1

 

На головокружительной высоте под самым церковным куполом, Джованни стоял перед величественным ликом Девы Марии. Казалось, любое касание разрушит утонченный образ полутонов, словно озерную гладь брошенный камень. Но взволнованная вода успокоится, закат сменится рассветом, даже раны затянутся со временем, а неправильный мазок может навсегда испортить фреску.

Пот ручьем стекал по лицу. Кисть в руке замерла в нерешительности.

– Может не надо? – осторожно спросил Фабрицио, стоявший внизу возле лестницы.

– Охру, красную! – скомандовал художник.

Подмастерье подскочил, велев помощникам нести пигмент и клей. Алтарь оживился, превратившись в кипящий жизнью муравейник. Снизу-вверх, из рук в руки передавались баночки, склянки, чтобы скорее смешаться под чутким взглядом Фабрицио. Ему всего пятнадцать, но парень все схватывает налету, в отличие от многих остолопов из ремесленных цехов.

Кисть погружается в банку, выуживая на свет холодную мертвенность белил, и бросает ее в объятия игривой охры, чтобы закрутить их в чувственном танце. Стихия борется со стихией, но ни одна не может победить. И вот они, не в силах сражаться дальше, растворяются, сраженные, но на их месте рождается нежный, исполненный жизнью цвет.

Подобно крыльям бабочки кисть порхает над ликом, повторяя его тонкие черты, садясь на скулы, нос и чело. Смягченная белилами умбра ласкает нежную шею, углубляя тень. А самая малая кисть подхватывает сажу, крадясь тончайшей линией меж чувственных губ.

Только когда работа окончена, Джованни возвращается в привычный мир и отходит, чтобы оглядеть работу со стороны. Фабрицио подает ему воды, и они оба стоят, зачарованно созерцая Деву Марию. В ответ она смотрит взглядом полным потаенной, зарубцевавшейся скорби. Джованни так бы и смотрел на нее, но его отвлек гулкий вздох где-то внизу.

Там, на холодном мраморе пола, на колени повалился монах. Задрав голову, он взирал на божественный лик, где еще неделю назад была лишь голая стена. «Неужели так хорошо?» – подумал Джованни, глядя, как тот неистово осеняет себя знамением. «Конечно, что он видел раньше? Миниатюры на страницах фолиантов, на которых любая женщина с ребенком означала Деву Марию? А, впрочем, надо бы взглянуть снизу».

Ступая по гуляющим доскам, он протиснулся мимо притомившихся рабочих и столпившихся евангелистов, проскользнул мимо двух привратников, Петра и Павла, и вошел в Эдемский сад. По приставленным лестницам он спускался вниз и вниз, с ветки на ветку по могучему древу познания.

Осторожно! Где-то в высокой траве притаился Змей. Покачиваясь и шипя, он хищно наблюдал за первыми жителями райского сада – Адамом и его супругой. Эй, вы, двое! Берегитесь коварного Змея.

Пустые слова. Случившегося не миновать, и жалкая участь ждет будущих изгнанников.

Как две капли воды Адам походил герцога Джана Висконти, который заказал роспись капеллы. По его же пожеланию, стоявшей рядом Еве, Джованни придал черты будущей супруги герцога, Антонии, которую как-то раз видел прежде…

«О, нет! – вымолвил он, взглянув на Еву. Краска на ее лице снова растеклась. От чего-то темпера не высыхала на этом месте и постоянно подтекала. Что с твоим лицом, моя милая? – спрашивал себя художник. – С каждым днем ты отравляешь мою душу все больше. И, что хуже, пятнаешь мою репутацию. Быть может, и Мадонна оказалась миражом и обманом?», – но, взглянув на алтарь, он прекрасно понял, что так тронуло душу монаха.

– Не слишком ли чувственной она вышла? – спросил подошедший следом подмастерье. Джованни понимал, о чем он говорил: губы Мадонны и впрямь были ярки, словно у венецианской модницы. Но парень еще много не знал, как и того, что красная охра, лежавшая устах Девы Марии, сильно посветлеет при высыхании. Он мог бы объяснить это ему, но их отвлек очнувшийся от молитвы монах.

– Мастер, скорее!

– Что случилось?

– Второй час! Вы же обещали быть на обеде у герцога Висконти.

– Проклятье! Фабрицио, бежим скорее в замок!

 

2

 

– Прелестно! Этот зал идеально подойдет для свадебного пира, – покачиваясь в кресле, мечтательно молвил герцог Джан Висконти. – Фачино, делайте вот еще что. Когда мы будем проходить с Антонией по залу, я хочу, чтобы нас и гостей осыпали лепестками роз. И пусть подадут к столу золото – высший свет со всей Италии соберется все-таки! Так что проследите, чтоб никакой черни даже близко не было к замку.

– Герцог, ваши волнения излишни.

– Нет! Этот день должен быть идеальным. Скажите, святой отец, приглашения отправлены в Ватикан?

– Пока ответа нет. Римский папа себя неважно чувствует, – оправдывался отец Андрэ, – поймите правильно, если он отклонит ваше приглашение.

– Что ж, посмотрим на его отношение, когда наши войска вступят в Рим, – довольно сказал он, раззадоривая костью пса, примостившегося у ног. Отвлек его скрип двери, – О! Да это же великий художник изволил явиться к нам!

– Прошу прощения, герцог, – сказал Джованни, вжав голову в плечи. – Очень много работы в капелле.

– Надеюсь, через месяц заказ будет исполнен?

– Да, да… есть только небольшая сложность, – замялся он, усаживаясь за стол, как тут же по ноге его больно ударил епископ, не потерявший, впрочем, былого благодушия.

– Вам не хватает людей? Фачино, позаботься об этом. Медичи пытаются обратить внимание итальянской аристократии на себя, пригревая под крылом молодых художников. Мы не должны уступить им в этом.

– Ходят слухи, во флорентийской капелле сейчас работает некий Донателло, – заметил Фачино.

– И что, он хорош?

– Говорят, его скульптуры пленили умы многих.

– Точно! Пусть у нас поставят еще и скульптуры.

– Блестящая мысль, герцог.

– Я боюсь, это нарушит художественный замысел работы, – возразил Джованни. – По нему алтарная фреска задает общий сюжет композиции, а приходская часть должна… – герцог слушал художника со смешанным чувством непонимания, перетекавшего в раздражение. Но тут его монолог прервал грохот дверей. В залу вошел брат герцога, Филиппо Висконти.

– Сколько можно тратить времени на обеды в замке? Враги не дремлют. Пришли вести, что Падуя осмелилась отклонить наш ультиматум, а это значит, что мы должны немедленно отреагировать.

