Бом.

Отто сжимается от страха. Он знает, что это за звук – как удар в колокол.

Бом. Бом.

Его отец – изумительный охотник. Сбивает утку с пятидесяти шагов. Если попадет в зайца – шкурка целёхонька. Хвастался, что врукопашную схлестнулся с медведем, показывал шрамы на груди – длинные розовые борозды от плеча к животу. Отто ему поверил.

Его отец – изумительный охотник, но вот беда: чаще всего он охотится на маму Отто.

Бом-бом-бом.

Так бьётся мамин лоб о батарею. Когда всё кончится, она будет замывать кровь, и с тряпки в ведро потечёт розовая вода. Пол в этом углу всегда блестит сильнее, чем в других местах квартиры.

В комнате Отто горит ночник – чтобы не бояться монстров под кроватью. Бесполезный осколок света: с ним или без него отец все равно приходит.

Он пахнет оружейной смазкой. У него выдающийся нос и здоровенные алые уши. Когда он входит, в комнате становится темно. Кто-то шевелится под кроватью. Даже этому кому-то не по себе.

– Спокойной ночи, сынок, – желает отец, любовно поглаживая Отто шершавой рукой, а тот замечает, что за обручальное кольцо зацепилась пружинка маминого волоса. – Я научу тебя, как быть мужчиной.

Он гасит ночник, потому что мужчинам не нужен свет, чтобы заснуть. Отто не возражает: с ним или без него он все равно не уснёт.

Утром отец уходит на службу, и дома ненадолго становится безопасно. Мама занавешивает челкой лоб. Тягуче стекает с ложки мёд, льётся из пакета молоко. Кухня отполирована до блеска. Сверкают окна. Отто хочется брызнуть молоком на столешницу, чтобы мама укоризненно посмотрела на него, но боится. Ему уже десять, а он все ещё боится смотреть маме в глаза, потому что они впитывают свет. И если смотреть в них слишком долго – сам ослепнешь.

Иногда Отто до одури хочется вцепиться ей в плечи и затрясти, чтобы кудрявая голова моталась в стороны. Ему хочется завопить: «ДАВАЙ СБЕЖИМ», но он всегда молчит. Им некуда бежать из этого крошечного полумертвого города. Отец всё равно их найдет.

С осени по весну Отто терпимо: он ходит в школу, где нет друзей, но нет и угрюмой мамы с глазами снулой рыбы. А летом хоть вой: одноклассники гоняют на велосипедах или пропадают с отцами в гаражах. Отто тоже пропадает. Но в одиночку.

Целыми днями он сидит на берегу реки. Вода полощет его стоптанные ботинки. Лижет ладони гладким холодным языком. Иногда выбрасывает на песок гнезда водорослей и битое стекло. Река – единственный собеседник в этом городе, которому можно доверять.

Отто рассказывает ей обо всем: о маме, о замытой крови, о том, что в школе его боятся, потому что отец избил на работе «сопляка». «Сопляк», по папиным словам, «давно нарывался». Таких надо «ставить на место, запомни сынок». «Сопляка» куда-то увезли, а отца ни о чём не спросили – у него, как ни странно, много друзей в этом паршивом городишке.

Шуршит трава за спиной, будто змея ползёт. Отто не оглядывается: должно быть, выгуливают пса, а может и впрямь змея, тогда хорошо бы ядовитая. Чем ты младше, тем меньше трясёшься за свою шкуру, это Отто давно усвоил.

Рядом с ним садится девчонка, незнакомая, красивая. Веснушчатые руки с золотыми волосками. Родинка на мочке уха, за которое заправлена медно-рыжая прядь. Глаза – что морская глубина, зеленоватые с голубым отливом. Наверное, не местная. Такие диковинные пташки прилетают только летом, и запоминать их нет смысла – всё равно к осени распрощаются с этими краями и возвратятся домой.

– Я – Лиза, – представляется девчонка. – Не возражаешь, если я тоже тут посижу?

Бывают такие встречи, от которых переворачивается сердце, и ему уже не напомнишь, что ведь как-то жили до всего этого. Отто запомнились рыжие бровки – тонкие, удивленно вздёрнутые, с крошечными ямочками у переносицы. И как Лиза набирала в ладонь песка, тонкой струйкой выпуская его обратно. Её острые, обожженные до красноты коленки и оттопыренный карман на шортах, из которого выглядывал надкушенный брецель.

Бывают встречи, от которых переворачивается жизнь. Но никогда не знаешь заранее – в какую сторону.

В день их знакомства Отто и Лиза торчат на берегу до темноты, игнорируя урчание в животах. Её отправили сюда родители, хотя до этого с бабушкой они виделись всего дважды – на маминой свадьбе и на папиных похоронах. Теперь мама с новым мужем уезжали в какую-то опасную экспедицию, а Лизу с собой не брали. Считали, что здесь, на обрыве цивилизации, она будет в безопасности. Ведь мёртвый город никому не причинит зла.

– У тебя велосипед есть? – спрашивает Лиза, когда они взбираются по берегу к мощёной дороге.

Отто кивает: в городе, где экономят на всём от электричества до консервированной фасоли, вы просто обязаны иметь велосипед. Это практично, удобно и к тому же полезно для здоровья.

– Тогда покатаемся завтра? – предлагает Лиза.

Отто влюбляется в неё мгновенно. Скользит шёлковая ленточка вдоль сердца, сплетается в тугой кокон – не то броня, не то клетка.

