Пленники не могли сопротивляться: перед началом ритуала их одурманили дымом конопли. Меднокожие сухие кочевники-алмадинцы, чьи головы сверкали иссиня чёрными кудрями, чуть более светлые и статные гиметы с гладко выбритым лицом и теменем, а также бледнокожие великаны-сагарцы с густыми обвислыми усами.

Одетые в убогое рваньё, они брели, с трудом перебирая ногами, потеряв ощущение реальности, и лишь глядели по сторонам мутным, безвольным взглядом. Толпившимся у подножия зиккурата простолюдинам казалось, будто пленные не противятся из страха перед кровожадным богом, покровителем Марахана. Но на этот счёт бритоголовые жрецы имели свои тайны.

Жутким представлением руководил Азарах – один из высших и наиболее могущественных жрецов бога войны. Как и другие жрецы, он отличался гладко выбритым лицом и столь же гладким черепом, что означало принадлежность к жречеству и посвящённость в дела богов. Его широкие плечи, медная кожа, большие тёмно-коричневые глаза и круто изогнутый горбатый нос составляли обыденные черты мараханцев. Азарах был облачён в парадный бардовый плащ поверх длинной чёрной туники, и сжимал в левой руке бронзовый кинжал. Перед ним, прямо напротив ступенчатого спуска с зиккурата, распростерся прямоугольный каменный алтарь в человеческий рост длинной.

Вокруг толпились младшие жрецы в бардовых туниках: двое по левую руку от Азараха, у края алтаря, остальные вокруг пленников. Чуть в стороне расположился сам царь Тиглат-Паласар с восемью сыновьями и знатью в пёстрых нарядах. Украшенные пышными гривами чёрных вьющихся волос, окладистыми прямоугольными бородами, завитыми в причудливые локоны, и обильными золотыми украшениями, мускулистые и широкоплечие, они особенно контрастировали со жрецами. Последние своим аскетизмом подражали древнему исчезнувшему народу с забытым именем и казались отрешёнными от мирской суеты.

Царь размеренно кивнул, глядя на Азараха, и тот вскинул правую ладонь, призывая младших жрецов начать церемонию.

 

За спиной Азараха, за высоким тёмным проходом на конце открытой платформы расположилось святилище. Там, у подножия мраморного монумента бога Таршана, слуги развели большой костёр. Десяток жрецов скрылись внутри, держа под руки пятерых пленников. Двое других подвели еще одного и уложили его спиной на алтарь. Затем они крепко ухватили его за запястья, в то время как стоявшие напротив жрецы изо всех сил сжали ему щиколотки.

На алтаре лежал живой человек, которому предстояло испытать неописуемую боль. Однако, для царей и жрецов это был лишь рутинный обычай, не более, после которого следовало приступить к празднику. Но только не для высшего жреца Азараха, ибо он вопреки здравому смыслу получал истинное удовольствие от своего дела. Не только потому, что и сам когда-то был всего лишь помощником старших жрецов, но и по причине собственных кощунственных пристрастий.

Он провозгласил слова молитвы на твёрдом и рычащем языке – ныне забытом. Перехватив нож в правую руку, Азарах точным движением воткнул его в грудь пленника с левой стороны. Своей левой рукой он погрузился в живую плоть, словно мясник в свиную тушу. Сердце легко пронзить: клинок входит между рёбер, при необходимости немного раздвигая их. Но чтобы вынуть сердце из груди целиком, нужно приложить немало усилий. Крепкий гимет рвался и кричал от боли, но Азарах непоколебимо запускал руку всё глубже, пока не обхватил пальцами ребро у основания грудины. Он рванул на себя, выдернув ребро, небрежно отбросил его в сторону и принялся нащупывать следующее.

У державшего пленника за правую руку молодого жреца закатились глаза: он тяжело рухнул на пол, едва не скатившись по крутой лестнице вниз. Но в последний момент товарищи успели его удержать. Азарах хладнокровно встал к ближайшему углу алтаря, сам схватил пленника за руку и толкнул плечом стоявшего здесь жреца на место его соседа. Когда последнего заменили, и его тело оттащили в сторону, Азарах вернулся к своей работе.

Ещё три ребра, и вот, пока одна его рука отодвигает в сторону склизкое лёгкое, другая по локоть погружается в грудь и осторожно вынимает кровоточащее, теплое, ещё бьющееся сердце. Азарах считал это ощущение непередаваемым: ведь в его руке буквально теплилась человеческая жизнь. В следующий миг он высоко поднял крепко сжатое пальцами сердце, не боясь замарать каплями крови уже и без того замаранную одежду. Многолюдная толпа у подножия зиккурата призывно завопила и не утихала, пока жрецы с будничным видом снимали безжизненное тело с алтаря. Наконец, размашистым движением они сбросили труп по ступеням зиккурата. Вот он покатился вниз в неестественных позах, с громким хрустом ударяясь костьми о ступени и оставляя длинный кровавый след. Ближе к середине лестницы тела превращались в неузнаваемое кровавое месиво с практически целиком содранной кожей и поломанными костями. Время от времени в сторону отскакивали выбитые зубы.

Довольная ухмылка тронула губы Азараха: сегодня бог войны доволен! Со вторым пленником, рослым сагарцем могучего сложения, он проделал то же самое. Затем младшие жрецы стали выносить из святилища обгоревших в священном костре, но всё ещё живых пленников, с которыми предстояло вновь и вновь повторить обряд. Огонь пожрал волосы у них на теле и изуродовал кожу. Глаза высохли и исчезли, будто их и не было. Немного в стороне от алтаря скопилась груда вырванных сердец, а вокруг лежали хаотично разбросанные сломанные рёбра. Платформа вместе со ступенями окрасилась ручьями и каплями крови, которые высыхали на заходящем солнце и полностью не оттиралась. Да никто и не пытался их оттереть.