– Успокойся, брат. У меня же на носу свадьба. Сейчас не время для войн.

– Этот брак – лишь способ укрепить отношения с другом нашего отца. Нам и без того хватает врагов. Сегодня я отправляюсь к границе с Падуей.

– Подождем еще месяц. Глупцы сдадутся сами, увидев наши объединенные войска на пороге дома.

– Через месяц к ним придет на помощь Венеция, так что устрой брак, как можно скорее, и выступай с войском. Кроме того… – он склонился к нему, озираясь, – мне донесли, что кто-то из совета готовит заговор против нас. Береги себя, брат.

Филиппо вышел, и в зале воцарилась тишина. Герцог, мрачный и злой, сидел, нервно ломая виноградную лозу. Вышли слуги, менявшие на столах блюда и вино. Один из них, потянувшись за дальней тарелкой опрокинул бокал, из которого пил герцог, чем вывел его из нервного оцепенения.

– Ты что совсем слепой?

– Простите, это случайно.

– Случайно? А потом ты тоже «случайно» испортишь мою свадьбу? Я научу тебя прислуживать, раз ты не выучился этому раньше! А ну, Фаций, взять! – скомандовал герцог, и пес у его ноги, сорвался с места. Несчастный бросился наутек, но зверь нагнал слугу у дверей и вцепился зубами. Под крики и вопли все сидели, скорбно уставившись в тарелки, пока пес раздирал кожу на ноге слуги.

Надменно ухмыльнувшись, герцог отозвал пса, опустился назад в кресло, и обратился к Джованни:

– Так что там ты говорил про композицию?

 

3

 

– Это невозможно! У нас был уговор, по которому заказ должен быть исполнен к октябрю. Времени немного, но за месяц я бы вполне уложился. А теперь вы требуете закончить работу за неделю! – Джованни ходил из угла в угол по своей комнате, собирал вещи и зло швырял их в дорожную сумку.

Сложив руки, за ним наблюдал отец Андрэ и нервно перебирал четки.

– Неделю? У тебя было три месяца на работу. Кто виноват, что ты принялся за нее в последний момент?

– Как вы можете такое говорить? Я же художник, продолжатель традиций Джотто! Я занимаюсь искусством, а не ремеслом!

– Ты презираешь ремесленников, хотя тебе самому не хватило терпения и трудолюбия закончить обучение у своего мастера. Думаешь, я не знаю этого?

– Знаете или нет – что мне с того? В их гнилых стенах не смог бы вырасти ни один талант. Я только спас свой тем, что ушел оттуда.

– Смирение – вот благодетель, закрытая для твоего сердца. Ты должен быть благодарен, что герцог дал тебе кров и труд. За который, кстати, неплохо заплатил.

– Не надо лицемерия, отец. Я отлично рисовал и прежде.

– Да, для ордена святого Себастьяна, чьи аскетические традиции ты вынужденно разделял. Где твоей платой за работу были кусок хлеба и вода.

– Но они позволяли мне вволю поработать над росписью, и поэтому в их руках оказался шедевр.

– Ты слишком быстро забываешь милость по отношению к тебе. Ушел от ремесленников, уходишь сейчас. Слухи о твоем нетерпении быстро разлетятся по округе, и никто не захочет иметь с тобой дела. Впрочем… я сделал все, чтобы переубедить тебя. Иди, если хочешь. Может, оно так выйдет и лучше.

– Что это значит? – Джованни остановился уже в дверях, с сумкой за плечами.

– Гордыня пленила тебя. Думаешь, в самом деле, бывают незаменимые люди? После обеда я успел переговорить со Скорцени, и он согласился исполнить заказ на новых условиях.

– Шутите? Вы отдадите мою работу Отто Скорцени? Да, в цеху мой мастер не брал его в ученики три года! Он намазывал левкас на холсты, когда я уже выписывал лица и кисти рук.

– Да-да, все верно, – епископ опустил глаза и по его округлым щечкам скользнула улыбка. – Но в отличие от тебя, он закончил обучение у твоего мастера.

– Вы не сделаете этого! Герцог не позволит вам меня сменить.

– Герцог отправился по делам в Геную и явится не раньше, чем через неделю. Думаю, худо-бедно расписанная капелла его устроит больше, чем голые стены. Ну, так что, Джованни? Каково твое последнее слово?

 

4

 

– Мастер Джованни, вы пробыли здесь всю ночь? – воскликнул Фабрицио, увидев художника за работой в храме. Но тот не удостоил его ответом. – Я хотел вам показать… Я тут бродил ночью по виноградникам…

– Что ты там делал ночью один?

– Ну, мы там были с Лучией, – покраснел Фабрицио. – Это неважно. Помните, вы же просили приносить вам все эти белые статуи, что без дела валяются на полях.

– Что? Ты нашел такую?

– Да. Притащил и оставил ее дворе. Решил дождаться вашего распоряжения. Отец Андре вряд ли позволит вносить грешную статую в собор.

– Неси ее скорей сюда!

Джованни бросил уголь, которым наносил рисунок на стену, и сбежал по помосту вниз, высматривая подмастерье через окна на озаренной рассветом улице. Спустя минуту, через портал арки вошел Фабрицио, взваливший на плечо каменное изваяние. Пыхтя и ругаясь на рабочих, раскидавших материалы для лесов, он подошел ближе и бережно опустил ее на пол.

Стряхнув с нее прилипшую грязь, он отошел и стал наблюдать за учителем. Фабрицио ожидал похвалы, однако тот не промолвил и слова. Восхищенно и даже жадно Джованни разглядывал мужскую гипсовую фигуру, мышцы, узлами оплетавшие руки, ясный лик, с вызовом смотревший вперед. Голову венчал лавровый венок. К сожалению, рук у статуи не было, а на теле остались раны от тупого предмета, вероятно, мотыги. Но через увечья и следы, оставленные временем, проглядывался гений минувшей тысячу лет назад эпохи.

– Неужели сам дотащил?

– Вы переоцениваете меня, мастер. Я художник, а не бык.

– Чимабуэ прозвали быком, потому что он был и тем и другим. Хотя, может, поэтому его ученик превзошел учителя. Все-таки Джотто явственней слышал голос предков. Взгляни, Фабрицио, вот наши настоящие учителя. Вот так должен выглядеть Спаситель.

– Не думаю, что отец Андрэ разделит ваше мнение, – сказал Фабрицио, обернувшись на шум, приближавшийся с улицы.

– Меня не интересует мнение этого лицемера. Быстро, Фабрицио, помоги мне! Подай ту холстину. Накроем его и оставим за скамьей. В обед, когда все разойдутся, я набросаю по нему эскиз для алтаря, а ты начнешь роспись.