Лиза ещё не знает его отца, в присутствии которого каждый житель города испытывает что-то в спектре от назойливого беспокойства до истинного ужаса. Она ещё познакомится с ним и наверняка пожалеет, что предложила покататься на велосипедах едва знакомому мальчишке в шортах на подтяжках.

Но больше всех об их встрече пожалеет, конечно, Отто.

А пока он соглашается, и они чинно жмут друг другу руки. Она на три года его старше, но он всегда будет выше неё.

Только вот ещё не знает, насколько.

***

У неё длинные мускулистые ноги, а волосы пахнут миндалём. Когда она летит с горы, пальцы белеют, сдавливая руль. Она не умеет ездить медленно – всё рвется куда-то, прочь из города, в цветущие поля, к отлогим берегам. Отто едва за ней поспевает.

Любовь всё перекрашивает в новые цвета. Все эти тускло-серые дома, однотипные дворики, блестящая брусчатка, гортензии в горшках – они уже не такие, как вчера. Воздух пахнет миндалём. Отто бережно тянет его носом.

Лиза, впервые приехавшая в город месяц назад, как заправский гид, знакомит его с достопримечательностями. Вот этому дубу уже точно за сотню перевалило, в его дупле гнездились скворцы, заставшие Бисмарка. А вот эта велосипедная рама, ты посмотри, Отто, так проржавела, а что если её бросил здесь сам Рильке по пути из Ворпсведе? У Отто голова кругом, но он с важным видом кивает, а потом они оба падают в траву и хохочут, как сумасшедшие.

Так пролетает июль, жгучий, оседающий бронзой на детских щеках и коленках. Ноги в ссадинах, губы в малине. Отто держит Лизу за руку, когда они верхом на велосипедах летят под откос, но не расцепляют пальцы. Отто не помнит ни слова, сказанного отцом в июле. И спит без ночника.

Но в августе он снова слышит: бом-бом-бом. А утром сам намазывает мёд на хлеб и наливает молоко в стакан. Уходя на службу, отец закрывает на ключ две двери – входную и в родительскую спальню. Отто жуёт бутерброд, борясь с тошнотой. Затем подкрадывается к замочной скважине и тихо шепчет в неё:

– Мам? Ты в порядке?

Она не отвечает. Отто думает, что она спит. Он надеется, что она просто спит.

Лиза ждёт его на мосту, по брусчатке которого грохочет телега. С телеги срывается кочан капусты, и погонщик спрыгивает, чтобы подобрать крепкий вилок. Огненный флаг Лизиных волос трепещет на ветру.

– У тебя что-то случилось, – замечает она мгновенно.

– Откуда ты знаешь?

– Глаза тоскливые, – Лиза пожимает плечом. – Поехали, давно хотела кое-что показать.

Велосипедные цепи трещат, прокручиваясь на скорости. Две пули пронзают едва приоткрывший глаза город и исчезают в полупрозрачном лесу. Хрустят ветки, бьют наотмашь еловые лапы. Отто знает, что август, как последний глоток лимонада – уже теплый и с мякотью на дне, им не напьёшься, только сильнее раззадоришь жажду. Но ты пьёшь, потому что ничего другого не остается.

Лиза прислоняет велосипед с розовыми ленточками на багажнике к дереву и манит Отто за собой. В лесу она похожа на лисёнка, снующего среди молодых елей. Отто пробирается сквозь ежевичные заросли и встаёт, как вкопанный.

Он и не знал, что когда-то здесь пролегала железная дорога, теперь уже едва различимая. А на её рельсах застыл вросший в лесное панно локомотив. Отто ошалело, но с уважительной осторожностью ощупывает неподвижные колеса с него ростом, осыпающийся металл, хрупкий, как пепел. Лиза уже забралась на верхнюю ступень лестницы в кабину машиниста.

– Обещай, что никому не расскажешь? – просит она так, будто доверяет ему свою самую страшную тайну.

– Обещаю.

Она распахивает скрипучую дверь, и Отто следует за ней. Под толстым слоем пыли и сухой листвы прячутся разбитые стекла спидометра и тормозной магистрали, рычаг контроллера давно заклинило, но Отто всё равно пытается сдвинуть его вперёд.

– Закрой глаза, – предлагает Лиза. – И он поедет.

Она, верно, шутит, но Отто слушается. Слушаться – у него в крови.

Глаза закрыты, но он все видит: как сползает с приборов грязь, как сталь впитывает ржавчину, как становится прозрачным стекло, и бирюзовые ели трогаются с места. Локомотив медленно набирает ход, а Отто не видит впереди рельсов и спрашивает Лизу, стоящую позади него:

– Куда он идет?

– А куда, ты думаешь, может идти несуществующий поезд по несуществующим путям? Конечно, в несуществующую страну!

И лес в самом деле расступается перед ними, впуская блестящий, как новенький, локомотив в город, каких Отто никогда не видел. Здесь нет домов – лишь трехъярусные цирковые повозки, красные с золотом, да шатры с острыми шпилями, на которых развеваются алые флажки. Тут и там паяцы с разрисованными лицами жонглируют спелыми яблоками, а фокусники в чёрных плащах достают из-за ушей прохожих монетки. Поют менестрели, сливаются в унисон трепетные голоса мандолин. Дети расхватывают мороженное у пухлой торговки, совершенно бесплатно. Она только журит их: «В очередь, охламоны, не то подавите!»

– Вот это да! – вырывается у Отто, когда локомотив сам притормаживает на станции посреди странного танцующего и смеющегося города. – А всё-таки, где мы?

– Как тебе сказать… – Лиза, польщенная его восторгом, прячет улыбку. – Нигде. И никогда. Всего этого не существует, – она обводит рукой двух акробатов, подбрасывающих третьего за ноги выше шпилей.