Кровь – питьё бога войны, а сердце – пища. Нож старшего жреца символизировал мараханское воинство, которое грызёт плоть враждебных государств, принося наслаждение богу Таршану. Огонь у идола – пламя войны, в котором сгорят вражеские города. А сбрасывая трупы с высоты зиккурата на людную площадь, жрецы напоминали народу, какие дары ниспошлёт Таршан своим верным слугам в грядущем году.

Под конец церемонии из храма на вершине зиккурата раздался утробный смех. Расположение монумента и его высота были тщательно выверены придворными архитекторами с расчётом, чтобы его услышал весь город. Крики внизу смолкли, и многотысячная толпа смиренно опустилась на землю в глубоком поклоне.

 

Седой мужчина-гимет преклонного возраста был подвешен на цепях за руки в сырых и тёмных казематах. Он очнулся от нервного сна, когда в сопровождении нескольких мучителей и стражников, облачённых в бронзовую пластинчатую броню и остроконечные шлема, вошёл Насирпал – старший сын царя. Его спутникам было очевидно, что пленник имеет огромное значение. Однако сам старик-гимет видел царского сына впервые и не знал, кто перед ним. Впрочем, он к своему сожалению догадывался о причине ареста. Но очень хотел бы ошибаться.

– Знаешь, как в Марахане пытают заключённых? – спросил Насирпал своим естественным надменным голосом. Он был крепок, носил чёрную бороду и брил усы по моде знатной молодежи. Неподвижные зрачки испепеляюще глядели на гимета.

– Я ведь уже говорил, что я всего лишь обычный старый ремесленник. Вы меня с кем-то спутали, – изможденно отвечал старик.

– Мне известно, что ты кузнец. Значит, ты именно тот человек, который мне нужен.

Ответ Насирпала подтвердил опасения старика-гимета: никакой ошибки быть не могло – у него и в самом деле хотели выведать тайну получения стали. Молва об алчном желании мараханцев разошлась уже по всей Гиметии и соседней Сагарии. Ему предстояла долгая и мучительная смерть. Зря он не послушал сына: вместо того, чтобы уехать вместе с ним в Гиметию, остался жить в деревне на границе. Зря не верил слухам. Старческое упрямство сыграло с кузнецом злую шутку.

– В начале тебя будут пытать калёной бронзой, – продолжил Насирпал. – Затем тебе снимут кожу с ног, отсекут пальцы на руках, отрежут уши и нос. И выколют глаза напоследок. Ты сдашься рано или поздно. Лучше сразу расскажи нам то, что мы хотим знать. Тогда умрёшь быстро.

Он встал почти вплотную и, глядя в глаза пленнику, угрожающе процедил сквозь зубы:

– Как вы куете железо?

Он был готов поклясться, что на мгновение на лице старика промелькнула насмешливая, или даже какая-то снисходительная улыбка. Но внезапно его глаза расширились, а дыхание участилось.

Насирпал брезгливо отступил и резко спросил у мастеров пыток:

– Что это? Что вы с ним сделали?!

– Ничего, господин! Клянёмся жизнью!

– Тогда что с ним?

Лицо старика-гимета покрылось холодным потом, дыхание сделалось судорожным, словно он только что вынырнул из-под толщи воды. Хрипло вдыхая спёртый воздух казематов, старик задрожал и в одно мгновение грузно повис на цепях.

Толстый мастер пыток подбежал, чтобы осмотреть старика, и разочарованно сплюнул.

– Мёртв.

– Он был стар, господин, – напомнил другой мучитель. – Не сочтите за дерзость, но мы в самом начале предупреждали...

Насирпал порывисто схватил того за ворот туники.

– Вы даже не начали его пытать, как он сдох!

– Разве здесь не видна рука богов? – испуганно развёл руками мучитель. – Кто мы такие, чтобы оспаривать их волю?

 

Тронный зал царского дворца очаровывал гостей пёстрым сочетанием ярких красок: барельефы на стенах, в которых главная роль уделялась боевым подвигам мараханских царей, дополнялись яркой одеждой знати, гвардии и придворных рабов. В число последних входили большей частью женщины: служанки, поварихи и стройные танцовщицы в открытых нарядах. Их поджарые тела, заманчивые улыбки, весёлые глаза и источавшие терпкие ароматы шелковистые волосы редко оставляли мужчин равнодушными. Гвардия же всегда пребывала в парадных туниках и начищенных до блеска бронзовых доспехах, украшенных шкурами львов, леопардов и медведей, а их длинные волосы и чёрные прямоугольные бороды лоснились от каждодневного ухода. Знать и вовсе щеголяла в покупных шкурах заморских зверей: зебр и жирафов с далёкого Юга, а также саблезубых тигров и белых гиен с таинственного Севера.

По традиции прибыли с дарами послы из богатой приморской Трибеи, обширных предгорных равнин Заминдарана, плодородных долин Нумбии и великих пустынь Алмадии. Послы из Гиметии и Сагарии не явились: их народы ещё предстояло завоевать. Трибея хоть и оставалась во власти мараханцев, однако её бесчисленные свободные колонии разрослись по всему известному миру и сами успешно подчиняли туземные народы. С каждым годом всё больше трибеев покидало родину в поисках свободы, на что царь отреагировал с присущим его народу жестокосердием.