– Я? – оцепенел подмастерье, уставившись на Джованни. – Но мастер!

– Никаких «но». Герцог велел, чтобы через неделю мы закончили работу.

– Да мы же никак не успеем! Пока штукатурка будет сохнуть, пока темперой довершим все…

– Поэтому я буду писать сразу по сырому.

– По сырому? Но это же невозможно! – воскликнул подмастерье.

– Конечно, Фабрицио. Но великими становятся, только свершая невозможное.

 

5

 

Все утро Джованни провел за работой, покусившись на огромный фрагмент фрески. Он писал решительно и рьяно, вскакивал на лестницу, отходил, бросался к другой стороне. Рабочие едва поспевали за ним, не привыкшие к скорому темпу работы.

Фабрицио осторожничал и мялся, сновал к мастеру и обратно, осведомляясь, не ошибся ли он с выбором цвета. И хотя тот справлялся, Джованни это злило. Временами, он стоял в мрачном раздумье о своей судьбе и выпавшей на его душу доле.

– Поторопись, известь вот-вот высохнет. Тогда придется скалывать, и начинать заново.

Джованни обернулся, чтобы посмотреть на того, кто дерзнул поправить мастера. Криво ухмыляясь, перед ним стоял Отто Скорцени, которому растерянность Джованни явно доставила удовольствие.

– Что ты здесь делаешь?

– Двор герцога искал слуг для помощи художнику – вот я и подрядился. Бери краски, – сказал он, подав художнику пиалу.

– Даже умирая от жажды, я не приму воды из твоих рук, змей.

– Да брось ты. Неужели не можешь забыть старые обиды? Ну что из того, что мастер признал мою работу лучше твоей. Это все в прошлом. Взгляни, теперь ты стал мастером сам, а я – вынужден тебе прислуживать.

– Найди себе другого мастера. О, слышишь? – над их головами загремели колокола. Рабочие оживились и потянулись к выходу. – Вот и время трапезы. Так что пойду поем, а после распоряжусь, чтобы тебя выпроводили за стены замка.

– А где же христианская добродетель, которую ты воспеваешь в своих работах? Неужели ты не веришь в то, что делаешь?

– Во что я верю, тебя не касается, – отрезал художник стремительным шагом пересекая церковь, так что Отто пришлось вприпрыжку преследовать его. У самых дверей он остановился и предложил запыхавшемуся товарищу пройти первым. Уже на улице Отто обернулся, и увидев, что Джованни не собирается выходить, спросил:

– Ты не идешь в трапезную?

– Я обедаю прямо здесь. У меня нет времени расхаживать по трапезным, – хмыкнул Джованни и захлопнул за ним дверь, закрыв ее на защелку. «Только тебя мне и не хватало», – думал он, набирая в охапку листы бумаги и сангину.

Рабочие уже разошлись. Оставшись один в полумраке капеллы, он прокрался к месту у колонны, где томилось изваяние. С трепетом в груди, он стянул с него холстину, словно шелковое одеяние с белых плеч юной красавицы. Все-таки фигура сильно пострадала от времени. Но ничего! Его богатое воображение и опыт сделают свое дело.

Не отрывая глаз от статуи, наощупь он примостился на скамью и принялся за работу. Мгновенно под мягким мелком возник треугольник груди и еще один ниже, из которого появились бедра. Ноги чуть сложены, будто не опираются на землю, будто он парит над землей. Рук, правда, у статуи нет… тем лучше! Ничто не помешает их представить. Широко разведенные, наполняющиеся силой, принятой свыше. И лик. Чистый светлый лик – вот он момент преображения Господнего.

Вечерами напролет он размышлял, как воплотить затаенный в уме замысел, но сейчас, исполненный вдохновения, он бросился к алтарю. По штукатурке заскрипел уголь, оставляя за собой кривые линии.

Минута-другая – и вот из хаоса слева проявился апостол Иоанн, прижавший руку к груди. Справа показался Иаков, заслонившийся ладонью от ослепительного сияния. Посередине пал Петр, сраженный оглушительным божественным гласом. Они стояли втроем, зачарованно глядя вверх на вершину горы, где вот-вот должен был появиться Христос.

Подтащив лестницу, художник взобрался на нее и начал переносить замысленный им образ.

– Не так. Напиши его парящим над вершиной горы, – услышал Джованни за спиной. «Нет! Как этот плут пробрался сюда вновь?»

Он обернулся, но капелла была пуста. Лишь каменная фигура возвышалась среди царящего вокруг беспорядка. «Что это со мной? Лоб так и пылает. Неужто я болен?»

Отерев лицо, Джованни вернулся к работе. Штрих за штрихом – Христос переносился с наброска стену. Вдруг позади вновь раздался шум. Джованни обернулся в испуге и, не мигая, уставился на статую. Холод пробежал по спине, заставив содрогнуться и вцепиться в лестницу.

– Эй, кто запер двери? – он узнал голос отца Андрэ снаружи. «Ох, как я мог забыть!?», – Джованни спрыгнул с лестницы вниз и поспешил ко вратам. – Что здесь происходит? – епископ всунул нос за порог, как только дверь открылась.

– Прошу прощения. Мне нужно было поработать над фреской, чтобы никто не…

– Просите прощения у невесты герцога, Антонии Малатесты. Вы отняли время у нее, – Джованни отшатнулся и, склонив голову, стал приносить нечленораздельные извинения. – Прошу сюда, донна Антония. Эту капеллу герцог Джан велел достроить ко дню вашей помолвки. К сожалению, дела на востоке требуют ускорить этот радостный день.

– Быть может, венчание следует перенести в другое место? – спросила Антония. В этот момент Джованни решился поднять голову, когда пара прошла вглубь зала. Юная девушка следовала за епископом, разглядывая своды, на которых возле евангелистов кружили ангелы.

– Выбросьте эти заботы из головы. Через несколько дней вы не узнаете это место. Сотни слуг герцога наведут здесь порядок и украсят к празднику стены храма.

– Неужели и стены успеют расписать?

– Конечно. Работа уже проделана немалая. Все сюжеты росписи делятся на две части. Здесь, в приходской, изображены сюжеты из Ветхого Завета, например, Эдемский сад. А в алтарной части – сюжеты из Нового. Как вам наша Дева Мария?

– Какая красота! Сколько же художников трудятся над ними?

– По правде сказать, один, – неохотно признал отец Андрэ, осторожно обернувшись назад.

