Машка была обычной женщиной. Как принято говорить, среднестатистической. Работа, как у всех. Семья, как у всех. Внешность тоже, как у всех. В общем, ничего экстраординарного или хоть сколько-то выдающегося. В школе всегда входила в ряды крепких середнячков. Она так уже привыкла к своему статусу среднего человека, что ощущала какую-то гордость за себя. Попробуйте сами. Почти сорок лет не подниматься выше той планки, что наметила тебе судьба. Ровно и четко, как в аптеке. Но была у Машки одна особенность, о которой даже думать было неприятно и стыдно, не то чтобы рассказать кому. Маша любила ходить на похороны. Точнее сказать, не то чтобы любила – принимала, и в душе появлялось какое-то тихое удовольствие и умиротворение, вместо тягостной грусти и нестерпимой боли как обычно бывает, когда умирает кто-то близкий. Как будто просто провожала в дальний путь, без надежды на встречу в будущем. Но все-таки в путь. А не в безвременье и бездорожье. А еще она видела – кому когда час пришел в этот путь отправиться…

Маша росла атеисткой. Да в те годы по-другому и быть не могло. Сначала вступила в ряды юных ленинцев, потом в задорные пионеры со сбором металлолома и мелкой канцелярии для детей Кампучии. Дальше – комсомольские бурные годы, с собраниями, с порицаниями двоечников и хулиганов, с думами о будущем коммунизме… О душе тогда не принято было говорить, да и о загробном мире тоже. Не задумывались даже об этом. Вера, религия, бог, Христос – понятия из другой жизни. Буржуазной, как в школе говорили. Правда, бабушка редко, но буржуйствовала. На Пасху куличи пекла, и тайком от сыновей-коммунистов в ночи ездила в церкву на такси освящать. Это Маша потом поняла, куда она исчезала по ночам. Ну и на 19 января банки с водой на балкон выносила на десять минут. Тоже тогда для Маши непонятные и загадочные манипуляции.

Впервые со смертью она столкнулась, когда бабушка умерла. Самый любимый, самый родной для Машки человек. Она жила с бабушкой всю жизнь. Бабушка тогда мужа мужа похоронила – инсульт на охоте. А когда через полгода Машка родилась, Катерина Григорьевна сказала дочери и зятю строго и властно. «Вы себе еще нарожаете. Мне одиноко и тяжело. Машка поскребышем моим будет». Родители в крик, конечно. Но бабушка если что решила – не перешибить ничем. Так и оказалась Маша у бабушки в дочерях. Хорошо жили, не ссорились. Баба Катя Машу всему научила, чего сама умела. И пуговицы пришивать, и вышивать, и самовыструганным крючком из порезанных тонкой змейкой хэбэшных чулок коврики вязать, и холодец варить…

Годы шли, Машка подрастала, бабушка старела. И вот однажды занемогла. Внучке тогда тринадцать исполнилось. Две недели покхекала с надрывом, до рвоты, а потом слегла. Консилиум собрали, лучших врачей. А диагноз так и не придумали, не смогли поставить. Тает человек на глазах и все время кашляет. И от бронхита лечили, и пневмонию изгоняли антибиотиками. Ничего не помогало. Катерина Григорьевна дух свой могучий, закаленный клеймом «дочери врага народа» и семью детьми, никогда не теряла. Боролась, как могла и умела. А Машка всегда при ней была. Еду готовила, горшки с харчками ночными чистила, мокрой тряпочкой каждое утро умывала бабушку. За полгода Катерина Григорьевна вдвое похудела. Ела неохотно. Все больше лежала да телевизор смотрела. И так они с Машкой радовались, когда редкий день баба Катя не просила обезболивающее. В такие моменты очень верилось, что все наладится, что жизнь вернется в прежнее русло. Опять на каток с бабушкой, которая тревожно высматривала Машку, с термосом наготове среди кучи скользящих. И летом деревня у дедовых родственников, с земляникой и сливками, с заливистыми матами соседки бабы Ули по вечерам, когда та коров загоняла. Надежда поселялась в доме, насыщала их радостью, воодушевляла и позволяла думать, что все будет хорошо.

А на следующий день боль возвращалась. Машка выдерживала время, когда давать таблетку, как сказала медсестра.