– Отныне и впредь трибейские псы, которые жили по соседству с предателями и не доложили властям об их позорном бегстве, будут казнены в назидание другим, – провозгласил Тиглат-Паласар, восседая на широком золотом троне с подлокотниками в форме львиных голов. Он был одет в длинную до щиколоток тунику, на плечах лежал пурпурный плащ, а голову венчала высокая войлочная тиара. Золотые украшения покрывали руки и шею царя ещё гуще, чем у всех остальных мараханцев. Две мускулистые волосатые руки опирались на деревянный посох с золотым набалдашником в виде головы слона, много лет назад подаренный чернокожими послами из Нумбии.

По правую руку от царя стояли преданные военачальники, а впереди с презрительно поднятым подбородком и надменной улыбкой его старший сын, Насирпал. Плечо царевича украшала шкура собственноручно убитого им льва. По левую руку расположились советники по государственным делам и несколько высших жрецов, облачённых в свои чёрные туники с багровыми плащами. Позади трона двое покорных евнухов в набедренных повязках монотонно раскачивали над головой царя опахала из страусиных перьев.

– Скажи мне, Насирпал, что тебе удалось выпытать у пленника? – шепнул царь.

Заносчивая улыбка мгновенно сошла с лица царевича, и тот еле сдержал тяжёлый вздох.

– К огромному сожалению, кузнец издох перед началом пыток.

– Как такое возможно?

– Смерть настигла его внезапно: мучители предупреждали, что у стариков такое бывает.

– Вот как?

Тиглат-Паласар порывисто махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мошкары.

– Освободить зал!

Главный евнух громко повторил приказ царя, и под его руководством стража проводила гостей прочь из тронного зала. Когда тяжёлые кедровые двери сомкнулись, Тиглат-Паласар взревел, ударил кулаком о подлокотник и подскочил как ошпаренный.

– Гнилая кровь! – воскликнул он. – Этого презренного пса от самой границы везли под неусыпной стражей. Мы извели всех пленников, но никто из них под жестокими пытками не желал выдать кователей. Тут нам выпала редкая удача: слабый старик, он должен был сломаться! Должен! А не сдохнуть, как прокаженная шлюха!..

– Отец! – раздался голос в глубине, за спинами военачальников. Протиснувшись сквозь них, показался младший сын царя – юноша девятнадцати лет, чье мужественное лицо едва обросло редкой бородой.

Все с недоверием покосились на него, а Насирпал тяжело вздохнул.

– Не лезь, Эришум! Тебе ещё не по плечу большие дела!

– Ты не сможешь вечно прятать меня за своей спиной. И тем, что ниже спины, – лукаво отвечал Эришум.

Раздались сдавленные смешки. Насирпал недовольно огляделся по сторонам, но придворные спешно отводили взгляд. Все, кроме одного.

Никто не смотрел на Азараха и не заметил, что в глазах жреца читался неподдельный интерес. Именно с ним встретился взглядом Насирпал. Азарах смотрел прямо и безбоязненно, как человек, познавший страх во всех его проявлениях. Сейчас он оставался непроницаемо спокоен, и даже Насирпалу не хотелось подолгу смотреть в эти холодные глаза цвета коричневого топаза.

Выходка сына смягчила гнев Тиглат-Паласара: он снисходительно посмеялся и спросил без особого энтузиазма:

– Зачем ты прервал нас?

– Я знаю, что у вас с Насирпалом много забот. Но не у меня. Я мог бы во главе небольшого отряда скрытно пробраться в страну гиметов и сагарцев, дабы пленить кузнецов. Прошу, отец! Ведь я не первый год черствею в праздности как брошенный на ветер ломоть хлеба.

– Что ж! Похвальное рвение! Возможно, ты не разочаруешь меня, как твой старший брат, – отвечал Тиглат-Паласар, небрежно взглянув на Насирпала. – Да будет так!

– Позвольте и мне отправиться в этот поход, – неожиданно для собравшихся раздался потусторонне гулкий бас Азараха. – Дабы помочь юному царевичу мудрым советом.

Даже царь поначалу растерянно взглянул на Азараха, видимо пытаясь уловить ход мыслей жреца. Но затем лишь коротко кивнул и махнул рукой с раскрытой ладонью, выражая согласие.

 

Вечером по зову брата Эришума пришёл в его покои, где как обычно затевалась пирушка. Сюда зачастую приглашались молодые военачальники и сановники, а также дамы благородного происхождения. Впрочем, обществу последних зачастую предпочитали свободно одетых рабынь.

Когда Эришум вошёл, последние заполонили собой всю комнату. По две или три на каждого гостя, одетые в набедренные повязки и тонкие лифчики, на запястиях и лодыжках украшенные медными браслетами, бусами из раковин, диадемами и тяжёлыми серьгами в форме, напоминающей полумесяц или корабельную корму.

– Эй, Эришум! Подходи ближе, братишка! Присаживайся! – раздался голос Насирпала.

Про себя царевич отметил небывалое дружелюбие старшего брата и лукаво улыбнулся оттого, что его подозрения целиком оправдались. Он двинулся вперёд, огибая вдоль линии колонн центральную часть комнаты, где извивались танцовщицы и суетились служанки. Когда он приблизился, Насирпал демонстративно разогнал женщин и указал на место подле себя на широкой и мягкой лежанке.

– Ты восхитил не только меня, но и нашего отца! – воскликнул Насирпал.