– Всего лишь один? Это его мы видели у входа? Где же он? Пусть подойдет сюда, – сказала Антония. Андрэ еще пытался промямлить что-то оправдательное, но вот на свет божий явился Джованни. Всклокоченный, в запятнанной краской одежде. Он и сам понимал, что выглядит неподобающе для знакомства со столь важной особой, и готов был сгореть со стыда за свой вид. Но Антония напротив, лишь дружески улыбнулась ему и поманила к себе. – Вы нарисовали все это один?

– Конечно, нет, – ответил художник. – Роспись стен требует усилий десятка людей. Лишь опытному штукатуру я могу доверить подготовку основы, а пигменты смешивает мой ученик.

– И все же все эти рисунки принадлежат вам, – сказала она, рассматривая каракули на алтарной части.

Только тут Джованни заметил, что впопыхах позабыл спрятать гипсовую фигуру. Не утаилась она и от епископа, который с прищуром взглянул на художника, и уже хотел открыть рот, как его прервал вошедший гонец. Он подозвал к себе епископа и что-то сообщил ему в полголоса.

– Прошу извинить меня, – сказал Андрэ. – Срочные вести из Рима. Синьорина, желаю приятно провести время. А с вами я разберусь позже, – угрожающе произнес он Джованни, и, одарив Антонию слащавой улыбкой, поспешил откланяться.

– О чем это он?

– Это не стоит вашего внимания.

– Раз я будущая герцогиня, то мне решать, что в землях моего супруга достойно внимания, а что нет, – с вызовом ответила она.

– Да… просто духовники испытывают суеверный страх перед этими статуями, и считают святотатством появление их в церкви. Некоторые говорят, что это люди, которых Бог покарал за земные грехи.

– Зачем тогда вы принесли ее сюда?

Джованни подошел к алтарю и задумчиво оглядел рисунок:

– Мне кажется, что люди прошлого были дальше от мира духовного, но лучше понимали человеческую природу. Через их наследие я лучше понимаю замысел Творца.

– Что здесь изображено?

– Это событие Преображения на горе Фавор из Нового Завета. Над вершиной – Христос, которого я срисовал о статуи. А внизу апостолы, ослепленные его светом истины.

– И вы считаете, что этот каменный демон похож на Христа?

– Адам тоже был сотворен из глины. Со всеми его слабостями и пороками. Церковь отрицает человеческую сущность Христа. Но, когда я думаю о нем, как о человеке, прошедшем такие испытания и взявшем на себя наши грехи, моя вера становится тверже.

– Какое наказание вам предстоит понести за эту статую?

– Прежде святая инквизиция сжигала еретиков живьем на костре. Будем надеяться, что епископ ограничится епитимией.

– Хорошо, я поговорю с отцом Андрэ, чтобы он назначил вам недельное воздержание от вина.

– Благодарю, синьорина, – искренне произнес Джованни.

– На днях у меня будет ужин, на котором соберутся представители местной знати. Приходите и вы. Расскажете о ваших работах.

– Боюсь оказаться у вас в неоплатном долгу.

– Не останетесь, если расскажите, что вы думаете о Джане Висконти, – сказала Антония, разглядывая фреску с Адамом и Евой.

– Вашем женихе? Я верю, что он… будет прекрасным продолжателем деяний своего отца.

– Как жаль, что вы со мной не искренни. Мне известен его характер. Как и причины, по которым заключается этот брак. Поверить не могу, что отец отдал меня во власть этого человека… ах, что с этой ней? – Антония указала на лицо Евы. Краска на нем расплылась еще больше, придав ему вид поникшей, плачущей женщины.

– Это еще не оконченная работа.

– Адам здесь так похож на герцога. А Ева, получается, я?

– Не стоит волноваться, на днях я все поправлю.

– Нет. Не меняйте в ней ничего. Знали бы вы, как точно, запечатлели в ней ту бурю чувств, что творится у меня на душе.

 

6

 

– Что же вы, мастер? Совсем ничего не съели?

– Что-то не охота мне, Фабрицио, – отодвинул Джованни тарелку, с кислым лицом оглядывая крестящихся перед трапезой монахов.

– Как так? Ешьте. Без еды, да доброго вина и работа идти не будет. Да и обед у клира скудный. Только и думаешь, как бы до ужина протянуть, – не говоря о том, чтоб рисовать.

– Мне кусок поперек горла становится, как подумаю о живописи.

– Вы что такое говорите, мастер? А как же заказ?

– Да черт бы с этим заказом! – грохнул художник кулаком по столу, так что все в зале обернулись к ним. Джованни притих и продолжил полушепотом: – Я ведь чем занимаюсь, Фабрицио? Бога прославляю, высокие идеалы до людей пытаюсь донести. А эта работа мне покоя не дает. Весь вечер вчера Илью и Моисея рисовал, а как взглянул – аж тошно стало.

– Да будет вам, мастер. Видел я ваших пророков. Хороши же вышли.

– Именно, что хороши! Но нет в них гениальности, нет божественной искры.

– Конечно, ведь у мастера Джованни не может быть посредственных работ.

– Не может! – вновь вспылил он, не уловив иронии.

– Вы что себе позволяете, юноши? Забыли, где находитесь? Ведете себя, словно в трактире!

– Просим прощения, отец Джозеф. Мы уже уходим, – поспешил извиниться Фабрицио и покинул вместе с художником трапезную. Впрочем, Джованни не испытывал и тени раскаяния.

– И самое трагичное в этом, – продолжал художник, – что я сам, считай, своими руками невинную душу на заклание подвожу. На брак с этим дьяволом, Висконти.

– Ага, я так и думал. Здесь замешана женщина.

– Да нет же. Нет! Это совсем не то. Согласен, браки не всегда заключаются по любви. Но этот – противен всякому порядку.

– Вам бы в белое духовенство пойти. Сами бы и решали, кто достоин жениться, а кто нет.

– Ты, что, глумишься надо мной?

– Конечно, нет. Только вот боюсь, по вашей воле ни одной свадьбы так и не состоялось бы.

– А ну иди сюда, негодник! Я покажу тебе, как дерзить старшим, – размахивая кулаками, Джованни погнался за учеником по узким коридорам монастыря, поднимая на уши всех его обитателей.

 

7

 

В продолжение недели работа художников в капелле шла полным ходом. Удивительно, но в то утро в один лишь миг все мрачные мысли выветрились из головы Джованни. Работал он в поте лица, как в прежние времена, когда, увлеченный, оставался до темна, засыпая за эскизами прямо в жестких церковных скамьях.

Рабочие же не разделяли энтузиазма творца. На следующий день им объявили, что время на обед сокращается, а карабкаться по хрупким лесам им предстоит до глубокой ночи впотьмах. Разумеется, новый распорядок труда на оплате никак не сказался. Вскоре был поднят бунт, и недовольные горожане пришли к покоям отца Андрэ, требуя повысить плату, на что тот, поморщившись, велел увеличить им паек.