- Ясочка, ну дай мне эту чертову таблетку. Не могу терпеть больше.

- Ба, не ругайся, ну нельзя же – рано. Еще двадцать минут. Сказала же Настя – по часам. Тогда надолго поможет.

Бабушка постанывала приглушенно, а Машка не понимала, почему нельзя дать таблетку раньше на двадцать минут. Что изменится-то?! А потом тетя Настя стала приходить и ставить уколы. Бабушка после них была как новенькая. Шутила, пыталась вставать, капризничала, в шутку воротясь от Машкиной стряпни. «Чтоб тебя дети в старости так кормили, как ты меня», - говорила она, но ела охотно. Машка надраивала полы с хозяйственным мылом, сражалась с пылюкой, потому что сказали – бабушке нельзя дышать пылью, варила супы и рьяно верила, что бабушка поправится. Через месяц тетя Настя начала появляться в их квартире каждый день. Колола что-то особенное, видимо. Не говорила, как лекарство называется. Ампулы пустые с собой забирала. Однажды заторопилась и оставила в тарелке пустые бутыльки. Бабушка приподнялась на подушках. Зорко глянула и спросила:

- Маш, Настя оставила пузырьки?

- Да, баа, оставила. Щас выкину.

- Погоди-ка. Прочитай, как называется.

- Морфий. А че?

Бабушка в изнеможении откинулась на подушки и замолчала. Глаза посуровели, губы сжались. Минуту провела в молчании.

- Ясочка, присядь-ка рядом.

- Ну, ба, давай потом, а.

Бабушка словно застрожилась как-то. Севшую рядом Машку схватила цепко за руку. И уставилась своими голубыми, яркими, не по-стариковски пронзительными глазами прямо Машке в душу.

- Ягодка моя, уйду я скоро.

- Баба, да ты до кухни не сможешь щас дойти. Куда собралась-то?

- Ну умру значит. Не спорь. Пока не болит, сказать должна. Ты обо мне не плачь. А то мне ТАМ плохо будет. Не дорастила я тебя. Но ничего, мать-отец есть – доведут.

Бабушка губы облизнула и продолжила.

- Тяжко тебе в жизни будет. Знаю. Помогать оттуда буду, как могу.

Одинокая слеза выкатилась, да так и не докатилась. На полпути остановилась одиноко. Катерина Григорьевна голову отвернула к стене. А Машка так и не поняла, чего бабушка сказать хотела про помощь. К вечеру температура поднялась. Тетки, материны сестры, загоношились. Машку домой отправили. А утром она узнала, что бабушка ушла. Машка понять не могла. Вроде, взрослая уже девка. А куда ушла-то бабушка? И что значит – ушла? Умерла же, а не ушла. Поняла в день похорон, когда увидела бабушку в гробу. А день был августовский, не жаркий и не прохладный, но ветреный. Маша и сейчас, через тридцать лет все помнила как вчера. Бабушка лежала в красно-плюшевом, неуютном, и, казалось, таком тесном, гробу. В сиреневой кофте, в кружевном бежевом платочке, отрешенная, но такая близкая и родная. Седая прядь из-под платка по-обычному шелковилась на ветру. Машка как-то без опаски приблизилась к гробу. Увидела спокойное, строгое лицо бабушки и сама успокоилась. Значит, так нужно. Она же не может уйти навсегда. Вон, лежит и даже не переживает, что покинула свою ясочку. Видно, есть у нее дела намного серьезнее и важнее. А Машка уже взрослая, справится. Душа ее посветлела. Почти равнодушно смотрела, как гроб опускали в могилу, потому что знала – бабуля рядом будет. Не знала - откуда, но все равно верила.

Эти была первая смерть и первые похороны в ее жизни. Она не плакала, как просила Ба, просто отчаянно грустила. И думалось, что в жизни теперь многое поменяется. Придется переехать домой, привыкать жить с мамой и папой под строгим оком родительской опеки. Первое время не в себе была. Да еще сестра младшая доставала, обрадовавшись неожиданно свалившейся подружке для игр – в последнее время Машка редко домой приезжала из-за Ба. Часто бабушку вспоминала, и чем больше проходило времени, тем тоскливей ей становилось. Не фига время не лечит. Только хуже делает. Но Маша твердо знала, что бабушка действительно ушла и что у нее были дела нужнее этих, земных. Обидно немножко, что бросила ее. Машка отказывалась принимать мысль, что смерть – это финал… Ба всегда говорила, что душа не умирает, просто в другой мир переправляется.