– Чем же, по-твоему? – дружелюбно поинтересовался Эришум, садясь рядом.

– Не притворяйся! Ты взял на себя ответственное дело, – горячо заговорил Насирпал. – Твоя пылкость ни у кого не вызывает сомнений. Будь моим гостем!

– Благодарю, – Эришум склонил голову, демонстрируя уважение.

– Бери женщин, какие тебе нравятся, угощайся едой и питьём, – продолжал Насирпал. – Одной из моих подруг ты сразу понравился. Её зовут Раушанак, она заминдарка.

К Эришуму на край лежанки подсела стройная рабыня с тонкими чертами лица, каштановыми волосами и изумрудными глазами. Она прижалась к нему и принялась поглаживать руки, плечи и спину, однако царевич изо всех сил старался вместе с расслабленным видом сохранять трезвость ума. В следующий миг служанка поднесла на подносе золотой бокал с изысканной гравировкой, почти до краёв наполненный вином. Намеренно медленно, смакуя каждый глоток, Эришум принялся осушать его.

– Послушай, братишка, – не вытерпев, обратился к нему Насирпал, и Эришум весь обратился в слух. – Меня радует, что тебя решил сопровождать сам высший жрец Азарах. Поистине удивительно! Однако, мне бы хотелось дать тебе в помощь опытного ветерана, дабы и он при случае мог помочь тебе дельным советом.

«Соглядатай» – догадался Эришум. Однако, что с того? Ему нечего скрывать, да и после угощения крайне дурной тон огорчать хозяина. Даже такого сомнительного, как Насирпал. Эришум кивнул: разумеется, он возьмёт этого человека. Ветеран-мараханец из гвардии наследника и впрямь может оказаться полезен.

В продолжение вечера Эришум оставался внутренне сосредоточен и под разными учтивыми предлогами избегал вина. Друзья, товарищи и лизоблюды Насирпала хвалили юного царевича, а рабыни делали ему массаж, развлекали пением и танцами, после чего юноше, как и всякому разгорячённому южанину, пришлось уединиться с одной из них. Он выбрал Раушанак, о которой говорил Насирпал. Эришум осознанно подчинялся брату в мелочах, дабы усыпить его бдительность и укрепить в мнении, будто все кругом пляшут под его дудку. Кроме того, уединение с рабыней было хорошим поводом скрыться с глаз брата и избежать новых возлияний. Закончив с ней, царевич тихо вышел и улизнул с пирушки, которая могла продолжаться до самого утра.

 

Они выехали из столицы – великого города Марахи – во главе сотни лёгких всадников, и каждый сидел на расстеленной по конской спине гиеньей шкуре, обутый в сапоги с открытым передом. Всадники носили бронзовый пластинчатый жилет поверх белой туники и остроконечный шлем. В руках держали копья и круглые щиты, на поясах у одних в деревянных ножнах красовались бронзовые мечи, у других за поясом был вдет одноручный бронзовый топор или булава.

Тиглат-Паласар не собирался давать своему младшему сыну элитные войска: Насирпал всегда был его любимцем по праву первородства. Царевич не сомневался: ни будь задача столь важной, его охрану поручили бы алмадинским голодранцам верхом на верблюдах. Роль царевича казалась предельно простой: не высовываться. Великие деяния – привилегия царей, а не их младших сыновей, которым не суждено править. Таким следовало держаться в стороне и кутить, предаваясь пьянству и разврату. Словом, всячески прожигать свою жизнь и даже в мыслях не покушаться на власть. Большего от Эришума не ждали: ему не давали принимать сколь либо значимые решения и даже распоряжаться собственной жизнью. Из всего этого следовало, что раз задуманный поход царевича состоялся, то в успех никто не верил. А спланировали его как маленькое незначительное поражение младшего сына, на фоне которого наследник, разумеется, проявит себя героем. Именно деяние Насирпала будет записано на глиняных скрижалях как героическая победа, а до младшего царевича как всегда никому дела не будет.

Зачастую младшие сыновья смирялись со своей судьбой, но не Эришум. Амбициозный дух сжигал царевича изнутри, противясь столь вопиющей несправедливости. Почему одни с рождения более достойны, чем другие? Эришум просчитывал каждый шаг наперёд. Больше всего его волновал тот факт, что, когда брат придёт к власти, он может захотеть расправиться с родственниками. Особенно близкими, а ещё более – если они мужского пола. Зная характер Насирпала, Эришум в этом даже не сомневался. Царевич не раздумывая покончил бы с братом первым, будь у него такая возможность. Но кто поддержит безмолвную тень Насирпала? Первый же мнимый соратник донесёт на него царю, а то и прямиком наследнику. У царевича не было и нет шансов на победу в династической борьбе: его удел смириться с судьбой, либо вовсе бежать из Марахана и начать новую жизнь на чужбине.

Единственное, что выбивалось из общей картины, и чему Эришум не находил логичного объяснения, это присутствие высшего жреца Азараха. Такой крупной фигуре явно не место в его отряде...

– О чём задумался, царевич? – легок на помине, подскочил на вороном жеребце Азарах.

Жрец умело держался в седле, хотя неуклюжесть выдавала отсутствие регулярной практики. Он не надевал брони и оставался в той же храмовой тунике и плаще. Единственное, что изменилось – на ногах Азараха появилась обувь, тогда как в храме жрецам предписывалось ходить босиком. Короткая иссиня черная шерсть его борзого и стройного жеребца блестела на ослепляющем солнце под слоем пота.

– Вспоминаю карту, – соврал Эришум.

