Тишина сдавалась под звуками бесконечно скулящего аппарата, надрывающего свое искусственное горло за стенкой его кабинета. Запертый на ключ, по-прежнему темный в бессильном свете ламп, он стал последним убежищем, преградой, отделяющей жизнь от смерти. В углу сидела скорченная фигура, обращенная лицом к оконному проему, казалось, в ней не осталось ни капли человеческого, только древний страх, нанизывающий трепетно бьющееся тело мухи на свою раскаленную добела иглу. То была длинная и мучительно бредущая апрельская ночь, наполненная играми света со тьмой.

Он увидел этого человека в пятницу между восемью и девятью часами. Тело, возлежащее на кровати, со стороны казалось не более, чем грудой тряпок, из которых, тем не менее, показались глаза. Выпуклые, белесые, будто мокрые насквозь. Коснись их, сожми слегка пальцами – и выйдут все водой.

- Раздеть, отмыть, привести в чувства, - он был всем, царем и богом в этой больнице.

Именно поэтому его задел едва слышный смешок, донесшийся от уезжающей на каталке куче тряпок.

Второе свидание состоялось под вечер, когда натруженные спины санитаров мелькали чуть чаще у смотровых. Он подошел поближе, откинул одеяло рукой и приподнял чистенькую одежду. Его глазам предстала страшная по своей неразрешимости картина: почти все вздутое брюхо было изъедено язвами и летающими, ползущими тварями. Кожа проваливалась под пальцами, а внутри, он впервые был уверен, скрывалась зияющая пустота.

- Сколько мне осталось? – один только взгляд, брошенный исподлобья, напрочь лишил его сил.

Положено врать пациентам, положено скрывать от них картину безнадежной и, вероятно, крайне мучительной смерти. Их так учили. Их так воспитывали, подкармливая культурой постоянной лжи и надеждой на то, что, когда придет черед – свои не соврут. Но и свои, бывало, врали. А он внезапно не смог.

- Неделя, возможно, дней восемь, — это был приговор в камере без решеток от палача без топора и маски.

Его заключенный ухмыльнулся и согнулся пополам, переживая самые долгие и темные минуты своей жизни. Палач вернулся на пост, выпил плещущийся на самом дне янтарный напиток, и вернул самообладание. Он так и не научился привыкать к тому, что люди могут внезапно уйти, а врач, подобно голубке, разносит эти вести по палатам. Кто-то сегодня умрет, - пели иглы в чужих венах. Кто-то сегодня уйдет, - вторили им сердечные аппараты.

Он не вырастил внутри себя циника и мизантропа.

Их знакомство пришлось на третий день после объявленного срока перед казнью. Аппарат уже пищал справа от рваного уха, катетеры занимали свои места и растворы весело капали по трубке с иглой.

- Как у нас дела? – дежурная, ничего не значащая фраза.

Но в ответ была настороженная тишина. Его недоуменный взгляд практически сразу пересекся с острым и изучающим. Чужие глаза больше не казались пустыми оболочками, теперь в них хранился страх, бережно кем-то закупоренный.

- Я хочу исповедаться.

- Разумеется, это обычная практика, на территории больницы есть церковь, и батюшка, будьте уверены, обязательно к Вам заглянет.

- Нет, - пальцы сжались на его запястье, - мне нужно исповедаться Вам.

И продолжил, не получив никакого ответа:

- Обязательно нужно, понимаете? Не батюшка будет со мной последние часы, а Вы, и только Вам я хочу облегчить свою душу. Позвольте, позвольте же рассказать!

Он отступил на шаг. Этого не было в учебниках, не было прописано в инструкциях, но мольба от смертника, которому позволено, как и каждому в камерах, последнее желание – подкупила его.

- Хорошо, - он воровато оглянулся не подслушивает ли кто, - я заканчиваю обход в десять, до двенадцати могу побыть с Вами.

Он уже не видел тени, скользнувшей от стены.

Часы пробили ровно десять раз, и на десятый его пациент медленно сел в постели.