– Но мы видим одно и то же?

– Да. Мы видим то, что я… выдумала.

Отто вопросительно косится на неё, но молчит. В сущности, ему всё равно, откуда взялись циркачи и болонки, разгуливающие по улицам на задних лапах. За всю свою жизнь он видел столько закрытых дверей, что сбился со счёту. А теперь ему кажется, что все двери мира одновременно распахнулись перед ним, и он не знает, какую выбрать первой.

На центральной площади суматоха. Подмостки задрапированы алым бархатом, зрители галдят. Но занавес падает, и трое актёров безудержно хохочут над длинноносым карликом. Свист, улюлюканье, выкрики. Отто тонет в них, у него перехватывает дыхание, и в глазах рябит от пестроты костюмов.

– Здорово? – спрашивает взволнованная Лиза. – А хочешь, пойдёт снег? Прямо сейчас!

Отто не успевает и слова вставить, как ему на лоб ложится первая снежинка. Ни ветра, ни стужи – среди цветущего лета медленно летят белые хлопья, а дети в толпе радостно подставляют им лица. Мандолины играют громче, быстрее, ритмичнее. И Отто, не раздумывая, хватает Лизу за руки – они кружатся в нелепом танце, останавливаясь в прыжке под громогласное «Хэй!», и пускаются в обратном направлении, всё так же не размыкая рук. Белые мотыльки вьются между ними, исчезают в волнах тепла, идущих от разгорячённых танцем тел.

Позже Лиза и Отто сидят на краю поваленной телеги и объедаются мороженным – совсем как настоящим. Отто мечтательно смотрит в необъятное небо.

– Ты ведь скоро уедешь, да? – спрашивает он.

Улыбка сходит с губ Лизы, словно украли.

– Нет, – неохотно отвечает она. – Я останусь.

Отто едва сдерживается, чтобы не обнять её как следует. Он и не подозревает, что на самом деле это именно то, что ей нужно сейчас больше всего на свете.

Лиза молчит, начинает накрапывать дождь. И тогда Отто впервые замечает скользящие вокруг них тени – будто из картины вырезали кусок, и оставшаяся на его месте дыра теперь перемещается по холсту. Тени похожи на людей, но у них нет лиц. И рядом с ними дети перестают смеяться.

– Идём, нам пора назад, – зовёт Лиза, глаз не сводя с теней, которые вытесняют свет из города.

Локомотив ждёт их на станции, сверкающий изумрудным блеском. Отто едва успевает запрыгнуть, как Лиза даёт гудок. Последнее, что замечает Отто в городе: тени стекаются к платформе, выглядывая из-за каждого столба с афишами.

– Кто они? – спрашивает он, когда локомотив врывается в лес и замедляет ход.

– Те, кого я бы не хотела встретить. – Лизу передергивает. – Никогда.

Едва Отто отпускает рычаг, железо вновь начинает прорастать ржавчиной, а стёкла покрывает густая паутина. Несколько минут Лиза молчит, будто боится критики.

– Мы ведь придём сюда ещё? – с надеждой спрашивает Отто и оказывается награждён смущенной улыбкой.

– Конечно! Сколько угодно. Ты можешь приходить и без меня, просто возьмись за рычаг и закрой глаза. Поезд будет ходить здесь до тех пор, пока я не умру.

Отто её слова кажутся странными – ей всего тринадцать, в тринадцать никто не думает о смерти. Если только ты не смертельно болен.

– С тобой что-то не так? – спрашивает Отто, пересиливая стеснение. – Может быть, нужны лекарства?

Лиза смотрит ему в глаза, так по-взрослому, как никогда не смотрит мама. Улыбка, натянутая и совсем не веселая, добавляет ее лицу больше печали, чем радости.

– Нет, милый Отто. От моей болезни нет лекарства.

Больше он не спрашивает. Ему страшно потерять этот островок надежды среди вечного звенящего на одной ноте штиля. Страшно не услышать её смех. Страшно забыть запах миндаля в воздухе.

Пройдёт каких-то пять лет, и все, о чём он будет мечтать – вычеркнуть Лизу Гольдберг из памяти, вымарать то лето, которое связало их навсегда. Но он так и не сможет этого сделать.

***

Последний глоток лимонада выпит, поделён на двоих. Горчит на языке. И хотя здесь, на юге, осень всегда запаздывает, ощущение потери неминуемо охватывает всех детей накануне первого сентября.

Мама гладит для Отто костюм – утюг скользит по влажной марле, чтобы о стрелки на брюках можно было порезать палец. Она нервничает, поглядывает на дверь. Отца нет слишком долго.

Он приходит к полуночи. От него разит потом, под мышками на рубашке желтые круги. Отто едва успевает юркнуть за дверь своей комнаты и прижаться глазом к замочной скважине.

– Спит? – спрашивает отец у матери; она кивает. – Хорошо. Сядь и послушай.

Мать безвольно опускается на табурет. Отто зажимает себе грудь с левой стороны, чтобы сердце стучало не так оглушительно.

– Мы вступаем в войну, – говорит отец. – Официального объявления ещё нет, но оно не за горами. Я ухожу с ними. Я буду сражаться за нашу землю, за тебя и за Отто. А когда я вернусь, ты накроешь на стол, и мы вместе отпразднуем нашу победу.

Мать опускает лицо в ладони. Отто понимает, что она беззвучно плачет, вот только не знает – это слёзы горести или облегчения?

