– Споймали! Споймали окаянного! У, чёрт колченогий! – голосила Гляделка, лохматая, чумазая городская дурочка.

Держалась она неподалёку от «окаянного» и четырёх ведших его стражников, время от времени оббегая их вокруг, но совсем уж близко не подходила. Дурочка-то она дурочка, а жить, поди, и ей не расхотелось. Мало ли, как оно может обернуться: пусть руки у «окаянного» связаны, пусть ведут его вон какие крепкие молодцы, но бережёного бог бережёт, да и надо ли соваться в самый притык, когда и так видно?

Городские зеваки, видно, думали так же, держались поодаль, однако и не отставали. Набралась целая толпа. Шутка ли – настоящий карсяб! Когда ещё представится случай такое рассмотреть? Разве кто знал, что их можно изловить?

– Споймали! Споймали! – продолжала верещать Гляделка, подпрыгивая так, что из-под задирающейся юбки виднелись лодыжки.

– Замолкни уже! – осадил её кто-то из толпы. – Не Гляделка, а Верещалка, тьфу на тебя!

– На тебя тьфу, – огрызнулась она, но замолкла. Карсяба подводили к Судильному Дому, куда её, дурочку, обычно не пускали и, как пить дать, из-за её шумливости. Чумазых да растрёпанных там и без неё хватало (можно кой-чего и про дураков прибавить). Если верещать перестанет, с толпою, как рыбка с водою, и заплюхнется. Кто её прогонит?

Так оно и получилось. Только не теперь, а нескоро, аж на четвёртый день. Карсяб – это вам не воровайка Лексашка с торговых рядов, торопиться не пристало. Посадили колченогого в Холодную Башню. Знатные господа, те, что посмелей, захаживали. Прибывал протоиерей на красивой серой бричке. Городской же голова, говорят, не только сам наведывался, но и всё своё семейство приводил, и его младшенький, который заика, заплакал: чу-чу-чудище!

 

***

Народу в Судильне набилось битком, но пристальный взгляд судьи Идрика Земели был устремлён совсем не на разношёрстную, галдящую, как десятки галок, публику. Карсяб, закрытый в клетке с толстенными прутьями, вот кто полностью завладел его вниманием.

Земеля не ходил смотреть на это чудо-юдо раньше, не посчитал нужным. Он свято верил в истинность первого впечатления и находил правильным с ним не спешить. Он вообще верил во всякую правильность, в справедливость – как в её проявление, а в Судильный Дом – как в храм справедливости. Идеальной? Нет. Но действенной? Да. Вполне.

Теперь же, когда это странное существо было в поле его зрения и непосредственной власти, он находил правильным как следует его рассмотреть. Оно оказалось страннее, чем ожидалось, страннее, чем представлялось по тому, что он слышал.

Собственно, только сейчас судье стало понятно, почему карсябов называют колченогими. Всё дело в том, что вторая нога этого нелепого существа была другой, как бы призрачной, сотканной не из плоти, бесплотной. Она клубилась и таяла – и при этом никуда не девалась.

Сам же карсяб был вполне себе плотным карликом примерно в половину человеческого роста, настолько во всех своих проявлениях отталкивающим, что в этом виделось даже что-то намеренное, вызывающее.

Он был красновато-бурым. Вероятно, по его карсябским понятиям, одетым: с его плеч свисали толстые пучки сильно пушащихся серых нитей, перевязанных таким же пучком на поясе.

Голова – совершенно лысая, непропорционально огромная и настолько неправильной формы, что судья не взял бы на себя труд её описать, разве что сравнить: наверное, если бы ватага мальчишек покатала громадную тыкву по городским закоулкам, получилось бы что-нибудь похожее – те же вмятины, а где-то и с кулак, не меньше, «ямы». Из-за этого лицо его было искажено до безобразия: левый глаз утопал как раз в такой «яме», а рот, словно бы опасаясь туда свалиться, ушёл совсем вбок. Нос не просматривался, однако мелкие, как будто дробью прошибленные дырочки зияли примерно там, где их можно было принять за ноздри.

Короткие шестипалые ручки карлика были связаны спереди. Иногда он напряжённо их поднимал, казалось, что пробуя верёвку на прочность, и тогда становилось совсем уж не по себе.

Насколько Земеля знал, карсябы – «мелькуны», промелькнут и пропадают, что-то вроде зарничных чертей, только те в туманах возникают, а эти где угодно. Так почему этот-то не промелькнул и не пропал, как все его сородичи? Застрял?

Первое впечатление складывалось яркое и определённое. И всё-таки справедливость – не только впечатления.