А через три года умер муж ее тетки, старшей дочери бабули. Тяжело умирал, болезненно, не хотел уходить, хотя и сознавал, что умирает. Это Машка сразу увидела на его лице, когда мать привела ее попрощаться. Печать дальнего пути уже лежала на нем, словно пыль дорожная покрыла тонкой паутинкой, но Маша не сказала никому о своих мыслях. На следующий день дядя Юра умер. И опять у нее не было тягостного чувства вечной разлуки, хотя дядю она очень любила. Балагур, весельчак, вечный и бессменный организатор поездок родни за ягодами и грибами. С его уходом уже не собирались так часто и дружно на природе, никто так искрометно шутить не умел… В день похорон мама хотела оставить Машу дома, уж очень бледной и странной показалась ей дочь накануне. Но Машка настояла. Когда пришла минута последнего прощания, она близко подошла к гробу и застыла на мгновение. Тетки, решив, что Маше стало нехорошо, подскочили, потянули за рукава куртки, силясь оттащить. Но она так открыто и спокойно на них взглянула, что они отступили, скорбно покачивая головами. А Машка низко склонилась над восковым лицом и прошептала неслышно, прикоснувшись губами к ледяному лбу. «Бабушке привет передай, дядя Юра. Скажи, что у меня все хорошо. Я ее люблю. Передашь?» Она пристально вгляделась в закрытые глаза, и ей показалось, что ресницы дрогнули. Конечно, показалось. А как же иначе.

В ту ночь Машке приснилась бабушка. Точнее сказать не сама Катерина Григорьевна, а ее образ, неуловимый, неосязаемый. Лишь стойкий запах любимых бабулиных духов. «Пиковая дама». Машка чувствовала сквозь сон, как по лицу текли слезы, скапливаясь солеными озерцами под шеей. Уже много лет спустя Маша узнала, что если неожиданно чувствуешь приятный, знакомый аромат, значит, твой ангел-хранитель рядом…

Потом были еще смерти – матери маминой самой близкой подруги, свекра маминой сестры, двоюродной тетки. Маша сама удивлялась. То ли родня большая, то ли карма у нее такая. Исправно со всеми ходила прощаться и просила, низко склоняясь над гробом, передать Ба привет. И каждую ночь после похорон ей снился запах «Пиковой дамы». Машке было хорошо во сне, словно она попадала ненадолго в детство. Словно опять была маленькой, бабушкиным поскребышем, и каждый раз после такого сна просыпалась веселой и бодрой, без накопленного жизненного негатива…

Пришла пора взрослой жизни. Маша отучилась. Вышла замуж. Звезд с неба не хватала никогда, середнячок же. Но муж был любимый, ребенок желанный, и все у нее было расчудесно. Годы шли. Машка работала, сын подрастал, муж начал гулять. После одной из ссор, когда, казалось, что нет выхода из этой пропасти непонимания и ненависти, Маша решила сходить к модному тогда экстрасенсу. Буддист какой-то. Все ходили, и она пошла. Хотя и скептически к этому относилась. Но очень знать хотелось, что ждет ее в будущем. Пришла. Квартира обычная. На стенах всякие амулеты, картинки навешаны. Тетка в длинном халате с запАхом, семеня тапочками не по размеру, завела в полутемную комнату, усадила на деревянную, аскетическую скамью и вышла. Через минуту зашел бритый наголо мужчина. Тоже в халате, в руках четки, неулыбчивый, серьезный. Пронзительно так на Машку глянул и защелкал четками лихорадочно.

- Вы сюда зачем пришли?

- Знать хочу. Ждать мне мужа или нет? Есть надежда?

Мужик глаза опустил, занервничал заметно.

- Уходи. Ты и так все знаешь. Уходи! – почти выкрикнул он последнее слово и с силой швырнул четки на стол.

- Ну ладно, я пошла. А че так психовать-то?! Всего доброго.