— Это не будет обычной историей и, как вы уже догадались, нас даже не ждет счастливый финал. Хотя, - он вздрогнул, - много ли нам известно о судьбе. Я жил как жил, ни о чем не жалею. Учился в техникуме, работал после слесарем, женился около двадцати пяти, через пару годков обзавелся ребенком. Обычная хрущевка, кухня три на два метра, туалет, где упираешься локтями, чтобы влезть, и комната с двойной оконной рамой. Вот все, что было. В тридцать начал бухать. Заливал тогда будь здоров, пил сначала на основных праздниках, затем по отрывному календарю, где каждый день что-нибудь да есть. В один момент напился до такого, что с сорока до пятидесяти ничерта и не помню. Пришел однажды, а откуда? Попробовал по-памяти на работу сунуться, а там разве что не палками погнали, вернулся в квартиру – ждали оконные рамы, подбитые с угла, кухня три на два и туалет. Из мебели скрипучий шкаф и табуретки. Ни жены, ни сына. Спрашивал у соседей, половина послала, вторая избила. Только одна ответила, что давно это все было. А я, видишь, проморгал. Пробовал веревкой удавиться – пол потолка на себя обвалил. Сытный был, понимаешь?

Его руки в прежнем запале схватили живот, и глазам врача предстала картина как медленно и глубоко ввалилась кожа. Он отвернулся, по случайности, к часам. Стрелки как раз завершали свой полный оборот и стояли на цифре «двенадцать». На том и расстались.

Четвертые и пятые дни все шло по заданной колее: в десять завершался обход и с последним звоном начинался новый и новый рассказ. Пациент ударялся то в счастливые воспоминания ушедшей молодости, а то его лицо накрывала тень и оставалась в глазах до самого конца исповеди. Тогда он говорил о жене и сыне. Он мало знал теперь об их судьбе, надеялся на лучшее, но понимал, что верить нужно не во встречу, а хотя бы в прощение. Об этом были их самые тяжелые разговоры. Невозможно подарить успокоение человеку, чья душа рвется в бесконечных страданиях и вине.

Шестой день подходил к завершению. Он оканчивал работу и знал, что следующие два часа прослушает рассказы, а после, преисполненный, вернется домой. Новая страсть захватила его полностью. Ощущение собственной благодетели приятно кружило голову. Кем он был теперь? Возможно, настоящим богом! Ведь к нему идут забредшие души, перед ним расстилаются грешники в своих покаяниях. Власть – вот что сулило ему будущее.

Часы уже били свое, а лицо, показавшееся над кроватью, было искривлено от ужаса. «Боится смерти» - догадался врач. Это случилось. Ему уже давно удвоили дозу морфия, оповестили морг и местного кладбищенского сторожа. Все формальности были соблюдены и все, чего ожидало такое количество людей – естественное завершение жизни. Смерть не просто дышала в затылок, она подошла вплотную, раскрыв свои объятия. Ее губы уже тянулись для поцелуя.

- Сегодня, - его мелко трясло, - останьтесь со мной сегодня, доктор.

Он видел страх раньше, видел агонию и смерть. То, как рушатся тысячи непоколебимых умов на этой кровати. Все они молили в последнюю ночь остаться, а он…что он? Он – Бог, он – Власть в этой больнице. И Богу не пристало размениваться на тех, кто так бездарно растратил его первейший дар – жизнь.

- Два часа, — это был выстрел, расчертивший между ними двумя явную грань: один был жив, другой – умирал, - ни часом больше.

- Да, да, - исступленно бормотал его рассказчик.

Водил пальцами по одеялу, будто искал за что бы ухватиться. И тут ему снова не была предложена рука - Бог брезгливо отвернулся. Наконец, он прекратил метаться и замер, на следующие два часа превратившись в безликую статую.

- Однажды я встретил человека. Он пинал носком своего ботинка песок у моего дома. Я шел тогда с пустыми вывернутыми карманами, поживиться было нечем. А он, стоило мне подойти, поднял голову и посмотрел внимательно-внимательно. Сказал, ищет себе компанию, потому что не может пить один. Вытащил из авоськи бутылку водки и у меня натурально потекли слюньки, а когда из кармана возникла еще и пачка примы, которую я не курил много лет…. В общем, мы пошли в дом. Сели на кухне, пили из двух стаканов, говорили о том, о чем принято говорить в таких случаях. Женщины, политика, судьба. Когда я стал рассказывать ему, вот как Вам прежде, о жизни своей, он вдруг вскочил и начал метаться.

«- Да что ты, милый, - нежно ворковал он, - голубчик мой, ненаглядный! А кто ж сделал это с тобой?