– Тишины, – вполголоса приказал он приставу.

– ТИХА! – рявкнул тот, и тишина, на удивление, воцарилась.

И сразу же стало слышно то, что до этого, в общем шуме и гаме, не слышалось: карсяб отнюдь не беззвучен. Из его косого, едва приоткрытого рта вырывалось шипение – нарастающее, свистящее.

– Милейший... – начал судья, но шипение вдруг стало прерывистым. Что это? Кашель?.. Прерывистым и натужным. Не хватало, чтобы карлика стошнило!

Однако произошло нечто другое. Вся эта свистопляска приобрела подобие говорения.

– Касссс... Кабббб... Карррсяяяябббб...

И опять – шипение и свист. И снова, как поначалу, беспрерывные.

Земеля вздохнул. Он старался оставаться невозмутимым, всё время напоминая себе о том, что обладай карлик хоть какими-то силами, они давно были бы применены.

– Я знаю, кто ты. Знаю, что карсяб. И тем не менее...

Шипение сменилось бульканьем, и судья опять замолчал, на этот раз пожалуй что даже и растерявшись.

– Кипит! – выкрикнули из зала. Прокатились смешки.

– Милейший...

Карлик продолжал булькать, и это сбивало. Неприятно было и то, что он не смотрел на судью. Не смотрел он и на публику. Его немигающие, остекленелые глаза смотрели куда-то поверх горожан.

– Бардак... – пробормотал Земеля. Пристав, парень бесстрашный по причине полнейшего отсутствия воображения, понимающе кивнул, взял усмирительную палку и ткнул карлика в грудь с силой, с которой привык и которую считал довольно умеренной.

Но, вероятно, для карсяба она оказалась избыточной – он дёрнулся, уронил голову на грудь и прекратил издавать какие бы то ни было звуки.

– Ты... – Возмущение судьи должно было прозвучать как «Ты убил его, олух!», но не прозвучало. Карлик резким рывком поднял свою «изрытую» голову-тыкву.

Земеля помолчал. Публика шевелилась, требуя продолжения.

– Милейший, что заставило тебя ступить...

– Он не скажет – а я скажу! Я знаю, что заставило! – неожиданно чистым, звонким голоском выкрикнула Гляделка. На неё зашикали, замахали руками. Судья сдвинул брови, но вернулся к вопросу.

– Какие намерения...

– Он не скажет – а я скажу! Я знаю, какие намерения! – вновь выкрикнула дурочка.

– Вывести, – приказал Земеля. Не стал дожидаться, когда в том углу зала всё уляжется, повторил: – Какие намерения заставили тебя, милейший, проникнуть в город? Был ли в них злой умысел, преступный план?

Карсяб таращился сразу мимо всего, вникуда и вверх, и молчал глухим, не предвещающим ответов молчанием.

– Ткни-ка его ещё, – задумчиво проговорил судья, что и было тотчас исполнено.

Карлик, как и в прошлый раз, судорожно кивнул.

– Ну вот, вот, милейший! Дело на лад! Злой умысел, преступный план. Замышлялись ли ограбления?

Пристав – палка – кивок.

– ... Убийства горожан?

... Кивок.

– ... Надругательсва над женщинами?

... Кивок.

– ... Избиения детей?

Приговор был вынесен после того, как карсяб сознался в покушении на убийство городского головы и всех его малюток (старшую сначала обесчестить), кражу казны, поджог города. Злая, опасная сущность, нелюдь! Первое впечатление не обмануло. Оно не обманывало никогда. Повесить.

 

***

Гляделка огляделась.

Она сидела на земле, привалившись спиной к торцовой стене Судильного Дома и, судя по всему, только что проснулась.

Она не помнила себя после того, как вошла в Судильню. Как заходила – помнила, а дальше... Дальше сама не понимает, как уснула, да так крепко, что видела сон. Яркий сон, диковинный. Он и сейчас всё стоял перед глазами.

А приснился ей, прости, господи, её душу грешную, – карсяб!

Как будто бы скользит он по воде, по узкой, прозрачной как слеза речке, опираясь своей ненастоящей, дымной ногой на такой же зыбкий, просвечивающийся насквозь брусок. Небольшой, как раз, чтобы ногой упереться – а держит получше лодки! Держит – и несёт мимо разных чудных мест и существ, каких не бывает на свете да и быть не может. Прозрачные дома высотою с гору. Сверкучие мосты, закрученные в баранку. Длиннющие улицы, змеями уходящие за край земли. Стены до небес и дороги в небесах. Парящие в воздухе леса и кружащие юлою камни. Одетые, как баре, сверчки. Моргающие шарики с загнутыми клювами. Ящерки, а то, может, и дракончики, в золотистой чешуе да в коронах...