Когда с обеденного перерыва не вернулась половина рабочих, к епископу явился уже разъяренный Джованни в сопровождении Антонии Малатесты. Побледневший Андрэ извинялся и божился, что рабочие ушли исключительно из-за желания герцога сократить сроки работ.

В ответ Антония потребовала предоставить рабочим оплату в двойном размере. Оттого позже вечером ко входу в замок пришлось отправить дополнительный отряд стражи, чтобы сдержать толпу горожан, желавших взяться за работу.

Но даже армия воодушевленных работяг не могла сделать главного – закончить работу над лицом Евы, которое Джованни твердо решил довести до ума. Впрочем, работы было и без того немало. Все время он был занят лишь самыми сложными частями, доверяя многое его ученику. В конце концов Фабрицио уже не требовалось руководство свыше – он строил рабочих, подгонял их и раззадоривал на работу.

В один прекрасный день, когда дело двигалось к завершению, они и сами подивились, что стали укладываться в срок. Джованни это отметил и оставил последний день, чтобы разобраться с неукротимой супругой Адама.

– Мастер! Подождите меня! – догнал его запыхавшийся Фабрицио, когда тот пересекал сад и был уже на подходе к храму.

– Решил проспать последний день? О, Дева Мария, что на тебе надето? Где ты взял этот наряд?

– Синьорина Антония пригласила меня на ужин. И если думаете, что я явлюсь туда в моей подранной робе, то вы сильно заблуждаетесь.

– С чего это она тебя пригласила?

– Как с чего? Она по достоинству оценила мой художественный талант, когда вчера застала меня за работой. Правда несколько расстроилась, что не увидела вас.

– Я не могу работать, когда вокруг галдит целый сонм бездельников.

– Ну, куда уж нам всем до вас! О, доброе утро, отец Андрэ! – улыбнулся он спускавшемуся со ступеней храма епископу. Но тот даже не взглянул в его сторону, пристально смотря на Джованни. Когда они приблизились, тот процедил:

– Капеллу уже украшают. Я надеюсь, к завтрашнему дню с росписью будет все как положено?

Он удалился, не дождавшись ответа. Работа была почти окончена, и потому Фабрицио непонимающе взглянул на мастера. Джованни хотел было ответить вслед, что ему не о чем беспокоиться, но закравшаяся тревога не позволила вырваться словам наружу.

Джованни скользнул через двери храма, пошел, потом побежал по темному нефу, разглядывая алтарь впереди, не понимая до конца, что ему мерещится. Люди также взволнованно ходили вокруг, но их голоса доносились откуда-то издали.

– Этого не может быть, – вымолвил Джованни, когда его догнал ученик.

– Я не знаю, мастер. Я же все делал, как вы учили. На свежую известь все наносил, как вы говорили. Да ведь следил же, чтоб не высыхало ничего прежде времени! Не мог же я краски перепутать, все перед носом было! – но Джованни не слышал его. Не мигая, он смотрел на растекшиеся цвета фрески, из-за чего казалось, что алтарь будто бы смыло дождем. – Мастер, простите меня, Бога ради!

– Кто смешивал краски?

– Я смешивал… нет, был еще мастер из цеха. Молодой такой. Он вызвался помочь, чтоб мне не лазить вверх-вниз по лесам. Ах, если б я только знал.

– Отто Скорцени, – пробормотал Джованни себе под нос.

– Скорцени? Нет, простите, я не знаю его имени.

– Я знаю его имя! Будь ты проклят, Отто! За что, Господи? За что мне это!? – во всю глотку кричал Джованни, упав на колени. Гулкое эхо сотрясло стены и своды собора. Люди в ужасе отшатнулись прочь. Украшавшие зал, с любопытством поглядывали на него.

– Простите! Простите, учитель! – слезно умолял его Фабрицио.

– Убирайтесь прочь! – воскликнул Джованни. Он вскочил и погнал ученика вместе с толпой рабочих, монахов и зевак. – Все вон отсюда! Исчезните с глаз моих, проклятые!

Народ заметался в страхе перед свирепствующим художником, швырявшим в них подсвечники, стулья и все, что попадалось под руку. Последним в дверь проскочил Фабрицио. Он обернулся, чтобы как-то образумить мастера, но дверь тут же захлопнулась за ним.

Джованни в бессилии опустился на пол. Это был крах. Крах всей его карьеры, а, значит, и жизни. Едва ли после такого хоть кто-то наймет его. Свадьба испорчена, и весть о его провале разнесется, как пожар, по всем мастерским и знатным дворам. Да, он добился, чего хотел – теперь его имя впишут в историю. Но красоваться оно будет не в лучезарном сиянии славы, вместе с Джотто и Каваллини, а среди досужих баек и хохм, пока память о его ничтожестве не сотрут века.

«Какой ужас! Какой позор моему имени! Уж лучше не дать запятнать его, очистив собственной кровью», – подумал он, обреченно взглянув на восточную часть, где еще не разобрали высокие леса, и потом дальше, туда, где из окон свода лучами сочился спокойный утренний свет, безучастный к его трагедии.

Нетвердым шагом Джованни пересек храм и остановился перед неоконченной работой.

– Прости, Ева. Моего таланта не хватило, чтобы подарить тебе милый и нежный лик, – сказал он, прикоснувшись к руке женщины перед собой. Адам глазами герцога надменно смотрел на него. – Чему ты ухмыляешься, глупец? Самому-то хватило ума вкусить запретный плод. Только не говори, будто не ведал, чем тебя угостили. На что он был тебе? Пахал бы дальше свой надел в райском саду. Познание истины лишь погубило тебя. Но меня… может быть, оно спасет?

Джованни воровато обернулся, выглядывая просвет неба в окне. К счастью, небесную твердь заволокли тучи, и никто сейчас не присматривал за ним. С другой стороны, за алтарной оградой на стене красовалось могучее, таинственное древо. Обойдя покосившуюся ограду, взбираясь по лесам и лугам, он направился к нему, поднимаясь в высокой траве.

Сладостный аромат становился все сильнее. Джованни лез по лесам наверх, цепляясь за доски, перебираясь ближе к раскинувшимся ветвям. Вот он, совсем близко, тот самый желанный плод. Чересчур спелый, даже чуть забродивший, источающий наружу сок. Еще один осторожный взгляд, чтобы убедиться, что никто не видит его сейчас.