Маша вышла из квартиры злая, неудовлетворенная и обиженная. Правда, деньги ей тетка в халате вернула. Испуганно причитая что-то на своем языке, сунула в руку, не глядя на нее.

Муж вернулся после гуленок. Приняла. Сына пожалела. Себя тоже. Да и свекровь ныла по телефону чуть ли не каждый день. В общем, жизнь продолжалась. Но слова этого буддистского монаха засели саднящей занозой. Чего она знала? Какое такое в ней знание было, что он его разглядел, а сама Маша не видела в себе? Дни полетели дальше, беспристрастно перелистывая календарь. Смерти случались, близких и не очень близких людей. Со всеми Маша передавала Ба свой привет, но запах «Пиковой дамы» не возвращался. Столько лет прошло… Маша понимала, что это глупо, что нереально, что так не бывает. Но тосковала.

Однажды мама позвонила рано утром. Маша не любила ранние звонки. Тревогу таили какую-то. И точно. Тетя Маша, мамина старшая сестра, в честь которой Машку назвали, попала в больницу. Инсульт. Но надежда есть. Утром, скоренько собравшись, Машка побежала в больницу. Этажи, этажи, коридоры, надписи. Таблички сквозь слезы не читались. Хорошо, девочка-медсестра попалась на дороге. Палата 233. Зашла. Тетя Маша лежит, обвитая кучей трубок, проводов каких-то. Машка ближе подошла, присела на краешек кровати.

- Теть Маш, слышишь меня? Это я – Машка.

Тетя Маша глаза открыла. А в них – сто страданий сразу. Даже слезы не катятся. Силилась сказать что-то, а язык немо болтался во рту ненужным приростком. И Машка, с ужасом глядя на нее, увидела ту самую печать пути. Все предначертано уже. Ничего не поправить. И тете Маше пора. Время пришло. Машка понимала, что сейчас хоть сто миллионов врачей, самых лучших врачей, призови, ничего не изменится. Сдерживая слезы, она попятилась к двери. Наутро тетя Маша умерла. Ушла, как теперь Машка говорила. В другую жизнь, другой дорогой…

В день похорон Маша особенно долго собиралась. Что-то томило ее. Какой-то непонятный груз лежал на душе. Приехала, когда траурный зал был полон. Батюшка размахивал кадилом, свечки в руках прощающихся оплывали, роняя восковые слезы на обернутые бумажные манжетки. Машке было нехорошо. Вообще, ей в последнее время что-то неможилось. А сегодня как-то особенно плохо стало. Просто вывернуло бы наизнанку, если бы не держала себя в руках. Запах. Посторонний запах. Казалось, что чесноком пахнет. И еще чем-то. Знакомым, уловимым, но давно забытым. Такого раньше не было. Или не замечала просто? Прислонившись к стене, она с ужасом представляла, что нужно подойти к гробу. Нужно проститься. Дальше Маша смутно понимала, что происходило. У гроба обмякла, успела шепнуть «передавай Ба привет. У меня все хорошо. Сыну пусть поможет, если со мной что…». И вдруг вспомнила – аромат «Пиковой дамы», бабулины духи. Машка медленно сползла на пол, цепляясь за рюши гроба.

«Ба, ты за мной?»

«Что ты, ясочка моя, тебе рано еще. Я тут по своим делам»…

………

В траурном зале было суетно и скучено. Люди толпились. Торопились проститься, отдать долг последний и разбрестись по своим делам. Тягостная процедура. Смерть бродила от фигуры к фигуре, отмахиваясь досадливо от черного Ангела. Вот же навязали довесок. Ничего не понимает, дергает своими вопросами, отвлекает от работы. Какое тут качество может быть?

- А скажите, вот почему вы мимо прошли? У этой женщины доброкачественная опухоль. Сами же видите. В рак может перерасти. В большинстве случаев так бывает, если не лечить. Нам на анатомии говорили. А она даже и не знает, что больна.

Смерть махнула рукой. Ведь надоедливый какой попался.

- Вот когда перерастет, тогда и подойду. Не мешай ты, Христа ради, я ж работаю. Стажер ты или где? Наблюдай, записывай.