Кто-то замечает карсяба, а кто-то не смотрит. Кто-то даже машет ему перепончатым крылом или когтистой лапой, и он кивает в ответ. Во сне он не кажется пугающим, кажется, что такой, как должен. И сколько разных берегов ни сменилось, никто до сих пор не испугался... Или испугался?

– Карсяб! Мамочки, карсяб! – кричит белобрысая девчушка годков семи. Не кузнечик глазастый, не птенчик клювастый – человечья девчушка!

«Мамочки, – думается и Гляделке, – так это же у нас, не иначе! Вон вышка с заваленной башенкой, вон холм-Горбушка, вон дуб-столетник, а под ним, как всегда, ребятки играют!»

– Карсяб! – снова кричит Белобрыска уже на бегу.

Ребятки несутся врассыпную, но один спотыкается о дубовые корни и падает. Не пытается встать, лежит, как будто убился.

– Митра упал! – оглядывается Белобрыска.

Всех и след простыл, а девчушка – у Митры. Переворачивает его на спину – и визг, визг, визг заливает весь Гляделкин сон.

От этого визга сердце холодеет. Есть ли у карсяба сердце?

Есть ли, нет ли, а выскальзывает он с речной дорожки и плывёт на своём чудесном бруске уже по воздуху, к столетнику, к Митре, к визгу.

/ – Милейший, что заставило тебя ступить...

То и заставило! Митра. /

Мальчишке года четыре. Лоб его в крови, а губы и щёки в пене. Весь он трясётся мелкой трясучкой.

Никто не скажет, почему Белобрыска замолкает, не визжит, когда карсяб подплывает совсем близко.

– У Митры падучая! – выпаливает она.

Карлик шипит. Висит в пяди от земли, едва заметно покачиваясь. Здесь, во сне, его лицо не нелепо. Даже рот не косой, а как будто ложка в полстакане: скошена, а ведь знаем, что не кривая.

Ещё мгновенье – и карсяб сходит с бруска на землю, подхватывает его коротенькими пальцами...

/ – Какие намерения...

Те и намерения! Помочь. /

...и прижимает к Митриному лбу.

Брусок впитывается, как впиталась бы, в миг просочилась вода в песок. Был – и нету. Как не было!

Митра перестаёт трястись, замирает. С его лица пропадают, словно бы стаивают, кровь и пена. Он открывает глаза.

Сначала он не пугается карсяба, просто смотрит, а потом вдруг спохватывается, подскакивает, хватает Белобрыску за руку и... И всё. Они убегают молча. Карсяб стоит один.

А потом он уже в Судильне. Говорит: вас прощаю я. Пусть и по-своему говорит, не понять нельзя. Но судья, хоть и важный, а ни бельмеса, ни бельмеса...

 

Гляделка мотнула головой – на этом сон обрывался, чернота да и только. И много ли было той черноты, одному богу известно. Видно, немало. Вечерело уже.

Уж сколько лет ей ничего вот так, средь бела дня, не снилось – не виделось, а ведь когда-то бывало часто. Началось давным-давно, когда осиротела она и изгрустилась. А как сны пошли, веселее стало, она в них верила. Что увидит – всё и расскажет, за это и прозвали её Гляделкой. Но за это же прозвали и дурочкой – много лишнего являлось в тех видениях, много такого, что никому не нравилось. Предупреждали. Грозили. А однажды избили, да так, что очнувшись, долго с глаз темень прогнать не могла, слова было не сказать. Тут и совсем дурочкой выходила – смотрит да не видит, да ещё мычит. Прозрела, заговорила – да уже не о снах. Кто будет слушать совсем дурочкины сны? Кому нужны совсем дурочкины видения?

Но за выкрики дурацкие да за щёки чумазые – пожалеют и копеечкой одарят. Добрая душа, нищенка с часовни, подучила ещё и плясать. «Ори дурниной, пляши-притопывай. Как потопаешь, так и полопаешь!». Но плясунья из Гляделки так себе вышла. Всё больше прыгунья. Плясать – всё ж душу вкладывать, а душа как занемела.

Вспомнила, как прыгала возле колченогого – тошно стало.

Поднялась, добрела до окошка. Пусто. Засудили. Ушли. Увели.

Скрипнули дверные петли – вышел припозднившийся судья.

– Карсяб простил! Простил! – замахала она руками, подбегая.

– Кого? – изумлённо приподнял брови Земеля.