- А я знаю?! – ударил по столу.

И продолжил, слегка успокоившись, когда он поставил передо мной новый стакан:

- Мне-то откуда знать?

Я и вправду не знал. Мою жизнь можно было назвать паршивой. В кармане ничего, брюки тысячу раз изношены и испачканы тем, что и отстирывать стыдно. От меня пасет как от последней свиньи, но я точно не заслуживал ничего подобного.

- Может быть, со мной это сделал Бог или черт, или все вместе взятые.

Перед моим лицом медленно качалась кухня, утопленная в синеватом стакане. На его дне я увидел себя с пустым брюхом. Но мне не стало страшно, в конце концов, когда живешь много лет в постоянной пьянке, в какой-то момент знаешь, как умрешь. Я думал о многом в ту секунду, разглядывая свой стакан. Думал о сыне, хотя не позволял себе, думал о жене, о любви, в которую мы оба верили. Все стало вдруг таким черным, таким беспросветным и невыносимым. Я хотел умереть, хотел перестать приносить боль и чернь в мир, который и без этого грешен.

- Убирайся, - мне не хотелось смотреть на него.

- А что, гонишь уже?

Вот тогда-то и началась бесовщина. Я отнял взгляд от стола и уткнулся им…в свои глаза. Я смотрел на самого себя, перегнувшегося через стол. У него были те же морщины, язвы, царапины и просто ранки, которые были у меня. Меня было двое.

- Ч-что ты т-такое?!

Я-напротив сморщился и зажег последнюю сигарету из пачки. Только мне было известно, что он курил ее час назад и давно потушил о бок пепельницы. Час…а сколько мы сидим уже? Стоило мне обернуться к часам, как они остановились, а кухня начала раздаваться в ширину. Теперь она была свободнее.

- Ч-что я т-такое? – он дразнил меня. – Я, Ваше благородие, Вы и есть. И черт еще, но только по пятницам.

- Ч-черт?! – мне было плевать на его насмешки, все, что занимало меня – животный страх.

Он коротко кивнул моей головой и отсалютовал стаканом в моей руке. Это была жестокая шутка.

- Тогда, - я набирался сил, - получается, ты – черт и я черт?

Он ухмыльнулся чернеющими у десен зубами.

- Нет, только я. А ты спрашивал кто виноват в твоей жизни и мне пришлось показать.

- А! Я понял! Это ты сделал ее такой, ты отнял у меня мою жизнь!

Черт перестал улыбаться. На моем лице пустые и холодные глаза вселяли ужас.

- Ты сам все сделал, ты отказался от счастья, ты потянулся к бутылке. Я был рядом, это правда. Всегда с тобой был, и когда ты первый раз на работу устраивался, и когда блевал от водки и даже когда вешаться собирался.

- Ты подталкивал меня, ты искушал…

- Я ничего, дурья твоя башка, - он сгреб мою рубашку, - ничего не делал. Все – ты, все сам, за что и ответишь. Я лишь всегда нахожусь рядом, а люди делают выбор сами, они решают кем им быть на земле.

- Господи…

Я закрыл голову руками и потому не сразу услышал.

- Бога зовешь? Веришь в него?

- Верую.

И я уверовал в ту же секунду, как только он спросил меня. Уверовал, что Бог спустится с небес, чтобы защитить своего заблудившегося сына.

- А Бога нет и никогда не было, - он смеялся мне в лицо, - слышишь? Нет и ни-ког-да не было!

- Как же…как же так. Черт есть, а Бога нет?

- Так ты иди и найди его, раз веришь. Только черт – это часть самого человека, его совесть или проклятье, называй как знаешь. Черт всегда с человеком ходит. А Бога со мной никогда не было и с человеком, значит, тоже. Веруешь теперь?

- Иисус, сын божий…и его не было?!

Черт задумался и постучал пальцем по губе.

- Иисус…Иисус. А! Точно! Так он человеком был, и я с ним, стало быть, тоже ходил. Он и закончил как человек – расплатившись за все грехи свои.

- Боже…он ведь отец его! Иисус сын Божий! Значит, и Бог есть!

— Значит, есть, - легко согласился со мной черт, - только раз Иисус был человеком, то и Бог твой тоже им был. Вы, люди, до сих пор очень часто себя им мните. А черт на свете один и он один за вами веками ходит.

