страшный, а – как брусника! И тут он и разглядел – это девчонка маленькая в крытом красным сукном тулупчике, а вокруг зайцы белые скачут, переминаются, перебегают, аж рябит в глазах от черных глазок, носов, черных точек на ушках. Истоптали все вокруг, даже лыжню. Чужую лыжню-то, с того края… Чья лыжня-то? Значит, там вот поблизости уж и живет кто-то? Пойко слегка струсил. Ну и что, Брусничка – не добыча же. Чего она тут? А Брусничка-Пуолукка увидела его и заплакала, потянулась к нему ручонками в красных варежках – точно как малые братики, облилась слезами. И он увидел: одну ножку ее в узорчатом меховом сапожке зажали крепко-накрепко какие-то зубы железные. Вот как если б весь рот ободрать, одни челюсти оставить – страшно-то как! А белый заячий мех, опушка сапожка, намок красным – и совсем не брусничного цвета. Что ж делать-то? Он слез с лыж – зайцы отскочили в разные стороны - присел, разглядывая, как бы разжать эти железные челюсти. Острые-то какие… Лисичка Хилла села, прижалась к Пуолукке, а та еще горше заплакала. Пойко, чтоб не плакала пока, вытащил из запазухи березовую лайку, сунул ей, а сам побежал к ближней сосне, отломал нижний сук, вернулся. Сказал лисичке; - Хилла, давай обратно превращайся! Руки нужны! Я разожму, а ты сунешь вот сбоку! И Хилла послушно кувырнулась по снегу, подползла, обламывая наст, на коленках, схватила сук. Челюсти железные, тронутые ржой, были крепкие, сильные. Пуолукка молча плакала, обеими руками прижимая к лицу деревянную собачку. Долго Пойко не удавалось разжать пасть эту настолько, чтоб пролез сук, пока он не догадался сбегать за суком поменьше и сунуть сначала его, а уж потом Хилла ловко воткнула толстый, и челюсти, лязгнув, распались на две половинки. Хилла помогла Пуолукке вытащить ножку, оттащила сестренку подальше, обняла. Зло каркнул ворон. И тут же подскочила, откуда ни возьмись, большая черная волчица, толкнула Пойко носом в плечо, кувыркнулась по снегу и вот выпрямилась перед ним черничная девчонка Мустика: - Терве, Пойко! - Терве… Пойко увидел подъезжавшего на широких лыжах высокого старика в белой шубе. Но ехал он с севера, а не по той лыжне, что оставил кто-то, настороживший железные зубы. Старик ткнул концом лыжного шеста в них и грозно посмотрел на Пойко. - Это не я, - замотал головой Пойко. – Я только петли… да сторожки… Мустика и Хилла что-то скоро заговорили старику, показывая в сторону Раягов. Старик махнул рукой, расстегнул шубу – оттуда мелькнуло черным, как перо у ворона - и наклонился к Пуолукке, ласково что-то сказал, поднял девочку на руки – и вот уже в руках у старика съежился зайчонок с окровавленной лапкой. Старик устроил его на груди, запахнул шубу, кивнул Пойко и покатил прочь, на север. Зайцы, как привязанные, поскакали за ним. Хилла покатилась по снегу рыжим кочаном и опять обернулась лисичкой, побежала, распрямив огненный хвост, за стариком и зайцами. Зайцы сначала припустили хода, а потом бросились от Хиллы во все стороны, скрылись из виду. Да и старика в белой шубе стало уж трудно различить. Пойко ткнул вслед ему пальцем и спросил у Мустики: - Тапио? - Тапио, - серьезно кивнула Мустика. Махнула рукой на север: - Тапиола.13 Китус, Пойко, – вздохнула и показала рукой на юг, совсем не туда, где был отцовский хутор, а, скорей, в сторону Новгорода: - Мене котиин.14 *** Дома рассказывать Пойко ничего не стал, чтоб не раскрошить пережитое на щепки и стружки. Берег в себе. Только вечерами стал подсаживаться к мачехе, когда та пряла, стал заучивать ее лесные слова: - Мется – лес. Тало – дом. Хонка – сосна… И еще снились ему темные, как боровики, серьезные глаза Мустики. Почему она так сказала: - «Иди домой»? На Русь, откуда батя, что ли? В Новгород? Так Пойко ведь тут родился, в лесу – дом его тут? У него вон и имени русского уж и нет, да и батя забыл, как его самого зовут, отзывается, когда мачеха кличет, на «Авьёмес», «муж». Некуда им идти. Дом – тут. Стаял снег, и батя с Пойкой распахали гарь, засеяли золотыми семенами ржи – семян-то было три шапки, дороги семена-то, но хватило как