Отец собирает вещи. Мать неподвижно сидит на табурете. Перед тем, как уйти, отец останавливается напротив неё, заставляет встать. Они смотрят друг другу в глаза, а Отто смотрит на них и не верит, что утром они с мамой останутся вдвоём. Наконец-то, они останутся вдвоём.

– Ты будешь ждать меня, – утверждает отец, а затем впивается в губы матери со звериной страстью.

Отто видит, как его крупные волосатые руки скользят по маминым бледным ногам, как они задирают халат и юбку, как лопаются резинки на мамином белье. Отто смотрит и не может закрыть глаза. Обеденный стол глухо стучит в стену. Ложечка позвякивает в сахарнице. Мама не издаёт ни звука.

Когда всё заканчивается, Отто видит улыбку на её губах.

И без того едва шевелившийся город замирает. Мужчины постепенно покидают его, оставляя женщин, детей и стариков. В школе только и разговоров, что о надвигающейся войне. И все – с придыханием, гордостью, трепетом.

Отто встречает Лизу в коридоре – она теперь тоже учится здесь.

– После уроков, на нашем месте, – шепчет она, проходя мимо.

У Отто закипает кровь. Он-то думал, что теперь ей не ровня: она ведь старше, у неё новые друзья среди одноклассников, куда Отто с ними тягаться. Он ещё не знает, что они и впрямь из разных рядов. Только это она – не ровня чистокровному арийскому мальчику.

В её стране темно от грозовых облаков. В их чернильной мякоти искрят затаившиеся молнии, а циркачи попрятались в повозках и шатрах. Только маленький оркестр из тех же разрисованных паяцев играет марш.

– Намокнем, – волнуется Отто, указывая на облака.

Лиза кивает. Ветер треплет ее форменную плиссированную юбку и белую ленточку в косе. Они заходят в шатёр, садятся в первом ряду. На манеже дрессировщики в чёрных кителях офицеров Вермахта заставляют прыгать болонок через горящие кольца.

– Мой отец ушёл на фронт, – шепотом признаётся Отто.

– Мне жаль, – отвечает Лиза.

– Да нет, так даже лучше.

Они никогда не говорили об этом, хотя Отто много раз хотелось. Но ему казалось, что этот разговор – всё равно, что помочиться в графин, из которого пьёшь.

– Скорее бы всё это закончилось, – шепчет Лиза, и на арену выходит клоун с усиками-щёточкой.

Но проходит осень, и ничего не кончается. Слух детей перенастраивается – на нужные радиочастоты, на пониженные голоса родителей. Новости, даже те, о которых запрещено говорить, передаются из уст в уста.

В Лизиной стране затяжные дожди. Грим стекает с лиц паяцев, яблоки выскальзывают из рук жонглёров. Между повозками снуёт зазывала в насквозь мокром красно-белом трико. Под куполом вращаются на трапеции две гимнастки. Когда одна из них срывается, снизу успевают подставить батут, и она, весело хохоча, запрыгивает обратно.

Отто теперь часто видит среди циркачей тени – они повсеместно вкрадываются в каждое представление, сидят неподалёку, всеё те же безликие дыры в картине реальности.

– Тебе страшно? – спрашивает Отто, замечая мурашки на позолоченных загаром руках Лизы. – Но ведь все говорят, что мы победим.

– Да, – признаёт Лиза. – Поэтому мне и страшно.

С ней трудно говорить откровенно, но Отто пытается. Он столько лет ни с кем не говорил откровенно, что шёлковая ленточка на сердце рвётся от переизбытка тайн.

– Если мы выиграем, все будут нас слушаться, – рассуждает он, надеясь подбодрить Лизу. – Это ведь хорошо?

– Знаешь мою фамилию? – неожиданно перебивает она.

– Шульц, – уверенно отвечает Отто, который давно нашёл ее в списке новеньких.

– Нет, Отто. Мою настоящую фамилию.

Он хмурится. Что значит – настоящую? Как вообще можно носить ненастоящую фамилию?

– Гольдберг, – признаётся Лиза, хотя Отто по-прежнему не понимает, в чём смысл её подтасовки. – Что ты знаешь о евреях?

Отто знает немного и всё по словам отца:

– Они – грязные свиньи, которых нужно стереть с лица земли.

Лиза горько усмехается.

– Ну да, ну да.

Гимнастка под куполом снова падает и снова взмывает. Дети восторженно аплодируют. Их сердца падают и взмывают вместе с ней.

За ужином Отто неловко спрашивает маму, суетящуюся у плиты:

– А что плохого в фамилии Гольдберг?

Крышка кастрюли с грохотом выпадает из маминой руки и скачет по полу. Мама судорожно оглядывается, как будто в комнату неожиданно набежал десяток репортеров с блокнотами наизготовку.

– Откуда тебе известна эта фамилия? – впивается она в Отто проникающим под кожу взглядом. – Говори! Кто это? Твоя подружка? Она еврейка?

– Нет! – мгновенно открещивается Отто. – Я… Я просто нашёл письмо на улице и отнёс на почту. Там сказали, что мне повезло, что я не знаю получателя. Вот я и подумал, что плохого, если бы я знал его?

Мама закрывает ему рот влажной ладонью. Обручальное кольцо стучит по его зубам.

– Никогда не произноси эту фамилию вслух, понял? Мы тут не при чём. Это не наше дело.

Отто не понимает, какое дело, но молчит. Умение вовремя замолчать – у него в крови.

***

К весне становится ясно, что запаленный бикфордов шнур догорел, и никто из тех, кто мог бы, не захотел его потушить. Изредка в город возвращаются мужчины – раненые, контуженные, в бинтовых «чепчиках» и с подсохшей кровью на зашитых культях. Многие плачут. Их слезы вызывают у Отто озноб и желание отвернуться. Каждый день он ждет, что придет похоронка на его отца.