- Что есть-то теперь на свете? Верить мне во что? – я падал, падал так долго…

- Ничего нет на свете, кроме тебя самого. Даже меня, наверное, тоже в каком-то смысле нет, ведь я – часть тебя, я с тобой хожу. Только шансов у тебя больше нет, сегодня конец. Сегодня я пришел к тебе в последний раз.

- Последний?! Но я не готов!

Во мне быстро забылись мысли о самопожертвовании и очищении, осталась только одна: «Я не хочу умирать!».

- Ах, не хочешь? А у меня план, мне что делать прикажешь? – он навис прямо надо мной, и я все ждал, когда он убьет меня.

Зажмурился и ждал. И даже не молился, потому что Бог тоже смертен, потому что Он тоже человек.

- Знаешь, - спустя долгую, почти бесконечную минуту тишины, - я могу дать тебе срок, когда он подойдет к концу – ты узнаешь. И в последний день все решит игра...»

Его лицо застыло, будто он нажал кнопку отключения. Через секунду часы начали бить двенадцать раз и их тела содрогнулись.

- Чушь, - нервно произнес он, оттянув горло халата, - несусветная ересь под действием алкоголя!

- Да, доктор, - его губы расплылись в улыбке, - только игру я сыграю, и выиграю, и жизнь начну заново.

- А мне эта информация зачем, раз подыхать не собираешься?!

Он чувствовал, как внутри все трясется от ненависти и страха, от желания вскочить и как можно быстрее убежать, чтобы больше никогда не видеть это одутловатое лицо с круглыми белесыми глазами, на которые чуть надавишь и они выйдут все….

- А разве Вы еще не поняли? – его лицо просияло. – Вы в самом деле не поняли? Вы так возгордились собой, что помогаете очиститься бедному бомжу, и не поняли, что этот самый бомж собирается выиграть у черта в игру бессмертие!

Он все равно не понимал.

- А если я проиграю, Вы станете платой хотя бы за пару лет до моего следующего реванша, - бомж сжалился до объяснений.

Он попробовал вскочить, но ноги отказали ему. Попробовал кричать, но голос пропал. А с кровати на него смотрел Игрок. Тот, кому терять нечего, кому не жалко никого, кроме себя. Тени ползли к ним от углов, сгущались, шипели. Они чувствовали свою добычу, сладкую и нежную, в которой еще пульсирует жизнь.

- Сделай что-нибудь! – он обрел голос и закричал, по-прежнему не в силах сдвинуться с места.

Но другой уже не слышал. Его голова запрокинулась и тени поглотили ее, оставив только белесые глаза.

С трудом прислушавшись, он смог различить: «Да, я готов…жизнь за жизнь…игра».

- Не-е-ет, слышишь меня, даже не думай! – он схватил судно и бросил его в клубок теней.

Все затихло. Не было даже звука падения стеклянной утки. Он дрожал и молился, сам не зная кому. Наконец, тени зашевелились, открывая лицо. Оно все было в испарине, искаженное гримасой мучений. «Морфий кончился» - догадался доктор.

- Игра началась, - слабо простонал он, дернув кончиками пальцев, снова искал на кровати чужую руку, чтобы схватить ее.

- И в чем она заключается?

Он был готов на все, чтобы другой выиграл, чтобы тени не поглотили его как плату за жизнь кучи тряпок с глазами.

- В «Дураке», - рассмеялся бомж, - в него сейчас на постели играют Жизнь и Смерть, кто выиграет, тот и решит исход всего. Я просчитался, я позволил себя обмануть черту, а ведь знал, знал кто он такой. Я весь на воле случая…

Он хохотал, болезненно содрогаясь, и глазам врача предстал его живот, проваливающийся все глубже и глубже, пока он не стал одной большой черной дырой.

«Бежать, бежать немедленно» - билось в его голове. Но ноги были ватными и слабыми. Внезапно сильно моргнул свет, а после раздался нечеловеческий вой. «Жизнь проиграла» - понял врач и выбежал из палаты. Его несли не ноги, его нес древний животный страх. Именно он запирал дверь кабинета, он включал везде свет, и он забился в угол. Скорченная фигура врача была обращена к окну, пока тишину разрезал невыносимо долгий писк аппарата. Сердце пациента больше не билось, а апрельская ночь обещала быть мучительно длинной, наполненной безумной игрой света и тьмы.