Жрец таинственно ухмыльнулся, и царевич понял, что врать следует осторожно. Однако, больше не сказав ни слова, Азарах увел коня в сторону.

 

Ветерана, которого старший брат навязал Эришуму, звали Янги. Царевич находил в них удивительное сходство, с той лишь разницей, что мало кто мог сравниться в занудстве с Янги. С самого начала этот человек пытался руководить не только рядовыми всадниками, но и десятниками, и даже пятидесяниками, которые подчинялись напрямую царевичу. Поэтому юноша не удивился, когда заносчивый ветеран и ему стал надоедать своими неуместными советами. Вежливо угомонить его не получалось: Янги слишком туго соображал, чтобы понимать мысль, высказанную не напрямую.

На привале Эришум, Азарах, Янги и пятидесятники сидели вокруг отдельного костра и ели нутовый суп с бараниной и пшеничными лепёшками.

– Сейчас мы движемся прямо к сагарской крепости Сегодунуму, – говорил царевич. – Чтобы попасть в горы, нам нужно обогнуть её либо с запада, либо с востока. Подозреваю, что с востока дозорные сагарцев наиболее активны. Значит, лучше пойти на запад, в сторону Гиметии.

– Не делай глупостей, царевич, – грубо возразил Янги. – Мы пойдём с востока.

Эришум быстро взглянул на обоих пятидесятников: их лица выражали недоумение. Однако, они знали, что Янги – человек Насирпала, и потому не смели возражать.

– Почему? – поинтересовался Эришум, стараясь вложить в тон голоса как можно больше равнодушия.

– Если ты ещё слишком молод, чтобы понять, то даже не пытайся, – отрезал Янги.

– Объясни, – настоял юноша.

– Твой брат назначил меня твоим советником, а не нянькой. Разжёвывать для тебя очевидные вещи – не моя задача.

– Кто твой отец, Янги?

– Мой отец Адаму, бывший гвардеец царя.

– Итак, твой отец служил моему отцу.

– Это не имеет значения.

– Раз для тебя это не имеет значения, тогда отныне ты будешь принимать пищу, сидя с простыми воинами, – холодно произнёс Эришум.

Большие чёрные глаза злобно уставились на царевича из-под нависших бровей, но тот лишь коротко кивнул в сторону другого костра и продолжил есть.

– Приношу свои извинения, – отвечал Янги, но оставался сидеть на месте, после чего настойчиво добавил: – Восточное направление нам лучше известно. Отправиться туда – надёжнее.

– Именно поэтому там шныряют толпы дозорных, – лукаво ухмыльнулся Эришум. – Мы пойдём на запад – это мое окончательное решение.

Пятидесятники старались вести себя так, будто они ничего не слышали и не видели. Их можно было понять: помимо собственной воли, они оказались между двух огней. Но с точки зрения долга никакой дилеммы не было: им велено подчиняться царевичу, и никому другому. Именно так они скажут в своё оправдание.

 

Поздним вечером Эришум лежал у огня в своей небольшой палатке и тихо напевал героические баллады, прежде чем заснуть. Неожиданно воины сообщили, что его хочет видеть сам высший жрец. Царевич поднялся и приветствовал его. Жрец сел напротив и пристально поглядел на юношу.

– Первый ход сделан, – тихо, чтобы снаружи их не слышали, проговорил Азарах. – Когда я увидел, как долго ты терпишь этого нудного человечишку, то решил было, что ему удалось превратить тебя в марионетку.

– Зачем ты отправился со мной? – так же прямо задал вопрос Эришум.

– Чтобы откровенно побеседовать, подальше от чужих ушей, царевич.

– Что ты задумал, Азарах?

Жрец загадочно улыбнулся, и напрямик показал на него пальцем.

– Я разбираюсь в людях! Ты рождён для большего, чем то, к чему тебя готовят. Хочу стать твоим наставником на этом пути, если ты готов пройти его до конца.

– У меня девять братьев, и один из них Насирпал. Почему ты обращаешься именно ко мне?

– Насирпал будет глупым царём, а ваши с ним братья один безнадёжнее другого. Но ты куда интереснее, юный царевич. В тебе есть истинная сила от твоего предка Ашшура.

– Меня никто не поддержит.

– Тебя поддержат жрецы, – Азарах склонился над огнём. – Стань царём-жрецом как твой предок! Выбей роскошь из знати! Подними из грязи народ! Преврати покорённые племена из забойной скотины в верных рабов!..

– Легко сказать, – Эришум тяжело вздохнул.

– Начни с малого! Разберись с этим выскочкой Янги.

– Мне итак может дорого обойтись то, что я ему возражаю.

– Не станет, если мы убьём его!..

 

На следующий день они ловко миновали несколько сагарских патрулей, обогнули Сегодунум и к вечеру приблизились к небольшому ущелью, стерегущему проход в горы. Несмотря на то, что они зашли на территорию гиметов, здесь им не встретился ни один дозор.

– Что я говорил, Янги? – лениво проговорил Эришум. – Мы полдня обходили каких-то пару патрулей. А с твоим планом неделю мотались бы туда-сюда как мухи над верблюжьим дерьмом.

– Осмелюсь напомнить, что гиметы – мастера засад, – проворчал ветеран.

– Засады следовало бы опасаться, если бы нас заметили, – возразил юноша и поддал коню в бока, чтобы оставить непутёвого советника за спиной.

Темнеющее небо приобрело лёгкий красноватый оттенок и по мере их продвижения становилось всё более насыщенным. Они подходили к самому узкому проходу, когда потеряли разведчиков. Те просто исчезли из виду и не вернулись.