Но она всё не приходит.

Локомотив прибывает на несуществующую станцию с каждым днём реже: мама настойчиво просит Отто сразу после школы возвращаться домой, хотя ни бомбежек, ни вражеских армий на подступах к городу нет. Она боится не их, понимает Отто. Она боится Лизы Гольдберг.

Но Отто всё равно сбегает. И тогда они с Лизой жмут на педали под куполом первой листвы, и им обоим кажется, что ничего не изменилось с прошлого лета. Природе нет дела до войны: в городе, как прежде, оглушительно пахнет черемухой и миндалём.

Между двумя шатрами натянута стропа. Канатоходец в белом трико, балансируя с помощью длинного шеста, идёт по воздуху, и, если задрать голову, кажется, что парусник плывёт в небесном океане.

– Прости, что я так сказал тогда, – озвучивает Отто признание, на которое ему не хватало смелости почти год. – Про евреев.

Ему всего одиннадцать, но на войне взрослеешь стремительно. Ему всего одиннадцать, но он уже понимает, что нужно дорожить каждым мгновением. Дети не должны узнавать цену времени так рано, но Отто и Лиза знают – их время ограничено.

– Ничего, – отмахивается она. – Так сейчас везде говорят, я знаю. Но это не про меня. Я родилась в Германии. Я такая же немка, как остальные.

Дети на войне взрослеют стремительно, но им все равно не под силу понять, почему их хотят уничтожить.

– Твой отец присылает письма? – спрашивает Лиза, сжимая кулаки на коленях.

– Нет. Мы не знаем, жив ли он. И… – Отто косится на Лизу, а затем на семенящих мимо карликов с пышными золотыми жабо. – И я не хочу, чтобы он возвращался.

Лиза кивает. Ей тоже совсем не хочется, чтобы отец Отто вернулся в город.

– Это ужасно, – добавляет Отто. – Что я не хочу.

– В мире сейчас столько всего ужасного, куда ни посмотри, – возражает Лиза.

– Мама говорит, Бог накажет каждого, кто виноват. Значит, и меня тоже.

– Не бойся, думаю, пока до нас дойдёт очередь, мы уже состаримся, – улыбается Лиза.

На площадь выкатывают гигантское колесо, на котором распята молоденькая девушка в мерцающем синем костюме и с белой ленточкой в косе. Ветер колышет воздушные шарики возле её головы и ладоней. Фокусник выкладывает перед собой блестящие на солнце кинжалы. Его помощник раскручивает колесо. Четыре выстрела прорываются сквозь хохот и аплодисменты – шарики лопаются, девушка улыбается. А Лиза смотрит на них, не разжимая кулаков.

***

Война не меняет, она лишь истончает защитный слой воспитания и страха перед наказанием. Война всего лишь делает зверей зверьми.

Отто кажется, что у него никогда не было отца. Три года – долгий срок. Отто больше не носит подтяжки, ему достался отцовский ремень. Он привыкает к скудному ужину, к заплаткам на брюках и свищам в ботинках. Тяжелые времена, твердят изо всех щелей. Но будут и лёгкие. Осталось немного.

Каждый день Отто забегает на почту, надеясь получить похоронку, но она всё не приходит. И когда среди ночи он слышит на лестнице бам-бам-бам, сердце проваливается в живот.

Это не похоронка. Это отец.

Отто не боится выйти из комнаты. Отец в прихожей, выбрит до синевы, фуражка с темно-зелёным околышем и серебристым орлом на серой тулье надвинута на глаза. Китель застегнут на шесть пуговиц. Справа на груди Немецкий крест в серебре – чернота свастики на нем засасывает Отто куда-то внутрь ордена.

Отец обнимает безвольно повисшую на его руках мать. Он все время щурится, отыскивая в доме перемены, которых нет. Всё те же чашки в горох, всё тот же эмалированный чайник на плите. Всё тот же сын, но на голову выше, чем прежде.

– Ты возмужал, – говорит отец, выпуская мать из медвежьих объятий, и подходит ближе. – Из тебя выйдет образцовый офицер.

Он сгребает Отто за плечи. В нос бьёт запах оружейной смазки. Отто плачет – отец вернулся. Отец вернулся!

– Я получил назначение здесь, поблизости, – объясняет он утром за завтраком. – Теперь мы снова будем вместе.

Мать смотрит на него с благоговением.

Отто выскакивает из дома, чтобы опередить Лизу, но она уже ждёт его у подъезда. Они молча седлают велосипеды и удирают, как от своры бешеных псов. Перед поворотом Отто оборачивается – тёмная фигура отца застыла в окне и провожает их тяжёлым взглядом.

Локомотив мчится, гудит, стучит по несуществующим рельсам. Отто держит Лизу за руку, будто боится, что она оторвётся от земли и улетит. Ей шестнадцать, и она уже не та угловатая девчонка с острыми коленками и безмятежным штилем в глазах. Никто не решается пригласить её на свидание. Никто, кроме Отто.

– Нам больше нельзя дружить, – заявляет Лиза, когда они садятся на лавочку в центре площади, где карлики устанавливают будку с монетоприёмником и красными шторками за стеклом.

– Как это? – не понимает Отто. – Почему?

– Твой отец вернулся. Если он узнает… Если кто-то ему расскажет правду обо мне… Нас обоих ждут неприятности.

– Но ведь никто не знает правды, – горячо возражает Отто. – Я никому не сказал. Ты – Лиза Шульц. И никак иначе.