Ангел насупился, достал блокнотик и чего-то там ожесточенно начал черкать. Смерть усмехнулась. «Ну, пиши, пиши. Много вас тут, пишущих-читающих. А я одна на всех. Еще ни разу не ошибалась.» Пошла дальше искать. Ага, тут у нас ишемическая болезнь. Ничего, еще потянет, если в поликлинику обратится и водку жрать перестанет. Смерть повела носом. О! Есть запах. Смерть лавировала между людей, неслышно обнося их своими одеждами. Мужчина. Рак. Недолго осталось. Настроение поднялось. Хоть что-то на сегодня уже есть. Тут подскочил Ангел.

- Там женщина. Она какая-то необычная. От нее запах другой – вроде наш, а вроде и не наш. Не знаю, чего делать.

- Что за женщина? Видел раньше?

- Не, не видел. Я же первый день сегодня. Странная такая женщина.

- Так ты вообще, что ли, первый раз в миру? Тьфу ты, навязали же ученичка. – Третий курс?

Ангел обиженно покрутил пуговицы на плаще.

- Ага. А вы мне сегодня практику зачтете? Я же нашел.

Смерть вдруг разозлилась. Нашел он, видите ли. А чего их искать-то? Сами за версту смрадят. Подумаешь, следопыт, елки-палки.

- Ну, веди, показывай. Чем так воняет-то от тебя? Фу, прям в нос бьет. Чеснока наелся, что ли, с хреном?

Ангел, схватив Смерть за руку, не обращая внимания на вопросы, вклинился в толпу прощающихся. С молодым, студенческим азартом он пытался высмотреть намеченную жертву. Смерть торопливо семенила рядом, недовольно бормоча. Наконец они осторожно прошелестели сквозь гущу людей и увидели на полу возле гроба Машу, над которой суетились тетки.

- А, эта, что ли? Так я ее всегда здесь вижу. Малахольная. У них принято теперь говорить – ясновидящая. Не мешает.

Смерть зевнула, потеряв интерес к происходящему. Ангел, махнул от возмущения черным плащом, горячечно схватил Смерть за руку.

- Вы не видите, что ли?! У нее же рак! Ей пора уже. Запах-то? Запах чувствуете? Не по-людски воняет.

- Ты че достаешь-то меня сегодня? Не поставлю зачет, будешь липнуть с ерундой всякой. И снова вернешься в свою преисподнюю кипяток в чугунках мешать, – рассердилась наставница. – Не велено трогать. Запрет на нее. Она почти наша. Тока в человечьем обличье.

- Да какая она наша! Ходит всех успокаивает, никакого страха и уважения перед смертью нет. Вам-то не обидно? Привет тут какой-то Ба передавала. Никто не уполномочивал, между прочим.

Ангел возмущенно шмыгнул носом, наблюдая, как Машку отвели в сторону и усадили на стул.

- Да ты дите несмышленое по сравнению с ней. Она меня прочувствовала, поняла. Вот ты все якшаешься со своими грешниками в Преисподней. Бла-бла-бла-бла. И никакого толку. А она Дорогу увидела. И не испугалась. Миссию свою поняла и приняла. Вот твоя какая миссия? Зачем ко мне приставили, знаешь?

Ангел растерялся. На практику же. В деканате велели зачет получить, чтобы закрепить навыки – безнадежника вовремя распознать и в мир иной препроводить, когда срок придет. Даже зачетную книжку выдали. Раньше-то он все больше по пеклу мотался, уйди-принеси-пшел в костер дрова таскать. А нынче все-таки третий курс, не забалуешь уже, как первокурсник. То кипяточек, бывало, в костер плеснешь, а потом за углом хихикаешь, как черт-кочегар матерится, отбрасывая мокрые шипящие поленья в сторону. То грешнику-рукоблуду, подвешенному за запястья, пятки пощекочешь, а он так смешно дергается. Эхх, хорошее было время! Никакой ответственности… А теперь по серьезному все. Ангел уже умаялся с этими запахами. А еще и насморк сегодня с утра замучил. Что он только ни делал. И капли капал, и лавандовую веточку к уху привязывал, даже стырил у студента-магистра пузырек с чесночным маслом. А сопли все равно швыркались, да еще чеснок своей вонью все перебивал. И эта старуха еще издевается, типа, госпожа всезнайка. Ишь, нашлась тут всемогущая. Но умна, старая бестия, умна – все насквозь видит…