– Должно быть, впереди нас всё же поджидает засада, – решил Янги, который уже сам, казалось, верил в свои байки.

– Вздор! – резко отмахнулся Эришум. – У разведчиков есть много причин задержаться. Идём дальше, и узнаем, что они нашли!

 

Отряд двинулся вверх по узкой каменистой тропке. Здешняя местность сильно отличалась от речных долин Марахана: засушливая, скалистая, поросшая колючим кустарником и маленькими хвойными деревцами.

Взобравшись на выступ, всадники осадили коней, возбуждённых резким запахом. Здесь лежали трупы разведчиков: разорванные на части, полусъеденные останки, в которых с трудом узнавались знакомые люди и их бойкие скакуны.

– Что за зверь мог такое сотворить? – спросил один из пятидесятников.

– Какой зверь мог в одночасье перебить пятерых вооружённых мужчин?! – задал риторический вопрос Азарах. – Нет, это не зверь!..

– Но и не гиметы, – заметил Эришум. – К чему бы им так рвать трупы, вместо того чтобы поживиться добычей?

– А я говорю, это были гиметы! – настаивал Янги. – Они надругались над телами, чтобы нас запугать. Теперь где-то прячутся и поджидают нас!

– Ни человек, ни зверь не мог такое сотворить, – проговорил жрец, не обращая внимания на Янги.

– Тогда кто? – недоумённо спросил царевич.

Грузный топот завладел их вниманием. В следующий миг на выступ откуда-то снизу запрыгнуло мерзкое создание размером с небольшого слона и, по-кошачьи пригнувшись, поползло к людям. Его тело напоминало львиное, однако огромные тёмные груди висели так низко, что волочились по уступу. Искажённая смесь львиной морды и человеческого лица глядела на чужаков большими глазами с узкой красной окаёмкой вокруг чёрного озера зрачков. На его морде растянулось жуткое подобие улыбки с несколькими рядами острых и длинных зубов чёрного цвета.

– Демон… – почти шёпотом выдохнул Азарах.

– Надо же, как много путников на моей богами забытой тропе! – медленно проговорил шепчуще-рокочущий голос, неведомым образом подражая человеческой речи. – Ваши друзья очень удачно пришлись мне к ужину. Теперь, когда я не столь голодна, мы можем немного поиграть!

– Кто ты и откуда знаешь наш язык? – властно спросил Эришум словно чужим для себя голосом, ощущая в руках и ногах частую и мелкую дрожь, напоминавшую озноб.

– Асхатцы дали моему роду имя шепсес-анх – живой образ. Они были жрецами Эгигона и верили, будто я олицетворяю их бога. А местные гиметы и сагарцы называют меня сфингой – душительницей. Что до вашего жалкого наречия, то я видела его зарождение и увижу смерть.

Когда сфинга замолчала, в глубокой тишине еле слышно зазвучали слова твёрдого и рычащего языка забытого народа.

«Азарах читает молитву», – догадался Эришум и поспешил нарушить тишину.

– Так какую игру ты затеяла? Расскажи нам скорее!

Довольная сфинга выпрямилась на задних лапах в свете темнеющего фиолетового неба и уставилась на царевича, поглаживая лапой мохнатый живот под висящими грудями.

– Это игра – проверка на ум, смертные. Кто окажется умнее, тот выиграет. Условия такие: один из вас должен победить меня в философском споре. Если он проиграет, тогда я съем всех вас. Если выиграет, можете спокойно ехать.

– Я буду твоим соперником! – царевич выехал вперёд, стараясь всеми силами держаться достойно. – Что станет предметом нашего спора?

– Сперва отгадай загадку, – черно-красные глаза сфинги пожирали его, а широкая пасть растянулась в жуткой улыбке. – Если ответишь верно, узнаешь предмет спора. Если же нет – проиграешь. И тебя, мальчик, я съем первым.

– Загадывай!

– Не боишься тягаться с той, что старше твоего первопредка?

– Это и есть загадка?

– Всего-лишь предостережение, – отвечала сфинга, явно польщённая недоверием собеседника. – Быть может, стоит выбрать кого-то старше и мудрее? Насколько это возможно для людей.

Если бы в эту секунду Янги подал голос, царевич был готов поклясться, что отрубит ему голову. К счастью, тот видимо не понимал, о чём шла речь. Дабы не искушать своего глупого спутника и не вселять сомнения в других, Эришум отвечал не мешкая:

– Разве возраст приносит знание глупцу? Разве знание ускользает от умного, пусть он и молод? Нет, это мои люди, и мне за них отвечать!

Сфинга пригнулась, подползла ближе и прильнула к выступу, играя хвостом. Воители насторожились: одни положили на тетиву из конской жилы стрелы с бронзовым наконечником, другие приспустили острия копий, готовясь поддать коню в бока.

Красный окоём глаз сфинги настолько истончился, что стал практически незаметен. Утробное кошачье урчание, которому вторила земная дрожь, вынуждало лошадей нервно ржать и пятиться. Эришуму показалось, что сквозь глаза демонического чудовища он смотрит прямо в холодный и тёмный загробный мир, полный невыносимых страданий и ужасов. Мир, куда уходят смиренные духом – те, кто достойно не боролся за жизнь.

– Это будет интересная беседа! – проурчала сфинга, но в её резком и грубом урчании не слышалось ни единой ноты, приятной человеческому слуху. – Скажи, что сильнее трёх человеческих добродетелей: мудрости, честности и храбрости.