Лиза качает головой, потом берет лицо Отто в горячие сухие ладони. Прижимается лбом к его лбу.

– Я люблю тебя, – шепчет она отчаянно. – Помни, ты можешь приходить сюда даже, когда меня нет рядом.

Она ускользает. Бежит к платформе, оттирая слёзы рукавом. Отто оцепенело смотрит, как бьётся на ветру рыжее знамя.

С будкой покончено, и к ней тут же выстраивается галдящая очередь. Кто-то присаживается на скамейку рядом с Отто – молодой мужчина с жесткими медными волосами.

– Так её фамилия Гольдберг? – спрашивает он.

– Нет, Шульц, – возражает Отто.

– А, ну это другое дело. Вот ведь, кто бы мог подумать, – мужчина хмыкает, глядя в низкое сизое небо, – что мою дочь будет защищать самый чистокровный из всех арийских мальчиков.

Мужчина встаёт в очередь к будке. Отто, как на поводке, следует за ним. Когда монетка исчезает в прорези, шторки раздвигаются. За ними парит в воздухе йог с синим тюрбаном на голове.

– Предсказание? – спрашивает йог.

– Два, пожалуйста, – кивает мужчина и закидывает ещё одну монетку в приёмник.

Йог морщит лоб, водит руками над головой, словно пытается схватить мысль из воздуха. Затем обращается к мужчине:

– Твои страдания окупятся сторицей, – говорит он и переводит взгляд на Отто.

Его темно-лиловые глаза сверлят мальчишку, из которого выйдет образцовый офицер. Йог жует губы, а затем произносит одно единственное слово:

– Дахау.

***

Война не меняет лица, она лишь срывает маски.

Ночью Отто вслушивается в тишину. Не раздастся ли гул бомбардировщиков, не прогремит ли взрыв. Не прозвучит ли бом-бом-бом из соседней комнаты. Но вместо этого негромко щёлкает дверной замок. Отто подходит к окну: отец садится на заднее сидение блестящего автомобиля и растворяется в предутренней дымке.

Отто далеко не сразу свяжет этот внезапный отъезд отца с тем, что случится дальше. И даже, когда он заявится на порог дома Лизы и встретит её бледную, сморщенную, как курага, бабушку, ему не придёт в голову спросить отца. Лишь после того, как она скажет, что Лиза не вернётся, он заподозрит неладное. Но и тогда не побежит домой.

Нет, сперва он седлает велосипед и мчится в лес, трижды сваливаясь в жухлую траву. Больше всего Отто боится не найти локомотив на прежнем месте. Но ржавая махина дежурит на посту и, стоит коснуться рычага, как она тут же набирает ход.

Город горит. Отто спускается с платформы в клубы горького дыма, бредёт между тлеющими повозками, сталкивается с перепуганными паяцами, с лиц которых стекает грим. Огонь лихо взбирается по тонким стенам шатров и захватывает шпили, взметая над ними свой собственный чёрный флаг. Всеобщая паника захлестывает Отто, он бросается то к обожжённым гимнасткам, то к стонущим карликам, пускающим горлом кровь. Вот уже три года Отто живет посреди войны, но впервые смотрит ей прямо в глаза.

Кто-то хватает его за руку и выдёргивает из толпы. Лиза тащит его прочь, подальше от огня и дыма. Странно, когда они вместе ели мороженное, и оно, подтаяв, склеивало пальцы, Отто не сомневался, что страна Лизы – совершенно настоящая. Но теперь он впервые задумывается: а если она и впрямь существует, можно ли здесь по-настоящему умереть?

– Скоро всё кончится, – успокаивает его Лиза с перемазанным сажей лицом. – Ты просто немного не вовремя.

– Я был у твоей бабушки, – тут же признается Отто. – Она сказала…

– Бедная, – сочувственно кивает Лиза. – Ей так досталось за меня. Заходи к ней иногда, ладно?

– Куда ты уехала? – спрашивает Отто. – Обратно к родителям? Почему так внезапно?

– Ох, Отто, – Лиза ласково гладит его по щеке, на которой еще ни волоска не прорезалось. – Я думала, ты всё понял.

– Понял что?

– Кто-то узнал мою настоящую фамилию. И меня забрали.

– Забрали куда?

Лиза качает головой и крепко сжимает его руки.

– Ведь ты не забудешь меня? Мы сможем встречаться здесь. Я всё исправлю…

Трудно ли в тринадцать лет впервые поцеловать девочку старше тебя и в которую ты к тому же давно влюблен? Отто никогда бы не решился, если бы едкий дым не заволок ему глаза.

Поцелуй длится вечность. Над пепелищем восходит синее солнце, от которого режет закрытые веки. Когда Отто открывает глаза, солнце взрывается, а по чёрному небу плывут облака с пульсирующими голубыми краями. Лиза крепко держит его руку и смотрит наверх. Она сдавливает зубы так, что слышен скрип.

Озарение настигает Отто, лишь когда он видит отца – чавкающего, с масляными руками. Теперь их рацион станет куда богаче, но Отто нет никакого дела. Он смотрит, как отец вперяется глазами в вечернюю газету, как причмокивает, обгладывая кость. Его темная фигура в окне. Он видел Лизу, но откуда ему знать?

Мама сидит рядом и ждет, когда можно будет положить отцу добавку.

– Это ты её забрал, – вдруг вырывается у Отто.

Когда тебе тринадцать, ты перестаешь молчать, чтобы не огорчать родителей.

– Эту жидовскую шлюху? – И не думает отпираться отец. – Её место на нарах, в лагере. Свиньи должны работать, если хотят жить среди нас.