раз на всю гарь. А потом и лето подкатило, жара, огород, сенокос, грибы-ягоды, да бате в кузне помочь – аж на озеро за окушками некогда сбегать. Малые братики подросли, и Пойко стал их брать с собой на черничник, собирать ягоды в берестяные чашечки. А когда ягоды собираешь-собираешь, слушаешь лес, дышишь с ним вместе – хорошие мысли в голову приходят, и тихонько шептал Пойко про себя имена лесных девчонок, внучек Тапио: Пуолукка, Хилла… Мустика… И грустно было: не девчонки ж они совсем, не люди, а кто? Летом ягоды, зимой – зайчик, лиса и волчица… Как с такими подружишься? И не съел он от этой боровой, звенящей солнечной грусти за все лето ни одной черничины. По осени приехали опять новгородские знакомцы, один – со всей семьей, с малыми парнишками, с беременной женой, со старухой матерью, привел корову и коз, занял место дальше вдоль озера, там стал валить сосны, избу ставить, а бабы его - землю под огород ковырять: - Москва в Новгород пришла, душно там стало… Брательник по зимнику тож приедет, будем засеку делать да пал пускать, жито сеять, как ты. Братка летом тож избу срубит, надо ему сосны сухостойной заготовить… Жить чем? А валенки я катать умею да тулупы ладить, дедо еще учил... Да плотничать, да избы ставить, да другу каку постройку… Да еще посуду всяку березовую да липовую… Как энто - липа не растет? В предзимний яркий и синий, холодный денек пошел Пойко на бор напоследок за грибами, большу-ую корзинягу взял, батя аж посмеялся: мол, допрешь ли, добытчик? А и пусть смеется. Такие последние грибки-то диво как хороши, стоят в сизом мху крепенькие, ладные, без единой червоточинки, а по шляпке темной сверху – ледяная корочка, прозрачная, как слеза. Мачеха покрошит да в молоке целую корчагу в печке запечет, есть – не оторваться. И брусники нахватать, томленая брусника, да с медом… Ой. Из-за елок вышел к нему громадный лось, наклонил громадную голову с тяжелыми рогами вразлет: на рогах-то все ленточки, да погремки из бересты, да яркие бусинки на кожаных тесемках… Пахло от лося сразу и зверем, и коровой. - Терве, Пойко! – сказала с лося Мустика. К чудному седлу были приторочены какие-то кутули да короба, и сама Мустика была одета многослойно, по-дорожному, будто собралась в далекий путь. Лось всхрапнул, порыл копытом мох, откусил и съел голую веточку с березки. Следом вышла лосиха, на которой, так же по-дорожному собранная, сидела рыжая Хилла, а за лосихой – высокий тонконогий лосенок, несший маленькую Пуолукку. Девчоночка улыбнулась Пойко лукаво, будто чего ждала. Но Пойко расстроился: - Марьят! Мется туттойя!15 Куда же вы? - Котиин16, - сказала Хилла и махнула на север. – Тапиола. Мустика соскользнула с седла на землю, похлопала лося по влажной серой шкуре, подошла к Пойко, закопошилась, расстегивая полушубочек – и вдруг вытащила наружу черно-белый остроухий, вертлявый комок – тот растопырил лапы, тявкнул звонко и сердито. Мустика вручила его обомлевшему, уронившему корзину Пойко: - Койра! Хаски койра! - Китус, Мустика, - едва выговорил Пойко, прижимая к себе вертлявого горячего кутенка. Тот лизнул его в глаз, щекотно и больно пожевал колючками зубов и выплюнул ухо. Вцепился в рубаху и смешно, тоненько зарычал. Пойко выдохнул: – Койра! Пуолукка засмеялась, вытащила из кармашка и показала Пойко березовую собачку, вокруг шей которой была повязана брусничного цвета ленточка: - Койра! Негромко, грустно каркнул пролетевший низко над соснами ворон. И Мустика невесело улыбнулась, вздохнула. И показала за спину Пойко, точно в сторону хутора: - Мене котиин, Пойко! Хувясте!17 Обсудить на форуме Просмотров: 350 ПримечанияМальчик (финск.)Здравствуй (финск.)Черника (финск.)Морошка (финск.)БрусникаЯгоды (финск.)Бог лесаИди домой (финск.)Вид ватрушки на ржаном тесте (сев., карел.)В урочище, где протекает Райский ручей (сев. диалект.)В чаще (сев. диалект.)Собака! Собака лайка! (финск.)Волшебная страна, в которой есть все и живут обитатели дикого леса (финск. фолькл.)Спасибо, Пойко. Иди домой. (финск.)Ягоды! Лесные девочки! (финск.)ДомойИди домой, Пойко! Прощай!