Немного подумав, царевич отвечал совсем не так, как полагалось мараханцу:

– Сильнее мудрости – неведение, сильнее честности – лживость, а сильнее храбрости – трусость.

– Почему ты говоришь, что неведение сильнее мудрости? Разве сами мудрецы не утверждают обратное?

– Мудрецы лукавят и скрывают, что знание делает их одинокими и умножает скорбь. Где сила мудрости, когда в одиночку человек ни на что не годен? Зато глупый человек, напротив, всегда найдёт себе сторонников.

– Почему лживость сильнее честности? Разве честные люди не утверждают обратное?

– Честные люди лукавят и скрывают, что честность делает их одинокими и умножает скорбь ещё больше, нежели мудрость. Участь честных людей подобна участи мудрецов. Что касается лжеца, то он владеет честными людьми, словно пастух овечьим стадом.

– Всему сказанному тобой про честность и мудрость ещё можно поверить. Но как трусость может быть сильнее храбрости? Разве не утверждают храбрейшие из мужей, что трус сам подписывает себе смертный приговор?

– Даже храбрейшие из мужей лукавят и скрывают, что храбрость делает их одинокими и умножает скорбь ещё больше, нежели честность и мудрость вместе взятые. Ведь пока они на войне, жёны предают их, а родных некому защитить. Самых отчаянных храбрость ведёт в гущу боя, где они скорее всего погибнут. Зато у трусливых куда больше шансов спастись.

– Кощунство! – раздались возмущённые возгласы среди воинов, однако командиры поспешили осадить их. Те отчаянно оглядывались на высшего жреца, однако не находили у него поддержки: в этот момент Азарах сидел неподвижно и с полузакрытыми глазами шептал заклинания.

– Допустим, что ты говоришь правду, смертный, – размеренно проговорила сфинга. Урчание неожиданное оборвалось, а хвост стал подобно плети ударяться о глыбу, на которой она сидела. – Но разве государство, в котором живут мудрые, честные и храбрые мужи не сильнее?

– Оно несомненно сильнее, но его сила – лишь пыль на ветру. Рано или поздно пороки найдут лазейку в сердца людей. Если бы всемогущие боги пожелали сделать добродетель сильнее порока, то благих людей стало бы больше, нежели дурных. Но они пожелали иначе, поэтому порок сильнее добродетели.

– Что ж, смертный! Признаю: ты хорошо развлёк меня. В последний раз я слыхала столь разумные речи несколько сотен лет назад, когда на этом самом месте встретила последних героев-асхатцев.

– Значит, ты разрешаешь нам продолжить путь? – спросил царевич.

– Увы! Мудрость смертных пробуждает во мне поистине зверский аппетит!

– Постой! – Эришум отчаянно вскинул руки. – Молю, исполни нашу последнюю просьбу!

– Какую? – финга склонила голову с явным интересом.

– Мы восхищены твоим могуществом и хотели бы перед смертью вновь увидеть тебя во всей красе!

– Так смотрите же, смертные! И пронесите эту память с собой в загробную жизнь!

Сфинга выпрямилась, встала на задние лапы и раскинула передние, обнажая огромные тяжёлые груди и раздутый мохнатый живот. От этого зрелища храбрость покинула сердца мараханцев. Эришум задрожал от мыслей о своём дерзком замысле: ему казалось, что оружие мгновенно выпадет из его обессилевших рук.

– …э-харсаг-кур-курра! – в полный голос провозгласил жрец, воздевая к небу медный жезл в локоть длиной, на конце которого красовался набалдашник в форме четырёх смотрящих в разные стороны черепов.

Молитва окончена.

Чувствуя, как похолодел рассудок, а мышцы в руках налились твёрдостью металла, Эришум перехватил копьё обратным хватом и метнул сфинге в живот.

Следом устремились десятки копий и множество стрел. В слепом безумстве всадники обступили скалу, на которой восседала сфинга, стремясь угодить в неё копьем.

– Эме-Гир! Забытый язык! Нет! – воскликнула сфинга. Она пятилась, но скалы отрезали ей путь.

Снизу её кололи копьями, пускали стрелы в глаза, а самые неистовые уже карабкались вверх, размахивая топорами и булавами.

Ослабевшая, истекающая чёрной кровью сфинга всё ещё представляла опасность. Но колдовство жреца изгнало из людей страх – вместе с большей частью разума. Воины жаждали лишь одного: окропить оружие чёрной демонической кровью. Всё остальное, включая собственную жизнь, для них перестало существовать.

Колдовство меньше затронуло Эришума и обоих пятидесятников, однако царевич уже разъезжал вокруг каменной глыбы и собирался броситься в атаку, когда холодная рука жреца сжала плечо царевича. Лишь тогда ему удалось сдержать свой безумный порыв.

Придя в себя, Эришум и пятидесятники отъехали в сторону следом за Азарахом.

– Ещё один верный ход, царевич, – скромно одобрил Азарах. – Мы живы благодаря тебе.

– Значит, вот как действует ярость, ниспосланная Таршаном? – спросил Эришум, глубоко вдыхая холодный воздух.

– Впредь удерживай себя, если не хочешь оставить войско без предводителя.

– Но как? Я чувствовал, будто не властен над собой.

– Нужна сила воли. У тебя она есть, но нужно больше.

В последнем отчаянном прыжке сфинга соскочила с глыбы и раздавила насмерть нескольких человек. Здесь, под копьями чернобородых воителей, её жизни пришёл конец.