Вдруг что-то холодное коснулось его ног. Рука отпрянула, и он ухватился за жердь. В копошащейся темноте двигалось нечто мокрое, блестящее. Джованни вздохнул и бросился по шатающимся доскам прочь от ползущего к нему чудовища. Внезапно леса кончились, и поблизости не оказалось ни одной лестницы вниз. Пересилив ужас, он оглянулся и увидел извивающееся тело змея, опутавшего балки и перила лесов. Его хищный, жестокий взор был прикован к жертве. Гибкая шея раскачивалась из стороны в сторону, готовая вот-вот совершить смертельный выпад.

«Ох, неужели это конец? Бежать больше некуда. Отсюда только вниз, на холодную каменную плитку. А ведь все сочтут это самовольной кончиной. И Скорцени будет смеяться надо мной и займет мое место. Нет!» – Джованни зажмурился, когда змей сорвался с места и распрямился в рывке, обнажая клыки.

Раздался странный звук, словно гитарной струны, и тут же змей взвился и озлобленно зашипел. Джованни открыл глаза и увидел стрелу, торчащую из шеи чудища. Следом, чуть ниже, вонзилась вторая стрела. Художник окинул взором храм, ища взглядом стрелка, и внизу, у алтаря, заметил юношу в светлом одеянии, вскинувшего лук. Лицо лучника показалось ему смутно знакомым.

– Пригнись! – скомандовал юноша, и Джованни тут же последовал приказу.

Стрела со свистом пронеслась над его головой и поразила чудище в око. Змей дернулся в судороге, покачнулся, пытаясь сохранять равновесие, но скоро ослабил хватку, и его безвольное тело обмякло, повиснув на жердях.

Еще минуту Джованни не отрывал глаз от его тела, не веря во чудесное спасение. Украдкой он взглянул вниз, как вдруг, словно громом его поразило открытие. Тот юноша: его лицо один в один повторяло черты статуи, которую приволок Фабрицио.

– Простите! Я забыл поблагодарить вас за спасение, – спохватился Джованни, поспешив спуститься с лесов. – Без вас змей давно бы проглотил меня.

– Змей? Нет. Это лишь его тень, преследующая меня веками. Настоящий Пифон мертв уже давным-давно. Будь он жив на самом деле, победа не досталась бы мне так легко.

– Пифон? Но я думал… – озадаченно промолвил Джованни. – Простите, я могу узнать ваше имя?

Юноша усмехнулся и, развернувшись, направился к алтарю. Художник последовал за ним и остановился рядом, подле уничтоженной фрески.

– Но, кажется, на горе Парнас снова поднимают бокалы в честь моей победы, – указал он на работу художника. Джованни непонимающе поглядел на нее, и вдруг в фигурах апостолов он различил людей, гурьбой собравшихся за длинным столом. Они поднимали кубки, о чем-то горячо спорили, а кого-то и вовсе одолел сон. Был среди них и юноша, нервно строчивший поэму. Дело у него не шло: хмуря брови, он зачеркивал написанное и начинал сначала.

В стороне от стола девушка перебирала пальцами струны арфы. Джованни мог поклясться, что до него донеслась ее волшебная мелодия. А спорщики, напротив, будто и не слыша ее, продолжали галдеть еще громче, пока недовольные слушатели не прикрикнули на них.

– Как такое возможно? – спросил Джованни у юноши. Но тот исчез. Исчезли и стены храма, колонны и своды. Теперь над его головой оказалось ясное небо, а вокруг – лишь склоны горы, заросшие диким кустарником.

Выбравшись из зарослей, он замер, осматривая открывшуюся поляну. На пологой стороне горы находился уставленный яствами длинный стол. Вокруг собрались и другие девушки, внимавшие пленительной игре арфистки. Полуодетые в легкие туники, они ничуть не стеснялись ни его, ни мужчин вокруг.

Исполнительница окончила песнь, и многие захлопали ей. Не удержался от аплодисментов и Джованни, услышав которые многострадальный поэт прикрикнул на него:

– Эй, ты кто такой?

– Простите, я не хотел вас побеспокоить. Можно я тут посижу немного?

– Нет! Не видишь, я пытаюсь работать! Иди к музам, если желаешь пьянствовать.

– К музам? Я… да нет, не стоит, – пробормотал он в ответ, но девицы услышали их и жестами стали манить художника к себе.

– Да-да! Пусть сядет здесь вместе с нами.

– Смотрите-ка, он еще не пьян! Наполните ему бокал, – загомонили девы, когда насилу усадили его, и засуетились вокруг.

– Что же это, мы на Олимпе?

– Какой Олимп? Это юдоль искусств – гора Парнас, где был повержен древний змей Пифон.

– Скажи, как тебе игра нашей сестрицы?

– Оно прекрасно, – признался Джованни.

– Ну, конечно, оно прекрасно, это же Эрато, – возмутилась одна из них.

– Ох, Мельпомена, ты вечно недовольна чем-то.

– Отнюдь. Просто вы боитесь открыть сердце истинной красоте, которую рождает лишь трагедия. Та же любовь, которую вы воспеваете, ее истинная сладость открывается только тем влюбленным, коим не суждено быть вместе.

– А что ты, незнакомец, скажешь нам о муках любви?

– Признаться, я никогда не думал об этом, – растерялся Джованни.

– Никогда? – переглянулись девушки. – О чем же ты писал свои сонеты?

– Он не писал сонетов, – раздался голос с вершины горы. Все обернулись туда, и Джованни увидел стрелка, след которого потерял. Словно, написанный им Спаситель, юноша парил над землей, и все вокруг зачарованно смотрели на него. – Этот человек – художник.

– Художник? Художники же рисуют на стенах и амфорах! Разве имеет он право разделять с нами хлеб? С каких пор ты стал называть роспись искусством?

– С тех самых, как он нашел путь сюда, на Парнас.

– Но, Аполлон! Никто из нас даже не покровительствует его ремеслу.

– Значит, та из вас, кто напоит его нектаром, окажет ему честь.

– Чудесная мысль! У меня, как раз есть настойка амброзии урожая кровавой луны, – раздался хриплый голос из-под стола. Все подскочили и стали высматривать, как кто-то вылезает оттуда на четвереньках, перебирая руками и копытами, держа полу-початую бутыль. В этом волосатом, смердящем чудище Джованни с ужасом узнал Фабрицио.

– Ты что здесь делаешь? – спросил художник.

– Как что? Я ж говорил утром, что меня пригласили на ужин.

– Какой еще ужин?

– На этот, – развел руками подмастерье. В тот же миг мистическая иллюзия развеялась, и Джованни понял, что находится на приеме у невесты герцога в их замке. Вершина горы обратилась в украшенный зал, пышный кустарник в листву за высокими окнами в саду, а игривые музы в недоумевающих синьор. Но ни Джана Висконти, ни Антонии в зале не было видно. – О, да вы тоже пьяны, мастер, раз не помните ничего. Наряд вот этот мне невеста герцога подарила, забыли, что ль?