Пока Ангел обижался, Смерть размышляла. Она тоже почувствовала другой запах, исходящий от Маши. Аромат духов рядом с ней. Таких сейчас не делают. Что-то они ей напомнили, давно забытое. Старинные духи, можно сказать. И тут Смерть вспомнила. Конец лета, простенький гроб, развевающуюся на ветру из-под бежевой косынки седую прядь. И духи. «Пиковая дама», кажется. Точно! Не фига себе, как все завертелось! Неужели ее старушенция, напросившись в Ангелы-хранители, нарушила табу и приперлась к внучке?! Как же так-то? Кто недосмотрел? Ох, скандал будет большой… И ей еще добавят пару тысчонок лет этой опостылевшей, совершенно уже не интересной, выверенной до автоматизма, работы. А она уже так устала… Хочется покоя в своем черном садике с прелестными благоухающими черными розами и черным кофе по утрам. Хочется обычных дел немолодой уже, заезженной Жизнью женщины. Вечные соперники они. Сколько Жизнь штампует, столько Смерть и должна увести за собой человек. Устала она гоняться по всему свету за Жизнью. А та все новые и новые эксперименты и новшества устраивает. Эпидемии победили, войн пока не предвидится, с голодом справились. Тут иммунодефицит подмогнул маленько. Смерть хоть передохнула от этой перманентной гонки. Так она же, зараза такая, как его, ЭКО придумала, лекарства всякие новомодные, витамины. Короче, жить люди стали лучше, Старость уже и перестала сопротивляться. Ну, это в какие ворота – живет дед, ему уже сто лет, а он и не собирается на тот свет – еще и шоу разные с полуголыми девками смотрит по телевизору. Тьфу, Смерть разнервничалась опять. Подумала с раздражением о Старости – тоже же имеет вес, а молчит в тряпочку. Понятно, конечно, кому охота с начальством спорить и лишние сотни лет наматывать сверх пенсии. Тоже, поди, и домик уже прикупила, и садик развела. Уууу, лицемерка…

Настроение у Смерти окончательно испортилось. Но работу никто не отменял. Выяснить бы надо, что с этой женщиной необычной. Может, забрать уже сегодня-завтра разрешат. Совсем там у нее все печально. Как еще живет и дышит, непонятно. Смерть во всем любила порядок. Пришел твой час – будь добр, велком, как говорится. А мы тебе и свет в конце тоннеля, и судный допрос, и Чистилище предоставим. А как иначе? Устои нельзя рушить. Так уж мир устроен. Иные, конечно, ругаются по первости, плачут, ночи просиживают перед дубовыми воротами. Все надеются, что обратно вернутся, что там, Наверху, что-то перепутали. Наивные… А эта – нет. Эта уже давно знает, чем ее путь земной закончится. И самое главное, что удивляло Смерть и внушало к ней уважение – не боялась уйти. Смерть даже подумывала, а не взять ли ее в преемницы, когда пенсия подойдет. А что? Вполне приличная кандидатура… Смерть вздохнула при мысли о пенсии, и подошла ближе, где на жестких стульях полулежала Маша, а тетки, тыкая в нос нашатырем и растирая мокрой тряпкой лоб и виски, пытались привести ее в чувство. Смерть принюхалась. Запах духов уже еле уловим. Она нагнулась еще и ниже, впиваясь в Машу взглядом и носом одновременно. Обалдеть! Смерть оторопело смотрела на нее и ничего не могла понять. А где запах Смерти? Ее собственный запах?! Куда рак-то делся? Рассосался, что ли? Не, ну это вообще из рук вон! Во дает бабуля! Себя в небытие отправилась, а внучку спасла! Это ж надо же такое удумать! Смерть за всю жизнь, если так можно выразиться, всего три случая видела, когда Ангелы отдавали свое существование взамен на жизнь опекаемого питомца. Потому что это нарушение. Душа должна попасть на свое место вовремя. Смерть вспомнила женщину, единственную выжившую в авиакатастрофе. Давно было это. Хороший оказался заступник, настоящий. Себя не пожалел. Лишился Престола…

С интересом наблюдала, как Машка медленно открыла глаза, обвела всех вокруг взглядом. Смерть увидела, испугалась, но глаз не отвела. Молодец, девка! Потом словно в согласии сомкнула ресницы и подобралась как-то вся. Тетки заахали, запричитали, думая, что Маша опять потеряла сознание. Смерть ласково дотронулась до ее руки, хотя это строжайше возбранялось – входить в контакт. Да и черт с ними! Ну, накинут еще лет пятьсот штрафа. Делов-то. Маша открыла глаза и в недоумении уставилась на Смерть.