– Как ты узнал? – Единственное, что волнует Отто.

Отец не спешит отвечать, а мама неожиданно вздрагивает и торопливо бежит к плите. Отто смотрит на её поникшую голову и всё понимает.

– Это ты рассказала! – бессильно кричит он, будто есть шанс, что его не услышат на другом конце кухни. – Ты!

Он вскакивает с места, беспомощно озираясь вокруг. Предатели, одни предатели. Как он мог доверять ей? Когда тебе тринадцать, всё, что может тебя убить, обязательно пытается это сделать.

– Ты хотела выслужиться, – декларирует Отто, тыкая в сторону матери указательным пальцем. – И ты тоже, – он впервые обращается к отцу стоя, когда тот сидит. – Вы все просто хотите выслужиться. Потому что у вас нет другого смысла, кроме службы!

Отец угрожающе медленно поднимается из-за стола. Отто не боится. Он думает, что страшнее ему уже не будет.

Конечно, будет.

В ту ночь он впервые слышит бом-бом-бом в своей голове.

***

Платформа пуста и покрыта пеплом – должно быть, потому что больше не нужна Лизе. Отто спускается в город, где почти не осталось детей. У паяцев забинтованы кисти рук. Лица жонглёров кривятся, яблоки рассыпались по чёрной земле. От пожара спаслись две повозки, но никто не хочет смотреть на по-настоящему грустных клоунов.

Отто находит Лизу на площади за большим круглым столом. Он доверху завален всевозможными сладостями – сливочными помадками, ирисками, пирожными с заварным кремом, крендельками и булочками, от запаха которых слюна течёт, как у собак в жару. Отто присаживается рядом. Лиза коротко остригла волосы, и веснушки ярче проступили на острых скулах.

– Присоединяйся! – живо предлагает она. – Смотри сколько всего! Нет, ты только взгляни, это же карамельные яблоки! Пальчики оближешь!

Она с хрустом кусает блестящий бок яблока и глотает, не жуя. На глазах Отто со стола исчезают и помадки, и крендельки, и все, до чего дотягиваются Лизины руки.

– Как ты… там? – спрашивает Отто, понимая, что ни куска сейчас не проглотит.

– Зефир, Отто! Это же зефир, посмотри!

Лиза не слышит его. Она слышит только зов своего желудка.

– Я постараюсь вытащить тебя оттуда, – обещает Отто, потирая ссадину на лбу, и только тогда Лиза поднимает на него горящий, как её страна, взгляд.

– Не вздумай, – чеканит она, забыв о еде. – Не вздумай сломать себе жизнь. Со мной все нормально. Война скоро кончится, и я вернусь к тебе, если захочешь.

– Это из-за меня…

– Брось, все равно бы рано или поздно узнали. Не от тебя, так от соседей.

– Тебя сильно обижают?

Лиза вновь, как тогда, обнимает его щеки ладонями и улыбается. Губы её припудрены сахарной пылью.

– Нет, Отто. Не сильно.

И его сердце смиряется. Потому что в голове всё ещё гудит бом-бом-бом, а в животе ноет от ударов армейским сапогом. Если Лиза не настаивает, если ей не так уж и плохо, может ли он поверить ей? Она снова и снова запихивает в рот кремовые трубочки. Отто на её месте давно бы вырвало.

***

Отец Отто – изумительный охотник и отлично умеет выжидать. Два месяца они обмениваются лишь вежливостями, но потом сын первым нарушает молчание.

– Научишь меня стрелять из ружья? – предлагает он за ужином.

Жирные от масла губы отца расплываются в ухмылке. Победа за ним. Он просто не знает, что его сын – весь в него.

Все меньше времени. Отто чувствует, как тяжелеет его тело после утренних пробежек и как укрепляются мышцы. Он должен быть сильным и выносливым, если хочет пережить войну. Когда они с отцом остаются наедине, возникает странное чувство – торжества обмана. Бутылки на бетонной балке разлетаются брызгами зелёного стекла, как ударившая в скалу волна. Отто открывает в себе первый в жизни талант – он безупречный стрелок.

В Лизиной стране остановилось время и всё смешалось: снег падает в глубокие лужи с флотилиями жёлтых кленовых листьев, надрываются соловьи, от солнца щиплет плечи и глаза. Паяцы с пугающе ярким гримом гонятся за детьми, пытаясь защекотать их до смерти. Лиза приглашает Отто в новый шатёр – белый в голубую полоску. Внутри расставлены кривые зеркала.

– Обними меня, Отто, – просит Лиза.

Он беспрекословно подчиняется, ведь это – один из лучших приказов, какие ему приходилось выполнять. Со всех сторон смотрят их искаженные копии – такие вытянутые, что похожи на скелеты в одежде. У Лизы дрожат губы, и вдруг она срывается на жалобный вой, от которого у Отто звенит в голове.

– Расскажи, – говорит он. – Расскажи обо всём, что с тобой там происходит.

Сперва в зеркалах появляются тени – такие же прорехи в реальности, как обычно. Но они обретают лица и форму. У их высоких сапог вырастают овчарки. Тени хватают белокурую женщину с глазами Лизы и волокут по земле. Из пастей овчарок капает слюна.

Им на смену приходят другие: чудовищная худоба, чёрный оскал за сводом треснутых губ, отрешенный взгляд приговорённых к смерти. Один из них украдкой вкладывает Отто хлебную корку в ладонь. Другой суёт золотой зуб.

Когда всех их палками сгоняют в бетонный барак и запирают на ключ, в зеркалах появляется третий.