Джованни схватил подмастерье и потащил его в сторону ото всех в дальний угол залы. Прислуга, обычно находившаяся здесь, подскочила при виде их, и подмастерье был усажен в ее кресло.

– Что вам угодно, синьоры? Быть может, молодому господину в уборную? – спохватилась служанка.

– Нет, оставьте нас, – отмахнулся Джованни.

– Может, все-таки в уборную? У нас ковры дорогие из Персии, – умоляюще настаивала она.

– Принесите воды. Сейчас ему станет лучше.

– Что? Никакой воды! Сегодня я пью за здоровье будущей герцогини.

– Ты видел ее?

– Ну, разумеется. Мы говорили о вас. Она спрашивала, где вы, – вымолвил осоловевший подмастерье.

– Эй, Фабрицио! Негодник, не смей засыпать.

– Да-да… не волнуйтесь, я ей рассказывал о фресках… о красках… и где бы поспать, – вымолвил, похрапывая, подмастерье и поник на руках мастера.

Джованни оставил его и вернулся к столу, узнать, не видел ли кто невесту. Но они, опустив глаза, они лишь недобро поглядывали на него.

– Может быть. Ищите ее сами, если желаете.

– Где же мне ее искать?

– Лилит обычно обитает в саду, прячась в листве деревьев, – произнесла одна, указав на темный сад за окном,

– Какая еще Лилит?

– Невеста Адама. Та, которую он отверг и предпочел ей Еву.

– И теперь она мстит всему женскому роду, приходя под пологом ночи и забирая жизни у грудных детей и рожениц.

– Нет, простите, я имел ввиду невесту герцога, синьорину Антонию, – ответил художник. Но дамы не желали отвечать. Какой-то патриций делал ему знаки за спинами дам, чтобы он молчал. Пребывая в смятении, Джованни поспешил откланялся.

Спустившись по лестнице вниз, он вышел во внутренний двор замка. «Что это с ними?», – все думал он, бредя по узкой тропе. – «Словно они с ума посходили. Где мне искать Антонию? Должно быть, она готовится к завтрашнему дню. Ведь утром должен будет приехать герцог и состоится свадьба».

– Нет, ничего не будет. Разве что моя казнь, – пробормотал он отчаянно, опустив голову.

Вдруг из темноты сада раздался женских хохоток, от которого мурашки побежали по спине. Он бросил взгляд в темную рощу, и среди веток показалась призрачная тень. Джованни мог поклясться, что видел ее, но это было секунду, не более. Ветер зашелестел листвой, призрак развеяло и унесло в гущу сада.

Последовав за ним, Джованни шел на ощупь через непроглядный мрак, стараясь не упустить всполохи видения. Его белесая пелена спустилась с ветвей и скользнула в растворенное окно, из которого через минуту раздался тихий плач: «Антония! Это ее голос!»

Художник подкрался, заглянул в окно и ужаснулся: сидевшая на постели девушка была так похожа… нет! Это и была та самая Ева, которую он изобразил на фреске в капелле.

«Ох, – схватился за голову Джованни. – Это не они сошли с ума. Это я схожу с ума! Этого не может быть!»

– Чего не может быть? – услышал он позади и обернулся. За его спиной стоял грозный и величавый Аполлон, хмуро смотревший на плачущую невесту. – Не может быть, чтобы человеческое сердце так сильно страдало. Чтобы несчастная душа упивалась так своим горем.

– Это я все испортил. Я знал о ее горе и все же не предпринял ничего. Вместо этого предпочел спасти свое имя. А теперь из-за моего глупого тщеславия лишился и того, что имел.

– Даже боги совершают ошибки. Чего ты хочешь от человека? – усмехнулся Аполлон. – Знаешь, в чем разница между нами и вами? Во времени. У нас оно есть, и это дает нам возможность осознать ошибки и исправить их. У тебя его нет. Ты все суетишься и мечешься, пытаясь что-то кому-то доказать. Не льсти себе – ты еще не заслужил имя, чтобы о нем горевать. Но я привел тебя на Парнас, потому что разглядел талант, в который ты, к сожалению, не веришь.

– Нет! Я верю! Но в мире есть злость, обман. Мой прежний друг предал меня и жестоко отомстил из зависти, уничтожив мои труды.

– И что ты сделал? Сложил руки и пошел ко дну? – отвернулся Аполлон. – Я же говорю, ты сомневаешься, ищешь простые пути. Ты не готов отдать душу ради искусства.

– Не правда, я готов!

– Тогда чего ты ждешь? До утра у тебя есть еще целая ночь!

 

8

 

– Мастер! Вы, что, еще в постели? Я вас обыскался! Скорей вставайте. Джан Висконти прибыл в замок. Свадьба вот-вот начнется, в полдень. Все гости уже в церкви.

Джованни подскочил с кровати и стал наскоро снимать перепачканную краской рубаху. Видимо, вернувшись под утро он так и не удосужился раздеться, тем самым замарав еще и простыни. Впрочем, он вообще мало что помнил из событий ночи. Все виделось ему, как в тумане.

Быть может, это был лишь сон и на алтаре сейчас все та же растекшаяся мазня? Однако подмастерье вернулся не с вестью о том, что его сию минуту потащат на виселицу, а, значит, дела не так плохи. Но все же припомнить он не мог ничего.

Одно мгновение он даже размышлял, не спросить ли у Фабрицио, что стало с алтарной фреской, но в конце концов решил, что это совсем глупо, и, собравшись с мужеством приготовился взглянуть правде в лицо.

Джованни и Фабрицио подошли к церкви, когда все гости уже были внутри. Привратники сомкнули перед ними алебарды и наотрез отказывались их пускать. Лишь подоспевший на шум начальник стражи, согласился отворить им боковой проход, поскольку церемония еще не началась.

Наверху, над ними утробно вздыхал орган, заставляя дрожать мощные каменные колонны. Людей под сводами было – не протолкнуться, и увидеть ничего нельзя. По толпе крался шепот голосов, пересказывавших, что происходило у алтаря. Джованни их не слышал и стал настойчиво пробираться вперед, оставив подмастерье позади.

– Простите. Разрешите пройти. Изви… – он замер, случайно подняв глаза вверх. Люди перед ним сидели на скамьях и теперь ничего не закрывало показавшийся впереди алтарь. Джованни тяжело вздохнул и схватился за сердце.