«Рано тебе девонька, бабушка же сказала.»

«Так вы тоже не за мной? А что за суматоха-то? И Ба приходила, я чувствовала. А почему мне так плохо-то тогда?»

«Пройдет. Все пройдет»

«И запах чеснока мне не будет больше мерещиться?»

Ох, елы-палы, со всеми этими драмами Смерть забыла про своего практиканта. Где этот студент прохладной жизни подевался? Не наделал бы делов. Как-то прикипела к нему наставница душой, ну или тем, что этим словом называется. Смерть махнула Машке костлявой рукой и поспешила на поиски Черного Ангела…

Черный Ангел, потеряв в толпе Смерть, не спешил ее разыскивать. Водя по сторонам покрасневшим и распухшим носом, старался уловить нужный запах. Он очень устал, ему было душно, кажется, даже поднялась температура. А тут еще поп своим кадилом давай по новой размахивать. Мгновенно разболелась голова. Ужасный запах! Почему не запретят? Это же травля какая-то намеренная, нарушение техники безопасности. Он пятился и пятился в самый дальний угол, а священник, словно нарочно, двигался в его сторону и нараспев, привычно читал молитву. Ангелу стало совсем не по себе. Лихорадочно пошарил в плаще, нащупал бутылек, может, хоть чеснок перебьет эту ужасную вонищу. Пузырек с маслом вывалился из ослабевших пальцев и покатился по кафелю, звонко подпрыгивая на неровностях. Поп остановился на мгновение, поднял в недоумении кустистые брови и продолжил. Ангел понял, что сейчас его легкие разорвет, как воздушный шарик. «Ну, почему я не отказался от этой практики?! Сидел бы с чертями, в карты бы играл, да на фиг эту карьеру!» Он медленно посмотрел по сторонам, в голове словно что-то щелкнуло, и понесся калейдоскоп из лиц, дыма кадила, стен, обшитых черным крепом. Слова молитвы застряли в ушах. Все кружилось быстрей и быстрей, Ангел уже ничего не соображал, мыслей не было. Только этот нарастающий вихрь. И он медленно осел на пол…

Смерть нашла его в углу, скукожившегося в позе эмбриона, бледного и почти бездыханного. Вот только этого ей сейчас не хватало. И так день под завязку, а тут еще этот болезный. Надо служебную записку в деканат написать, почему медосмотр перед практикой не проходят студенты. Безобразие! Она перевернула его на спину, тихонько дунула в лицо. Ангел открыл глаза.

- Ну че? Очнулся, страдалец? Как ты?

Ангел пошевелил руками-ногами. Попробовал встать, но опять обмяк.

- Горе ты мое! Давай руку, держись за меня, убогий. И домой уже двинем. Совсем расклеился.

Ангел вскинулся слабо в протесте.

- Так как же?! Мы же никого не забрали сегодня. Я тока тетку эту ненормальную нашел.

Он понуро повесил чубатую голову и зашмыгал носом. Вот тебе и практика!

Смерть улыбнулась. Делала она это редко. Очень редко. Но всегда с удовольствием.

- Да поставлю я тебе твою практику. Баста. Сегодня никого не берем.

- А мужик-то тот? Ну помните, рак тоже у него? – Ангел прямо весь встрепенулся. Уж так ему хотелось хоть один разок кого-нибудь забрать с собой. Первый раз – и сразу трофей. В группе обзавидовались бы.

- Нет, дружок. Он и так знает, что скоро умрет. Пусть еще денек порадуется. Сегодня Жизни фору даю. Поднимайся уже, че на полу-то с насморком валяешься?!