В каждом отражении он разный – хохочет, лицо перекошено яростью, но хуже всего – ухмылка. От нее невозможно сбежать. Он тянет руки к Лизе, он задирает ей юбку, его волосатые руки оставляют синяки на её молочно-белой коже. Обеденный стол в кабинете командующего глухо стучит в стену. Тихо звенит ложечка в алюминиевой чашке. А Отто не может закрыть глаза – лицо отца отпечаталось на обратной стороне век.

Лиза запрокидывает голову и кричит. Зеркала осыпаются в рамах серебряным листопадом.

***

Война убивает людей до того, как они будут убиты пулей или взрывом. Отто стоит перед зеркалом в ванной и чистит зубы порошком. Ему шестнадцать, и он наконец-то может воспользоваться отцовской бритвой.

Жить страхом перед неизбежным – сущее страдание. Весь город оцепенел, боится вздохнуть. Отто давно уже не дышит. Вчера он как обычно забрался в локомотив, закрыл глаза и сдавил рычаг. Но ничего не произошло.

Раз за разом, он пробовал снова и снова, пока не обнаружил, что бьется в тесной кабине пойманной мухой. Он разбил уцелевшие стекла. Он порезал руки до локтей. Он кричал так громко, что должны были услышать в городе, но проклятая ржавая развалюха не сдвинулась ни на сантиметр.

Природе нет дела до войны – она поет под бомбежками, прорастает сквозь груды обожженных тел. Отто выходит на улицу и вдыхает дым: теперь запахи гари и разложения преследуют каждого, кто рискнёт высунуться из своей норы. И стены домов покрыты тонким слоем жира.

Вечером мать, спрятав проседь под косынкой, разливает по тарелкам что-то неубедительное. Отец задерживается. В последнее время это стало нормой.

– Что будет, когда мы проиграем? – спрашивает Отто, не чувствуя вкуса клейкой похлёбки.

– Мы не проиграем, – возражает мать.

Отто не понимает: она врёт, потому что сама верит в свою ложь, или в ней еще осталось что-то от матери, которая хочет защитить сына любой ценой?

– Отца будут судить, – утверждает он.

– Он выполнял свой долг, – возражает мать и становится ясно – первое.

– Ты правда любишь его? – спрашивает Отто.

– А ты разве нет?

Они ложатся спать в разных комнатах. У Отто горит ночник.

Рано утром хлопает дверь – с размаху, здесь давно не слышали таких громких звуков. Отец врывается в кухню, лицо перекошено ужасом и лоснится от стекающего по нему пота.

– Немедленно собирайтесь! – шепчет он, озираясь, как вор. – Мы уходим. Сейчас же.

– Что случилось? – невозмутимо спрашивает Отто, следуя за отцом в родительскую спальню, которую всю жизнь от него закрывали на ключ.

– Американцы! – бормочет отец, бешено вращая глазами. – Они близко! Если узнают, что мы сделали…

– А что вы сделали?

Отец срывает с себя мундир, остаётся в одних трусах. Голая грудь покрыта седыми курчавыми волосами. Слабые руки, безвольно опущенные плечи. Когда-то он наводил ужас на весь город, но теперь, глядя на него, Отто с трудом подавляет тошноту.

– Отойди оттуда, – вдруг приказывает отец, распрямляясь. – Иди, собери вещи.

Но Отто улыбается. Теперь в этой квартире только один изумительный охотник. И именно он взводит курок.

Мать бросается наперерез выстрелу, но пуля летит быстрее. Война не меняет лица. Она лишь делает зверей зверьми.

Отцовский мундир великоват, но Отто подхватывает спадающие брюки ремнём – второпях его могут не узнать, и он успеет вынести тело Лизы Гольдберг с территории лагеря. Её не должны забыть. Он не допустит этого.

Немецкий крест в серебре тонет на дне глубокой лужи под куполом зелёной листвы. Велосипедная цепь скрипит от ржавчины. Вот ведь умора – офицер Вермахта верхом на детском велосипеде с белой ленточкой на багажнике.

Отто уже был здесь, но раньше следил за лагерем только из леса. Теперь он отбрасывает велосипед и бежит навстречу своему ужасу и своей свободе. За сеткой возня, крики, кто-то мечется на плацу. Ворота распахнуты. Вышка пуста, под ней распластались тела в немецкой форме. Чёрный дым застит небо.

В общем беспорядке Отто теряется среди бегущих. Ему не хватает дыхания, чтобы крикнуть. Но кричать не нужно.

Лиза лежит поверх груды истощенных трупов, её остриженный почти налысо рыжий затылок похож на кленовый лист посреди осенней слякоти. Отто переворачивает неподатливое тело. Он ничего не чувствует. Он не чувствует даже тепла её руки в своей ладони.

От движения распахиваются зелёные с голубым отливом глаза, и клубы дыма плывут в них, как облака по воде. Морская волна бьет Отто в самое сердце, вспарывая шёлковый кокон и освобождая живущую в нем бабочку любви.

– Ты… – лицо её вдруг искажает ужасом. – Ты!

Она видит только мундир. И не различает за ним лица.

– Помогите! – кричит Отто, привлекая к себе внимание солдата с винтовкой в руках. – Здесь живой человек!

Солдат взводит курок. Тень изумления на загорелом лице.

Отто пятится, затем разворачивается и бежит прочь, к велосипеду, к маме, к тому дню, когда ему было всего десять, он носил подтяжки и впервые встретил Лизу Гольдберг на берегу реки.

Воздух пахнет дымом и миндалём.

Бом.

Бом.

Бом.