Там впереди, на алтаре был изображен все тот же Христос, над которым он работал несколько дней назад. Все так же раскинув руки, он возвышался над землей, но в этот раз ладони его были прибиты к кресту. Его светлый лик теперь был искажен болью и страданиями. Апостолы у подножья холма, прежде ослепленные преображением, теперь пронзали копьем мученика. Пророки Илья и Моисей превратились в преступников, висящих на крестах рядом.

Неведомым образом славящая Господа картина преображения превратилась в ужаснейшую сцену на горе Голгофе. Джованни иступлено посмотрел на свои затрясшиеся руки, не веря, что это сотворили они.

«Я проклят! Дьявол прошел здесь. Это он, обратившись древним языческим богом, обманом завладел моей душой!», – сказал он себе, вспоминая разговор прекрасным юношей, которому пообещал служить. – «О, Христос, прости, мной овладела гордыня. О, горе мне!»

Позади распахнулись двойные двери. С новой силой взвыл густой рокот органа. Праздным предзнаменованием затянули ангелы в медные трубы. Решительным шагом к алтарю прошел Джан Висконти. Поприветствовав отца Андрэ, он принял из его рук псалтырь и стал повторять слова молитвы вслед за ним. Когда отец окончил молитву, герцог перекрестился, и еще с минуту завороженно разглядывал алтарь.

– Это потрясающе, – вымолвил он, созерцая распятого Христа, и обернулся, метая хищные взгляды в зал. Джованни отступил назад, чтобы утонуть, раствориться в окружающей толпе, но орлиный взгляд герцога его мгновенно выследил. – Эй! Художник! Пусть подойдет. Расступитесь, вы, дайте ему дорогу. Иди-ка сюда.

– Быть может после, герцог? – вкрадчиво заметил отец Андрэ. – Вас ждет Антония. Ведь мы все сделали, как вы хотели, чтобы церемония состоялась ровно в полдень. Время…

– Уже? Хорошо. Джованни, подожди. Мы поговорим после.

Герцог обернулся, встал рядом со епископом, вглядываясь во врата церкви. Прошла еще минута и вот раздался первый звон колокола, вместе с которым распахнулись двери. Сидевшие на скамьях обернулись, все остальные потянулись к ним, чтобы скорее увидеть невесту. На пороге появились два силуэта. Дневной свет померк за их спинами и тысячи свечей озарили мерно ступавшую невесту в сопровождении Фачино Кане, державшего ее под руку.

Фачино улыбался герцогу. Джан нетерпеливо смотрел на невесту. Подведя ее, кондотьер отступил в сторону и стал дожидаться начала. Новобрачные повернулись друг к другу. Фата невесты закрывала лицо, но Джованни отчего-то чувствовал ее взгляд на себе. Шесть… Семь… – медленно отбивал колокол. «Скорее бы это кончилось», – считал он про себя. – Одиннадцать… двенадцать… ТРИНАДЦАТЬ!

Джованни подумал, что ошибся, но последний удар раздался громче и тяжелее, всколыхнув толпу. В тот же миг будто кто-то притушил солнечный свет, лившийся сквозь витражи окон. Зал наполнился странным, исподним свечением, озарившим алтарь. Джованни заметил странную вещь: он мог поклясться, что на изображении не было крови, но теперь она сочилась потоком из ран Христа! Лицо Девы Марии на фреске исчезло, будто заслоненное черной тенью.

– Оставь его, Антония! – раздался неведомо откуда ледяной голос. – Твой жених принадлежит мне!

Люди загномонили, стали указывать куда-то на стену, где были изображены Адам и Ева. Джованни прежде так и не удосужился взглянуть на нее, но сейчас заметил, что ночью он, видно, приложил руки и к ней. Печальный лик Евы переменился. Она улыбалась. От ее жуткой улыбки его бросило в дрожь. Нет, эта была не Ева. Это была демоница!

– Лилит, – вымолвил он, припомнив вчерашний странный разговор синьор.

Фигура на картине отклеилась и поплыла к алтарю. Призрак медленно подлетел и завис над Антонией, заставив ее отшатнуться. Ослабевшие ноги подкосились и девушка упала, заставив Лилит рассмеяться. Демоница обернулась к Джану.

– Любимый, отчего ты скрывался от меня?

– Убирайся прочь, демон! – воскликнул Висконти. Но демоница захватила его в объятия и потащила ввысь.

– Нет! Отпусти меня, тварь!

– Конечно, милый, я отпущу тебя. Ведь как иначе ты окажешься в моих владениях? – сказала она и отпустила Джана, полетевшего вниз с высоты высокого свода. Увидев окровавленное тело герцога, толпа бросилась наутек. В тот же миг ожили и стены капеллы. Со сводов и стен стали срываться фигуры всадников и ангелов с когтями и злыми, кошачьими щелочками зрачков.

Под раскатистый хохот кружащей под сводами Лилит, всадники разили копьями бросившуюся прочь толпу. Фачино отмахивался от них саблей. Застыв на месте, Джованни смотрел, как неистовые ангелы зубами рвали рясу на епископе. Началась давка. Люди сбивали друг друга, падали на пол, прямо под копыта коней.

Опомнившись, Джованни стал искать взглядом Антонию, но один из ангелов, терзавших епископа, приметил вдруг его. Неуклюжие ручки, устремились к нему, повалив художника на пол. Когтями они вонзались в кожу, крохотные мелкие зубы прокусили руку до кости. Джованни дернулся от резкой боли, ударился о камень головой и потерял сознание.

 

9

 

Очнулся он позже, лежа на койке в лазарете. Показались какие-то лица. Джованни тут же начал отмахиваться и брыкаться, но тихий, ласковый голос успокоил его:

– Уймись, несчастная душа, – сказала монахиня, укладывая его назад, на мягкую постель.

– Часто такое с ним?

– Каждый раз, как приходит в чувство.

– Фабрицио… – слабо произнес Джованни.

– Мастер? Вам уже лучше?

– Юноша, не надо его беспокоить. Он все еще плох, – тихо сказала женщина.

– Мастер, я только узнал, что на Джана Висконти сегодня утром совершено нападение. Говорят, он мертв!

– О, Дева Мария! – вздохнула монахиня и перекрестилась. – Надо сказать отцу-настоятелю. Побудьте, пожалуйста, здесь с ним.

Когда она вышла, Джованни, приподнялся и тихо спросил подмастерье:

– Фабрицио, что стало с синьорой Антонией?

– Все хорошо, мастер, она в безопасности. Но ваши фрески… Я говорил с архитектором. Он сказал, что неожиданно стронулся фундамент, и все они осыпались.

Подмастерье понурил голову, не решаясь поднять глаз на мастера. Но, к его удивлению, тот опустился на подушку и с улыбкой произнес:

– Фабрицио, как я рад, что все так сложилось. Это была моя худшая работа.