 

В столкновении с демонической тварью отряд Эришума потерял двадцать три человека. Пятерых, отправленных на разведку, и ещё восемнадцать в бою. Похоронив их под грудами камней, отряд проехал вглубь ущелья и устроился на ночлег.

– Ты показал себя достойным лидером, юный царевич, – проговорил Азарах, вновь сидя напротив Эришума в его палатке. – Твои воины разнесут славу о сегодняшнем деянии по всему Марахану и тем положат начало твоему тернистому пути к власти. Отныне твоя слава будет представлять опасность для всякого, кто захочет тягаться с тобой в борьбе за трон.

– При условии, что я сумею вывести своих людей из этих гор, – отвечал Эришум, устало глядя на танцы языков пламени.

– Верно. Поэтому тебе как никогда нужно ценить жизни каждого из них. Чем меньше людей у тебя останется, тем скорее их сочтут лжецами. Лишь одного человека не стоит беречь. О нём нам предстоит рассудить.

– Янги?

– Тупоголовый болтун не только соглядатай, но и вор твоей славы. О нём скажут: «ветеран и наставник царевича, посланный самим наследником Насирпалом». Понимаешь, чем это чревато?

– Нужно избавиться от Янги, – кивнул Эришум.

– Именно! Когда его не станет, воины убедятся в твоём авторитете. Если, конечно, тебе не возражает сам высший жрец. Но я буду лишь молча одобрять каждый твой шаг. Воины поймут смысл моего молчания, как поняли сегодня.

– Жаль, что Янги вышел невредимым из боя со сфингой. Эта чумная крыса должна была завести нас в ловушку, а сама вовремя сбежать, не так ли? Неудивительно, что он не лезет на рожон. Даже твоя магия не сумела подставить его.

– Маленькое недоразумение, – отмахнулся Азарах. – Смотри в оба и думай головой. Рано или поздно, нам представиться возможность разобраться с ним. Желательно, чтобы после этого не пришлось убирать свидетелей.

– У меня тут назрел вопрос, Азарах, – Эришум быстро взглянул на жреца и снова задумчиво уставился в огонь. – Ты никогда не задумывался, что у каждого из множества людей, которые погибают в бою или на жертвенном алтаре, есть свой жизненный путь?

– Я чувствую это всякий раз, когда достаю из рабской груди кровоточащее сердце, – Азарах вытянул сжатую руку над огнём. – Их путь – путь врагов Марахана. Они сами избирают его. Разве эти черви не знают, что их ждёт?

– Что будет, когда мы захватим мир и убьём всех врагов?

– Такого никогда не будет, – усмехнулся жрец. – Чем больше империя, тем труднее ею управлять. Рано или поздно она дойдет до предела, и останется лишь оборонять границы.

– Простые люди думают иначе.

– Глупцы.

– Тебе не приходилось убивать людей, которых ты хорошо знал?

– В молодости я любил одну девушку, – совершенно неожиданно для Эришума признался Азарах. – Её многие любили, но под притягательной маской скрывалась высокомерная гадюка. Из-за неё юноши ссорились, дрались друг с другом и обижали порядочных девушек тем, что обделяли их вниманием. Однажды я стал свидетелем того, как два наших гостя зарезали друг друга прямо у неё на глазах. Я подошёл и спросил: «Почему?». Она беспечно пожала плечами и ответила, что всего лишь хотела немного позабавиться, – всё это Азарах рассказывал с равнодушным видом. Но внезапно его тон переменился, и жрец повёл дальнейшую речь с жаром увлеченного рассказчика. Его голос становился громче и злее с каждой фразой, словно он читал проповедь. И царевич догадался, что отчасти так оно и было. – Позор моей семье и всему жречеству! Пусть закон и был на её стороне, но я больше не мог закрывать глаза на её выходки. Тогда ночью я пробрался к ней в дом, обхватил её шею двумя руками и сжимал до тех пор, пока она не потеряла сознание. Затем мы с моим верным товарищем отнесли её тело к реке и бросили на берегу. Когда она пришла в себя, к ней уже подполз голодный крокодил. И стоило ей шевельнуться, как он схватил её за руку и утянул под воду, где поджидали свежего мяса другие. Крокодилы порвали ее на части и скрылись на дне. Утром рыбаки нашли всего один обрывок платья. На нас с товарищем никто не подумал: стражники решили, что она покончила с собой от чувства вины. Со временем, о ней попросту забыли. И жизнь в нашем городке пошла своим чередом.

Последнюю фразу он произнёс своим обычным, пугающе спокойным тоном.

– Это не то, что я ожидал, – признался Эришум. – Но мне сдается, что твоя история весьма поучительна.

– Если у тебя хватит ума извлечь из неё пользу. Что поучительного ты нашёл в моей истории?

– То, что лучше быть тобой, чем теми двумя.

Азарах коротко усмехнулся, а на губах Эришума растянулась лукавая улыбка.

– Что ж! Посмотрим, какие уроки ты извлечёшь в грядущие дни, – подвёл итог жрец и, прежде чем удалиться из шатра, добавил: – Ещё один совет, юный царевич: никогда не сомневайся ни в знамениях Таршана, ни в магии его жрецов.

От этих слов повеяло таким могильным холодом, что Эришум невольно потянулся к шерстяному одеялу. Не сумев нащупать его вслепую, он на мгновение отвернулся, а когда вновь устремил взгляд к выходу, гладко выбритая голова с острым лицом уже исчезла, и лишь ветер тщетно колыхал полог из плотной овечьей шерсти.